III

Всю дорогу до города Герман пытался настроить себя на предстоящий разговор с Катей. Он знал, что и она готовится к этому разговору, суммирует обиды, накачивает себя ненавистью к нему, в струнку поджимает губы, становясь похожей на свою мать. И больше всего боится сорваться на крик, на слезы, на нередкую в их семейной жизни горячую ругань, после которой, как после летней грозы, наступал мир.

Опыт подсказывал Герману, что в критических ситуациях нет ничего пагубнее, чем всеми силами цепляться за прошлое, стремиться сохранить статус-кво, принимая возможное за невероятное, тешить себя надеждами, что все обойдется, как-нибудь пронесет. Даже маловероятную угрозу нужно воспринимать как реальную, чтобы не быть застигнутым врасплох. И в положении, в каком он оказался, лучше исходить из того, что все самое плохое, что могло произойти, уже произошло. Сгорел его дом. Его дом сгорел. Нет его. И нечего сокрушаться о том, что потеряно. Что потеряно, то потеряно. Нужно трезво посмотреть на то, что осталось.

Если что-то осталось.

Неужели ничего не осталось? Нет, этого не может быть. Этого не может быть! Не может этого быть!

И вновь накатывало, захлестывало душу отчаяние.

Сворачивая с хайвэя в Норд Йорк, Герман поймал себя на том, что смотрит на особняки как бы отстраненно и думает о себе в третьем лице. В хорошем районе построил свой дом ответчик Ермаков. И дом хороший, не хуже других. Лучше других. Со стильным, под старину, фасадом, с анфиладой холлов, больших и малых гостиных с мраморными каминами, с высокими белыми колоннами и арками, с лестницами в коврах. Очень хороший дом. Такой, о каком он всегда мечтал .

Возле открытого подземного гаража стоял «фольксваген-пассат», на котором тесть по утрам отвозил ребят в школу. В глубине гаража виднелся серебристый «мерседес» Кати. Сам Евгений Васильевич топтался возле «фольксвагена» с растерянным видом. Увидев синюю «БМВ» Германа, суетливо кинулся к ней, открыл дверцу и поспешно пожаловался, как бы опережая попреки:

— Они не хотят ехать, Герман! Они сели и сидят! А я что? Я ничего!

— Кто не хочет ехать? — не понял Герман. — Куда?

— Дети! Они уже два часа сидят! Ждут тебя!

В просторном холле, из которого наверх вела белая лестница с закругленными перилами и черными, затейливой художественной ковки решетками ограждения, на диване сидели Илья и Ленчик, нахохлившись, как осенние воробьи. Оба были в теплых куртках, с собранными рюкзачками у ног. Ленчик доверчиво приткнулся головой к брату, тот обнимал его за плечи, будто взяв под свое крыло.

На стук входной двери из столовой выглянула теща и тут же скрылась, бросив на Германа злорадный взгляд. Он молча снял плащ, перенес от стены к дивану стул и сел на него верхом, положив руки на спинку.

— Ну? Против чего забастовка?

Ленчик заморгал, захлопал длинными ресницами, зашмыгал носом, еще теснее прижался к брату.

— Не реви, — сурово предупредил тот. — Она сказала, что ты нас бросаешь. Это правда?

— Она — мама? — уточнил Герман.

— Ну! Это правда?

— Нет.

— Она сказала, что вы расходитесь!

— Может быть, — подтвердил Герман. — Но это не значит, что я вас бросаю. Сам посуди, как я могу вас бросить? Муж и жена могут разойтись. Отец и сыновья — никогда.

— Не расходись, — из-под мышки брата жалобно попросил Ленчик.

Герман улыбнулся:

— Если бы это зависело от меня!

— От кого? От нее? — сердито спросил Илья. — Делать вам нечего! Чего вам не живется? Жили бы себе и жили. Старые уже, а туда же, расходиться!

— Скажи это маме, — посоветовал Герман.

— Мы сказали. Она сказала, что не нашего ума это дело.

— Про старые тоже сказали?

— Ну!

