Наконец отряд выехал к знакомым воротам – всадники спешились и один из холопов громко постучал рукоятью кнута в толстые створки:
      – Эй, открывайте!
      – Кто такие? – почти сразу откликнулся изнутри хриплый голос.
      – Боярин Константин Алексеевич Росин с боярским сыном Толбузиным братчину составить хочет! – нахально ответил холоп и отъехал в сторону.
      Во дворе надолго наступила тишина, потом загрохотал тяжелый засов, створки распахнулись, и гости увидели запахнувшегося в кунью шубу хозяина дома. Чуть поодаль от него стояла дворня, причем кое у кого, в руках имелись оглобли и вилы. Окинув взглядом отроков в ярких зипунах, Андрей Толбузин не без труда выглядел среди них скромного черноризника, расхохотался и шагнул навстречу, раскрыв объятия:
      – Здрав будь, Константин Алексеевич! Да ты, никак, по гроб жизни собрался в рясе ходить?
      – Сами научили, – усмехнулся в ответ Росин и обнял пахнущего солеными огурцами опричника. – Опять же растолстел я в последние годы, а под ней не видно.
      – Ну, входи, входи, – не разжимая объятий, хозяин оглянулся на дворню: – Коней принять, людей в людскую проводить, накормить от пуза. Баню истопить. Каждому по чарке водки! Разрешаю…
      Толбузин проводил гостя в трапезную, к уже накрытому столу. Ради постной среды и угощение здесь имелось более чем скромное: капуста, огурцы, рассыпчатая рисовая каша, которую пока еще называли просто сарацинской, плавающие в маринаде с чесноком грибы. Единственным украшением, способном порадовать голодного человека, являлся остроносый осетр, изогнувшийся на овальном оловянном блюде.
      – Софья, – крикнул опричник, стукнув кулаком по столу. – Водки гостю принеси, замерз с дороги!
      Он приподнял маленькую тафью, похожую на вышитую и украшенную рубинами и изумрудами тюбетейку, пригладил гладко бритую голову, на которой только-только начала проступать жесткая щетина и тихо добавил:
      – Да и я согреюсь… Ты угощайся, Константин Алексеевич. Сам только к столу сел, ничего откушать не успел. Да и о себе расскажи: как живешь, чем? Как мануфактуры твои, под Тулой поставленные, как Анастасия, государем даренная?
      – Вроде неплохо, боярин Андрей, – жадно косясь на осетра, Костя тем не менее потянулся к грибам, не решаясь разделывать рыбину раньше хозяина. – Да чего там неплохо – хорошо живем, Бога гневить не стану. Чугун я потихоньку лить все-таки начал. В усадьбе печь поставил, под защиту китайской стены. На стволы пока не замахиваюсь, но ядра чугунные пушкарский приказ покупает все, сколько сделать успеваю. Монахи, правда, осерчали. Сказывали, у них подряд отбил. Пришлось им два колокола отлить. Железо, что при мельнице водяной куют, тоже купцы расхватывают, благо дешево отдаю. Скобы там, гвозди, сохи, рогатины, наконечники для стрел – чего завсегда у нас не хватает.
      – Псковичи и новгородцы еще не жаловались? – ухмыльнулся опричник. – Это ты уже у них покупателей увел.
      – Пусть жалуются, – небрежно отмахнулся Росин. – Головой надо больше, а не молотком работать. Вот… Со стеклом, правда, хуже. Не хотят почему-то соседи окна стеклить, по старинке обходятся. Приходится дурака валять, и цветное делать. Его берут, на витражи. А порох мой подьячему стрелецкого приказа почему-то не нравится. Вот уж не знаю, почему.
      – Ему не порох, ему бакшиш наверное не нравится, – покачал головой боярин Андрей. – Добавь чуток серебра, сразу порох-то твой и распробует…
      – Попа у дьяка слипнется, – гнусно ухмыльнулся Росин. – Я уже пятнадцать пудов казакам на Дон продал. Коли Стрелецкий приказ зелье забраковал, так оно уже как бы и не порох. Указ государев для него уже не указ.
