Однако обозников мало беспокоили обитатели леса — что живые, что заколдованные. Потому, как впереди отряда ехали пятеро бояр в полном своем ратном вооружении: в панцирях и бахтерцах, поверх которых у двоих были надеты зерцала, в шеломах и мисюрках, каждый со щитом у луки седла, рогатиной у другого стремени, с саблей и кистенем на поясе и саадаком с луком и стрелами на крупе коня. Всякому смертному известно, что русского витязя и одного любой соловей-разбойник или баба-яга испугается — а тут целых пятеро!
      Причем бояре составляли не единственную защиту обоза. Позади, за небольшим табуном из двух десятков лошадей, скакали еще пятеро оружных смердов. Эти, ленясь из-за жары, доспеха не надевали, но сабель и рогатин, кистеней и топоров не скрывали. У едущих на телегах молодых парней тоже либо за поясом, либо рядом, под рукой, поблескивало по топору. Трясущиеся на некоторых телегах бабы, правда, воительниц изображать не пытались, но у единственной всадницы, — стройной, синеглазой, остроносой девушки, — у луки седла, перед левым коленом, болтался саадак с угольно-черным луком, а по правую сторону висел плотно набитый стрелами колчан. Из прочего оружия у нее имелся только большой косарь, свисающий с тонкого плетеного ремешка на желтой металлической цепочке. Скорее всего, не золотой — драгоценный металл мало подходит для воинской справы.
      Напади лесные обитатели на подобных путников — скорее, не добычу они получат, а лес очистится на долгие годы от дурной славы.
      Потому и не беспокоился никто из обозников, глядя по сторонам, потому и не слышалось вокруг ни подозрительных перестуков, ни выкриков неурочных птиц. А может, просто дело свое воевода тульский делал честно и давно извел в округе и дурных людей, и дурную нежить.
      Провиляв верст десять по лесу, дорога неожиданно уперлась в пологий вал, из которого в южную сторону торчало множество заточенных бревен, и повернула вправо. Один из бояр, легко пришлепнув плетью коня, взметнулся на вал, закрутился на месте, изумленно присвистнув.
      — Чего там, Гриш? — окликнули его товарищи.
      — Рожон натуральный! Да частый такой, что и пешему не пройти. А лошадь точно брюхо распорет. На совесть вкопали. Коли рубить или выкапывать — дня два уйдет. А там дальше, — он махнул рукой в сторону леса, от края которого вернулся, — завал сделан, вроде бурелома. Лучше не соваться.
      Всадник вернулся на дорогу, и остановившийся было обоз двинулся дальше. Еще пара часов пути — и впереди показались островерхие крепостные башни Тулы.
      — Может, здесь переночуем? — предложил один из всадников, из-под шелома которого на лоб выбилась рыжая прядь.
      — А что, нам спешить некуда, — пожал плечами тот, которого называли Гришей. — Давайте здесь встанем.
      — Давайте, — согласился еще один боярин, и обоз, свернув с дороги на некошеный луг, начал сворачиваться в круг.
      За время долгого пути люди уже привыкли устраиваться на ночлег, а потому действовали быстро и привычно: десяток смердов отправились к ближайшему леску за валежником, остальные принялись отпускать привязанных к некоторым телегам коз и коров, распрягать коней. Бояре, не отвлекая людей от работы, сами расстегнули подпруги, сняли седла и потники, освободили коней от уздечек.
      Вскоре над лугом, к которому еще только подкрадывались сумерки, запылали несколько костров, запахло жареным мясом, послышались веселые голоса, женский смех, заглушаемый всхрапыванием лошадей, по-кошачьи кувыркающихся в свежей траве. С наступлением темноты все звуки затихли, а под первыми лучами солнца, не тратя времени на разведение костров, путники перекусили оставшейся с вечера холодной убоиной, и вскоре обоз, оставив после себя изрядно вытоптанную проплешину, вернулся на торную дорогу. Солнце еще не успело высушить росу на зеленых листьях, когда первые телеги загрохотали по ведущему к городским воротам мосту.
