— Тогда так и говори: потопили не корабли, а несколько рыбацких лодок. И не напали русские, а потопили лодки, подравшись на море из-за мест лова, удобных для ставней рыболовных. Война, война! То у нас каждый год то тут, то там между рыбаками и промысловиками драки. То тюленей не поделят, то лосося. Мне что, из-за каждого болвана войну начинать? А то и вовсе вместе ловят, а потом от податей увиливают, друг на друга кивая. Много потопло-то людишек?
      — То в письме не указано…
      — Стало быть, ни единого, — подвел итог король. — А сколько лодок попортили?
      — Три.
      — Вот олухи!
      — Неужели вы, ваше величество, так все это русским и простите, никак ответно не покарав?
      На этот раз старик повернул голову и внимательно вгляделся в пажа. Что хочет он сказать этими словами? Уж не в трусости ли пытается упрекнуть? По сей день этого не смел сделать никто. Да и не удивительно. После того, как в тысяча пятьсот двадцать первом году он, простой рыцарь, поднял восстание против короля Кристиана второго и повел своих немногочисленных сторонников против всего датского войска в его отваге больше не сомневался никто. Ведь все они должны были погибнуть под мечами датчан… Но они победили. После этого ригсдаг, окруженный рыцарями-победителями решился избрал Густава Вазу королем Швеции. Он расторг унию, отделив половину Дании и создав королевство Швецию.
      Не меньше отваги требовалось и для того, чтобы разрешить в королевстве свободу проповеди лютеранским священникам. Рим взбесился, а он, выждав пять лет, пока большинство подданных не перешли в новую веру, конфисковал все церковное имущество, впервые доверху наполнив казну. Тогда вся страна ждала карательного крестового похода… Но ничего не случилось. Папа проглотил оскорбление, а он снова выиграл неравную схватку.
      Знал ли про все это паж? Может быть, и нет: самые лихие годы правления Густава Вазы завершились как раз восемнадцать лет назад. Добившись для страны независимости во власти мирской и духовной, упрочив ее финансы он остепенился и больше искал с соседями мира, нежели ссоры.
      — Нет, русским все это я так просто не прощу, — наконец ответил король. — Принеси перо и бумагу, я продиктую письмо.
      Улаф, на этот раз не спеша, ушел, но через четверть часа вернулся, неся в руках дорогую стеклянную чернильницу, два гусиных пера и несколько листов бумаги. Следом трое слуг внесли легкий стол из темной вишни, стул. Повинуясь жесту пажа, поставили их у окна.
      — Я готов, ваше величество.
      — А, — вздрогнул король, открывая глаза. — Пиши:

      «Мы, Густав, Божию милостию свейский, готский и вендский король, гнев свой сдержать не можем и тебе, наместнику велеможнейшего князя, государя Ивана Васильевича попрекаем. Третьего дни людишки разбойные из земель новгородских напали на рыбаков моих возле острова Хакса и побили их смертным боем, а три лодки их потопили вовсе. Посему надлежит тебе людишек сих немедля разыскать, под стражу взять и примерно покарать, дабы безобразий сих никто чинить более не смел».

      — Написал? Дай, подпись я свою поставлю… Вот, а печать сам приложишь. Потом письмо адмиралу Якобе отдашь, пусть с гонцом отправит. Все, ступай, — и король Густав снова закрыл глаза.

* * *

      Зной стоял и над Северной Пустошью. Болота ушли куда-то глубоко под землю, в спасительную прохладу, оставив наверху, в память о себе, пересохший белесый мох, разлетающийся в пыль при малейшем прикосновении. Лишь кое-где посреди полян стояли зеленые островки камышей, напоминая, что осенью или весной здесь с железной неизбежностью снова зачавкает топь, заплещутся окна воды, подманивая к себе на водопой неосторожных зверей.
      Во многих местах влага ушла так глубоко, что начали вспыхивать вековые торфяники, и над лесами повисла сплошная пелена сизого дыма. Поначалу появляющиеся то тут, то там дымки доставили людям, принимающим их за тревожные сигналы, немало хлопот, но вскоре все привыкли к постоянной гари и валящим местами прямо из земли светло-синим клубам.
      Особенно много пожаров случилось вдоль реки Рыденки. Горело возле самого Замежья, возле Заозерья, Заручья, Заполья, Заклинья… Вспоминая все эти названия, Зализа иногда думал о том, что предки специально сговорились давать названия здешним местам только на «за…»: Загорье, Затинье, Запередолье, Запуговка, Замостье, Заболотье.
      Впрочем, пожары не особо беспокоили опричника. В здешних местах все селения, кладбища, церкви, усадьбы стояли на холмах, благо возвышенностей, малых и широких, высоких и не очень, хватало в достатке. Поля распахивались тоже на взгорках, а стога выкошенных в низинах лугов тоже ставились либо на холмике, либо на каменных кучах: найденные в земле камни смерды обычно скатывали в одну большую кучу, отчего каждое поле и каждый луг украшались каменным завалом, а то и двумя. Даже леса, что поднимались над чавкающими вязями были чахлыми, редкими и низкорослыми. Сгорят — и не жалко. Настоящие боры все равно на возвышенностях растут, куда огню не добраться. Куда больше Зализу беспокоил урожай. В извечно сырой земле не смотря на долгую сушь оказалось достаточно влаги, чтобы напоить хлеба, а под жарким солнцем рожь поспела неожиданно рано — к началу августа. Уже вовсю золотились поля овса, его поджимала скороспелая гречиха. Все поспело нежданно одновременно, и собрать все это, не оставить осыпаться на полях стало основной заботой помещика.
      Опричник отпустил по домам всю дворню из местных смердов, пошедших к нему в холопы, дал крепостным, у кого не хватало коней, рабочих лошадей из своей конюшни, уговорил иноземцев из Каушты отпустить своих баб на подработки в своих деревни: снопы вязать, серпом жать хлеб в неудобьях. Разрешил боярским детям, уходящим в засеку к Невской губе обходиться в дозоре двумя воинами. У боярских детей беда та же, что и у него, и каждые руки на счету.
      Впрочем, у некоторых дело и вовсе худо. Если опричник и его друзья — бывшие кожевенники из Углича, ныне тоже боярские дети, в севе и жатве ничего не понимая, с крепостных только оброк брали, то многие местные помещики завели еще и барщину. Теперь они в ужасе смотрели на колосящиеся чати, не зная, что с ними делать. Гнать крепостных на свои поля? Тогда они собственные отрезы сжать не успеют. Обозлятся на барина, да и уйдут в Юрьев день куда подальше. Ждать, пока смерды собственный хлеб уберут? Тогда свои поля осыпаются, останешься с пустыми амбарами.
      Прямо беда какая — Бог богатый урожай послал… Испугавшись последней мысли, Зализа торопливо перекрестился на крест церквушки, стоящей за рекой, на холме, рядом с небольшой кленовой рожей, под кронами которой скрывалось кладбище.
      — Благодарю тебя, Господи, за милость Твою к рабам грешным, за хлеб богатый, за солнце жаркое…
      Тут он увидел выезжающий из-за дальнего березняка отряд верховых никак не менее десятка, причем каждый вел в поводу никак не менее двух тяжело нагруженных верховых коней. На миг в груди государева человека екнуло, и он схватился за саблю — но тут Зализа сообразил, что едут конники по уходящей к Новагороду тропе, а значит упущенными порубежным дозором врагами оказаться не могут.
      Гости пересекли жнивье, спустились к обмелевшей реке, пересекли ее вброд. С одной стороны — все безбородые, яко немцы. С другой — кроме одного монаха одеты все, вроде, по-человечески, в рубахи и шаровары. Сабли на боках изогнутые, не палки прямые. Зализа тронул пятками бока своего туркестанского жеребца, двинувшись по тропке наперерез. Неизвестный отряд ненадолго скрылся за склонившимся над прибрежным обрывом рябинником, после чего снова появился — но уже на расстоянии десятка саженей. И вот тут все сразу встало на свои места:
      — Константин Алексеевич?! Как? Откуда?
      Не видевшие друг друга почти три года знакомцы съехались и, поддавшись порыву, обнялись.
      — Как живешь, Константин Алексеевич? Как чувствуешь себя? Какими судьбами в местах наших? Почто в рясе путничаешь, ако монах сирый? Как жена? Дети есть? Ехал через Москву? Государя видел? Андрея Толбузина видел? А Батовых видел кого? Как они живут, какие от них вести? Да что ты остановился-то? Едем в усадьбу! Баню стопить велю, сбитеня с дороги попьете. А потом кваску из погреба, да с ледника.
      — Так, — начал загибать пальцы Росин. — Живу я по-разному, но мне нравится. Детей нет, но будут, это мы еще в школе проходили. В рясе потому, что она мне нравится. Ехал через Москву, но царя не видел. С Андреем Толбузиным мы, почитай, неделю вместе пылились, Батовых никого не видел, и слыхать не слыхивал, что у них поместья вблизи Тулы. Баньку хорошо, но сбитеня не надо. Лучше сразу, квас. Что еще? А-а, дело какое… Чует моя душа, Семен Прокофье-вич, что про мое дело знаешь ты очень даже хорошо.