      – Хитер ты, Константин Алексеевич, хитер, – одобрительно покачал головой опричник. – Хотя, казаков зельем снабдить – дело нужное, государь карать не станет. Супруга-то как? Здорова ли? Дети как?
      – Двоих уродили, слава Богу, – от страшного воспоминания Росин аж вспотел. – Ни врачей, ни больницы. Вместо чистого белья – повитуха мох болотный приволокла. Но ничего, справилась Настенька. Кстати, боярин, восьмое марта завтра.
      – Ну и что? – не понял опричник.
      – Я каждый год Насте в день восьмого марта подарок какой-нибудь делаю. Вот, думаю, чего бы можно купить красивого, коли уж все равно в Москву приехал?
      – Ай, Константин Алексеевич, Константин Алексеевич, – укоризненно поцокал языком боярский сын Толбузин. – Ты Домострой государев читал? Там супругу с любовью и благожелательностью плетью привечать указано, а ты подарки делаешь… Как же ж так?
      – А вот так, – пожал плечами Росин. – Женщин бить не приучен. Не хочу.
      – Это и правильно, – неожиданно легко согласился опричник. – У Сильвестра временами помутнение находит. «Мы управляем миром, а женщины нами», как говорили наши учителя еще во втором Риме. У наших предков вира за смерть женщины испокон веков куда больше, нежели за мужа была; государь недавним указом запретил мужьям требовать, чтобы жены имущество свое на них отписывали. А ему лишь бы палкой кого огреть. Ехал бы в свою Лифляндию, да схизматиков бил, коли так хочется… Софья!!!
      – Несу… – в трапезную вошла худощавая женщина в платье из синего сукна ниже колен, головной убор которой заменял большой костяной гребень. Поставила на стол пять медных кувшинчиков тонкой чеканки, две медные же рюмки. Не утерпев, добавила: – Среда сегодня, боярин. Пост.
      – Ступай, – отмахнулся опричник и что-то запел себе под нос водя указательным пальцем с одного кувшинчика на другой. – Э-э-э… Анисовую!
      Он разлил водку по чаркам и они, наконец-то, выпили.
      – Сам-то почто не женился, боярин? – Росин опять потянулся к грибам.
      – Служба… Самому невесту искать недосуг, государь пока не озаботился. Хотя, думаю, ужо пора. Тридцать годков под Богом хожу, самое время остепениться. А то Сильвестр давно косо смотрит, царю шепчет на ухо что-то. Два раза проповеди про содомию читать пытался. Он вообще окромя как про содомию ни о чем думать не может. Даже государю о прошлом годе письмо с предостережениями прислал, но тот его к себе призвал и долго ругал словами нехорошими. В монастырь Соловецкий обещал послать для излечения от дурных помыслов… За государя вишневую нужно опробовать…
      Боярский сын снова разлил водку по рюмкам. Они выпили за здоровье Ивана Васильевича и, отдельно, за долгие ему лета.
      – Так как на счет подарка красивого для Насти моей? – напомнил гость.
      – Ну, это у нас несложно, Константин Алексеевич, – кивнул Толбузин. – Нынешним летом два ювелира венецианских лавки возле Кремля открыли. Дивной красоты вещицы чеканят. А самоцветы так в золото и серебро ставят, что непонятно, на чем и держатся. В Китай-городе мастерскую кружевную немцы какие-то открыли. Из Лиона, сказывают приехали.
      – Может, французы? – засомневался Росин.
      – Немцы, немцы, – уверенно мотнул головой опричник. – Языка нашего не разумеют, а соседям-купцам сильно жаловались, что в стране у них одни схизматики других начали резать со страшной яростью, ни детей малых, ни стариков не щадя. Страсти жуткие, бают, сказывали. Татары краше схизматиков от рассказов тех кажутся, хоть и басурмане.