      — Эй, кто такие?! — забеспокоился стрелец, увидев на дороге довольно сильный отряд, да к тому же при оружии, и перехватил бердыш горизонтально, перегораживая проход.
      Услышав тревожный окрик, из караулки появились еще трое заспанных, но при оружии и в тегиляях воинов.
      — Бояре Батовы с имуществом своим и дворней! — во всю глотку, чуть не на полкрепости, проорал Григорий. — В поместья свои едем, государем Иваном Васильевичем нам дарованные!
      Впрочем, ему действительно было чем гордиться: отныне он и его братья являлись не просто оружными людьми, выставляемыми их отцом, Евдокимом Батовым, согласно реестрового списка, наравне со смердами или просто наемными людьми. Отныне они сами имели землю, данную им на кормление, и сами приходили по призыву, приводя с собой своих людей, живущих под их волей и присягающих им на верность. Бояре — люди, с которых Русь и государь не берут тягла и не требуют иных повинностей, которым самим ежегодно приплачивают по три рубля золотом в обмен на одно-единственное обязательство: в любой момент сесть в седло и помчаться на битву с врагами Отечества, откуда бы они ни появились, и как бы ни были сильны.
      — Где имения-то? — уточнил стрелец, опуская бердыш острым стальным оковьем на землю.
      — У Донеца и на Осколе.
      — А-а, — кивнул, сторонясь, караульный, и только после того, как красующиеся воинской выправкой и боевым вооружением бояре проехали мимо, негромко добавил: — Изюмский шлях… Молодые совсем все.
      Богатый торговый и ремесленный город еще толком не проснулся — лишь редкие лавки только-только раскрывали ставни и выставляли прилавки, по улицам еще не ползали груженые повозки, не сновали во множестве целеустремленные люди. Потому обоз пересек крепость от ворот до ворот немногим более, чем за полчаса, и вскоре выехал на тракт по другую сторону Тулы.
      Вокруг шелестели точно такие же луга, как и вчера, раздвигали в стороны толстые, прочные ветви дубы, вонзались в небо, подобно пикам, островерхие ели. Однако что-то неуловимо изменилось, отчего люди снимали шапки и крестились, сбивая разговоры и подавляя смех. Хотя, конечно, изменение произошло не вокруг, а в душах людей — ибо они не могли не понимать, что покидают исконные границы земель Московского княжества, выезжая в места, которые всего пару десятилетий назад считались Степью — владениями крымчан и татар, отбитыми ими у Литовского княжества и разоренными до того, что не осталось в них живой человеческой души, а потому и название за здешними землями установилось красноречиво-пугающее: Дикое поле.
      Оружные смерды посерьезнели, кое-кто даже забрал с телег добротные дедовские колонтари или собственноручно простеганные и вываренные в соли для дальней дороги тегиляи. Часть из них, оставив табун под присмотром четырех витязей, выдвинулись вперед и там, где появлялась возможность, скакали по сторонам обоза, внимательно вглядываясь в окружающие луга, заросли кустарника и стену подступающего к самому тракту леса.
      Между тем, дорога невозмутимо петляла между холмов, там, где не было обхода — лезла вперед, переваливая пологие возвышенности, пересекала по бревенчатым мостам неширокие реки и ручьи. Именно мосты одним своим видом постепенно успокаивали путников: раз мосты на проезжей дороге появились — стало быть, под рукой Москвы земля оказалась. Любая местность, войдя в состав быстро разрастающейся Руси, в считанные годы преображалась, расцветая и богатея на глазах. Государь Иван Васильевич сразу снижал налоги, отменял татарское и европейское рабство, поощрял строительство мануфактур и заводов. И первым признаком превращения иноземных владений в русские становилось строительство повсюду мостов, а затем и появление ямских станций, с незапамятных времен ставших отличительным признаком именно русских дорог.