— А вот это зря, — укорил Герман. — Женщинам нельзя этого говорить. Нет, ребята. Мама не старая. Она молодая. И в этом, может быть, все дело.

— Все равно! — упрямо повторил Илья. — Мы против, чтобы вы расходились. Мы так ей и сказали: мы не согласны!

— И теперь говорите мне. Это и есть требование забастовщиков? Понял. Учту. А теперь — с вещами на выход.

Ленчик закинул на заднее сиденье «фольксвагена» рюкзак и юркнул следом. Илья задержался у машины.

— Ты, это самое, поговори с ней, — обратился он к Герману. — Как-нибудь так, дипломатично. Она у нас, сам знаешь. Ну, наорет. А ты не спорь. Она и сдуется. Только не спорь, ладно?

— Ладно, — с улыбкой пообещал Герман.

Илья влез в салон и вновь, как в холле, обнял Ленчика за плечи.

Горячая волна нежности прихлынула, перехватила Герману горло и пришла ночная горькая мысль: «Что же ты делаешь, Катя? Что же ты наделала?!»

Он проводил взглядом «фольксваген» и вернулся в дом. В холле столкнулся со служанкой. В руках у Лоры был мобильник «Нокия» — тот самый, по которому могли звонить только первые лица компании «Планета».

— Мадам сказала: вам важный звонок из Новосибирска. Она в кабинете, ждет вас.

Герман взял трубку:

— Слушаю.

Звонил директор Новосибирского филиала «Планеты» Равиль Бухараев, жизнерадостный, плотно сбитый татарин со смуглым хитроватым лицом и жидкой черной бородкой на крутых скулах:

— У нас проблемы, Герман. Три часа назад в офис явился следователь прокуратуры с ОМОНом. По полной программе — «маски-шоу». Положили всех на пол, изъяли документацию и жесткие диски из компьютеров, опечатали склады и арестовали расчетный счет.

— Основания?

— По запросу Комитета валютного контроля возбуждено уголовное дело. Какую-то поставку обуви из Гонконга вспомнили. Вроде бы мы провели предоплату китайцу по фиктивному договору. Не понимаю. Почему фиктивный договор? Какой фиктивный договор? Этим делам в обед сто лет!

— Ты мне это говоришь?

— Следователю я это говорю!

— А он?

— Разберемся.

— Черт! — пробормотал Герман. Он знал, какие документы интересуют прокуратуру. Пять лет назад из Новосибирского филиала «Планеты» перевели китайскому поставщику в Гонконг три миллиона долларов за партию обуви, предназначенную для Москвы. Предоплату нужно было сделать срочно, валюты на счету Московского представительства не было, а в Новосибирске была. Деньги перевели не по договору, а по письму директора Московского филиала, что было нарушением установленных правил. Обувь поступила, ее продали, заплатили все налоги. Так что по сути никакого преступления не было. По форме — тянуло на уголовную статью по обвинению в нарушении правил о валютном регулировании. Но каким образом это старое дело всплыло?

— Наши действия? — спросил Равиль.

— Никаких, — приказал Герман. — Вылетаю ближайшим рейсом.

— Об этом я и хотел тебя попросить.

И хотя ситуация несла в себе нешуточную опасность, Герман даже обрадовался возможности вернуться в ту сферу жизни, где он чувствовал под собой твердую почву.

Служанка напомнила:

— Мадам просила передать, что ждет вас в кабинете.

— Спасибо, Лора, иду.

IV

Всякий раз, возвращаясь из поездки и входя в свой кабинет,

Герман словно бы менял строгий деловой костюм на мягкие, застиранные до белизны джинсы и просторный пуловер, не сковывающий движений. Кабинет был как уютная домашняя одежда, как продолжение одежды и его самого, — с устоявшимся порядком вещей, с удобным креслом и письменным столом из мореного дуба, с просторным ковром, который глушит шаги, когда хочется пройтись, разминаясь, с вместительным кожаным диваном, располагающим к тому, чтобы прилечь на нем, когда от монитора устают глаза. Даже легкий беспорядок на столе всегда был привычным, своим, как бы подсовывающим под руку нужное — авторучку, зажигалку, мышь компьютера.