      – Это да, – кивнул Росин. – Мусульмане хотя бы никогда и никого не убивали во имя веры. По крайней мере, сейчас. А здесь, у нас что происходит, боярин Андрей? А то тоже слухи ползут странные…
      – Много чего происходит, Константин Алексеевич, – тяжело вздохнул опричник, разлил по рюмкам водку из третьего кувшинчика, поднял свою чарку и поднес к глазам. – Государь указом своим продажу вина и водки во всей Москве запретил, разрешив сие лишь в одной слободе. Ныне смерды ее только так уже и называют: Наливки. А по Руси наказал запретить отрокам и женщинам входить в кабаки под любым предлогом, дабы к зелью сему не приучались…
      Боярский сын опрокинул чарку в рот и тут же наполнил ее снова.
      – Еще государь задумал силы страны нашей преумножить, самый корень ее укрепив. Воевод, на кормление в волостях посаженных, он от власти отстранил, наказав людям вместо них самим себе старост на местах выбирать. Чтобы верили им, в корысти не обвиняли, а коли воровать начнут – так и снимали сами, до государя дела сего не доводя. Школы приходские открывать приказал… Ну, это ты, Константин Алексеевич, знаешь… В войске русском местничество запретить решил. Потому, как перед лицом ворога страшного бояре нередко споры затевали, чей род старше, и кому ратями командовать, а кому подчиняться покорно… И пока споры сии шли, рати наши биты не раз бывали – потому, как власти в них не имелось, и один воевода другому помощи оказывать не желал. Суды вершить запретил без советчиков, честными людьми, смердами и ремесленниками, из своих рядов избранных. Смердов запретил на любые работы с земли уводить, а на дела иные только вольных работников указал нанимать. Из вольных же людей государь стрельцов набирает, огненным боем воевать наученных, и всех их под свою руку берет, на волю боярскую или княжескую передать не желает. А потому в последние годы тяжко Ивану Васильевичу нашему приходится, ох как тяжко. Ненависть вокруг себя видит, одну только ненависть, предательство и ярость дикую!
      Толбузин снова выпил.
      – Но почему же ненависть? – не понял Росин. – Дело-то нужное делает, святое. Землю русскую закрепляет.
      – А потому ненависть, – хмуро сообщил опричник, – что укрепляет царь корень земли русской, основу основ страны нашей: смердам-пахарям воли и защиты своей добавляет, да простым боярам, кровь на рубежах проливающим, прибавляет спокойствия за уделы свои. А отнимает волю эту он от князей родовитых, да бояр думских. Не могут они ныне на волости сидеть, и царским именем чужие судьбы решать, за мзду, лихоимцами данную, чужое добро и землю из рук в руки отдавать. Не могут, дураками уродившись, полками стрелецкими или боярскими командовать только благодаря храбрости предков далеких. Ныне государь от них самих храбрость эту и ум выказать требует. От того и бесятся князья и думцы наши. Дошло до того, что волю царскую признавать не хотят. Убить его несколько раз пытались, царицу Анастасию отравили. К князю литовскому бегут и умышляют его войной на Москву идти, помощь в деле сием обещая. Татарским отрядам броды и тайные броды вглубь Руси указывают.
      – Не может быть!
      – Еще как может! – опричник снова выпил. – Александр Горбатый-Шуйский славного древнего рода вместе с сыном в заговоре участие приняли, Петр Ховрин, окольничий Головин, которому царь, как себе верил, Иван Сухой-Кашин, Петр Горенский, Дмитрий Шевырев… – Толбузин перекрестился. – Господи Боже, такие люди, что и поверить нельзя! Иван Яковлев, Михайло Воротынский на кресте клялись, что злоумышлять более не станут, и прощены были. Лев Салтыков, родич жены твоей, Иван Охлябинин, Василий Серебряный – тоже. Однажды государь настолько измучился от борьбы такой, и явной, и тайной, и подлой, что даже бросить все решил и в слободу Александровскую уехал, но мы его умолил одуматься и Русь на растерзание подлым лисам и псам литовским не оставлять. Ныне государь так решил поступить: страну нашу надвое делит, и те, кто верен ему, кто жизнь новую установить хочет, пусть к нему на службу присягает и в земли, опричные от прочих, переселиться может. А все прочие, о себе, а не Руси пекущиеся, пусть в старом мире, в земстве старом остаются. Может, хоть теперь предатели умышлять против жизни и власти государевой перестанут. Пусть по своей воле, по старине пока обитают. Обождем немного, там увидим, у кого дело заладится, кто дохода больше в казну даст и войско сильнее супротив врагов выставить сможет.