      Час проходил за часом, солнце медленно пересекало небосклон — а обоза никто не трогал. Смерды постепенно успокаивались, доспехи вскоре перекочевали обратно на повозки, щиты снова повисли на седельных луках. Никто не покусился на перевозимое добро и на второй день, и на третий, и на девятый. Около полудня десятого дня на путников дохнуло родным для обитателя Северной Пустоши запахом: тракт уперся в заболоченную равнину и принялся огибать ее, потихоньку заворачивая к западу, затем уткнулся в густой бор, повернул снова на юг и впереди, на пологом холме, оказалась могучая деревянная крепость. Стены ее поднимались на высоту не менее трех человеческих ростов, и из направленных вдоль стен амбразур хищно смотрели пушечные стволы.
      — Елец, — понял Григорий Батов, размашисто перекрестившись на висящую над воротами икону.
      Здесь дорога проходила не через город, а под стенами, под присмотром явно немалой артиллерии, но проехать так просто, как через Тулу, не удалось — из ворот выметнулся конный разъезд в полтора десятка бояр и ринулся за обозом в погоню. Слова старшего из братьев воеводе оказалось мало, и ему пришлось показать ввозные грамоты. Только после этого тот смягчился, пожелал хорошей дороги и посоветовал, прежде чем занимать земли, явиться в Оскол, к тамошнему воеводе боярину Шуйскому — дальнему родичу опальных князей.
      Снова потянулась дорога. Поскрипывали колеса, проплывали мимо леса, и смерды, загибая пальцы, старательно пытались определить — это какого же размера их родная Святая Русь? Три дня они пробирались с Оредежа к Новгороду. Потом почти двадцать дней — от Новгорода до Москвы. Два дня Москву огибали, потом еще двенадцать дней пути от столицы до Тулы, десять — до Ельца, а конца пути так и не видать. И поневоле вспоминались набеги на соседнюю Ливонию, которую вдоль и поперек конному за пару дней проскочить можно. И как только схизматикам ума не хватает веру истинную принять, да под руку великого государя пойти? Тогда и про войны навеки забудут, и про вековую дикость свою. Будут честно трудиться, жить спокойно, да детей растить — чего еще человеку нужно?
      Лесов вокруг становилось явно меньше, однако и степью эти места назвать язык не поднимался — еще бы, если в Северной Пустоши везде, куда ни кинь взгляд, колышутся леса, между которыми местами попадаются проплешины выпасов и полей, иногда встречаются огромные незаросшие пространства, вроде Кауштина луга, но всегда — в окружении лесов. Здесь, скорее, островами стоял лес, и даже самую густую и огромную рощу рано или поздно можно было объехать кругом по полям и лугам — но земель леса пока что занимали ненамного меньше, чем в родных северных местах. Вот разве топи и болота встречались куда как реже, и каждую вязь путники встречали, как старого друга.
      Еще восемь дней тянулась дорога, постепенно становясь все уже и под конец превратившись в одинокую колею с высокой травой, покорно ложащейся меринам под копыта. И вот впереди, на широкой прогалине между россыпью крутобоких холмов и узкой прозрачной рекой опять показались рубленные в лапу крепостные стены.
      — Кто такие, откуда? — строго спросили с надвратного терема, и Григорий Батов в очередной раз с гордостью сообщил:
      — Бояре Батовы с имуществом своим и дворней! Едем в свои поместья, дарованные государем Иваном Васильевичем. А в Оскол к вам повернули, дабы воеводе Шуйскому доложиться. Он, сказывали, государем поставлен над здешними землями за порядком следить.
      Сверху ничего не ответили, но ворота, скрипнув, растворились, и обоз втянулся внутрь.
      В отличие от древнего Копорья, с его высоченными стенами, сложенными из крупных валунов, но тесным, узким двором, здесь рассчитывали в основном на Большой наряд, тюфяки и пищали которого стояли по шесть стволов в каждой башне, а стены не превышали в высоту трех человеческих ростов: все равно ни один воин в здравом рассудке, что с лестницей, что без нее, на крепостную стену ни в жизнь не полезет — убьют. Зато двор был широкий и свободный: не считая высоких навесов над сеном, сметанным в высокие — под стать башням, — вытянутые в длину стога, и таких же высоких и внушительных амбаров, почти все внутреннее пространство крепости пустовало. Хотя наметанный глаз боярина сразу подметил начисто вытоптанную землю, плотную, как камень, и пустующие навесы с загородками у дальней стены, рассчитанные на многие сотни лошадей. Не слышно было и мычания коров, похрюкивания откармливаемых к общему столу кабанчиков.
