IX

Чайкин, с арифмометром в одной руке и с папочкой канцелярских «дел» в другой, переходил в кабинет первого замдиректора и в коридоре встретил бегущую Дусю.

– Где тебя носит, подружка? Шеф горит белым огнем, а она где-то бегает!

– Не где-то, а доску передовиков в колбасном оформляли.

– Столько времени?

– Покрасивше хотелось написать, а красной краски нет, в магазин пришлось идти. – Она открыла перед ним дверь своего предбанника и поразилась: – Боже, поют!

– «Не искушай меня без нужды…» – летело из кабинета директора доверительно.

– Сережа, зачем ты их пустил?

…Разочарованному чужды

Все обольщенья прежних дней.

– Там и концерт и лекция сразу, – сказал Чайкин. – Лектор по микрофону шпарит, а микрофон включить забыли. Шнур под столом лежит. Вот деятели!

– Зачем ты их пустил?!

– Я что, твой заместитель по строевой части?

– Прости, Сережа, но я ничего не понимаю. – Дуся сжала руки, нервно хрустнула пальцами. – Правда, он вчера сам разрешил заходить в любое время, но ведь по делу!

– Вот они и заходят. Нынче у всех дела, и у всех разные. Давай садись на свое место и разделяй посетителей на два потока: одних к нему, других ко мне. Все равно каких.

– Что же это делается, господи!

Чайкин пошел устраиваться в новом кабинете, а Дуся решила выдворить самодеятельных артистов. Но они уже выходили сами во главе с сияющей Серебрянской.

– Порядочек! – торжествовала она, помахивая только что подписанной Ручьевым бумагой. – Теперь махнем в Ивановку и устроим платный. – Увидела через открытую дверь кабинета Чайкина, сделала ему ручкой: – Привет героям экономического фронта!

Они вывалились в коридор, шумные, неудержимые, и идущая навстречу Нина Башмакова опасливо уступила им дорогу. Но в кабинете первого зама сразу воспрянула:

– Тебя повысили, Сережа?

Он озабоченно поглядел на ее тощую денежную сумку:

– Ты чего пустая?

– Подпись не сошлась: хвостик на образце загнут вверх, а на чеке вниз, и не дали. И что это Анатолий Семенович так, вверх, так уж вверх бы держал все время!

– Не удержал Анатолий Семенович, скрутили. Заполняй новые, а то не успеем. – Он увидел в приемной возбужденную Смолькову, которой заступила путь в директорский кабинет Дуся, вышел помочь. – Вы что, Смолькова, не слышите, что директор занят?

Та сразу вспыхнула:

– Вы на меня, товарищ Чайкин, голос не повышайте, я по неотложному делу. Школьники не виноваты, и я не виновата, сами отвечайте. Просила письменное распоряжение – не дали, а теперь всю вину на меня, да? Кто у вас разберет, где лом, а где нужный механизм. Мясорубки заржавели, краска облупилась – думали, старые, давно списанные…

– Зайдите попозже, сейчас не до этого, – сказал Чайкин, провожая ее до двери.

А в дверях уже были два новых посетителя: сам Башмаков и его пожарник. Оба одеты по форме, даже в касках.

– Привет начальству! – не удержался Чайкин. – Давно не виделись, тоскуем, понимаешь.

Башмаков проигнорировал насмешку будущего, извини-подвинься, зятя, чтобы не обострять понапрасну отношений, прошел к цилиндрической, окованной черной жестью печке, открыл дверцу.

– Так и есть, не опечатана. – Строго поглядел на своего пожарника, решил: – Составим акт и оштрафуем.

– Кого? – удивился Чайкин. – Вы же здесь работали!

– Не имеет значения, понимаешь, поскольку я на другом объекте. Порядок должен быть. Отопительный сезон кончился, и, извини-подвинься, баста. Я вам не прежний начальник, который распустил массы: топят печки, когда хотят. Сейчас, извини-подвинься, лето – не позволю. Состоится зима – топи, понимаешь, поскольку такая установка и холодна Я наведу порядок.

– Навел уже, – усмехнулся Чайкин, направляясь в свой временный кабинет. – Так навел, что не разгребешь.

Башмаков и тут сдержался, сказал только повелительно пожарнику:

– Составим акт и опечатаем все печки на комбинате. Все до одной!

– Надо бы проверить трубы, – посоветовал тот.

– Проверим, понимаешь. Все до одной проверим. И если неисправны, извини-подвинься, развалим.

И ушли, стуча сапогами в лад, как в строю.

Нина стояла пунцовой от смущения: дома отец был нормальным человеком, он даже «понимаешь» и «извини-подвинься» говорил редко, но едва оказывался в служебной обстановке, сразу превращался в такого вот дуба. Он верил, что начальник должен быть именно таким, иначе это не начальник или не настоящий начальник. Он даже Балагурова осуждал за склонность к шутейности, хотя почитал должность первого секретаря райкома и знал, что Балагуров честен, распорядителен, деловит и соответствует занимаемой должности.

– Давай, Сереженька, завтра же распишемся, а то что-нибудь случится, – сказала Нина. – Вы совсем не выносите друг дружку, и сердце у меня беду чувствует. Распишемся и станем жить отдельно.

– Неужто с ним! В одну телегу впрячь не можно вола и трепетную лань…

– Это ты – лань? Хвастун. Но я все равно тебя люблю, Сережка. Поцелуй меня, пожалуйста. – И подставила маленькие, сердечком, губы.

Чайкин улыбнулся, поглядел на открытую дверь и покачал головой.

– А ты тихонечко, – Нина подалась к нему, вытянув шейку.

– Новый посетитель, не видишь.

В приемной топтался старик Чернов, что-то втолковывая Дусе и показывая на директорскую дверь.

– Подгребай сюда, дядь Ваня! – крикнул Чайкин и пересел от Нины в кресло хозяина кабинета.

Степенный рыжеусый Чернов, с фуражкой в руке, вошел неспешно, остановился в двух шагах от стола, приветственно кивнул пепельной от седины головой:

– Добрый день, молодой начальник. Карахтером не сойдемся?

Чайкин засмеялся, протянул через стол руку:

– Здравствуй, Кириллыч. Ишь, какая рука-то богатырская – молодец! А сойдемся или нет, не знаю. Какой характер покажешь?

– Оно, конечно, так: от самого себя много зависимо, но опять же и другая сторона свой резон имеет. Вот привез вам мяса говяжьего пять тушек: четыре коровьи, одну бычью. Директор Мытарин Степан Яковлевич послал. Сказал, срочно. Приезжаю, а у вас склад второй час на обеде, послали к мастеру – он, мол, распорядится, Куржаком звать. Ладно. Нам что ни поп, то батька. Нашел того Куржака – в комбинезоне стоит, в беретке, как дамочка, и орет по телефону на весь цех про какие-то мясорубки. Я стою жду, а он подхватился, вылетел во двор, вскочил в кабинку порожнего грузовика и укатил. Сказали, на пристань. Может, и правда туда, бог вас знает.

– На пристань, – подтвердил Чайкин. – Срочное дело. Мясорубки у нас ошибочно в металлолом сдали. Новые, с электромоторами.

– Оно, конечно, правильно: раз вещь новая, надо выручать, за нее деньги плочены, и немалые, должно быть. Да если и малые, не бросаться же ими. Но ты, Сережа, и нашу сторону учти, совхозную: при чем тут мы? Вы просили мяса – мы вам привезли, принимайте. А оно лежит в грузовике, полный кузов, полторы тонны с гаком, в тонне шестьдесят пудов, вот и считай…

– Зачем считать, Кириллыч?

– Оно, конечно, можно и не считать: мясо не наше – совхозное.

– Я не о том!

– Ты не о том, а я об этом самом, Сережа. Сейчас не зима, жарко, держать его долго не резон. Я понимаю, у вас беда, подожду еще, а только непорядок. – Надел свой картуз и пошел к двери, не слушая извинений Чайкина.

Нина, тревожно слушавшая разговор, встрепенулась:

– Сереженька, как же это: новые – в металлолом? Такого и при отце не было.

– Не было. При твоем отце они ржавели возле склада. Пойдем к Ручьеву, заверим и – в банк по-быстрому, а то опоздаем.

Они прошли через пустую приемную – Дуся, наверное, побежала обедать, – но Ручьев шел им навстречу, взлохмаченный, потный, серый, губы в чернилах.

– За анализ я так и не взялся, Сережка, не Дали. С утра какое-то столпотворение. Название комбинату не придумал? Дерябин скоро опять позвонит.