      – Может и верно это, – кивнул Росин, тоже выпил и потянулся к осетру, решив плюнуть на приличия. – Да только странно это, свою страну самому надвое делить.
      – Уж лучше своей волей поделиться и вместе жить, нежели, подобно немцам французским, между собой, на своей земле кровь проливать, брат на брата войной идти, смерть в семьях древних учинять. Государь милостив. Он не крови хочет, он желает Русь, Господом ему на попечение доверенную, сильной сделать. Дабы ворогов не боялась более, и будущего своего не страшилась.
      – Может, и верно государь поступил, – снова кивнул Росин. – Интересно, а меня вместе с землями и мануфактурами куда отписали? Земству, или опричнине?
      – А сам ты чего хочешь? – дернул себя за бороду опричник. – По старому обычаю жить, или к государю податься?
      – Ну, – задумчиво глядя на шершавый бок рыбины, Росин обнажил свой тонкий обеденный нож. – Понимаешь, боярин, в детстве меня учили, что свобода и демократия – это хорошо, а феодализм и тирания – это плохо. Я, конечно, понимаю, что демократия со свободой – понятия в высшей степени пошлые и замызганные множеством уродов, но тем не менее… Разбираться с начальствующими дураками мне еще до переезда сюда надоело. Не хватает еще, чтобы они помимо должности родовитостью гордились. Короче, боярин Андрей, я с вами. Царь мне дороже предателей, быть на одной стороне с князем Курбским я не хочу.
      – Я так и думал, – боярский сын потянулся к четвертому кувшинчику. – Не даром и Зализа, и сам я за тебя перед Иваном Васильевичем поручились. Давай за это настойки зверобоевой с тобой отпробуем. За Русь!
      – За Русь, – согласился Росин, выпил водку одним глотком, после чего наконец-то вонзил свой нож рыбе в бок, выворачивая себе из ее спины шмат белого рассыпчатого мяса. – Ты меня завтра к ювелирам итальянским проводишь, боярин Андрей? Хочу что-нибудь благоверной своей присмотреть.
      – К венецианским? – уточнил опричник. – Нет, не провожу. К государю завтра поедем, он тебя ждет. Али ты думал, я тебя в Москву вызывал токмо ради вопрос этот задать? Нет, дел на Руси и иных хватает немало.

* * *

      В Кремль они отправились сразу поутру, позавтракав на скорую руку и выпив по паре глотков терпкого немецкого вина. Росина сразу насторожила, что вместо положенных по обычаю роскошных, запряженных цугом саней, они отправились к царю верхом, в сопровождении всего двух толбузинских холопов, однако он не стал задавать глупых вопросов или пытаться отвертеться от поездки. Уж коли решил поверить в правителя – нужно довериться ему целиком и полностью. Когда собственного начальника в предательстве подозреваешь, какая может быть служба? Виляние одно и постоянное оглядывание назад – не готовят ли удара в спину? А идти вперед, постоянно оглядываясь за спину, дело невозможное.
      Влетев на царский двор, остановились они так же не у парадного крыльца, множеством арок уходящего на второй этаж, а сбоку, у неприметной двери, никем даже не охраняемой.
      Андрей Толбузин, оставив скакунов слугам, пошел вперед, уверенно поворачивая в узких темных коридорах. Завел в какой-то угол, по винтовой лестнице, освещенной узкими бойницами, забранными слюдой, поднялся наверх.
      – Стекла бы у меня купили, боярин Андрей, – посоветовал Росин. – И внутри светлее бы стало, и видно, что снаружи делается.
      – Баловство одно эти стекла, – хмыкнул опричник. – Дорогие больно, и прозрачные. Голытьбу уличную соблазняют внутрь заглядывать. А коли во двор ставить: так чего я во дворе своем не видел? Можно и слюдой обойтись.
      – А холодно чего во дворце?
      – Так оно и легче, – на этот раз Толбузин широко улыбнулся, покосившись на скромную потертую рясу спутника. – Все одно, гости сюда только в шубах дорогих да жарких ходят.
      Росин промолчал, сведя руки и засунув ладони в широкие рукава. Дохнул – но пар изо рта не пошел. Видимо, печи в царском дворце все-таки топили.
      – Не прогреть его нынешней зимой, – неожиданно признал опричник. – Вымерз насквозь, пока государь в Александровской слободе был. Теперь до весны…
      Они повернули из коридора в обширную комнату, где на лавках сидело несколько одетых в броню бояр. Здесь стало заметно теплее, и Росин даже выпустил ладони наружу. Один из воинов встал, но Толбузин широко развел руки в стороны, показывая, что оружия при нем нет, и старший караула махнул рукой:
      – Ладно. А ждет ли?
      – Ждет, – кивнул опричник и спокойно двинулся дальше, к низкой узкой двери рядом с печью, перед которой лежала высокая охапка дров. По всей видимости, боярский сын Андрей Толбузин пользовался здесь непререкаемым авторитетом, поскольку слова его оказалось достаточно, и никто из бояр не счел нужным поинтересоваться, что за монах идет с ним к царю.
      Низко поклонившись притолоке, Костя шагнул в дверь следом за опричником, и оказался в узенькой келье шириной метра в три, и длиной около пяти. По стенам до низкого – в полтора роста – потолка возвышались книжные полки, заставленные толстыми фолиантами с кожаными переплетами, заваленные множеством свитков. Не забитые, а просто заполненные – с таким расчетом, чтобы нужную книгу или документ было легко найти и извлечь.
      Дальний конец комнаты упирался в большое окно, закрытое заправленными в небольшие рамочки слюдяными пластинами. Перед окном стоял тяжелый дубовый стол за которым, на кресле с матерчатым сидением и матерчатой спинкой сидел монах в длинной черной рясе и кожаном клобуке.
      – Мы здесь, государь, – тихо сообщил Толбузин.
      – Подожди, – кивнул монах, громко чиркая гусиным в лежащем перед ним свитке. Время от времени он с тихим шуршанием проматывал свиток дальше. Шуршание получалось куда более тихим, нежели яростное царапанье кончиком пера по бумаге. Наконец последняя точка была поставлена, и хозяин кабинета отложил свиток на край стола с командой: – Переписать.
      Хотя к кому он обращался, было совершенно непонятно.
      Монах встал, кивнул низко склонившемуся опричнику, с интересом оглядел гостя.
      – Никак все еще в моем наряде гуляешь, Константин Алексеевич?
      – С царского плеча, государь, – парировал Росин. – Выбрасывать грех.
      – Каковы заслуги, такова и шуба.
      Костя моментально заткнулся. Уж не ему, получившему царской волей невесту с приданным на сотни тысяч новгородских рублей, тявкать на счет неподаренной одежонки. Особенно учитывая, что невеста оказалась молодой, красивой и жадной на ласку. И ныне уже родила ему сына и дочь.
      Царь Иван Васильевич, что вскоре получит прозвище «Грозный», после их последней встречи весьма возмужал. Вроде, даже ростом прибавил, почти сравнявшись с Росиным. Выпрямившись, оказался строен и красив; имел высокие плечи, широкую грудь, прекрасные волосы, выпирающие из-под клобука, длинные усы, но короткую бороденку. Сейчас, глядя в упор, Костя с хорошо различал римский нос, небольшие светло-серые глаза. Да и вообще, лицо было приятное, незлобное.
      – Ты говорил ему, Андрей?
      – Нет, государь.
      – Так скажи… – и царь снова уселся за стол, притянув к себе еще несколько листов писчей бумаги.
      – Мы каждый год сражаемся с крымскими татарами, – голос опричника вынудил Росина отвести глаз от правителя страны на собеседника. – Вот уже почти десять лет каждый год доходят известия о том, что Девлет-Гирей напал на наши рубежи то с одной стороны, то с другой. Иногда кажется, что крымским ханом уже давно стал именно он, а не Сахыб, который уверяет нас в своей дружбе.
      – Насколько я помню, – ответил Росин, – Русь воевала с крымскими татарами всегда.
      – Но не так! – скрипнул зубами боярский сын Толбузин. – Последние годы татары налетают на наши рубежи дважды в год, весной во время посевной и осенью во время сбора урожая. Уже десятый год на южных землях мы не можем собрать никаких хлебов! Даже если татары и не добираются до смердов, то они все равно пугают их, не дают выйти на поля! Цена на зерно выросла вдвое, а на юге – впятеро супротив обычного. Смерды со страха бегут на восток, в новые земли. Что смерды – бояре и помещики забыли вкус хлеба, считая каждый испеченный кусок за чудо и праздник. Мы теряем южные рубежи, Константин Алексеевич! Оттуда начинают бежать даже литвины и поляки, что переселились на наши земли, спасаясь от европейского дикарства и жестокости.
      – Так вы что, просто смотрели и ждали?
      Опричник покосился на читающего бумаги царя. Тот кивнул.
      – Каждый год казакам на Дон по два-три десятка стругов спускаем, Константин Алексеевич, – начал перечислять Андрей Толбузин. – В Казани и Костроме артели за казенные деньги их строят, и по Волге, а потом волоком на Дон отправляют. Сабли и пищали им посылаем, хлеб, сукно, свинец. Лишь бы дело делали, покоя туркам не давали, удары, Руси предназначенные, на себя отводили. Три года назад дьяк Ржевский был в набег на становья татарские отправлен, ему три сотни казаков днепровских придано. Данила Адашев туда же с казаками донскими ходил, урон причинил немалый и полону русского, сказывали, тысяч десять освободил. Черту засечную от Козельска до Алатыря поставили, на Оке, в Серпухов, Коломну, Каширу, Калугу, Дедилов, Пронск, Михайлов, Ряжск, Мценск, Болхов, Одоев каженный год детей боярских и стрельцов по шестьдесят тысяч выставляем. Дубы в степи сажаем верстах в двадцати друг от друга, дабы дозоры на них выставлять, когда вырастут. Людишкам, что с земель западных, от ляхов, немцев, князя литовского в пределы московские бегут, указом государевым предписано по пять рублей выдавать на хозяйство. Коня, корову давать, землю отрезать, дабы рубежи русские на юге заселяли и службу ратную несли. За годы последние сто тысяч рублев казна потратила, двадцать тысяч людей новых в реестр записалось. Князю Дмитрию Вишневскому жалование положено и дети боярские дадены, а он на Хортицком острове, на Днепре, крепость поставил, и крымские кочевища оттуда воевать ходит.
      Толбузин перевел дух:
      – Мы не ждем со склоненной выей милостей татарских, Константин Алексеевич. Все силы государства нашего кладем, дабы от заразы этой избавиться, паразита, кровопицы, что к телу страны нашей присосался и ничего, кроме как земли наши грабить и людей в рабство красть делать не желает, – опричник рубанул рукой воздух, словно надеялся снести с плеч чью-то голову. – Татары как гидра, как змей многоглавый, как грибы-поганки. Одну стопчешь, рядом две других появятся. Поляну очистишь – а они туда же опять пролезают. Тысячу голов снесешь – назавтра уже новые тысячи скачут. Как ни стараемся, сколько сил не кладем, а басурмане эти все одно на наши земли просачиваются. Ордами по несколько тысяч подходят, осаду городов и крепостей затевают, а пока рать на помощь в одно место идет, иные отряды в других местах земли русские грабят. Да столь быстро навострились, псы смердящие, что убежать еще до того успевают, как воеводы наши про нападение прознают. Да еще предатели, князья и бояре земские, тайными тропами, бродами неизвестными прямо в глубь земель их приводят. Намедни известие дошло, что Девлет-Гирей в степи за Осколом с колдовской помощью отряд дьяка Шермова истребил. Про то, что с Дьяволом нехристи договор заключили, слухи уже давно приходят.
      – Это называется шакалить, – скривился Костя Росин.