      Больше всего Оскол напоминал Свияжск — крепость, построенную государем неподалеку от Казани после первого, неудачного похода. Она предназначалась для отдыха идущих на Казанское ханство войск и сохранение их припасов — и после ухода рати выглядела именно так. Еще в глаза бросалось малое число одетых в тегиляи стрельцов и большое — кованных в железо бояр. На севере порубежные крепости состояли в основном из стрелецких отрядов, а бояре собирались только на смотр, либо в поход на неправильно ведущих себя соседей.
      Изба воеводы так же мало напоминала втиснутое на свободное пространство жилище — это оказался добротный дом в два жилья, крытый толстой дранкой и окруженный высоким частоколом, отрезающим от пространства крепости еще один, внутренний двор.
      Обоз въехал в никем не охраняемые ворота, останавливаясь вдоль внутренней стороны тына. Бояре выждали за воротами, пока хозяин дома выйдет на крыльцо, после чего спешились и вошли, ведя коней под уздцы — демонстрируя тем самым уважение воеводе.
      Дмитрий Федорович Шуйский больше походил на думского боярина, нежели на воеводу: упитанный, с солидно выпирающим вперед брюшком. Одет он был в красные шаровары, опускающиеся до самых войлочных тапочек, и шелковую рубаху, поверх которой накинул отороченную горностаем алую суконную душегрейку. Глаза смотрели хитро, с прищуринкой, невольно вызывая в собеседнике ответную улыбку. Еще довольно молодой, лет тридцати, он наверняка получил воеводское место на кормление не за заслуги, а чьими-то хлопотами. Поскольку Шуйские уже давно жили в опале — получил несколько лет назад. Как это часто бывало, про ставленника крамольников, занимавшего не очень доходную, но хлопотную волость, забывали до тех пор, пока с делами своими он справлялся хорошо, жалоб на него много не шло, и мороки своему приказу он не доставлял.
      — Рад видеть, гости дорогие, — приложил он руку к груди и слегка наклонился. — Входите, откушайте с дороги, чем Бог послал. Эй, Мажит! Отведи обозников в трапезную стрелецкую, пусть покормят.
      — Слушаю, боярин. — Босой татарчонок лет пятнадцати, выкатившийся из-под небольшой скирды, вскочил на ноги, поклонился, и принялся махать руками, зовя смердов за собой: — Быстрее, быстрее идите, коли холодного жевать не любите. Обедали недавно в крепости.
      Бояре же, сняв шеломы, перекрестились и следом за воеводой вошли в дом.
      В трапезной две раскосые невольницы в легких сарафанах торопливо обмахивали стол тряпками. В воздухе висел сочный запах жаркого, отчего у гостей моментально засосало под ложечкой.
      — Сейчас, — усмехнулся в бороду воевода. — Сейчас пироги принесут. Так какими судьбами занесло вас в порубежные земли, бояре?
      — Милостью своей государь Иван Васильевич, — перекрестился Григорий Батов, — дай Бог ему долгие лета, даровал нам поместья на землях корочаевских. Туда и едем. Варлам, дай ввозные грамоты.
      Рыжий кудрявый витязь лет двадцати пяти раскрыл скромную холщовую сумку, свисающую с плеча, и протянул воеводе несколько свитков. Дмитрий Шуйский сдвинул их на край стола, освобождая место для блюда с пряженцами, потом принялся по очереди разворачивать:
      — Та-ак… По левому берегу Оскола… Боярину Григорию Батову…
      Он поднял глаза на гостей. Григорий поднялся, поклонился. Несколько секунд воевода всматривался в его лицо — голубые глаза, темно-каштановые прямые волосы, острый подбородок, проглядывающий сквозь редкую бороду, — потом спросил:
      — Старший, что ли?
