Женщина постоянно смотрела на Зверева как-то по-собачьи, с мольбой и радостыо, словно была чем-то перед ним виновата. Самого паренька посадили слева от кресла. Дальше, за углом стола, сидел Пахом и еще трое мужчин, похожих друг на друга окладистыми бородами и солидным возрастом. За хозяйкой, тоже за поворотом стола, неторопливо кушала сухонькая женщина лет пятидесяти. С коричневым лицом, остроносая, с мелкими седыми кудряшками, она походила на крысу, которой на голову натянули кусок овечьей шкуры. Андрей так решил, что за хозяйский стол были допущены самые доверенные и заслуженные из слуг, но он вполне мог и ошибаться. Может, это родственники?
      — Ты кушай, сыночек, кушай. Тебе силы восстанавливать надобно. Вот, карасиков в сметане возьми, поутру из Крестцов выловили. Балык бери. Кашки, кашки не забудь. Сыру передать?
      — Нет, спасибо… — Андрей поколебался и добавил: — Матушка…
      — Да ты кушай, кушай! Чего же ты не ешь совсем?
      — Ой, матушка, ем, сколько влезает. А больше, не обессудь, не могу.
      Пахом Белый на своем месте тихонько хмыкнул, его сосед опустил голову ниже. Крысиная старушка, наоборот, вскинулась, но промолчала. Хозяйка же лишь улыбнулась:
      — Ну, кушай, Андрюшенька, сколько сможешь…
      На самом деле Зверев успел одолеть уже большущую миску запеченных в сметанном соусе рыбешек — штук пять, и каждая с ладонь, — белесое заливное из какой-то белой рыбы, обильно украшенное луком и морковкой, сладкую кашицу из тыквы и пряную, с шафраном, щучью спинку. В нормальной жизни этого хватило бы ему на неделю.
      — Спасибо, очень вкусно. Но больше не могу.
      — Благодарствую за угощение, матушка Ольга Юрьевна… — Пахом поднялся, широко перекрестился и склонился в поклоне.
      — Благодарствую, — повторил его жест сидевший рядом рыжебородый мужик.
      — Спасибо, — еще раз повторил Андрей, поднялся, перекрестился, склонился в поклоне и выбрался из-за стола.
      — Устал, кровинушка моя? — Хозяйка жестом подозвала его к себе, наклонила, поцеловала в лоб. — Ну, иди, сыночек, отдыхай…
      Дорогу в свою комнату Зверев уже помнил, а потому легко нашел, несмотря на сумерки, наполнившие дом. В животе было тяжело и сладко, голова чуть кружилась, глаза слипались — словно после бутылки пива. Андрей разделся догола, аккуратно сложил одежду на сундук, забрался под одеяло, глубоко утонув в нежной перине, и провалился в сон, едва коснулся головой подушки.
      Почти сразу неподалеку зазвучал колокол — надрывно, упрямо, звонко.
      «Телевизор, что ли, соседи включили? — сквозь дрему подумалось ему. — Зачем же в такую рань? Сегодня вроде воскресенье, в школу не нужно».
      А еще он вспомнил невероятный сон, что причудился ночью. Что он — барчук в богатой усадьбе, что ловко стреляет из лука и умеет правильно драться на ножах.
      Андрею даже было жалко открывать глаза и возвращаться в этот скучный однообразный мир, где нужно зубрить матанализ и органическую химию, где на завтрак кормят сосисками и макаронами с кетчупом, а потолки всегда белые, словно саван.
      Но вставать, хочешь не хочешь, все равно нужно. В кровати ведь всю жизнь не проведешь.
      Он откинул одеяло, сел в постели и открыл глаза. Закрыл и снова открыл, не зная — радоваться увиденному или огорчаться?
      — В общем, в школу я сегодня не ходок, — сделал он верный вывод, дотянулся до сундука и через голову влез в рубаху. Опоясался, раз уж дядька так учил, натянул порты, шаровары. Встряхнул портянки, вспоминая, как их нужно наматывать.
