— Вот как? — поднял брови Росин. — Внимательно, видать, за жизнью моей вы приглядываете.
      — А как не приглядывать, коли явился иноземец незнамо откуда, крамолу супротив государя сразу раскрыл, прибытки казне, едва не на треть доход увеличившие, указал, да еще и награды никакой за совет да муки не спросил? Странен ты, Константин Алексеевич. Таких людишек забыть трудно, да без пригляда оставлять грешно.
      — И что докладывают про меня соглядатаи? — заинтересовался хозяин.
      — Перво-наперво, что никаких сношений с иноземцами ты не имеешь, особливо с литовскими и польскими смутьянами. И что даже купцы тамошние к тебе за товаром не наезжают. Что на мануфактурах своих ты оружие доброе куешь, и вполцены его Посольскому приказу и купцам русским продаешь, а торговым гостям датским и шведским в сем отказываешь, однако прочий скобяной товар даешь невозбранно. Что две школы при приходах церковных Тульском и Лаптевском открыл, и деньги на их содержание даешь исправно. Что даров никаких монастырям и церквям не даешь, однако колокола и кресты льешь им за полцены, и бумагу для типографий епископских продаешь задешево, а для московских — по цене аглицкой. Что в церковь ходишь только по праздникам, перед едой не молишься и постов не блюдешь, ни за столом, ни в постели…
      — Ни хрена себе! — подпрыгнул на своем месте Росин. — Вы что, и в постель заглядывали?
      — Государь над известием сим долго смеялся, — пригладил бороду опричник, — после чего сказывал, что блуд с женой таинством церковным освящен, а посему есть лишь непомерное усердие в супружеском долге. А весть про школы церковные его изрядно озаботила, после чего государь думскому боярину, князю Вольскому, Григорий Лукьяновичу, приказал школы сии за счет казны повсеместно открывать, ибо народ ему сладостно видеть просвещенным, а людям вольным и разумным для пользы государства путь к должностям воинским и подьяческим открыт быть должен.
      — Исповедник! — сообразил Росин. — Наверняка он настучал. Ну, попы! Во все века они одинаковы…
      В этот момент появились трое мальчишек лет по двенадцать с подносами, споро выставили на стол блюда с грушами и яблоками, резную доску с пряженцами, серебряные кубки и две пузатые бутылки из прозрачного стекла, за которым розовело полупрозрачное вино. Гость моментально забыл о разговоре, любуясь редкостным сосудом:
      — Немецкое?
      — Стекло? — уточнил Росин. — Стекло мое. А вино — рейнское.
      Он выдернул притертую пробку, наполнил кубки, приглашающе приподнял свой:
      — За встречу?
      Они выпили, после чего боярский сын потянулся к пирогам, а хозяин закусил краснобоким яблоком:
      — Так что, боярин Андрей, много охотников нашлось Ливонские земли воевать?
      — Да нашелся кое-то, — кивнул гость. — Шуйский Петр Иванович пожелал волостников своих привести, и охотников из вольных смердов; дьяк Адашев Алексей с земель своих боярских детей привести пожелал; Зализа Семен Прокофьевич среди бояр Северной Пустоши кое-кого привести обещал; со Пскова отписали, что и среди них охотники схизматиков покарать найдутся; духовник царский Сильвестр самолично приехать и благословить на дело праведное также обещался.
      — Ага, — кивнул Росин, наливая еще по одному кубку. Уже сейчас, услышав названные гостем фамилии, он мог составить примерный расклад того, как окажется поделена Прибалтика после ее покорения, кто и что получит в результате предстоящей войны.
      С Зализой все ясно — опричник и порубежник северных земель, честно выслуживший себе там неплохое поместье рассчитывает по-соседски прирезать себе еще кое-что за счет Дерптского епископства, благо новые поместья окажутся недалеко, а коли не получится — так хоть добычу кое-какую домой привезет, и за рубежи ливонские беспокоиться перестанет. Немцам после начала настоящей войны станет не до разбойничьих наскоков.
      Дьяк Адашев, чье имя даже в двадцатом веке будет известно любому школьнику, явно рассчитывает наложить лапу на большинство орденских и епископских земель. Потому как к царю близок, и коли самолично целовальные грамоты на верность Ивану Васильевичу привезет, тут же и добытое на саблю выпросить сможет.
      Сильвестру, по той же причине, наверняка уже снится сан епископа всей Лифляндии.
      Псковичи, естественно, пеклись о коммерческом интересе.
      Петр Иванович Шуйский принадлежал к нелюбимому царем боярскому роду и собирался воспользоваться шансом, чтобы проявить себя перед государем и выслужиться из немилости.
      Оставалось непонятным только то, почему московский боярин приехал с этой историей именно к нему.