      – Что? – не понял опричник.
      – Шакалить. Ты знаешь, боярин, как шакалы мясо у львов отнимают? – Росин, пройдя вдоль стены, прислонился к полкам. – Сидит лев, жрет добычу. Подбегает к нему этакий маленький вонючий шакаленок, да и цап за хвост! Лев, естественно, рычит, разворачивается, дабы прибить наглеца. А в этот момент другой шакал кусок мяса у него из-под носа – хвать, и бежать. А за этим погонишься – стая тут же всю добычу сожрет, ничего не оставит. И что самое интересное: лев любого из шакалов одной лапой убить может, и даже всю стаю в одиночку перебить. Но в итоге именно он и голодным, и покусанным остается.
      – История твоя зело интересна, Константин Алексеевич, – послышался из-за стола спокойный голос. – Однако не могу я над ней посмеяться, пока подобные шакалы в облике человечьем братьев и сестер моих, единоверцев, плоть и кровь земли нашей безнаказанно истребляют и в рабство сводят.
      Царь поднялся из-за стола и повернулся к гостю:
      – Скажи, Константин Алексеевич, как льву этому от шакалов избавиться навеки?
      – Думаю, государь, прыгая на них возле добычи, пытаясь отогнать от куска или поджав хвост справиться с такой стаей невозможно, – развел руками Росин. – Единственное, что может лев, это не мясо свое от наскоков каждый день защищать, а отправиться к самому шакальему логову и разорить его начисто, дабы новых шакалят не появлялось. А коли появятся – льва дразнить зареклись навеки, и щенкам своим этот наказ завещали.
      – Разорить гнездо, – в голосе Ивана Васильевича прозвучало такое разочарование, что Росин никак не мог его не заметить.
      – Я не понимаю, – пожал плечами Костя, с некоторой растерянностью глядя то на одного, то на другого. – А что тут такого? Помнится, государь, под Казань ты аж сто пятьдесят тысяч воинов привел! Татар разбить втрое меньше сил понадобится. Они ведь больше ста, ста двадцати тысяч воинов выставить не могут. Да и те трусливые разбойники.
      – Андрей… – отмахнулся царь, усаживаясь обратно за стол.
      – Совсем ты одичал в своих лесах, Константин Алексеевич, – кивнул опричник, – стеклышки свои льешь и про мир окружающий знать ничего не желаешь. Крым, то враг не страшный, Крым мы за один год раздавить можем, и косточек не оставим. Но что потом станется? Ужель ты думаешь, султан османский спокойно смотреть станет, как мы землю его разоряем и волости отторгаем в пользу свою? Знаешь ли ты, боярин, что в дни сии султан войну с Персией ведет, в Палестинах далеких, в королевстве Молдавском, с немцами возле моря Адриановского, и все народы эти рукою сильной покоряет? И коли взор его покамест на восток, в русские пределы не обратился, то только потому, что опасности особой он с этой стороны не чует и дела ратные в иных пределах завершить желает.
      – Боже мой, какой я идиот! – искренне хлопнул себя по лбу Костя. – Точно! Ведь Крым еще с прошлого века в состав Османской империи входит! Да! Точно, уже сто лет почти, как там наместник турецкий сидит.
      – Пока мы опасными не кажемся, султан войск у наших рубежей не держит, лишь хана крымского в набеги за рабами шлет, – подтвердил боярский сын. – Но коли с силой большой в пределы турецкие вторгнемся, супротив нас не сто, триста тысяч воинов султан выведет. А может, и пятьсот. И не татар трусливых, а боевых всадников своих, что персов и немцев каждый год тысячами избивают, янычар, с младенческих лет для войны выращенных. Не останется после этого рати русской, Константин Алексеевич. А может, и самой Руси не останется.
      – Мне и так юлить перед пашами его приходится, как смерду, урока не выполнившему, – добавил от стола царь. – Помощь казакам донским скрывать, письма им посылать грозные с запретами в татарские кочевья ходить. Дьяка Данилу Адашева, победы славные одержавшие, в немилость объявил пред всем народом, кары всяческие сулил. Дань хану Сахыбу обещаю платить постоянно. До того дошло, казакам нашим посольство построил в Белом городе, дабы посланникам османским на него указывать, и казаков, по украинам русским живущих, неподвластным мне народом называть. Поклясться пришлось, что помощи никакой им не дам, кроме как хлебом и сеном для коней. Из милости христианской к единоверцам, дабы голода и бескормицы в стадах казацких не допустить.
      – А казаки не обижаются? Предателями не считают?
      – Сено и зерно мы на тех стругах, что в Костроме и Казани делаются отправляем, – улыбнулся Толбузин. – Да там, на Дону, лодки эти и бросаем. Не тащить же их назад супротив течения?
      – Хитро…
      – Толку с этой хитрости никакого! – хлопнул кулаком по столу царь. – Казаки воюют, немцы и ляхи с литвинами в наши пределы бегут, а я, что не год, так тысяч и тысяч душ не досчитываюсь! Десять тысяч людишек у Дикого Поля расселю, а тридцать – татары угонят. Только пахарь землю поднять успеет, а глядь – его уже крымчане на аркане утянули, к османскому султану на галеры. Заканчивать с этой отравой нужно! Кровью живой страна истекает, кровью. Оборвать набеги татарские раз и навсегда!
      – Но в турецкие пределы не вторгаться, – моментально уточнил Толбузин. – Ведомо государю, как в кампании ливонской хитростью и золотом тебе удалось войско немецкое в десять раз сократить. В поле, против порубежников наших, они так и не вышли. Вот на хитроумие твое мы и полагаемся. Измысли способ такой, Константин Алексеевич, чтобы остановить набеги татарские, войны большой с османским султаном не начиная…
      – Ну ты, боярин, задачки ставишь… – невольно зачесал Росин у себя в затылке.
      Общая обстановка стала ему достаточно ясна. Крымские татары, конечно, уроды и сволочи, но напасть на них – все равно, что в двадцатом веке объявить войну Флориде, наивно рассчитывая, что прочие Соединенные Штаты останутся в стороне. Или перестанут называть своих бандитов благородными борцами за демократию. Помнится, Куба в свое время не смогла избавиться от кровожадных американских контрас до тех пор, пока Хрущев не показал Штатам большую ядерную дубину.
      Да-а, ядерную бомбочку бы сюда… Нет лучшего стимула к миролюбию, нежели боевая граната с выдернутой чекой перед носом.
      Росин отвернулся, подошел к оштукатуренной стене рядом с дверью, приложил к ней руку – горячая. Наверное, топка от печи, что с той стороны топится, как раз здесь, за кирпичной кладкой находится. Хорошая вещь – стена. Но ее уже пробовали. Вон, Засечную черту поперек всей страны отгрохали. Нужно придумать что-нибудь другое…
      – Бегать за каждым шакалом бесполезно, – задумчиво сказал он. – Если нельзя разорить логова, значит нужно собрать их всех вместе и истребить одним ударом. Сами они не соберутся, поскольку знают, что лев их перебьет. Значит… Значит, нужно их убедить, что все вместе они сильнее льва.
      Костя встрепенулся, ловя за хвост удачную мысль:
      – Если убедить шакалов, что собравшись все вместе, они смогут одолеть льва, посадить его на цепь и спускать на дичь, как охотничью собачку, они наверняка захотят это сделать. Какой смысл воровать чужую добычу, рискуя своей жизнью, если можно получить все сразу, и почивать на лаврах?
      – Что ты хочешь этим сказать? – не понял боярский сын Толбузин.
      – Татары… – прикусил губу Росин. – Они налетают, кусают и удирают. Налетают – удирают. Если они поверят, что Русь слаба, что не сможет противостоять хорошему сильному удару, в Крыму наверняка захотят покорить ее, сделать своей вотчиной, разоружить и сесть прямо здесь, в Москве. Зачем рисковать жизнью в набегах, если можно стать хозяином и сидеть на всем готовом, ничем не рискуя? Брать, чего хочется в любой момент, или просто приказывать, чтобы принесли? Так?