Но сегодня кабинет встретил Германа холодной стерильной чистотой гостиничного номера, из которого одни постояльцы выехали, а другие еще не вселились. Все было чужим, источало холодную враждебность, проистекавшую от Кати, от ее напряженных плеч и вскинутой головы, будто отягощенной узлом русых волос. И еще взглядом не обменялись, словом не перемолвились, а Герман уже понял, что ничего путного из предстоящего разговора не выйдет.

Катя стояла у окна, держа на отлете руку с тлеющей сигаретой. В туфлях на шпильках, в темном узком платье до пят, обтекающим ее девичью фигуру с линией высокой груди.

— Давай не будем ни о чем говорить, — попросил Герман, опускаясь в кресло и придвигая к себе телефон. — Ты готовилась к этому разговору полгода, а для меня все полная неожиданность.

— Я и не собираюсь долго разговаривать, — отрезала Катя. — У меня только один вопрос: ты согласен на развод?

Герман пожал плечами:

— А если нет — что? Мы не в России. Это в Москве судья может дать полгода на примирение супругов. Здешний суд оценивает основания для развода. И определяет условия развода. И только. Сколько ты платишь своему адвокату?

— Тебя не касается!

— Даже если доллар в час, все равно много. Дура твоя мисс Фридман. Обвинения, которые она нагородила, абсурдны. Они недоказуемы.

— Да ну?

— Есть доказательства, что я пью? Какие? Справка из полиции? Протокол задержания в пьяном виде? Есть доказательства, что я связан с русской мафией?

— Ты внес залог за Ивана Кузнецова и помог ему скрыться!

— Да, залог внес. Помог ему скрыться? Не понимаю, о чем ты говоришь. Я потерял на этом сто тысяч долларов. Хотел бы я посмотреть на судью, который поверит, что дружба стоит таких денег. Такого судью можно найти в Москве. И то еще поискать. А здесь и искать бесполезно. Что еще? Я препятствовал твоей профессиональной реализации? В чем это выражалось? Все это пустые слова. Они не аргумент для суда.

— То, что ты месяцами не бываешь дома, — тоже не аргумент?

— Ваша честь, — произнес Герман, обращаясь к воображаемому судье. — Современный предприниматель изначально поставлен в условия выбора и часто вынужден заниматься делами в ущерб досугу с семьей. Это трудный выбор, но он предопределяет благополучие не только его семьи, но и тысяч людей, задействованных в его бизнесе.

— И после этого ты говоришь, что не успел подготовиться к разговору? — с иронией поинтересовалась Катя.

— К разговору на таком уровне готовиться вообще не нужно, — устало отозвался Герман. — Извини, мне нужно срочно заказать билет.

— Опять? Не успел прилететь, снова в Москву? Соскучился по московским девкам?

— Не в Москву. В Новосибирск. Наехали на наше представительство. Если не принять меры, мне светит тюрьма.

— Выкрутишься!

— Постараюсь. Знаешь, почему? Потому что не уверен, что ты будешь меня ждать и носить передачи.

— Не уверен? — язвительно переспросила она. — Он не уверен! А я уверена!

— Про это и говорю, — кивнул Герман. — У меня только один вопрос. С чего вдруг ты решила подать на развод?

— Не понимаешь?

— Нет.

— Сейчас поймешь!

Катя ткнула сигарету в пепельницу и решительно вышла из кабинета. Герман позвонил в аэропорт и попросил забронировать билет до Москвы на рейс, который сопрягался бы по времени с вылетом самолета из Москвы в Новосибирск. Пока менеджер сервисной службы наводил справки, угрюмо сидел, навалившись локтями на стол, не думая ни о чем, ощущая, как все его тело заполняет свинцовая усталость —реакция на нервное перевозбуждение минувшей бессонной ночи.

Стремительно вошла Катя, швырнула на стол большой белый конверт:

— Полюбуйся!

Конверт бы оклеен марками российской почты. Обратный адрес: Москва, а/я 095. Кому: миссис Ермакова, 147 Вотергарден Вей, Норд Йорк, Торонто, Онтарио, Канада. Прижимая телефонную трубку плечом к уху, Герман вытряхнул из конверта содержимое. На поверхность стола выскользнуло с десяток крупных цветных снимков. И при первом же взгляде на снимки у него ухнуло , упало вниз сердце.

— Сэр, есть прямой рейс «Аэрофлота» из Торонто в Москву, — сообщили из аэропорта. — Но вам придется ждать самолета в Новосибирск двенадцать часов. Можем предложить другой вариант, рейс «Люфтганзы» через Франкфурт до Новосибирска. Вылет в двенадцать сорок. Устроит?

— Вполне.

— Место есть только в эконом-классе, — предупредил менеджер.

— О"кей, оформляйте, — распорядился Герман, не отрывая взгляда от снимков.

Открытый белый «линкольн» на пирсе, к которому пришвартован огромный теплоход с надписью на носу «Шота Руставели». Высокий молодой мужчина со смуглым лицом и сросшимися на переносице бровями открыл заднюю дверь лимузина перед хрупкой молодой женщиной с большими глазами, вздернутым носиком и мальчишеской стрижкой и с улыбкой смотрит, как она нерешительно садится в машину.

Площадь возле собора святого Петра в Риме. Она кормит голубей, он стоит рядом с пакетом птичьего корма в руках.

Бассейн на верхней палубе теплохода «Шота Руставели». Она вышла из воды, он укрывает ее плечи красной махровой простыней.

Ночной бар в бликах светомузыки. Шампанское на брудершафт.

Он за рулем стремительного летящего по Неаполитанского заливу глиссера, она стоит рядом, вцепившись в рамку лобового стекла. Запрокинула голову, хохочет.

Море, солнце, ветер, счастливая беззаботность жизни.

Он — Герман. Она — жена московского банкира Светлана.

Последний снимок особенно поразил Германа. На обороте этого снимка, сделанного Тольцем и отпечатанного в фотолаборатории теплохода, Светлана написала «Спасибо». Он хорошо помнил, что порвал его и выбросил за борт с кормы «Шота Руставели», уходящего от огней Флоренции. Герман перевернул снимок. Надписи не было.

— Ну как? — полюбопытствовала Катя, отойдя к окну и закуривая новую сигарету.

— Откуда у тебя эти снимки?

— Прислали из Москвы.

— Кто?

— Неважно. Впечатляет?

Герман внимательно рассмотрел штемпели на конверте. Он был отправлен из Москвы полгода назад.

— Это и заставило тебя подать на развод?

— Это? Нет, милый мой, не это. Это было последней каплей. Я не знаю, кто прислал снимки, но очень ему благодарна. Он избавил меня от прелестной перспективы. Знаешь, от какой? От того, что однажды ты скажешь мне: «Извини, дорогая, но я полюбил другую. А ты, старая идиотка, живи как хочешь!»

— Что ты несешь? — поразился Герман. — Ты боялась, что я тебя брошу? С чего вдруг?

— С того! — показала Катя на снимки. — Мало?

— Это было десять лет назад! Десять! Я не видел ее с тех пор ни разу! И между нами не было ничего такого, что касалось бы наших отношений с тобой!

— Не ври! Все вы одинаковые. Козлы! А мы, бабы, дуры!

— Это говоришь не ты, — заметил Герман. — Это говорит твоя мать. И твои приятельницы-разведенки.

— Это говорю я! Я не хочу остаться на старости лет у разбитого корыта!.. Кто эта проститутка? Что ты в ней нашел? Ни кожи, ни рожи! Чем она лучше меня?

— Она не лучше тебя. Но она умеет то, чего никогда не умела ты, — хмуро ответил Герман. — Она умеет говорить «спасибо». Знаю, что ты скажешь, слышал. Меня никто не заставлял жениться на тебе. Но и тебя никто не заставлял выходить за меня замуж.

Катя даже задохнулась от негодования:

— Негодяй! Господи, какой негодяй! А кто отвадил от меня всех моих друзей? Кто подложил Саше наркотики и грозил посадить, если он от меня не откажется? А потом избил! Не ты? Скажешь, не ты?

— Саше? Какому Саше? — не понял Герман.

— Саше Борщевскому!

Герман почувствовал себя, как водитель, когда в лобовое стекло машины на большой скорости влетает камень. Триплекс мгновенно покрывается сеткой трещин, ослепляет, а затем начинает медленно осыпаться, открывая новую, беспощадно четкую картину мира во всех мельчайших деталях, по которым еще секунду назад равнодушно скользил взгляд. И как водитель, придя в себя после первого ошеломления, начинает лихорадочно соображать, как он умудрился пропустить знак, предупреждающий о ремонте дороги, так и Герман попытался связать в сознании то, что до этого представлялось грудой не связанных между собой случайностей.

— Я подложил Борщевскому наркотики? — переспросил он. — Это для меня новость.

— Слишком поздно я об этом узнала!

— Вот, значит, как обстоят дела. Я-то думал, что ты прилетала в Москву поддержать меня. А ты прилетела встретиться с Шуриком…

— Я прилетела узнать про твои дела! — перебила Катя. — Во всех газетах было про дефолт!

— Про дела ты могла бы спросить у меня.

— У тебя? Да ты хоть когда-нибудь говорил правду? «Все в порядке, выбрось из головы, это мои проблемы». Вот что ты всегда говорил! Твои проблемы! А если бы ты разорился? Не мои проблемы? Я хотела знать правду. Только он мог мне ее рассказать!

— И рассказал. Заодно и о том, какой я мерзавец. Подложил ему наркотики.

— Только не говори, что он соврал! — прикрикнула Катя.

— Он не соврал, — подумав, согласился Герман. — Он действительно верит в то, что рассказал. Искренне верит. Так ему удобно. Всегда завидовал таким людям. Им не о чем терзаться в бессонницу. Это о нем ты рыдала в нашу первую брачную ночь?

— Он меня любил! Он хотел жениться на мне!

— Почему же не женился? Ну, получил бы за наркотики лет пять. Но ты бы его ждала, посылала бы передачи, ездила бы на свидания в лагерь. Чем и доказала бы свою любовь. Может быть, это правда, что любовь проверяется только бедой?

— Да, я бы его ждала, я бы ездила к нему в лагерь! Да, да, да!

— Успокойся, — попросил Герман. — Когда ты злишься, ты становишься похожей на мать. Все это слишком красиво, чтобы быть правдой.

— Непрошибаем. Герман Ермаков, ты непрошибаем, как танк! Но я знаю, чем тебя достать! — с ненавистью бросила Катя. — Я любила его всю жизнь! Он был моим первым мужчиной! Я спала с тобой, а представляла, что сплю с ним! Так было всегда, всегда, всегда!

У Германа был огромный опыт деловых переговоров. Даже не имея информации, он всегда знал, когда собеседник блефует, а когда говорит правду. Опыт подсказывал ему, что слова Кати нельзя принимать на веру, но то, что она их произнесла, на мгновение оглушило его, лишило способности рассуждать здраво. Ее слова попали в самую больную точку, в самую потаенную область души, в ту каморку в душе, в которую он запретил себе заходить. Катя распахнула дверь в нее, но даже и сейчас Герман не мог заставить себя посмотреть на то, что внутри.

Пауза затягивалась, становилась неприличной, неловкой. Откинувшись к спинке кресла, с жалкой, вымученной, растерянной улыбкой, зная, что она жалкая, вымученная и растерянная, Герман рассматривал снимки, лежащие на столе. Сказал только для того, чтобы что-то сказать:

— Ты хотела предъявить их в суд?

— Я хотела предъявить их тебе!

Все также бесцельно, только лишь для того, чтобы не сидеть, а что-то делать, чем-то себя занять, Герман сложил снимки в конверт и отодвинул конверт на край стола.

— Ну что ж… Если ты хотела сделать мне больно, тебе это удалось.