Чайкин и Нина глядели на него с сочувствием и заметным разочарованием, за которым проглядывала тревога. Ведь если не потянет Ручьев, известный работник и прекрасный, всеми любимый человек, тогда кого же здесь ставить? Нет больше в Хмелевке похожего человека. А если своего нет, придет варяг, не знающий ни людей, ни местных условий, и начнет делать, как велят. Или как умеет, что может стать еще хуже.

– Уездили тебя, – сказал Чайкин. – И губы синие. Чернильный карандаш лизал, что ли?

Ручьев вытер ладонью губы, но не чисто; хотя на ладони остался густой чернильный мазок.

– Дайте я платочком. – Нина достала из рукава платья платочек, приподнялась на носки и крепко потерла его добрые, слегка вывернутые губы. – Вот теперь еще ничего. Пошли в кабинет. Банк не принял документы, подпись не по образцу.

Ручьев неохотно вернулся в неколебимое башмаковское кресло, Нина и Чайкин прошли за ним, с любопытством поглядев на упоенно заливающегося перед микрофоном лектора. Нина пробежала взглядом по лежащему под столом шнуру и убедилась, что штепсельная вилка в самом деле лежит на полу под телефонной тумбочкой. Ей стало жалко нового лектора. Исправить бы сейчас его оплошность, но тоже будет неловко: он или оскорбится и уйдет, или станет читать заново.

– …вполне возможно, – читал он, блестя очками и жестикулируя белой ручкой, – что такие или подобные нашей цивилизации существуют в Галактике, не говоря уже о Вселенной…

– Ты не сказал насчет названия комбината, – напомнил Ручьев Чайкину, подписывая банковские бумаги.

– «Хмелевский кормилец», – предложил Чайкин. – По-моему, вполне, хотя вряд ли такое утвердят.

– Не утвердят, – вздохнул Ручьев, шаря рукой в кармане пиджака. – Куда же она подевалась, проклятая? – Он достал смятый ком бумаги, бросил его в угол, вынул несколько кружочков колбасы, вымазанных синей мастикой, но печати не было. – Вот дьявол, потерял, что ли? Этого еще не хватало.

– Может, на столе где, – предположила Нина, зорко оглядывая оба стола. Подняла папки, отодвинула на свободное место бумаги, перетрясла все – печати не было. Подозрительно поглядела на Ручьева, спросила шутливо: – А не скушали вы ее, Анатолий Семенович, с колбасой?

– Не дури, с колбасой! – встревожился Чайкин. – Он что, сумасшедший, что ли? В столе погляди. Сама погляди, сама, видишь, он вконец замотан.

Ручьев послушно уступил место за столом, и Нина проверила все ящики, переворошила и перетрясла все бумаги, осмотрела телефоны и селектор, заглянула под столы – не было печати. Нигде не было.

– А штемпельная подушка? – спросил Чайкин с надеждой. – Мы же не открывали ее. Открой – печать там, больше негде. Заверял и оставил.

Нина достала штемпельную коробку, раскрыла, но, кроме жирной синей подушки, там ничего не было.

– Съел! – сказала она с изумлением. – Анатолий Семенович, как же это вы, а?! Что же вы наделали?!

– Не ори, погляди еще, – сказал Чайкин.

– Да где еще глядеть, все проглядели! А у него и губы в чернилах были и язык синий, наверно…

Чайкин озабоченно уставился на ошалелого Ручьева:

– Неужто правда, Толя? А ну покажи язык.

Ручьев высунул синий язык, и Нина всплеснула руками:

– Съел! Ей-богу, съел! Вот и кружочки колбасы синие, видно, рядом с печатью лежали. И ведь заворачивала в бумажку, нет – развернули! Как же вы так, а?

– Надо было не колбасу заворачивать, а печать, – сказал Чайкин. – У твоего отца не разворачивалась.

– Он печать в мешочке держал, в кисете. Мама ему специально сшила. Что же теперь делать, Сережа?

Чайкин растерянно засмеялся, подумал о невыданной зарплате, о своей свадьбе, которая может опять отодвинуться, и сердито уставился на смущенного Ручьева.

– Ну ты даешь, товарищ директор, ну удружил! Ты что, чокнулся? Ты хоть понимаешь, что ты наделал?!

– Действительно, – улыбнулся Ручьев виновато. – Смешная получается история.