      Тут дверь приоткрылась. В комнату заглянула Варвара, коротко поклонилась:
      — Доброе утро, Андрей Васильевич, — и принялась расправлять одеяло.
      — Ты чего? — от неожиданности не сразу нашелся Зверев.
      — В светелке приберу, Андрей Васильевич, — оглянулась через плечо девушка.
      В простеньком белом сарафане — только волосы прикрыты блестящим бисерником, — она без тени смущения крутилась у него в спальне, старательно застилая постель. В отличие от Вики, ухо у нее проколото не было, и никаких сережек в нем не блестело. Но в остальном… Просто невероятно!
      — Варя…
      — Что, Андрей Васильевич? — с готовностью оглянулась она.
      — Я хотел сказать… Ты красивая, Варя. Ты очень красивая.
      Зардевшись, девушка пригнула голову и продолжила свое занятие.
      И что дальше? Будь он в своем мире, мог бы предложить ей сходить в кафе или в кино, на дискотеку, съездить за город. А что здесь? Что можно предложить девчонке в этом мире, чтобы как-то завязать отношения? Не в церковь же ее звать или на Сешковскую гору за приключениями?
      Тут в светелку заглянул Пахом и довольно пригладил бороду, увидев почти одетого Андрея:
      — От, чудеса какие баня за един раз с немощными людьми творит! Ты ферязь не надевай, барчук. Я сейчас поддоспешник принесу. Разомнешься после ночи.
      Поддоспешником оказалась плотная и короткая, до пояса, куртка из войлока в палец толщиной, с застежками-крючками на левом боку. В этом облегающем тело валенке Андрею сразу стало жарко — но если бы Белый ограничился только им! Застегнув пареньку крючки, он открыл сундук под иконой и с усилием вынул черную шелестящую кольчугу:
      — Поднимай руки, барчук, помогу облачиться…
      Гибкая железная броня весила килограммов двадцать и сразу навалилась на плечи, прижимая Зверева к земле. Однако дядька этого, кажется, вовсе не заметил, указал только на висящую на стене саблю:
      — Пояс не забудь! Пошли.
      На улице, возле крыльца, их ждали два щита и меч в кожаных ножнах. Пахом обнажил его, рассек воздух:
      — Для начала попроще будем. Все же слаб ты пока. У меня меч тяжелый, у тебя сабля легкая. Бери щит. Как рубиться, помнишь? Места где слабые? Давай!
      Андрей, естественно, ничего подобного не помнил, но решительно ринулся в атаку, норовя длинным клинком достать голову своего учителя. Не тут-то было! Круглый деревянный щит закрывал, казалось, Пахома целиком, и Зверев без толку вился вокруг, пытаясь ткнуть его сверху или сбоку острием клинка. Между тем меч Белого, неожиданно вылетая из-за щита, то и дело стукал Зверева то по руке, то по ноге. Паренек снова пришел к выводу, что конечности подрезать проще, чем добираться до горла и головы, немного увеличил дистанцию, уходя из зоны поражения мечом, но зазевался и получил довольно сильный удар пахомовским щитом в грудь.
      — Что же ты ослаб-то так, барчук?! — укоризненно покачал головой дядька. — Сколько раз тебе сказывал: щитом, коли враг открылся, завсегда бить сподручнее! На нем заточки нет, им и по железу колотить не жалко. Щит тяжелый — и броню пробьет, и кирасу выгнет. А бездоспешному все ребра разом переломает. Понял? И еще… Вижу, сразить меня тебе хочется — голову снести али грудь проколоть. Желание это доброе, да токмо для поединка боле годное, не для сечи. В сече времени завсегда в обрез, да и силу беречь надобно. Посему шибко к победе полной не стремись. Твое дело — убрать ворога, дабы на поле не мешался, и все. Руку заметил — отсекай, и дальше наступай. Ногу кто выставил — ее руби, и забывай о вороге. Жив, не жив — то уж не важно. Важно — не рубится он более ни с кем. Упал, убежал — его дело. Кровь из жил вытечет — все едино преставится. До головы вражьей добраться — хлопот много, а проку никакого. По колену его стукни, чтобы упал и не мешался, и все. Поединок честный — дело доброе. Но в сече уцелеть — важнее. Все, бери щит. Нападай!
