VIII

С цветного предвыборного плаката размером с театральную афишу на прохожих смотрел кандидат в депутаты Государственной думы России — выдающийся спортсмен и общественный деятель, председатель Фонда социальной справедливости Сергей Анатольевич Круглов.

Крупный, с короткой шеей, с широкими покатыми плечами. Большое круглое лицо, толстые губы, нос картошкой. Крутой лоб с блестящими залысинами. Широкая улыбка, раздвигающая толстые щеки и делающая лицо несколько грушеобразным. Улыбка простодушная, открытая, но как бы с грустинкой в глазах — улыбка человека, очень хорошо знающего, что жизнь сложна. Но оптимистичного. Несмотря ни на что.

Простой русский человек. Такой же, как все. Один из вас. Разве что более волевой, более решительный, умеющий побеждать, о чем свидетельствовала олимпийская медаль на широкой груди, умело превращенная ретушером из серебряной в золотую.

Далее следовало жизнеописание кандидата, обычного парня из обычной рабочей семьи, сумевшего многого добиться в жизни только благодаря самому себе. Текст был такого рода, что легко, простым изменением настоящего времени на прошедшее, превращался в некролог.

На правой стороне плаката размещались, как кадры из фильма, снимки, рассказывающие об основных вехах жизни кандидата. Подписей под снимками не было, но смысл угадывался и без подписей.

Вот первая победа юного Сережи Круглова на борцовском ковре.

(«С юности он воспитывал в себе волю к победе».)

Вот он на берегу реки со спиннингом.

(«Некоторые отдыхают на Канарах, а для него рыбалка на русской реке — лучший отдых».)

Вот он раздает подарки сироткам в подшефном детдоме.

(«Дети — будущее России».)

Вот выступает на митинге.

(«Передоверяя судьбу России безответственным политикам, мылишаем будущего наших детей!»)

А вот Патриарх Всея Руси Алексий II вручает ему грамоту.

(«Благодарность Патриарха — награда выше олимпийской медали».)

В общем, голосуй — не ошибешься.

Предвыборными плакатами кандидата Круглова был оклеен весь длинный забор, отделяющий какую-то стройку от Крутицкой набережной. Плакатов было штук пятьдесят. Утренние прохожие озабоченно шли мимо них, не обращая внимания. Вдруг останавливались, наклоняли головы, как заглядывают под юбку. Тут же чертыхались и спешили дальше.

Герман заинтересовался, подошел: один из плакатов оказался наклеенным вверх ногами.

Герман выкурил сигарету и вернулся в «мерседес», припаркованный у парапета набережной так, что из него был виден трехэтажный особняк, в котором располагался Фонд социальной справедливости. На молчаливый вопрос водителя кивнул: «Подождем».

Особняк стоял на небольшом возвышении, как и все дома по этому берегу Москвы-реки. Он был из старых, дореволюционной постройки, недавно отреставрированный, украшенный коваными решетками на окнах первого этажа. От набережной его отделяла чугунная ограда каслинского литья. К особняку, разрезая аккуратный газон, вела асфальтовая дорога, обставленная черными, стилизованными под старину фонарями. Возле подъезда она раздваивалась, огибала бездействующий фонтан с купидоном и расширялась, образуя площадку для стоянки машин, заставленную среднего класса иномарками.

Недавно побрызгал легкий грибной дождик, крыши машин блестели, утреннее солнце отражалось в окнах особняка. Все было ярко, свежо, дышало тем величавым спокойствием осени, что всегда предшествует непогоде. По Москве-реке тянулись ржавые баржи, у пристани покачивался белоснежный речной трамвайчик, рыбак с удочкой неподвижно стыл под Новоспасским мостом.

Герман знал за собой это состояние бездумной внимательности ко всем мелочам. Организм будто требовал передышки, как перекура перед трудной работой. Как всегда в такие минуты, его жесткое лицо было отсутствующим, пустым, лишь взгляд все чаще обращался к особняку.

Без пяти девять в ворота поспешно проскочил «ситроен» с припоздавшим служащим. Ровно в девять с набережной на полном ходу свернула черная «Ауди-А8» с «мигалкой» и правительственными номерами в сопровождении устрашающего вида «лендкрузера» с черными защитными дугами и фарами на верхней консоли. Машины остановились у бокового входа, из джипа выскочили три охранника в одинаковых серых плащах, оценили обстановку, затем один из них открыл заднюю дверцу «Ауди». Хват грузно поднялся по ступенькам невысокого крыльца и скрылся в здании. В пределах видимости он был не больше пяти-шести секунд. При этом — наполовину прикрытый телохранителями.

— Вот как нужно заботиться о своем здоровье, — одобрительно заметил Николай Иванович. — А вы даже одного охранника не заведете. Серьезный человек, а пренебрегаете. Неграмотно, Герман Ильич.

— Заведу. Когда заведу серьезных врагов, — отозвался Герман. — Поехали.

— Пересядьте назад.

— Зачем?

— Герман Ильич, вы как ребенок. Зачем. Серьезные люди всегда ездят сзади. Впереди — шушера, порученцы. Хотите, чтобы вас приняли за шушеру?

Герман усмехнулся, но совету последовал. Когда машина мягко осела на тормозах возле подъезда особняка, водитель напомнил:

— Кейс не забудьте.

— Мне он сейчас не нужен.

При виде подкатившего к центральному входу черного шестисотого «мерседеса» дежуривший у парадного охранник что-то сказал в рацию, но задержать посетителя не решился: простые люди в таких тачках не ездят. В вестибюле с широкой беломраморной лестницей с красным ковром Германа настороженно встретил молодой референт:

— Вы к кому?

— К Сергею Анатольевичу Круглову.

— По вопросу?

— Мне не вполне ясна его предвыборная программа. Хотелось бы кое-что уточнить.

— Вы журналист?

— Нет, избиратель.

— Простите?

— Избиратель. Обыкновенный избиратель, — повторил Герман. — Тот самый, от кого зависит, станет ваш шеф депутатом Госдумы или не станет.

— Обратитесь к руководителю предвыборного штаба, он все объяснит. Штаб находится по адресу…

— Меня не интересует руководитель штаба. Я же не за него собираюсь голосовать.

— Не думаю, что Сергей Анатольевич вас примет. У него очень плотный график.

— А вы спросите, — предложил Герман, вручая референту визитную карточку. — Вдруг примет?

— Подождите, проконсультируюсь.

Референт степенно поднялся по лестнице, через несколько минут поспешно сбежал вниз, почтительно сообщил:

— Господин Ермаков, Сергей Анатольевич вас ждет. Позвольте ваш плащ…

В сопровождении референта Герман поднялся на второй этаж, пересек пустую приемную и оказался в просторном кабинете, обшитом темными дубовыми панелями, с громоздким старинным камином и просторным видом на Москву-реку и блестящие на солнце мокрые крыши Зацепы. На мраморной каминной полке красовались металлические и хрустальные кубки — спортивные трофеи хозяина кабинета. Сам хозяин мрачной тушей лежал в черном офисном кресле за массивным письменным столом в дальнем от окна углу кабинета.

— Господин Ермаков, — доложил референт.

— Исчезни.

Референт исчез. Хват всем телом откинулся к спинке кресла и с любопытством посмотрел на Германа.

— Так-так-так. Явился не запылился. Шустрый ты, Ермаков. Как блоха. Вчера в Канаде, сегодня уже здесь.

— Ты же сам сказал: «Только не тяни», — напомнил Герман, с интересом осматриваясь. — Хорошо ты устроился. Классный особнячок. И вид классный. Так и тянет сесть в речной трамвайчик и плыть куда-нибудь. Плыть и плыть. И ни о чем не думать. Тебя не тянет?

— Садись и плыви, кто тебе мешает?

— Дела мешают, дела. А вид хорош, — повторил Герман. — Я думаю, он тебе очень нравится. И знаю чем. Сказать?

— Ну, скажи.

— Негде пристроиться снайперу. Это типа шутки, — объяснил Герман, усаживаясь в черное кожаное кресло и удобно вытягивая ноги. — Кофе с коньячком здесь избирателям дают? Или только борцам за социальную справедливость?

— Не наглей, — хмуро посоветовал Хват. — Что за муйню ты сказал моему референту насчет предвыборной программы?

— Не муйню. Меня это действительно интересует. Но сначала вопрос. Ставка за выбивание долгов по-прежнему пятьдесят процентов, как в старые добрые времена? Или изменилась?

— Я этими делами не занимаюсь.

— Конечно, не занимаешься, — согласился Герман. — И никогда не занимался. Но, может, слышал краем уха? Я почему спрашиваю? Если не изменилась, твой фонд получит миллион долларов. Если стала меньше — меньше.

— Не пойму я, куда ты гнешь. Считай, что не изменилась. С чего ей изменяться?

— Второй вопрос. Понятия изменились? Беспредел по-прежнему вне закона? Привожу пример. Вот я прихожу к тебе и говорю: такой-то господин должен мне бабки, помоги получить, половина твоя. Ты подписываешься, начинаешь разбираться. И выясняешь, что такой-то господин ничего мне не должен, а я просто решил скрысятничать и употребить для этого твой авторитет. Раньше в таких случаях половина долга вешалась на меня. А теперь?

— И теперь вешается. А как же? — возмутился Хват. — Если такое спускать

— знаешь, что начнется? Это мы уже проходили!

— Вопросов больше нет. Господин Круглов, вы меня убедили. Я буду голосовать за вас.

— Ну, хватит! Крутишь, как корова хвостом. Базарь по делу!

— Это и есть дело. Я могу прямо сейчас обрисовать ситуацию, как я ее вижу. Но какой смысл? Потом придется все повторять в присутствии второй заинтересованной стороны.

— Ты про Кузнецова?

— Да, про нашего общего друга, — подтвердил Герман. — У тебя его телефон есть?

— Допустим.

— Так звони. Пусть подъедет и закроем тему.

— Не боишься?

— Кого?

— Его. Мы с тобой люди вменяемые. Про него я бы этого не сказал.

— Я давно уже устал бояться. Звони.

Хват вызвал референта:

— Кузнецов. Найди. Он мне нужен. Срочно.

Референт вышел, через три минуты возник в дверях кабинета:

— Он в Кунцево, пригнал машину на техобслуживание Сможет прибыть через полтора часа.

Клещ кивнул:

— Годится. — Предложил Герману: — Можешь подождать в гостиной. Телевизор там есть. Кофе с коньяком получишь, так и быть. Чтобы потом не говорил, что я плохо отношусь к своим избирателям.

— Спасибо, дела, — отказался Герман.

Референт сопроводил его к выходу и предупредительно открыл заднюю дверь «мерседеса».

— Куда? — спросил Николай Иванович.

Герман ответил не сразу. Полтора часа. Ни то, ни се. Да и не было у него никаких дел. В этот приезд в Москву у него было только одно дело.

— Тормозните у пристани. Через час подъезжайте к парку Горького, к центральному входу.

— Хотите покататься на теплоходе? — почему-то оживился водитель.

— Хочу.

IX

Это были его родные с детства места. На Ленинском проспекте, неподалеку от Первой Градской больницы, стоял родительский дом. Окно комнаты Германа выходило на Нескучный сад. В нее он двадцать лет назад привел Катю. Был яркий весенний день, когда сидеть в пыльных университетских аудиториях — тоска зеленая. Сорвались с лекций, Герман предложил: «Поехали ко мне, пообедаем». Но даже не подошли к холодильнику, не успели.

Изумленный, растерянный, потрясенный, натянув до подбородка простыню, Герман смотрел, как Катя раздвигает шторы, как насыщенный пылинками закатный солнечный луч золотым нимбом венчает ее голову с тяжелыми медно-русыми волосами, стекающими по хрупким плечам, рисует изгибы ее бесстыдно обнаженного, бесстыдно прекрасного тела с маленькой грудью, с золотистым пушком на руках, с темным, тоже в тонком золотом ореоле, треугольником внизу плоского девичьего живота.

— Ты чудо, я тебя люблю, — сказал он, хотя никогда раньше никому этого не говорил.