— Ему больно! Да что ты об этом знаешь! А каково мне было сидеть в четырех стенах и представлять, как ты развлекаешься с московскими шлюхами? Мне было каково?! Да ты и понятия не имеешь, что такое больно!

— Теперь имею. Чего ты хочешь?

— Я хочу получить развод! Я хочу получить половину совместно нажитого имущества! Половину недвижимости, половину активов, половину «Терры»! Я имею на это право!

— Имеешь. Что ты будешь с делать с акциями «Терры»? Продашь? Но они приносят до двенадцати процентов годовых. Нет никакого смысла их продавать.

— Я знаю, что с ними делать! Я сама буду заниматься делами!

— Ты?! — поразился Герман. — Будешь заниматься делами?! Да ты же ничего в них не смыслишь!

— Разберусь! Ты всегда считал меня дурой. А я не дура. Я сумею вести дело не хуже тебя. И такой контракт, как на поставку обуви армии, не упущу, можешь не сомневаться!

— Господи Боже, сегодня день неожиданностей! Откуда ты знаешь про этот контракт? Я хотел тебе рассказать, но ты же не захотела слушать!

— Знаю!

— Понятно, — кивнул Герман. — От Борщевского. Придется его уволить. Много болтает.

— Вот как? — вскинулась Катя. — Теперь я не дам тебе этого сделать!

— Как это не дашь? — удивился Герман. — Каким образом?

— Таким! У меня будет контрольный пакет акций «Терры!

— Извини, что вынужден говорить элементарные вещи. Контрольный пакет — это пятьдесят процентов плюс одна акция. А у тебя будет только сорок шесть процентов.

— Неважно! Все равно без моего согласия ты не сможешь принять ни одного решения! И о контракте мне рассказал Иван Кузнецов. Звонил из Москвы, тебя не было. Крыл тебя чуть ли не матом. И я его понимаю. Отказаться от такой сделки!

— Он не сказал, почему я отказался?

— Потому что ты мелкий лавочник! Побоялся рискнуть!

— Интересная закономерность, — заметил Герман, сдерживая раздражение. — Все знают, как вести дела. Один я не знаю. Иван попробовал. И чем кончилось?

— Чем?

— Он разорился. От его фирмы «Марина» осталось одно название. И он меня учит жить!

Катя отошла от окна, обогнула письменный стол и сзади положила руки на плечи Германа. Он замер. Вот сейчас она наклонится к нему, обдаст запахом волос, защекочет волосами щеку и шепнет, как часто шептала, входя заполночь в его кабинет:

— Постель остыла.

Потом укусит за ухо, со смехом выскользнет из его рук и убежит в спальню.

Она сказала:

— Послушай, Герман. Мы с тобой прожили двадцать лет. Неужели мы не можем расстаться по-человечески?

— Что я могу сделать?

— Подай сам на развод. А я свое заявление отзову. Это избавит нас от склок в суде.

— Я подумаю, — пообещал Герман.

Он почувствовал, что ее руки исчезли с его плеч. Коротко простучали каблучки по паркету, не закрытому ковром, стукнула дверь. Герман оглянулся. Кати не было. Лишь остался дымок ее сигареты и слабый запах ее духов. И с весельем, которое всегда приходит на смену достигшему крайнего предела отчаянию, Герман понял: «Я не могу без нее жить».

«Я не могу без нее жить!»

Герману не раз приходилось слышать эти слова. В юности — от сверстников, пораженных несчастной любовью, позже — в фильмах, в назойливо лезущей в уши музыкальной попсе. И всякий раз, когда случалось над ними задуматься, удивлялся вопиющему несоответствию их смысла реальной жизни. Проходит время, иногда совсем небольшое, месяц, два, и что? Живет себе человек и живет. Без нее. Иногда даже поражается себе: да он ли это был, его ли это душа стенала в безвыходности, он ли это глушил себя водкой и доставал приятелей заверениями, что он не может без нее жить?