      Андрей крутился вокруг Пахома довольно долго. Кольчуга — все равно, что рюкзак на плечах, да и щит с саблей легкими только первые десять минут кажутся. Сам Зверев в своем бы теле умер минут за двадцать. Барчук же, обливаясь потом, отвалился на перевернутую бадью где-то через полтора часа. Говорить он не мог — только дышал широко открытым ртом.
      — Слаб ты еще после горячки, дитятко, — покачал головой Пахом, который, даром что раза в три старше, даже не вспотел. — Анфиса, воды от колодца принеси! Андрею Васильевичу умыться. Ты пока отдохни, барчук. Броню, как на завтрак покличут, не снимай. Боярыня не осерчает. Опосля верхом к Барсучьему лесу поскачем. В седле отдышишься. Что же ты запамятовал совсем, как не уставать, клинком работая? Ты его не держи все время-то. Как не нужен — повесь перед ногой али на сгиб руки положи, на плечо, да хоть и на щит. Сабля лежит — рука отдыхает… Ну, да припомнишь еще…
      Если раньше Андрей опасался того дня, когда ему придется подняться в седло, то теперь он ждал этого часа с нетерпением. Ноги гудели, горели огнем, а кольчуга продолжала давить на плечи при каждом шаге. Хоть ты к столу иди, хоть в отхожее место отлучайся. Возможность посидеть в седле, свесив ноги, воспринималась им как шанс на райское блаженство.
      И действительно, ездить на коне оказалось совсем не так трудно, как он думал раньше. Может, гнедой скакун был очень умным и сам угадывал, куда нужно скакать. А может — навыки управления лошадью сохранились в «подкорке» его нынешнего тела, и Андрей, не зная, что делать, просто не мешал.
      Шпор ему не полагалось. Впрочем, Зверев ничуть не огорчился оттого, что не будет колоть шипами несчастное животное. Зато барчуку полагалась рогатина: трехметровое копье с обоюдоострым наконечником, похожим на короткий, тридцатисантиметровый меч, и толстым древком. Пахом, разумеется, отправился в путь налегке. Без пики, без кольчуги. Только сменил на поясе меч на саблю да повесил позади седла саадак с луком.
      Проехав спокойным шагом версты три по дороге, тянущейся от усадьбы в сторону Великих Лук, Пахом свернул на недавно скошенный луг, пустил коня вскачь и через минуту натянул поводья возле одиноко стоящего дуба. Дерево было невысоким, но раскидистым. На одной из веток слегка покачивался на двухметровой высоте объемный чурбак размером с торс человека. Деревяшка носила следы многочисленных «ранений».
      — Попятно, — опустил рогатину Андрей. — Я должен разгоняться и бить копьем в это полено?
      — Нет, барчук, с ним успеется, — покачал головой дядька, закидывая на ветку тонкую веревочку с привязанным снизу стременем. — Ты должен разгоняться по тропинке во весь опор и нанизывать на рогатину эту железку.
      — Но ведь ее ветром раскачивает! Как в нее попадешь?
      — А ты думаешь, в сече тебе кто-то голову или плечо под острие подставит? Они, поди, тоже будут уворачиваться. Но ты все равно попасть должен. Всегда. Поезжай, разворачивайся и скачи.