– Смешна-ая? Горькая, Толя, страшная, а не смешная – как ты не понимаешь! Уже через час банк не даст денег и рабочие нас растерзают: наобещали вчера, наговорили, сегодня тоже заверяли не один раз… Ах, чертовщина какая! И угораздило же тебя… Ты что, вкус уже потерял, чутье, не отличаешь резину от колбасы?

– Накурился я, – сказал Ручьев растерянно. – Наседают со всех сторон, а хотелось как лучше, анализ по-честному, план реальный… Может, я с банком договорюсь?

Чайкин махнул рукой:

– Молчи уж. С неточной подписью завернули, а тут без печати – соображай хоть малость!

К ним подбежал лектор, умоляюще прижал руки к груди:

– Товарищи, дорогие, хорошие, вы мне мешаете! Пожалуйста, перейдите в другую комнату, вы слишком громко говорите. Микрофон, вероятно, улавливает и ваши голоса – что подумают рабочие?!

Они поспешно, не глядя на него, вышли в приемную, слава богу, безлюдную…; Дуси тоже еще не было.

– Анатолий Семенович, дорогой, что же вы наделали! – всхлипнула Нина. – У нас же свадьба теперь сорвется… Чуяло мое сердце! Ах, господи…

– Перестань, Нинуся, успеешь нареветься, не до этого сейчас. Ах черт, аванс бы хоть выдать, съедят они нас.

Вбежал потный, радостный Куржак, стащил с головы беретку, вытер ею лицо, хлопнул о ладонь:

– Задержал баржу, Семеныч! Давай бумажку, и вызволим.

– Какую бумажку? – Ручьев не понимал его.

– Форменную, с печатью. О том, что мясорубки наши. Они в ломе на барже лежат, я видел. С электромоторами.

Тут вошел Чернов, увидел нового директора и приступил без предисловий, даже не погладив, по обыкновению, рыжие усы.

– Как хотите, товарищи начальники, а я больше ждать не буду, не могу. Жарко, мухи летают, испортится мясо. Давайте форменную бумагу, что оно вам не нужно, и я уеду.

– Подожди, Кириллыч, беда у нас тут, – заслонил Чайкин Ручьева. – Еще полчасика подожди, мы что-нибудь придумаем.

– Оно, конечно, беда это беда, подождать надо. Полчасика – не полдня, а только непорядок. Я подожду, чего не подождать, а только отсюда я не уйду.

Топая сапогами, ввалился Башмаков с неразлучной красной папкой, отодвинул Чернова в одну сторону, Чайкина в другую и схватил подозрительным взглядом своего преемника:

– Трубы у вас, понимаешь, не исправны, дымоходы не чищены, а игра с огнем, извини-подвинься, не доводит до добра, поскольку летний период и температура. – Он раскрыл папку, показал два написанных листка: – Вот форменный акт, а печки мы, понимаешь, опечатаем.

Сбитый с толку происходящим, Ручьев не совсем понял его:

– Нет печати, идите в исполком.

– Мясо вам везли, а не исполкому, – напал с другой стороны Чернов. – Мы тоже порядок знаем. Исполком! У меня оно, это мясо, вот где висит. – И похлопал себя по короткой плотной шее.

– Уйдет ведь баржа, Семеныч! – напомнил Куржак.

Но тут вбежала Смолькова. Удивительно легко вбежала, проворно, несмотря на свою дородность.

– Товарищ Ручьев, давайте письменное распоряжение, или я не уйду. Я не виновата, я сразу просила бумагу…

Разгневанный Куржак шагнул к ней:

– Бумажкой хочешь прикрыться? А еще школьников воспитывает, нашу смену!

– Воспитываю! И таких, как вы, воспитаю, будьте уверены!

– Замолчите! – крикнул Чайкин, но они не замолчали, наоборот, перепалка стала ожесточеннее и, возможно, утихла бы не скоро, если бы в приемную не ворвалась Серебрянская.

– Вы что же, разлюбезный товарищ начальник, – кинулась она к Ручьеву, – печать не поставили? Это же насмешка, обман!

– Нет печати, нету, – выдохнул обложенный со всех сторон Ручьев. – И не будет сегодня. Потерял.

Все шумной толпой подступили к нему, но тут вошел с листом бумаги долгоносый Илиади, у которого они все лечились, и с вежливой требовательностью растолкал их:

– Позвольте, товарищи, позвольте, мне к директору, – Сунул ему листок и потребовал: – Подпишите акт обследования, если не могли ничего сделать. Я осматривал в присутствии начальников цехов, они расписались.

– Извини-подвинься, я пришел раньше, понимаешь, и не буду вас ждать.

– А я чем хуже! – выкрикнула Серебрянская и тоже сунула свою бумагу. – Заверьте же! Вы что, остолбенели, товарищ Ручьев!

Веселые, праздничные, вошли газетчики Мухин и Комаровский, профессиональным взглядом оценили обстановку, и Комаровский взял командование на себя:

– Отлично! Как раз все в сборе. Муха, снимай, пойдет на первую полосу: новый директор пищекомбината советуется с рабочими и специалистами, живое коллективное руководство!

Мухин, пятясь с фотоаппаратом, отошел за порог и из коридора, чтобы взять в объектив толпу с Ручьевым в центре, сделал несколько снимков.

Комаровский ринулся к Ручьеву с раскрытым блокнотом и модной четырехствольной ручкой:

– Коротенькое интервью, товарищ Ручьев. С чего начали? Есть ли первые успехи? Кто помогает? Как насчет полугодового плана? Ваши ближайшие перспективы?

Ручьев поглядел на него непонимающе, спросил с надеждой:

– Не могли бы вы дать новое название комбинату? Область требует, скоро будут звонить.

Комаровский пожал спортивными плечами:

– Так сразу не скажешь, надо прикинуть. Но мы не за этим. Мы за интервью, понимаете? Беседа для печати.

– Печати? – Ручьев испуганно очнулся. – Опять печати? Нет ее, нет! Все помешались на печати, всем печать, на всех печать… Бежим, Сережка! _ и, схватив за рукав Чайкина, рванулся в коридор, чуть не сбив встревоженную Дусю, которая спешила навстречу.

Чайкин на ходу высвободил рукав и направил с Ручьевым Нину, а сам остановил толпу и объяснил, стараясь быть спокойным:

– В банк нам надо, выплатной же день, не успеем, а вы окружили, задерживаете…

– А зачем директору в банк, туда один кассир ездит.

– Правильно, кассир. Но сегодня мы втроем должны, иначе не дадут: печать он потерял. Несчастный случай, понимаете?

Сердитые, негодующие, злые, гневные, разочарованные, недоверчивые голоса полетели ему вслед, как камни:

– Знаем мы эти случаи, бюрократы!

– Он директорским замом стал и хозяина прикрывает.

– Известно: какой Сам, такой и Зам.

– Я, понимаешь, тридцать лет на руководящих должностях, и, извини-подвинься…

– Ну нет, я новые мясорубки не отдам!

– Целый концерт для него дали, а он печать не ставит!

– Я не виновата, я с утра просила бумагу на металлолом…

– Вот вы пренебрегаете моей мыслью о том, что человек состоит из трех частей, а между тем если хоть одна часть, например голова…

X

В отделении Госбанка они рассредоточили свои силы. Нина побежала в кассу, чтобы малость задержать кассира – время выдачи уже истекло, – а Ручьев с Чайкиным отправились к самому управляющему.

Рогов-Запыряев занимался производственной гимнастикой, стоял спиной к двери и не сразу заметил их.

– Раз-два, раз-два, раз-два, – размахивал он руками в черных нарукавниках. – А теперь присядем – раз. А теперь встанем – два. Ра-аз. Два-а-а. Ра-аз. Два-а-а. Этот Илиади умный, бестия: человек состоит из трех частей. Молодец, правильно. Все части надо развивать, все должны работать дружно, как в машине. Раз, два. Раз…

– . Извините, – прервал его Чайкин, – мы не знали, что вы тут занимаетесь. Гимнаст, можно сказать, спортсмен…

– Вам и не положено знать. – Рогов-Запыряев сердито обернулся. – Зачем пришли? Приемные часы окончились, порядка не знаете? – Розовая лысина вспотела, он вытер се нарукавником и сел за стол. – Ну?

– Денег не дают, – объяснил Чайкин и показал на задерганного Ручьева: – Директор новый, первый день, а конец полугодия, запарка, ошиблись.»

– Ты, Чайкин, не темни, знаю я тебя. Прикидываешься робким, на жалость бьешь, а сам… Говори, что случилось?

– Подпись у него малость загуляла, не сошлась с образцом.

– Перепишите. Порядка не знаете?