      — Старший с отцом на старом поместье остался, Дмитрий Федорович, — поправил его гость. — Я второй буду.
      — Хорошо, — кивнул боярин Шуйский и взялся за второй свиток. — Земли корочаевские… Деревни Снегиревка и Рыжница, и между ними… Сергею Батову.
      Поднялся и поклонился, пригладив густую и окладистую не по возрасту бороду, боярин в бахтерце, удивительно схожий с братом.
      — Добрые места получил, — кивнул воевода и спохватился: — Вы угощайтесь, гости дорогие, на меня не глядите. Обедали мы недавно. На снедь сию ныне и смотреть не могу.
      Потом развернул третью грамоту:
      — Земли корочаевские, по правому берегу Донеца… Боярину Варламу Батову…
      Поднявшийся Варлам выглядел словно чужаком среди прочих Батовых: рыжий, курчавый, лопоухий, с бесцветными глазами, заметно выше ростом, но более узкоплечий.
      — А это жена моя, боярыня Юлия, — указал он на остроносую девушку, оказавшуюся единственной всадницей в обозе. Голову боярыни не по обычаю вместо убруса укрывал немецкий бархатный берет с одиноким разноцветным пером. Женщина, правда, предпочла бы ходить и вовсе простоволосой — но в теперешней Руси это считалось немалым позором. Юбок бывшая спортсменка также не переносила, поэтому носила шаровары из тонкой шерсти, уходящие в низкие яловые сапожки. Естественно, и над шароварами укрывал стройное тело не привычный вышитый русский сарафан, а черный шелк еще неизвестной в этом мире блузки, сшитый дворовыми девками Евдокима Батова частью с помощью боярыни, частью — как сами умели. Поэтому ворот блузки застегивался сбоку, как на косоворотке, и рукава были не вшитые, а выкроенные вместе со спинкой и передом. Зато на груди алела умело вышитая роза.
      — Татарка, что ли? — удивился воевода.
      — Сам ты татарин! — моментально вскинулась женщина. — Да я тебя раз в пять русее!
      — Да не хотел я тебя обидеть, помилуй Бог, — отмахнулся обеими руками Дмитрий Федорович. — Да и чем? У меня половина друзей на татарках женаты! Кто себе знатного рода сосватал, кто в походе в полон взял. Да еще казаки, что ни год — турецких и татарских ясырок на продажу приводят. Многие поначалу для хозяйства да баловства покупают, а потом, глядишь, и прикипают.
      — Я, что, похожа на рабыню? — поднялась во весь свой рост Юля.
      — Боже упаси, — опять отмахнулся боярин Шуйский. — Но больно платье на тебе странное. Я из всего наряда только шаровары татарские ранее видывал.
      — Берет немецкий, кофта китайская, штаны татарские, сапожки датские, начинка русская, — чуть не продекламировала Юля.
      — Доходчиво рассказываешь, боярыня, — миролюбиво улыбнулся воевода. — К нам тут намедни, опять же, китайские купцы забредали. Тюк шелка за золото оставили. Правда, белый он, не такой, как у тебя.
      — Так покрасить можно, — сбилась на хозяйственный совет Юля, и как-то само собой получилось, что ссора угасла. Настроения ругаться больше не было. — Ягодным соком или чернильными орешками, — добавила она, опускаясь обратно на скамью, взяла с блюда румяный пряженец и вонзила в жареный пирог свои крепкие зубы.
      Остальные Батовы никакой обиды от предположения Дмитрия Шуйского не ощутили — они прекрасно знали, что русские рода испокон веков роднились с татарскими, и велось это еще с той незапамятной поры, когда в степях кочевали половцы и хазары.
      — Земли корочаевские от реки Ерычки с деревнями Кочегури и Малахове… Анатолию Батову…
      Едва не подавившись пирогом, поднялся витязь в колонтаре и зерцалах, больше похожий на старших братьев Григория и Сергея. Поклонился.
      — И… — развернул воевода последнюю грамоту.
      — От речки Ерычки с деревней Головешка… Боярину Николаю Батову.