* * *

      Это продолжалось день за днем. Андрей стрелял с лука — стоя, с седла и на скаку, — он то ловил копьем раскачивающееся стремя, то врезался рогатиной в тяжелый чурбак. Он рубился на мечах со щитом и без, метал легкий боевой топорик и бился им против трех выбранных дядькой холопов. Он резался на ножах, прятал в рукаве кистень, а потом с одного замаха плющил им расставленные Белым на ступеньках, перилах или земле шишки. Кольчугу поначалу носил через день, но где-то недели через две снимал ее уже только на ночь, отчего тело начинало казаться невесомым, парящим в воздухе. Однако насладиться этим полетом Звереву никак не удавалось, поскольку каждый вечер он проваливался в сон, едва добирался до постели, а думать мог только о постоянно ноющих от натуги мышцах. Он ухайдакивался так, что мысли о Варе на время вылетели из головы. Радовало только, что управляться с оружием у него получалось. Тело неплохо помнило то, чему его учили раньше — да и сам Зверев был совсем не дурак.
      На улице тем временем установилась слякотная осень, дожди все чаще и чаще загоняли Пахома и его ученика в дом или в терем — с лука тут не постреляешь, рогатиной не размахнешься, разве что к ножу и кистеню приноровиться можно.
      В усадьбе тем временем отметили Воздвиженье, наполнившее двор капустными запахами, а затем и Трофимовы дни. По утрам на улице все чаще выпадал иней, а на Покров аккурат лег и первый пушистый снежок. К полудню он растаял, но через неделю выпал снова, и теперь уже на совесть. Что ни день снег становился лишь толще и толще, полностью погребая под собой жнивье, ведущие к усадьбе дороги, крыши и земляную стену. Встал лед на озере и на вытекающей из него речушке Окнице, что огибала усадьбу, но выходить на него пока еще было опасно. Однако, не дожидаясь сильных холодов, холопы пробили возле берега прямоугольную прорубь и на протяжении пяти дней возили в кадках на санях из нее воду, поливая стены крепости и склоны холма вокруг.
      К концу работы все подходы к усадьбе были покрыты сплошной ледяной коркой в два пальца толщиной. Качество покрытия тут же начали проверять усадебные детишки, с визгами и смехом съезжая в сторону озера и дороги. Взрослые, как положено, ругались, предупреждая, что под лед, на который те выкатывались, можно запросто провалиться. Дети, естественно, не слушались. Андрею же досталось рубить на скаку снежных баб — и не просто, а в отмеченное шишкой место. Либо колоть в него же саблей. Либо бить рогатиной или кистенем. Справа, слева, с передней стороны, в спину — бить, бить, бить…
      Если это и был сон, то до обидного однообразный. Вместо ферязи Зверев теперь больше носил лисий налатник — крытую синим сукном свободную куртку примерно пятьдесят четвертого размера, длиной до колен. Правда, пуговиц на этой куртке не имелось, и она застегивалась у горла похожим на круглый рекламный значок аграфом, украшенным двумя крупными самоцветами — рубином и изумрудом. Но зато налатник легко надевался поверх поддоспешника и кольчуги, при этом не особо стесняя движения. Хозяйка пыталась навязать еще и меховые штаны, по тут Андрей встал на дыбы: он и так во время постоянных тренировок потом обливался. Налатник хоть скинуть можно одним движением — а штаны, взопрев, стягивать не станешь.
      За покровом пришел Ерофеев день  — первый, когда Алексей получил немного отдыха. Внизу, у озера, с самого рассвета тревожно гудел колокол, ворота в усадьбе не стали открывать вовсе, на дворе с работами никто не появлялся. Усадьба погрузилась в тревожное затишье, нарушаемое лишь заунывным пением девиц, что сидели за прялками в левом крыле дома. Остаться без дела было непривычно, и, послонявшись с полчаса по дому, Зверев отправился на поиски своего дядьки.
      Пахом сидел в людской, играя на сдвинутых вместе двух скамьях в кости. Судя по унылому выражению лиц двух других холопов — выигрывал именно он.
      — Отчего тоска такая вокруг, Белый? — окликнул его Алексей. — Никто не работает, ворота не открываются.