Да и кому было говорить? Хулиганистым оторвам-сверстницам из соседних дворов, а позже парикмахершам, официанткам и продавщицам, которые всегда были старше его, а одной даже было двадцать восемь лет? Он для них, пылкий неутомимый мальчишка, был счастливым отвлечением от сложностей женской жизни, они на короткое время утоляли его неуемную телесную жажду, которая преследовала его, как постоянное чувство голода преследует быстро растущих волчат. Какая любовь? Что такое любовь? Само слово казалось пошлым, бессмысленным, затертым до неприличия.

И лишь теперь, стыдясь своих рук, грубых от постоянного соприкосновения со щелочными растворами при мытье окон, стыдясь худобы своего тела, сильного от постоянных занятий спортом, но такого безобразного рядом с божественным совершенством Кати, Герман почувствовал, что любовь, это пошлое, затертое до неприличия слово, имеет свой сокровенный, до этих пор неведомый ему смысл. Этот смысл приоткрылся ему, как бездонная синева неба вдруг приоткрывается в разрыве хмурых дождевых облаков. И в стремлении продлить это чудесно явленное ему откровение, словами закрепить омывший душу восторг, он повторил:

— Я люблю тебя. Я тебя люблю.

Она загадочно, царственно усмехнулась и спросила:

— Что это за парк внизу?

— Нескучный сад, — ответил он, радуясь возможности одарить ее хоть чем-то из того прекрасного, что с детства принадлежало ему.

Через месяц она забеременела. Герман посадил ее в такси и отвез в ЗАГС. Срок регистрации обычно назначался через три месяца после подачи заявления. Заведующая ЗАГСом оказалась знакомой Василия Николаевича Демина. Три месяца сократили до одного. За неделю до свадьбы Катя сказала, что анализы не подтвердили беременности, в ЗАГС можно не идти.

— Хочешь от меня отделаться? Ничего не выйдет, мадам, — весело возразил Герман, чувствуя себя неловко, стесненно под тревожным, как бы испытующим взглядом Кати. — Слово дала? Дала. Изволь держать, если не хочешь прослыть бесчестной соблазнительницей.

В эту же комнату Герман привез Катю из ресторана «Прага», где была их свадьба, как бы официальная, для родственников. Свадьба получилась скучной, даже какой-то напряженной из-за взаимной неприязни матери Германа и родителей Кати. И ночь получилась странной. Забившись в угол тахты, Катя до рассвета рыдала. Герман сначала растерялся, принялся успокаивать. Потом отступился, стоял у окна, курил, слушал за спиной безутешные глухие рыдания молодой жены, а в голове крутилось: «О чем дева плачет, о чем слезы льет?»

О смутных девичьих мечтаниях, которые уже не сбудутся? О каких?

Прощается со своим прошлым? С каким?

А за окном чернели липы Нескучного сада, по далекой Москве-реке проплывали клотиковые огни буксиров и барж, в полнеба занимался рассвет.

Несколько месяцев в Свиблове, где жили в двухкомнатной хрущобе, пока не нашли вариант обмена, как бы выпали из памяти Германа, забылись, как забывается нудная командировка. Тем радостнее было возвращение в родные места — переселение в дом на Фрунзенской набережной, с балкона которого была видна Москва-река, колесо обозрения парка Горького и Нескучный сад вдалеке. На этом балконе теплыми летними вечерами они подолгу просиживали с Катей за бутылкой «Цинандали» или «Советского шампанского», увлеченно болтая о всякой всячине и как бы намеренно отодвигая тот волнующий обоих момент, когда они войдут в спальню и ослепительным фейерверком вспыхнет фиеста, безудержный праздник плоти, восхитительное безумие — всегда новое, всегда неожиданное, увлекающее в свои обжигающие глубины, как в омут. Это продолжалось и в Торонто, только вместо грузинской кислятины пили красное итальянское «Барбареско» или по праздникам французское шампанское «Дом Периньон», внизу темнела не Москва-река, а бассейн, отражая садовые фонари и черные кроны кленов.

На этом же балконе Катя сидела одна и курила сигарету за сигаретой летним вечером пять лет назад, вскоре после августовского дефолта. Она прилетела в Москву на встречу одноклассников. Герман не понял, что ее на это подвигло, никогда она одноклассниками не интересовалась. Но возражать не стал. Накануне спросил: «Когда тебе нужна машина?» Она отказалась — холодно, почти враждебно: «За мной заедут». Ну, заедут так заедут. Герман не стал настаивать, тем более что дефолт поставил компанию на грань банкротства, и у него минуты свободной не было. Но задание своему водителю все-таки дал: «Присмотрите, чтобы все было в порядке. А то знаем мы эти сборища школьных друзей: начнется пьянка, обо всем позабудут. Если что, привезете Катю домой».

Заехали за ней на такси. Кто — Герман не увидел с балкона. Но увидел, как за такси скользнул черный «мерс». Николай Иванович был человеком надежным, так что можно было не беспокоиться. Но к ночи появилось чувство тревоги. Что это за школьные друзья? А может, не друзья, а друг? Не о нем ли она рыдала в первую брачную ночь?

Катя вернулась во втором часу ночи. На такси, как и уехала. Проводить ее до подъезда никто не вышел. Герман притворился, что спит. Она разделась и скользнула под одеяло. Герман лежал неподвижно, как каменный. А сам прислушивался к ее дыханию и принюхивался с обостренным звериным чутьем — не запутался ли в ее волосах запах мужского одеколона, запах чужого самца. Иногда казалось, что слышит, и обрывалось сердце, ухало в бездну. Потом понимал: показалось. Но заснуть так и не смог.

На рассвете поднялся, с чашкой кофе прошел на балкон, зачем-то прихватив старинную, принадлежавшую еще бабке и чудом сохранившуюся в семье Библию.

«Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень, на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные…»

Утром Катя улетела в Торонто. Герман проводил ее в Шереметьево. На обратном пути Николай Иванович сказал:

— Вы зря беспокоились, Герман Ильич. Не было никакой пьянки. Да и сборища не было. Всего человек шесть. Ужинали в «Загородном», разговаривали, танцевали. Вот и все.

А через некоторое время добавил:

— Я и не знал, что Екатерина Евгеньевна и Александр Павлович учились в одной школе.

— Какой Александр Павлович? — не понял Герман.

— Борщевский.

— Они учились на одном курсе в МГУ.

— А, тогда понятно…

По Крымскому мосту Герман пересек Москву-реку и прошел в парк. День был будний, по пустынным аллеям, присыпанным влажной осенней листвой, молодые бабушки катали коляски с детьми. В холодном воздухе неподвижно стыло колесо обозрения. Несколько старшеклассниц с бутылками пива в руках сидели на спинке скамейки, курили, переговаривались с обильными матерками, невинно и даже как-то целомудренно слетавшими с их юных губ. Площадь перед колоннадой центрального входа тоже была безлюдна, лишь слонялась между запаркованными машинами, мела юбками мокрый асфальт стайка цыганок. В репродукторах гремела, разносилась по парку попса с незатейливой мелодией и с такими же незатейливыми словами, которые забываешь раньше, чем их дослушаешь.

Герман сел на парапет подземного перехода и закурил. На этом же месте он сидел двадцать лет назад, посматривал в сторону Октябрьской площади, откуда должна была появиться Катя, и гадал, придет она на это первое их свидание или не придет. Так же стыло в воздухе колесо обозрения. Так же разносился из репродукторов старый шлягер:

Катя опоздала на сорок минут. Герман хотел уж было уйти, но тут увидел ее — в светлом, перетянутом пояском плаще, с собранными тяжелым узлом на затылке темно-русыми волосами, в туфельках на высоком каблуке. Она шла к нему, спешила к нему, боязливо обходя пьяных, презрительно отворачиваясь от приставаний. И сейчас страшно было даже подумать, что было бы, если бы он не дождался, ушел. Ничего в его жизни не было бы. Ничего. Не было бы даже самой жизни. Она кончилась бы, не начавшись.