      — А-а, ну да, — сразу сообразил опричник. — Это хорошо, что ты согласился, Константин Алексеевич. Без тебя дело пошло бы куда как тяжелее. А у меня сын родился!
      — Да ну?! Первенец?
      — Он самый. Но Алевтина вроде как еще одного вскорости обещает.
      — Это дело, боярин, — похвалил Костя Росин. — Без детей дом — сирота.
      Они неспешной рысью миновали зализинскую деревеньку Замежье, по накатанной телегами дороге обогнули лесную опушку, повернули в лес, перевалили пологий холмик и увидели впереди помещичью усадьбу — окруженную высоким частоколом, с обширным домом в два жилья и несколькими сараями.
      — Вот и дома…
      Усадьба выглядела словно вымершей; никто не суетился возле конюшен и опустевшего скотного загона, не следил за гуляющими по. двору курами, не стучал топорами возле поленницы. Разве только дремала на лавке старая бабка, да у частокола маленький пацаненок в длинной полотняной рубахе и без штанов старательно рубил деревянной саблей лезущий вдоль частокола из земли чертополох.
      — Вот он, — спрыгнув с коня, с гордостью подошел к мальчонке опричник и подхватил того на руки. — Данилой назвали. Подвластный Богу.
      — У тебя в порядке все, Семен Прокофьевич? — с тревогой оглядел Росин двор, выглядевший так, словно его бросили все обитатели кроме нескольких упрямцев. — Может, помочь чем нужно? Ты скажи.
      — В общем, да, — кивнул хозяин. — Алевтина только спит, наверное. Трудно ей.
      На счет холодного кваса Зализа гостей не обманул, но вот угощать пришлось скромно: пирогами, вареной убоиной, копченой рыбой, немецким вином. Мальчишкам из росинской дворни накрыла в людской нянька, отведшая малого к мамке в спальню, а блюда в трапезную носил и вовсе сам боярин.
      — Не случилось чего у тебя? — опять, не выдержав, спросил Костя Росин. — Мы ведь все свои. С одного котла ели, вместе кровь проливали. Скажи, к чему скрывать? Свои мы ведь все, русские! В беде не оставим…
      — О чем ты, Константин Алексеевич?
      — У тебя усадьба выглядит, как тонущий корабль. Разбежались все, кроме капитана.
      — А, это, — наконец-то сообразил опричник. — Тут уж ничего не поделаешь, так устроен мир. Весной в нем случается половодье, а осенью — урожай. Думаю, помочь в этом не в силах даже ты, Константин Алексеевич. Давай лучше выпьем за твое возвращение, боярин.
      Они осушили кубки, закусив вино холодными пирогами, после чего Зализа поинтересовался:
      — Ты когда в Ливонию собираешься, Константин Алексеевич?
      — Сперва к своим в Каушту хочу заскочить, проведать. Как они там, кстати?
      — Дурных вестей нет, Константин Алексеевич, а хорошие пусть они тебе сами рассказывают, — уклончиво ответил опричник. — Так когда поедешь?
      — День туда, день обратно, день на Каушту, — вслух прикинул Росин. — Через три дня могу отправляться. Ты мне лучше скажи, Семен Прокофьевич, когда вы компанию свою начинать собираетесь? На какое время ребят нацеливать?
      — Я так думаю, уборочную нужно закончить, к зиме подготовиться, коней подковать. Дождаться, пока зима реки и болота льдом закроет, чтобы к дорогам привязанными не быть. А хороший лед встает аккурат к декабрю. На декабрь мы уже и боярину Шуйскому ко Пскову сказали подходить, и мои охотники у стен Яма-города собираться станут. — Опричник вцепился зубами в пирог, откусил большой кусок, прожевал. — Потому мыслю, Константин Алексеевич, начинать друзьям твоим следует в ноябре. Чтобы свара внутренняя разгореться и панику посеять успела, а разобраться в ней никто не успел. Коли они месяца два али три продержатся, потом уже все равно будет, соберутся прочие земли Дерптскому епископству помогать, али нет. Мы там осесть успеем накрепко, и никакая сила нас не выковыряет.