      — Дык, день-то ныне какой, барчук? Лихоманский день. Сегодня, сказывают, лешие везде буйствуют. Бродят, кричат, хохочут, хлопают в ладоши, деревья ломают, гоняют зверей лесных, а человека вмиг заплутают да болотнику и продадут. Кикиморы из подвалов вылезают, овинники пошутить норовят, а в баню сунешься — банники в усмерть запарить могут. Нехороший день. Молиться сегодня надобно, душу спасать… — Дядька кинул кости на скамью: — Девять! Ну, Осип, бери кружку Глянем, какая у тебя рука ныне! А из домов выходить ныне зело опасно, барчук. С кикиморой управиться еще можно, а со стаями нежити лесной да болотной и отцы святые не совладают.
      — А кикиморы разве не на болотах живут?
      — Да ты что, барчук? — чуть не хором удивились холопы. — Откель им на болоте-то взяться?
      — А где же они тогда обитают?
      — В подполе, вестимо, — ответил рыжебородый мужик, которого Белый называл Осипом.
      — И у нас в доме — тоже есть?
      — А кто их знает? — пожал плечами другой холоп, успевший выслужить себе атласную рубаху и изрядную лысину. — Може, и есть.
      — Ладно, — ухмыльнулся Андрей. — Давайте проверим. Где у нас вход в подпол?
      — Нетто полезешь туда, барчук? — ошеломленно переглянулись мужики.
      — Никогда кикиморы не видел, — пожал плечами воспитанный в мире реальности Зверев. — Отчего не глянуть?
      — Ну, ты отважен, барчук. — И, цыкнув зубом, Белый собрал со скамьи кости. — Что же, коли желаешь глянуть, так пойдем, покажу, где спускаться. Касьян, лампу принеси. Осип, и ты с нами.
      — Ты бы кистень, что ли, прихватил, барчук, — посоветовал рыжебородый Осип. — Али косарь взял.
      — Нечто будет польза от кистеня супротив кикиморы? — из угла ответил лысый Касьян, разжигающий масляную лампу. — То же нежить, ее железом не возьмешь. Молитва надобна, икона. Икону снять, Пахом?
      — Крест святой при себе есть, и ладно, — отмахнулся Белый. — Так идем, барчук?
      — А может, не надо, Пахом? — вдруг засомневался Осип.
      — Отроку храбрость не токмо при встрече с живым врагом надобна, — сухо ответил дядька, — но и с мертвым. Не видишь, Андрей Васильевич сам дух свой спытать решил?
      Зверев только хмыкнул в ответ, понимая, что пожилые холопы пытаются его запугать.
      Вчетвером они пересекли горницу с лестницей, зашли в кладовку за ней, где висело на стенах изрядное количество старой одежды, а на полу валялись ломаные косы, подковы, стершиеся топоры, ржавые воротные петли, какие-то пруты и скобы. Андрей уже знал, что все это при нужде отдается кузнецу и под ударами молота превращается во что-то новое и полезное.
      Пахом слегка разгреб хлам с середины комнатки и, нащупав ременную петлю, потянул ее к себе. Пол скрипнул, и три половицы поднялись, открыв лаз с метр высотой.
      — Пойдешь, барчук?
      — Естественно.
      Зверев забрал у Касьяна лампу с приплясывающим желтым огоньком, наклонился. Под лазом высветились ступени, и паренек начал по ним спускаться вниз. Наверху послышался шорох, пыхтение. Андрей поднял голову:
      — Пахом? А ты куда лезешь? Тут же кикиморы!
      — Коли с тобой случится что, барчук, боярин мне голову снимет. Уж лучше с кикиморой повстречаться.
      — Ее еще найти надобно…
      Высота подпола под домом местами превышала полтора человеческих роста, местами снижалась до локтя. Землю перед строительством никто не ровнял — усадьбу просто вознесли на десятки деревянных столбов, соединенных толстенными бревнами.
      — Не сгниет? — пощупал один из столбов Зверев.