Герман вполне отдавал себе отчет в том, что его сближение с Катей было счастливой случайностью, продиктованной зовом природы, неодолимым магнитом притягивающим молодых людей друг к другу. И лишь чудесным наитием, упавшим в душу его искрой божьей, можно было объяснить, что он, тогда еще самоуверенный нахальный юнец, сумел прозреть в ней нечто большее, чем совершенство ее юного тела в золотом ореоле закатного солнца, — родственную душу, такую же одинокую в семье, как и он сам, такую же, как у него, тоску по надежной опоре в жизни. Он защищал ее от житейских тягот, она насыщала его душу собой, как теплый дождь насыщает иссохшую землю. Ему нравилось делать ей подарки, возить ее по миру. Он как бы дарил ей пляжи Майами, карнавалы в Рио, корриду в Барселоне и рождественские ночи в Париже. Он делал для нее все, что мог, и чем больше делал, тем больше любил.

— Молодой-красивый, дай погадаю!

Герман оглянулся. Стояла пожилая цыганка, тянула к нему черную руку:

— Всю правду скажу, ничего не утаю! Что было, что будет, чем сердце успокоится!

— Не нужно, — отказался Герман. — Что было, я и так знаю. А что будет, узнаю.

— Угости закурить, молодой-красивый.

— Кури на здоровье.

Герман вытряхнул ей сигарету из пачки «Мальборо» и пошел к своему «мерседесу», причалившему к тротуару.

Сзади раздалось:

— Есть у тебя близкий человек, который тебе вредит!

Мирное настроение как ветром сдуло.

Герман круто обернулся:

— Тетка! Чтоб у тебя … на лбу вырос!

— Куда? — спросил Николай Иванович.

— На Крутицкую набережную. Где были, — хмуро распорядился

Герман.

«Хват».

«Найти…»

X

Все, что с человеком происходит в молодости, носит как бы точечный, частный характер. Прочитанная книга — это только прочитанная книга. Случайное знакомство — это только знакомство. Многое так и остается частностью, как не давшее всхода зерно, другие зерна прорастают, тянутся в будущее. И лишь с годами выясняется: то, что представлялось важным, на самом деле ничего не стоящая ерунда, засохший побег, а то, что казалось случайностью, получает продолжение и в какой-то момент становится главным содержанием жизни.

В сознании Германа Круглов-Хват долго оставался фигурой полумифической, известной лишь по рассказам Василия Николаевича Демина. Во время милицейской службы Германа встречались они нечасто, но оба этими встречами дорожили. Демин относился к Герману с доброжелательством, с каким учитель относится к оправдавшему его надежды ученику, а для Германа он был одним из самых уважаемых им людей, вторым после отца, человека замкнутого, погруженного в свои секретные дела с истребителями. Как всегда за выпивкой, разговор сворачивал на работу. Герман рассказывал о своих делах, Демин о своих. В его разговорах Хват присутствовал, как однажды пошутил Герман, неуловимым ковбоем Джо. Демину шутка не понравилась.

Материализовался Круглов для Германа года через полтора после провала ГКЧП, когда компания «Терра» добилась первых серьезных успехов на обувном рынке России и Украины. На ежегодном экономическом форуме в Центре международной торговли она была названа в первой десятке лучших российских фирм, а на Украине обувь «Терры» стала брендом года. Иван Кузнецов уговорил Германа и Яна Тольца отметить это дело двухнедельным туром по Средиземному морю на теплоходе «Шота Руставели» — оттянуться на всю катушку, без жен. В программе тура был семинар по проблемам экономики переходного периода, это была хорошая отмазка для жен.

Публика на теплоходе собралась солидная, бизнес-элита. В центре внимания был знаменитый в советском прошлом певец, ныне крупный преуспевающий бизнесмен, связанный, по слухам, с криминальными авторитетами. Вокруг него крутились эстрадные звезды и звездочки, рок-музыканты, приглашенные организаторами тура для развлечения VIP-персон. Он отмахивался от них, как от мух, и оказывал почтительное внимание грузному самоуверенному человеку, как говорили — олимпийскому чемпиону.

Это и был Хват.

Кузнецов быстро со всеми перезнакомился. Однажды, увидев Ивана выпивающим в баре с Кругловым, Герман предупредил: «Держись от него подальше, это бандит». Иван возразил: «При нынешней жизни такое знакомство не помешает».