      — Мы так думаем, — отпил кислого, хорошо утоляющего жажду вина Андрей Толбузин, — никак не менее трех тысяч ратников соберем.
      — Хорошая цифра, — согласился Росин. — Три года назад мы ливонцев семью сотнями кованой рати встретили, и вырезали, почитай, до последнего.
      — То не Ливония на вас шла, — покачал головой опричник, — а дерптский епископ и сын Готарда Кетлера сотоварищи. И шли не воевать, а в набег короткий. Что встретили и положили их на лужском льду, за то честь вам, хвала и слава. А вот для серьезной войны семи сотен бояр мало.
      Он с достоинством осушил кубок до дна, неторопливо съел пряженец с грибами и капустой, после чего продолжил:
      — Как знакомцы и купцы сказывают, Рижское, Курляндское, Эзельское и Дерптское епископства все вместе способны выставить до четырех тысяч воинов. А коли стены всех замков и заставы оголят — то все шесть. Орден Ливонский, хоть и слаб стал, но шесть-семь тысяч тоже выставить сможет. А коли всех способных меч поднять соберет — то и десять. То есть, против нас в Ливонии до тринадцати тысяч ратников окажется самое большее, а в реальности, на поле против наших трех тысяч до девяти тысяч ливонцев может выйти.
      — Понятно, — согласно кивнул Росин, мысленно похвалив себя за правильность расчетов. Девять тысяч врагов — это конечно, не пятьдесят, восемьдесят, а то и сто двадцать тысяч всадников, каковые силы обычно выставляли уже покоренные или не совсем ханства, но и за их уничтожение тоже кровушку придется проливать, чего царь делать без крайней нужды не хотел.
      — Девять против к трем, — вздохнул опричник, — оно, конечно, одолеть можно. Но тяжело это больно, Константин Алексеевич. Да к тому же…
      — Да к тому же можно и не одолеть, — закончил за него хозяин. — Это понятно. Немцы да жмудины, это не татары, их не то что один к трем, один к одному не всегда одолеть можно.
      — Ну, один на один мы их завсегда разгоним, — обиделся гость. — Но вот когда их больше втрое получается, Константин Алексеевич, думать что-то потребно. Хорошо подумать.
      Росин пожал плечами, пытаясь придумать хоть какой-нибудь совет. Получалось, что затеявшим маленькую войну следовало либо просить помощи у царя, либо попытаться растрясти мошну митрополита и псковских купцов, желающих прибыток свой от этой войны получить, да попытаться нанять еще охотников обогатиться на кровавой работе. Казаков, например, донских. Они как раз только разбоем и живут. Помнится, по законам Донского войска аж смертная казнь за мирное хлебопашество полагалась. Хотя, все это бояре и сами наверняка знают. А ничего оригинального в голову не шло, и потому хозяин просто еще раз наполнил кубки, убрав опустевшую бутыль под стол.
      — Не желаешь ли ты сам, Константин Алексеевич, — поинтересовался боярин Толбузин, принимая серебряный бокал, — не желаешь ли ты участия в деле нашем принять?
      — Мне-то какая корысть? — невольно вырвалось у Росина от неожиданного предложения.
      — Нет тебе в этом деле корысти, Константин Алексеевич, — согласился опричник, откидываясь на спинку креста и грея кубок в больших ладонях. — Но разве мы корысти одной живем? Земли наши исконные под пятой немецкой томятся, схизматики проклятые имя Господа нашего на ней поносят. Так неужели ты, боярин русский, сил не захочешь приложить, чтобы в лоно исконное ее вернуть? Не корысти ради, а ради нашей Руси святой?
      Вот и прозвучали те самые слова, которые должны прикрывать, как дымовая завеса, шкурные интересы кучки бояр. Однако не презрение они вызвали в душе Кости Росина, а словно тронули туго натянутую струну, звучание которой и отличало всегда истинно русского человека от Иванов, родства не помнящих. Конечно, корысть толкала Адашевых, Шуйских и Толбузиных на присоединение Лифляндии к остальной Руси, но разве не она же погнала в Сибирь казаков Ермака и купцов Строгановых? Однако, взяв свое, земли эти они навеки к государству российскому прибили. Разве не корысть заставила Гришку Потемкина Крым под руку русскую взять и твердо в нем укрепиться? Однако по сей день поставленные им Севастополь, Николаев и Херсон символом русской славы остаются, и флот Черноморский по сей день южные моря бороздит. И не смог Росин рассмеяться в глаза царскому опричнику, а только зубами скрипнул:
      — Толку с меня? Три тысячи, плюс один. Хотя, с холопами, может и полсотни приведу.
      — Не в полусотне твой дело, Константин Алексеевич, — качнувшись вперед, перегнулся через стол Андрей Толбузин и понизил голос. — А сказывал Семен Прокофьевич, что во время набега на епископство Дерптское вы там сотоварищей своих повстречали, кои один из замков ордынских захватили и успешно его в руках держат, несмотря на вражду соседскую.
      — Есть такое дело…
      Костя с удовольствием вспомнил улыбчивого Витю Кузнецова. На играх и фестивалях он особо не выделялся, но здесь, когда весь фестиваль на Неве полным составом гикнулся в шестнадцатый век, ситуация изменилась. Поначалу клуб «Ливонский крест» прибился к «Шатунам», но после захвата Кронштадта они решили идти в Ливонию, к тем, кого считали своими. Увы, понимания у крестоносцев они не встретили. Больше того — их едва не продали в рабство, но тут душа бывшего старшины взыграла, он схватился за меч и… И вот уже третий год ребята успешно держат в своих руках Сапиместскую фогтию, и не просто держат, а ухитряются постоянно устраивать свары с соседями, то стрясая с них откуп, то оттяпывая кусочки чужих земель. Прежний их Великий Магистр, так преклонявшийся перед рыцарями, куда-то свалил, решив мужественно сдаться «цивилизованным» немцам, зато Витя оказался здесь куда как на своем месте, постоянно готовый влезть в драку по поводу и без оного, задирающий всех известных ему дворян и мечтающий добиться для себя настоящей королевской короны, пока Европа пребывает в дикости и раздрае. В общем, настоящий рыцарь, печать ставить некуда. Что касается прочих «крестоносцев» — то после первых успехов Кузнецова они доверились ему безоговорочно, и пока еще новый предводитель своих ребят не подводил.
      — А еще сказывал Семен Прокофьевич, — гость перешел на шепот, — что к Руси у них отношение зело дружелюбное, помощь они вам в беде оказали с охотою и даже государю нашему на верность желали присягнуть…
      — Да наши ребята, наши, — кивнул Росин. — Не предадут.
      Боярский сын Толбузин неожиданно откинулся назад в кресло и принялся медленно посасывать вино, словно забыл обо всем на свете, кроме этого напитка. В тереме повисла тишина — стали слышны даже далекое мычание с невидимых за холмами коров и деловитое кудахтанье куриц в птичнике. Спустя несколько минут уже Костя, мучимый любопытством, не выдержал и поинтересовался:
      — Так и чем знакомые мои из Сапиместки отличились?
      — Уверен ли ты в сих сотоварищах, Константин Алексеевич? — повернул голову к хозяину опричник.
      — Уверен ли? — Росин задумчиво потер затылок. Что еще он мог знать про Витю Кузнецова, с которым пару раз пришлось порубиться на топорах в далеком двадцатом веке, да выпить пива у одного костра на общих игрищах? Только то, что он такой же как все: питерский, русский. Любит выпить и не прочь побуянить без особого ущерба для окружающих. Для того ведь они и собираются на свои фестивали, чтобы удаль на поединках выплеснуть, а не переворачивание чужих машин на городских улицах. Ну да, золото он растряс с соседних фогтий и комтурий без зазрения совести — а кто от денег откажется, коли сами в руки просятся? Новым магистром в своем клубе стал. Вот, пожалуй, и все. Обычный молодой парень, такой же как все. Хотя… Хотя, может, это и есть самое главное? Обычный парень, такой же как все. То есть, может и есть какая дурь в голове, но русский он, русский. А значит — Родину свою никому не продаст. И Костя решительно тряхнул головой: — Уверен!
      — Точно ли ты уверен, Константин Алексеевич? Потому, как дело, которое хотим предложить твоему товарищу зело опасно, и важно необычайно для общего нашего предприятия.
      — Важно необычайно? — удивился Росин. — Чем же таким помочь он может, боярин? Ты уж скажи, не томи. А я, глядишь, и отвечу сразу. Потому, как с ребятами этими знаком, привычки их мне известны.
      — Мысль у нас таковая появилась, — облизнул пересохшие губы гость. — Как мы с боярами мыслили, сил Ливония супротив наших втрое больше выставить может. Немногим менее половины из них — силы епископские, из четырех частей сборные. Другая половина — войско орденское. Из епископств Лифляндских после Дерптского самым сильным и богатым Эзельское будет. Да еще оно и островное вдобавок, вести оттуда медленнее доходят, помощь прислать труднее. И вот кабы Ливонский орден вдруг на остров сей напал и войну начал, сильно сие нам бы на руку получилось. Во смуте внутренней, ни Орден, ни Эзельский епископ помощи Дерпту не пришлют. Да и Рижские с Курляндским епископства границы свои оголять поостерегутся. Тогда ратям нашим не девять тысяч, а менее тысячи воинов противостоять будут. Силы свои мы без опасения надвое разделим, одновременно Дерпт осадив, и мимо Нарвы вдоль берега отряды вглубь земель вражеских послав. А пока не опомнились немцы, сотоварища твои от Эзеля навстречу нам ударят, и Лифляндию мы сразу надвое разрежем, половину под свою руку приняв. Поежели с Эзелем други твои не справятся, то и все одно на равных мы с оставшимися ворогами окажемся. А коли справятся — так и вовсе противиться нам некому окажется.