      Самый младший из братьев, всего шестнадцати годов, был закован в куяк и зерцала, борода у него еще не росла — но, судя по бесцветным глазам и рыжим кудрям, лет через десять он должен был стать точной копией брата Варлама.
      — Да, — сложил грамоты обратно на край стола воевода, кивнул гостям, чтобы забирали. — Даже не знаю, что и сказать. Поместья вам государем даны обширные. Получи вы такие под Рязанью, враз с родовитыми князьями на одну ногу бы поднялись. А здесь… Даже и не знаю, за доблесть, али в наказание такую награду получили. Небось, отличились недавно, бояре?
      — Да по весне в Дерптское епископство прогулялись, — признал боярин Варлам. — Вернулись с добычей…
      — Епископство? — удивился воевода. — Это где?
      — Лифляндские земли, — уточнил Григорий Батов. — Ливонский орден там обосновался.
      — Это у Варяжского моря, с Литвой рядом? Понятно, — усмехнулся боярин Шуйский. — Что сказать хочу? Схизматиков ощипать — дело нужное и богоугодное. Потому как здешние басурмане хоть честно говорят, что Аллаху своему молятся, а эти нехристи имя Господа нечестивыми устами пятнают, имя сына Его, муку за нас принявшего, позорят, ересь свою Им прикрывают…
      Воевода несколько раз перекрестился и еле слышно пробормотал молитву.
      Гости его тоже перекрестились и откинулись от стола, позволяя турецким невольницам заменить почти опустошенные блюда округлыми серебряными подносами, щедро заполненными сочащимися жирным соком кусками мяса и крупными ломтями какой-то птицы, запеченными до румяной корочки.
      — Вот оно, значит, как, — продолжил хозяин дома, на этот раз не утерпев и взяв себе жирную ножку, обтянутую золотистой кожей. — По делам и награда. Дело сделали святое, потому и поместья получили богатейшие. Но за то, что соседей, будь они трижды прокляты… хотя и так им гореть в аду… за это поместья получили вы не у Рязани, а здесь, в самом сердце Дикого поля. Удаль свою теперь казать можете невозбранно, все одно Руси на пользу пойдет.
      Воевода неспешно обглодал мясо, отработанным движением кинул кость в окно, из-за которого немедленно донеслось жадное рычание и приглушенное собачье тявканье.
      — У вас, бояре, — указал он на Варлама и Григория, — немногим более четырех сотен чатей пашни поднято, у остальных по пять. Стало быть, на смотр и в поход выставлять надлежит по пять оружных всадников в полном доспехе и с оружием… Ну, да это вы сами знаете. По одному ратнику со ста чатей. Первый год я с вас этого требовать не стану, но к следующей осени спрашивать начну по всей строгости. Что еще? Заезжих с Дикого поля без разбора не рубите. Среди них иногда купцы попадаются. Да и сами татары не всегда со злом идут. В Крымском ханстве, почитай, через год на два голод случается. Вот многие и бегут, не выдерживают. Еще казаки донские наезжают, дуваном да ясырем торговать. Продают дешево, больше на хлеб меняют, который сами сажать ленятся. Но для хозяйства мало чего нужного привозят. Все больше золото всучить норовят, да оружие и доспехи турецкие. Ясырь еще пригоняют, девок, баб, невольников. Девок брать у них еще можно — им деваться некуда, — я мужиков нельзя. Бегут, нехристи. До дома слишком близко.
      — Это не те казаки, — положив в рот последний кусочек мяса и тщательно облизав пальцы, спросил боярин Григорий, — что по осени у нас Выборг вместе с московской ратью брали?