И вот, не помешало.

Оттянулись тогда по полной программе. Чтобы убедить Катю, что это было не развлечение, а серьезная, даже утомительная работа, Герман показал ей солидную папку с материалами семинара по проблемам экономики переходного периода и десяток цветных снимков, сделанных Яном Тольцем: вот он выступает в кают-компании теплохода перед участниками семинара с похмельными и от этого очень серьезными лицами, вот на фоне Везувия спорит с известным теоретиком-экономистом, вот подает руку престарелой, но все еще молодящейся звезде советского кино, помогая ей подняться на набережную из венецианской гондолы. И никаких девушек. И близко нет. Ни единой. Сошло.

На самом-то деле девушки были. Герман сразу обратил внимание на высокую тоненькую брюнетку с мальчишеской стрижкой, с большими глазами, вздернутым носиком и красивым очерком губ, скромно одетую, сторонящуюся шумных компаний. Она была вся в себе, редко и как бы виновато улыбалась, ее внутренняя беззащитность тронула Германа. Звали ее Светланой, она была из Москвы, работала инженером-конструктором какого-то оборонного КБ. Муж ее, из комсомольских деятелей, стал банкиром и от больших денег пошел вразнос: пил, привозил домой проституток с Тверской, потом каялся, молил о прощении. В очередном приступе раскаяния купил ей тур на «Шота Руставели». Она воспользовалась возможностью хоть на время отвлечься от кошмара, в который превратилась ее семейная жизнь.

— Я хочу увидеть, как вы смеетесь, — сказал ей Герман при знакомстве.

— Не получится, — с грустной улыбкой ответила она.

— Вы будете не просто смеяться, вы будете хохотать! — самонадеянно пообещал он.

Перед стоянкой в портах он с борта теплохода заказывал открытый лимузин с персональным чичероне, возил ее обедать в лучшие рестораны, танцевали в дорогих ночных клубах, катались на стремительных глиссерах по Неаполитанскому заливу. Ветер бил в лицо, солнце и море слепили глаза, она хохотала — от солнца, от ветра, от счастливой беззаботности жизни. Когда возвращались на теплоход, в ее каюте-люкс уже стояли корзины с пармскими фиалками и белоснежными флорентийскими розами. Герман целовал ей руку, поднимался на верхнюю палубу и тут вел умные споры с экономистом-теоретиком и угощал шампанским «Вдова Клико» кинодиву. Первый и единственный раз в жизни он испытывал такую полноту счастья от того, что у него много денег. Больше такого счастья он не испытывал никогда.

Вечером на восьмой день Светлана задержала его руку и сказала:

— Останься.

Утром она к завтраку не вышла. Стюард сообщил Герману, что пассажирка из люкса улетела в Москву и оставила для него конверт. В нем был цветной снимок, сделанный Тольцем: Светлана на глиссере. Надпись на обороте: «Спасибо.»

Герману очень хотелось сохранить этот снимок. Но страшно было даже подумать, что будет, если на него случайно наткнется Катя. Он порвал его и ночью выбросил обрывки в море с кормы теплохода, уходящего в темноту от огней Флоренции.

Больше он никогда не видел Светланы, ничего не слышал о ней и не пытался ее найти. Он всегда сразу и навсегда прекращал интрижки, которые время от времени заводил с интересными женщинами во время частых и длительных командировок, не видя в том греха и не чувствуя перед Катей вины. Он не считал их изменами, потому что не вкладывал в эти краткосрочные связи души и быстро их забывал.

Но о Светлане иногда вспоминал. Особенно во время ссор с Катей, которая была постоянно всем недовольна. Ей не понравился особняк, который Герман купил перед переездом в Торонто: район непрестижный и нет бассейна. Ей не понравилась машина, «понтиак Grand Prix» последней модели с множеством прибамбасов, которую он ей подарил в день приезда: какая-то финтифлюшка. Ей не нравился круг его деловых знакомых, серьезных и интересных Герману предпринимателей, в который он ее ввел. Средний класс, а она хотела быть в высшем свете, как и подобает жене миллионера.

Но миллионер в Москве и миллионер в Торонто — это не одно и то же.