– Переписали, да вот печать… – Чайкин вопросительно посмотрел на Ручьева – открываться, не открываться? – тот согласно кивнул и развел руками: чего уж, мол, теперь, говори все как есть…

– Что печать?

– Съели. Заверить теперь нечем.

Рогов-Запыряев, по обыкновению, не сразу уловил смысл сумасшедшей новости, подумал, что печать просто куда-то задевали, качнул гладкой головкой.

– Резинка одна была, – пел казанской сиротой Чайкин, – маленькая такая, кругленькая. Ручка у ней сломалась давно, вот Башмаков и передал одну резинку.

Рогов-Запыряев согласно покивал:

– Знаю, знаю. Порядка нет потому что. Порядок – дефицит даже в самой природе. В мае хлестали виелимитные дожди и грозы с пустым расходом электричества, в июне вместо дождей фигурируют росы, солнце жжет колхозные посевы и дикие травы, а зима была на редкость бестолковая. Все мероприятия природы проходят в бесплановой архаичности.

– Верно, верно, – закивал Чайкин и подтолкнул локтем Ручьева: стелись перед ним, нравься, иначе пропадем!

– Да, это вы точно заметили насчет порядка, – сказал Ручьев.

– Еще бы неточно – я порядок знаю. И вы лишились печати только потому, что у вас нет порядка. Общего порядка и надлежащей охраны. – Он воодушевился, встал и вышел из-за стола к ним, тоже повеселевшим, воспрянувшим: даст денег, даст, змей линялый. – Знаете, что нужно для надежной охраны? Сторожевую машину, охранительную. Это такая штука, такая надежность, неподкупность! Везде ее надо ставить, везде внедрять. Она еще проходит испытания, мы совершенствуем, но как работает, как работает. Вот пойдемте, пойдемте, сами увидите.

Он провел их коридором мимо стоящей у зарешеченного окошка Нины (Чайкин ободряюще похлопал ее по плечу) и показал на большую тумбу с прожекторной фарой, глазками сигнальных лампочек, фотоэлементов и рычагов. Тумба стояла у двери кассы. Справа за стеклянным барьером сидели за столами банковские служащие. Все четверо мужчин были с перевязанными головами.

– Вот она, красавица! – Рогов-Запыряев самодовольно повел рукой в сторону своей механизированной тумбы. – Называется «Стомаш – РЗБ-1»: сторожевая машина Рогова-Запыряева и Буреломова – первая. Даже ночью не подпустит никого к двери, а днем попробуй-ка. Вы попробуйте, попробуйте!

– Я? – спросил Ручьев с беспокойством.

– Вы, вы. Не бойтесь. С вашим шлангом на рычаге она стала теперь безопасней. Вот подойдите к двери кассы, подойдите же!

Чайкин отодвинул Ручьева:

– Подожди, дай сперва я. Что будет, то будет, пострадаю за народ.

Не сводя настороженного взгляда с машины, Чайкин направился к двери кассы. Рогов-Запыряев с удовольствием, Ручьев опасливо наблюдали за ним. Чайкин шел медленно, еле передвигая ноги, как при ручной косьбе, а в метре от двери, услышав металлический щелчок, прыгнул вперед, но из тумбы, вместе со слепящим светом и ревом сирены, вырвался один из рычагов с резиновым наконечником и трахнул Чайкина по голове. Он упал.

– Точно сработала! – восхитился Рогов-Запыряев.

За барьером оживились банковские служащие: мужчины с перевязанными головами с удовлетворением – не одних нас лупит «Стомаш» – глядели через стекло, женщины ахали, от кассового окошка прибежала на рев сирены Нина, кинулась с ходу к своему жениху. Добросовестная «Стомаш» опять с глупым ревом и слепящим светом взмахнула рычагом, но не достала – Нина почти лежала на полу, приложив ухо к груди Чайкина.

– Надо удлинить рычаг, может подползти, – озаботился Рогов-Запыряев. – Или сделать дополнительный, в нижней части машины. Как вы считаете, товарищ Ручьев, удлинить или лучше сделать новый?

Ручьев был в замороженном состоянии:

– Вы его убили, что ли?

– Ерунда, оглушен только, отойдет. Надо вытащить из-под машины и привести в чувство. – Он зашел за свою тумбу, щелкнул выключателем и показал на Чайкина: – Поднимайте.