      — Могли быть и они, — согласился воевода. — Казаки в московское войско с охотой нанимаются. Чай, христиане, православные. Они, хоть и станишники, в наших землях никого не трогают, можете не опасаться. А коли и захотели бы, то и не смогут. Они ведь завсегда османов грабят. Крым, Валахию, Грузию. Под Трамбон и Стамбул иногда заплывают, — боярин Дмитрий Федорович довольно улыбнулся и потянулся еще за одним кусочком птицы. — Там балуют, здесь добычу продают. Коли тут захотят чем поживиться, то путь в московские земли навсегда для себя закажут. А в Османию свой дуван им везти бесполезно, их там, кроме острого кола в задницу, ничего не ждет. Не осталось на здешних землях, бояре, никого, кроме нас — Руси Святой и Оттоманской империи. А значит, все прочие мелкие племена решить должны, к кому примкнут, и служить вовеки честно и преданно. Потому как, коли метаться начнут — мы их враз в две руки задавим. Вы про это, бояре, помните. И коли кто под руку государю нашему проситься придет, привечайте. Или к себе на землю сажайте…
      Дмитрий Федорович задумался. Так получалось, что приехавшие с ввозными грамотами братья сядут на землю от Донца до Оскола — аккурат поперек печально известного Изюмского шляха. С одной стороны, это хорошо: родичи, друг за друга стоять станут, не предадут, через соседские земли ворога не пустят. Будет лишний заслон между Осколом и Диким полем. День-два простоят — и то дело великое. Крепость к осаде подготовить можно, волость исполчить, смердов укрыть. Да только… Только ходят татары по Изюмскому шляху зачастую не сотней-другой, а многотысячными ордами.
      Воевода вздохнул, объел белое мясо и закончил:
      — Земли у вас, бояре, будет много, а вот людей — мало.
      — Кое-кто из смердов с нами приехал, — похвастался надтреснутым голосом Николай. — Из отцовского поместья.
      — Много? — навострил уши царский наместник.
      — Не очень, — вздохнул Григорий. — Холопов, что в закупе еще несколько лет быть должны, отец пятерых послал. Две девки дворовые увязались, смердов около десятка, что при отцах жили, а сами ни в крепостные садиться не спешили, ни дела пытать никуда не уходили. Мы им здесь землю любую на выбор пообещали, сколько захотят, да подъемные. Ну, и еще шесть семей молодых — смерды с женами решились тоже на новые места податься. Чтобы и земли, сколько взять смогут, и детям, куда расширяться, место имелось. Никита, сын кузнеца нашего, с женой и малышом тоже поехать согласился. Уж не стану и признаваться, что мы ему пообещали.
      — От податей и оброка освобождение, пока работать сможет, — ухмыльнулся воевода, знавший цену хорошему кузнецу, и хитро прищурился: — Стало быть, четверо молодых, неженатых бояр в нашей волости появилось? То-то девки обрадуются! Вы как, погостите в Осколе пару дней, али дальше двинетесь?
      — Дальше, — решительно хлопнул ладонями по столу Григорий Батов. — Не терпится мне землю свою увидеть.
      — Дальше, так дальше, — не стал спорить воевода. — Завтра к полудню и доберетесь. Вы, как я понимаю, братья? Стало быть, землю, согласно ввозных грамот, сами поделите, не подеретесь? Тогда я с вами не поеду, боярина в сопровождение дам. При нем межи поставите, а мне потом отпишете, что споров нет. Согласны?
      Батовы переглянулись и закивали.
      — Фекла! — крикнул боярин Шуйский. — Кваску гостям принеси, угощение запить! И Сергей Михайловича мне позови!
      Спустя полчаса объевшиеся до приятной тяжести в животах люди запрягли так же неплохо подкрепившихся лошадей в телеги, подтянули скакунам подпруги, после чего обоз развернулся в длинную ленту и пополз в сторону ворот. Воинский отряд увеличился теперь еще на пятерых витязей: к нему присоединился боярин Сергей Михайлович Храмцов со своими одетыми в тегиляи смердами.
      Сам боярин тоже не мог похвастаться богатым доспехом — его защищал только куяк, сверкающий нашитой на суконную основу стальной чешуей, да остроконечный шишак с кольчужной бармицей. Остальная справа была обычной — лук, сабля, рогатина, шестопер, два заводных коня. Да иначе и невозможно — иначе воина никто на смотр не пустит, службу не зачтут, поместья лишат… Одним словом, не допустит никто, чтобы боярин без достаточного оружия под рукой оказался.