Умом Герман понимал, что то же произойдет и с ним, не он первый, не он последний. Но отчего же такой невыносимой кажется сама мысль, что он сможет жить так же, как жил, только без нее, без Кати, с пустотой в душе, с выжженной частью души, как лес после пожара? Да, заполнится пустота, как кострище затягивается молодым подлеском. Да, будет жизнь без нее. Возможно, благополучная. Может быть, даже счастливая. Но это будет уже не он. Его, нынешнего, уже не будет. И так отчаянно, так яростно протестует все его существо против подсказанной разумом перспективы, потому что эта перспектива

— смерть. Даже верующему человеку трудно смириться с неизбежностью смерти, с бесследным исчезновением себя, нынешнего. И потому наполняются непереносимой болью, режут сердце затертые, затасканные, как слово «любовь», слова: «Я не могу без нее жить».

Герман не думал о том, что узнал. Еще будет время об этом подумать. А пока нужно было кое-что выяснить. Он собрал чемодан, сунул в кейс конверт со снимками, вызвал такси и приказал ехать в Даунтаун. Отъезжая от дома, оглянулся и вновь подумал о себе в третьем лице. Красивый, очень красивый дом построил ответчик Ермаков. И бассейн красивый, и газон ухоженный.

Бассейн, пожалуй, пора закрыть — осень, скоро зима.

V

В кабинете на тридцатом этаже административного небоскреба в Даунтауне, где располагался центральный офис группы компаний «Терры», Германа встретил встревоженный Ян Тольц:

— Вы уже знаете?

— Что я знаю?

— Проблемы в Москве. Оперативная таможня опечатала наши центральные склады. К чему-то прицепились. Сказали, что разговаривать будут только с вами. Боюсь, Герман, вам придется лететь.

— Передайте, что я буду в Москве послезавтра. Сначала мне нужно в Новосибирск.

— А что в Новосибирске?

— Тоже проблемы.

Тольц с сочувствием покачал головой:

— Вот уже верно: если дует, то изо всех щелей.

Герман достал из кейса конверт и разложил на столе фотографии.

— Это вы снимали?

— Да, я, — подтвердил Тольц. — На «Шота Руставели». Я отснял тогда не меньше десяти пленок. Мне хотелось сохранить воспоминания о той поездке. Как знал, что такого хорошего времени у меня больше не будет. Откуда они у вас?

— Дала Катя.

— Катя?! Погодите. А у нее откуда?

— Прислали из Москвы. Полгода назад.

— Ничего не понимаю. Мои фотографии прислали из Москвы Кате? Кто?

— Это я и хочу узнать. Кому вы давали эти снимки?

— Никому. Нет, никому. Я был уверен, что они лежат в моем архиве. Никто из моих домашних никогда туда не заглядывает. Да я и сам последний раз видел их года три назад… Впрочем…

— Что — впрочем? Что, черт возьми, впрочем?!

— Не кричите, Герман, — попросил Тольц. — Вы же не думаете, что это я кому-то отдал снимки, чтобы разрушить вашу семейную жизнь? Мне тогда показалось, что снимки не все. Что их должно быть больше. Но решил, что это мне показалось.

— Вам не показалось, — буркнул Герман. — Кто мог взять их из вашего архива?

— Есть у меня предположение, мне только сейчас пришло это в голову… Когда я уезжал из Москвы, отправлять багаж мне помогал один наш сотрудник. Это было лет пять назад, вскоре после дефолта. Он приехал с микроавтобусом. Пока прособирались, стемнело. Решили ехать в Шереметьево утром. Ну, выпили. Вы же знаете, какое настроение бывает накануне отъезда. Уезжаешь навсегда. Хоть теперь и можно вернуться, но сам-то знаешь, что уже не вернешься. Годы не те. И все, что оставляешь, обретает новую ценность… Проговорили полночи, я показывал свои фотоальбомы. Он остался ночевать у меня в кабинете. Утром отвезли багаж в Шереметьево. Мне и в голову не могло прийти…

— Кто этот сотрудник?

— Саша Борщевский, — ответил Тольц и тут же решительно покачал головой.

— Нет, он не мог взять снимки. Зачем? Это совершенно невероятно.

— Это вероятно, — сказал Герман. — Потому что их нет там, где они должны быть. И есть там, где их быть не должно.