      — Ноябрь, — задумчиво произнес Росин, по привычке пытаясь откинуться на спину, и едва не упав с лавки. — Сейчас середина августа. Верхом до Сапиместской фогтии дня четыре ходя. Будем считать, до нового года я все обговорить успею. Ребятам останется еще два месяца на все про все… Должны успеть… Но как передать им золото?
      — А с собой ты его брать не хочешь, Константин Алексеевич?
      — Ни к чему это, Семен Прокофьевич, — Росин потянулся за вареным мясом, взял большой кусок и начал старательно объедать. — Рискованно туда-сюда через границу таскать. А вдруг найдет или узнают про казну такую? А вдруг ребята откажутся, и придется назад мешок везти? Нет, ни к чему. К тому же, для такого дела я хочу им два десятка стволов перебросить с готовыми пулями и изрядным припасом пороха. Таких пищалей, что мои мастера куют, в Европе днем с огнем не найдешь. К тому же, пристреляны они под этот порох, пищали. А здесь пока, как я заметил, прицелы на мушкетоны и пушки ставить пока не принято.
      — Это уже тяжко, — согласился Зализа, тоже налегая на убоину. — Через заставу пищали провезти не дадут.
      — Я пока ехал, вот что подумал, — продолжил Росин. — А не подбросит ли все это нашим друзьям Баженов, Илья Анисимович? Как он живет?
      — В дочке своей души не чает, — зачесал в затылке опричник. — Ладью новую наконец-то купил, а полгода назад еще одну, и еще одну в Новагороде заказал… Я так мыслю, согласится он. Суда его по Оредежу каждый месяц до Каушты и назад ходят. Отчего и не забрать сверх товара еще кое-что, коли я попрошу? И торговать в Лифляндию он ходит, я знаю. Должен согласится!
      — И когда мы это узнаем?
      — Это сложнее, — вздохнул опричник. — К нему в Куземкино, до устья Луги, только по реке добраться можно. Зимой по льду я на своем туркестанце за два дня могу домчаться. А сейчас, на лодке… Это только в один конец неделя получится.
      — Долго, — решительно мотнул головой Росин. — Полмесяца только ответа ждать! Я думаю, если мы хотим сделать все вовремя, груз Витя должен получить через месяц. Скажем, самое позднее: двадцатого сентября.
      — Где?
      — По уму, так как раз возле Эзеля свидание назначать нужно, чтобы ходить далеко не пришлось. Скажем, ганзейский город Гапсоль подойдет?
      — Гапсоль, двадцатого сентября, — кивнул Зализа. — Хорошо, груз будет ждать их там.
      — Точно? — недоверчиво склонил голову Росин.
      — Я как тебя провожу, Константин Алексеевич, самолично сяду на баженовскую ладью, спущусь с ней по Луге и попрошу Илью Анисимовича пройти с ней до Гапсоля. Товар у него для такого плаванья всегда найдется, и мне он отказывать не станет. Так что, как в Каушту приедешь, проси весь свой товар загрузить на ближайшую ладью. И он приплывет туда, куда нужно.
      — Ну, коли так, хорошо, — облегченно кивнул Росин. — Тогда все получится.
      Он взялся за кубок, допил вино, заглянул внутрь.
      — Постой! — спохватился опричник. — Я сейчас…
      Он поднялся, быстрым шагом вышел за дверь, после чего вернулся с пузатой бутылкой чуть зеленоватого стекла, похожей на лабораторную колбу. Разлил немного плещущейся внутри жидкости по бокалам, кивнул гостю:
      — Отведай, Константин Алексеевич…
      Росин поднял кубок, принюхался. Пахло холодком и чем-то неуловимо знакомым. Опричник, решительноопрокинув кубок, вылил себе в горло содержимое. Гость, после короткого колебания последовал его примеру. Поначалу показалось, что он просто выпил холодной колодезной воды. А потом пищевод вдруг сообщил, что по нему стекает нечто жутко горячее.
      «Водка! — сообразил он и лихорадочно принялся собирать с блюд и запихивать себе в рот закуску. — А то и вовсе спирт».
      — То твои сотоварища в Кауште изготовили. И меня угостили.
      — Что же ты… — Росин закашлялся. — Что же ты, Семен Прокофьевич… Монополия же государева на водку…
      — То на торговлю запрет царский имеется, — поправил его опричник. — А для личного баловства делать запрещения нет. Твои бояре торговать этим и не стали. Сами иногда употребляют, да меня угостили. Ну что, боярин, еще по одной и в баньку пойдем?
      — Давай, — решительно махнул Росин. — Сто лет водки не пил.

Глава 2. Каушта