      — А что, боярин Сергей, — поинтересовался Григорий Батов. — Смотр был у вас недавно, исполчали волость, али всегда бояре при воеводе службу ратную несут?
      — Нельзя у нас иначе, боярин, — не смог сдержать зевок кареглазый витязь и только прикрыл рукой рот, да погладил растерянно русую — в цвет волос — бороду. — Дозоры постоянно приходится в степь рассылать. Разъезды порубежные. Татары шалят. Не дай Бог не успеем хоть за день о подходе орды к крупной деревне упредить: половину поместий враз обезлюдят. Я еще ладно. Моя деревня, Герасимовка, за Осколом, к ней мимо крепости особо и не пройдешь. А кто по эту сторону, кто справа или слева — беда для них случится страшная, коли вовремя не сообщить. Как басурман увидим, сразу костры сигнальные палим, вестников посылаем.
      — И куда люди прячутся?
      — Кто вблизи чащобы непролазной живет, в нее уходит, в схронах отсиживается. Кто ближе к крепости, в Оскол, под защиту стен со скотиной собираются. Некоторые в боярских усадьбах отсиживаются, где стены крепкие. Татары ведь налегке сюда приходят — украсть, что плохо лежит, да людей зазевавшихся сцапать. Машин стенобитных у них нет, пушек тоже. Стены копать или калить они не умеют, навеса толкового от стрел и камней поставить — тоже. Поносятся неделю-другую из стороны в сторону, да назад тикают, пока воевода волость исполчить не успел, да кованую конницу на них вывести.
      — Две недели? — не поверил своим ушам Батов. — Пошто так долго? Нас Семен Прокофьевич за три дня на коней поднять успевал, а на четвертый уже в сечу вел.
      — Ты не сравнивай, боярин, тупоголовых схизматиков и татарвье хитрое, — покачал головой боярин Храмцов. — Коли орда пришла — враз по всем дорогам рассыплется, ни пройти, ни проехать. Приходится близким соседям в усадьбе покрупнее собираться, а потом малой ратью дальние усадьбы объезжать. Одно хорошо: трусливы татары, как мыши. Коли меньше их, чем пятеро на одного — от одного русского вида разбегаются.
      — Так вы постоянно исполченными живете, или в усадьбах? — запутался Григорий.
      — Вкруг на разъезд выходим, — пояснил сопровождающий. — Две недели в поле, потом месяц на хозяйстве.
      — Трехсменка, что ли, получается? — поинтересовалась слышавшая громкий рассказ Юля.
      Боярин Храмцов оглянулся на нее, потом глазами указал собеседнику вперед и пнул пятками коня, переходя в галоп. Григорий, удивленно пожав плечами, припустил следом.
      — Что за татарка странная с вами? — негромко поинтересовался витязь.
      — Это боярыня Юлия? — несколько удивился Григорий, который за два последних года привык, что девушка во всем держится с мужчинами на равных. — Жена она брату моему, Варламу. И не татарка совсем. Сильно обижается, если так называют.
      — А пошто в штанах? — недоверчиво покачал головой Сергей Храмцов. — И вообще одета не по-бабьи. Лук боевой при ней еще. Зачем?
      — Ты только при ней не спроси, — улыбнулся боярин Григорий. — А то, как брат, на заклад нарвешься. Она о прошлой зиме при всей рати любое желание выполнить обещала тому, кто лучше ее стреляет.
      — Ну? — заинтересовался воин.
      — С двухсот саженей по сосне из десяти стрел ни разу не промахнулась.
      — Не может быть!
      — А ты заложись, Сергей Михайлович, — улыбка боярина Батова стала ехидной. — Может, у нее и еще какие желания есть?
      — Перекрестись! — На этот раз витязь оглянулся на всадницу с уважением.
      — Вот те крест, — небрежно обмахнулся Батов. — Да ты сам посмотри. Видишь, окромя лука да косаря, никакого орудия не носит? Потому как, хоть и баба, а понимает, что в рукопашной ей мужика не одолеть. Только издалека разить может.