      Андрей Толбузин облегченно вздохнул — словно скинул, наконец, тяжкую ношу, потянулся к кубку, заглянул внутрь. Росин торопливо налил ему вина, потом плеснул немного себе. Кивнул:
      — Толково. План, сразу признаю, красивый и изящный. Вот только… Как заставить Орден напасть на своего вековечного союзника?
      — Коли друзья твои на землях Ливонского Ордена живут, замком орденским владеют, плащи и вымпелы орденские носят, так и кто же они, если не часть Ордена? — это вопрос Андрей Толбузин с друзьями явно обсуждали уже не раз и в подробностях. — И коли нападут они под своими знаменами, то именно Орден, стало быть, войну с Эзельским епископством и открыл.
      — А сказывал ли Семен Прокофьевич, что людей в замке этом всего два десятка человек, плюс десяток дворни, да пара женщин? Я имею в виду, знакомых мне женщин, что при нужде за меч взяться не побоятся? А с двумя десятками людей против целого епископства войну начинать… — Росин покачал головой:
      — Друзья мои боя открытого не боятся, сам бок о бок с ними сражался. Но двадцать против целой страны, пусть даже такой крохотной…
      — Главное, чтобы отвага у них оставалась прежняя, а в мечах воинских недостатка не станет. — Опричник, явно выдерживая паузу, отпил еще вина, потом взял расстегай с вязигой, неспешно прожевал.
      — Коли решатся они на сей подвиг, то из казны, митрополитом и купцами на войну собранных, готовы мы золота четыре тысячи талеров им передать для набора в немецких городах наемников для ведения войны. Поскольку сотоварищи твои по вымпелу и землям своим есть крестоносцы ливонские, труда особого это для них не составит.
      — А-а-а… — не меньше минуты сидел Росин с открытым ртом, переваривая услышанное, а потом внезапно вскочил, звонко ударив себя кулаком в ладонь и забегал между пушками, описывая замысловатые траектории: — Да, да, да!
      Как ему самому это в голову не пришло? Зачем русскую кровь проливать или казаков с Дона звать, если можно немцев на месте нанять, чтобы они сами себя завоевали? У них это ведь в порядке вещей: кто золото платит — тот и «родина». А все, кто за пределами своего города живет — иноземцы. Рижские ландскнехты против Эзеля воевать пойдут, и глазом не моргнут.
      — Черт! — повернулся он к гостю. — Гениально. Кому это только в голову пришло?
      — Даниле Адашеву, — признал Толбузин. — Брату Алексея. Он в ратном деле хитер, завсегда нежданное что придумает. Так что, Константин Алексеевич, возьмешься с сотоварищами своими поговорить?
      Росин остановился, подошел к пушкам, выглянул в узкую вертикальную бойницу. Конечно, привык он уже здесь за три года-то. К жизни спокойной размеренной, к ежедневным выходам в цеха своих мануфактур, где простенькие, даже наивные на взгляд человека двадцатого века механизмы все равно то и дело подбрасывали неожиданные головоломки. Привык подолгу торговаться с купцами, после чего гордо засыпать в сундуки честно заработанное серебро. Привык проводить вечера с покорной женой, которую заставлял носить в спальне и двух светелках рядом с ней коротенькое кружавчатое шелковое белье. После глухих платьев, платков, убрусов и подубрусников, в которых ходили днем все приличные женщины и длиннющих бесформенных сарафанов простых девок — белье выглядело особенно возбуждающим. Привык к тому, что все, на кого падал его взгляд немедленно кланялись, и даже богатые купцы проявляли всемерное уважение. Однако, он прекрасно понимал две вещи: ни с кем другим, кроме него, Витька разговаривать не станет. Росин всегда был мастером, и ребята всех клубов на фестивалях запоминали именно его. А кроме того, четыре тысячи талеров — это огромная сумма, которую просто так никому не доверят. Ему, богатому боярину, унаследовавшему имущество царского любимца Салтыкова и немало приумножившему оное, доверят. Он воровать не будет — смысла нет. Ради мешочка золотых позориться не станет. Как там Толбузин говорил? «Нет тебе в этом деле корысти. Но ты — русский боярин».
      — Отчего не взяться, — Костя небрежно пожал плечами. — Возьмусь.

Часть первая. Люди Меча