      — Не боись, барчук, и на твой век, и детям твоим, и внукам хватит, — пригладил бороду Белый. — Мореный дуб — чего с ним сдеется? Мы, слава Богу, не в Литве живем. Дуба у нас в достатке. Хоть все из него строй.
      — А там что? — Андрей разглядел какую-то стену, повернул к ней, потрогал рукой кладку из покатых валунов.
      — Печь над нами, барчук. Она, понятное дело, каменная, на столб не положишь — уйдет в землю под тяжестью. Печей у нас аж четыре, и под каждую основа подведена.
      — А кикиморы где?
      — Кто же их знает, прости Господи? — перекрестился дядька. — Може, обратно двинем? Отвагу ты свою ужо показал, про то все знать ныне будут…
      — Сейчас… — Андрей увидел впереди небольшой кустик, подошел ближе, потрогал травинки. Это оказалась высокая кочка осоки.
      — Ты это… Руками не тронь, барчук!
      — Это всего лишь трава, Пахом!
      — Какая трава, прости Господи, в подполе без света? Почитай, сто лет свет сюда не падал.
      И тут прямо под рукой кочка превратилась в огромную гремучую змею. С угрожающим шипением она взметнулась Звереву на уровень лица и распахнула пасть, в которую без труда вошел бы человеческий кулак в зимних меховых рукавицах. В свете лампы блеснули пятисантиметровые клыки, заплясал раздвоенный язык. Подумать Андрей ничего не успел — ноги сами помчали его к лазу. Рядом, громко топоча, несся Пахом. Спустя несколько мгновений они выпрыгнули наверх с резвостью антарктического пингвина, выскакивающего на льдину.
      — Видели? — с надеждой спросил Осип.
      — Не, — тяжело дыша, мотнул головой Пахом, — на рохлю наткнулись. Огромный…
      — Ну, рохли — они ничего, тихие, — отмахнулся Осип. — Никого не трогают, никуда не лазят. Разве только кошек в подполе пугают. Оттого мыши и крысы часто заводятся, коли рохля живет. Вот кикимора — это да… У моего соседа завелась, так он волком выл. То кур всех живьем ощиплет за ночь, то пряжу бабе его перепутает, то горшки побьет, то тесемки на одежде свяжет. Насилу отчитали дом его. А один у нас мужик — так и вовсе дом бросил. Невмоготу приживалка стала.
      — Кикимора — это что, — не согласился Касьян. — Вот баечник — это да-а. Коли привязался, за един раз до смерти извести может. Коли слышишь в доме по ночам стоны да вздохи — стало быть, это он, старый, бродит. Тут уж в темноте вовсе ни с кем говорить нельзя. Ибо он через речь из человека душу вытягивает, тот чахнуть начинает быстро да и помирает совсем…
      Тут все холопы как-то дружно покосились на Андрея, все сразу, и он почувствовал некое смутное беспокойство.
      — А в усадьбе такой нежити часом нет? — поинтересовался Зверев.
      — Он, сказывают, на старичка похож, — сказал Осип. — Коли видишь незнакомого старика в доме али во дворе, то говорить с ним не след. Вовсе. И не случится тогда ничего.
      — Батюшку звать надобно, пусть подпол освятит, — задул лампу Пахом. — Рохля, знамо, не баечник и не кикимора, но от крыс тоже хорошего мало. Пойдем, мужики.
      Теперь все они старательно не смотрели Андрею в глаза, только усиливая его тревогу.
      Он пошел в свою светелку — и едва не столкнулся на лестнице с Варварой, волокущей бадейку с грязной водой.
      — Привет, — остановился он. — Давно не виделись.
      — Ты все в седле да в седле, Андрей Васильевич. — Она поставила деревянное ведро, низко поклонилась, отерла лоб. Голова ее была укрыта белым платком, завязанным под подбородком, подол серого некрашеного сарафана покрывали влажные темные пятна. — А я пол у тебя помыла. Душно там ныне, в светелке. Сыро. Уж прости, что не вовремя получилось.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.