Отпевали Маркиша в деревне Ключи на высоком песчаном берегу Рыбинского моря в деревянной церквушке, которую он сторожил. Возле нее стояли два джипа, «БМВ», «вольво» и маленький синий «фиат-браво», на котором ездила Дания. К ним прибавился черный «мерседес» Германа, усилив контраст между убогостью церковного двора и дорогими машинами. Накрапывал мелкий осенний дождь, с моря тянул ветер, как бы сдвигая на южную сторону кроны сосен.

Когда Герман вошел в церковь, отпевание уже шло. Старый священник бормотал заупокойную молитву, потряхивая кадилом. На подставках стоял гроб из полированного дуба, заваленный осенними астрами и георгинами. В цветах чернела бородища Маркиша, из нее торчал толстый нос.

Людей было мало — несколько деревенских старух, среди которых Герман приметил соседку Эдуарда, самогонщицу бабу Клаву, человек шесть московского вида молодых людей в джинсах в обтяжку, отчего они казались тонконогими. Поэты, понял Герман. В изножье гроба с горящими свечечками в руках застыли хорошо одетые женщины в черных кружевных накидках. Герман узнал Рахиль, еще одну бывшую жену Маркиша. Вдовы.

Увидев Германа, Дания благодарно улыбнулась ему сквозь слезы и протянула свечку, затеплив ее от своей. В ответ на его вопросительный взгляд негромко сказала:

— Рак.

— Он знал?

— Знал.

«Мне не дожить до зимы», — вспомнились Герману слова Маркиша.

Он не дожил до зимы.

«Стихи — это то, что всегда сбывается».

Одним поэтом стало меньше в России.

«Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя…»

Отпевание закончилось. Тонконогие поэты суетливо подняли тяжелый гроб и понесли к выходу. Скорбной группой следом поплыли вдовы.

Герман вышел из церкви и закурил. Какая-то бабулька, спешившая из магазина, приостановилась, привлеченная видом богатых похорон, уважительно полюбопытствовала:

— Кого хоронят, сынок?

«Поэта», — хотел ответить Герман, но вместо этого неожиданно для себя сказал:

— Меня.

— Оюшки! — ахнула бабулька. — А ты кто?

— Не знаю.

Через несколько дней, в субботу, он подъехал к парку Горького, поднялся в администрацию и отыскал радиорубку.

— Я хочу, чтобы вы прокрутили одну старую песню, — обратился он к радисту, молодому тощему парню в бейсболке козырьком назад.

— Ноу проблем. Песен у нас много. Денег у нас мало.

— Уравновесим, — пообещал Герман. — Как называется песня, не знаю. Кто поет, тоже не знаю.

— Что же вы знаете? — удивился радист.

— Слова. Они такие: «На тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый след, но пропал за поворотом санный след».

— Минутку! — Парень глубоко задумался, потом ринулся к стеллажам и откуда-то снизу извлек картонную коробку с магнитофонной пленкой. — Есть. Запись семьдесят шестого года. Но качество не ахти.

— Неважно, — успокоил его Герман и вручил стодолларовую купюру.

— Балуете, — засмущался радист. — За эти бабки я буду гонять ее весь вечер.

— Весь вечер не нужно. Раза два-три. Хватит.

— О`кей. Приходите еще!..

Герман пересек площадь перед центральной колоннадой и сел на парапет подземного перехода, где когда-то, двадцать лет назад, ждал Катю и гадал, придет ли она на первое в их жизни свидание. Так же, как тогда, жил своей предвечерней жизнью парк, плыло в воздухе колесо обозрения и в динамиках звучала та же песня: