- и затылок в поту, головой вертит - воздуху ищет. Полны тротуары, и все не видят, накинуто на них что-то, бьются, как жуки под тряпкой, и небо от них закрыли - и вдруг дернет рука, сорвет - раз! и все станут на миг и увидят небо и что все ерунда, чепуха, бестолочь и суетня. И Саньке совсем стало казаться, что он отделился от всех этих людей, смотрит как иностранец на чужую беготню, как мудрый и добрый иноземец. И Санька старался удержать это чувство и эту походку - походка стала неспешная, спокойная. Саньке этим новым духом захотелось на все, на все переглядеть. На Таню... И он той же прогулочной, чуть усталой походкой пошел на Дворянскую. Тихонько, ровно поднялся на лестницу, медленно нажал звонок. Открыла незнакомая горничная в черном платье.
      - Как доложить?
      - Татьяну Александровну, - начал было Санька, и вдруг из гостиной Таня - вся в черном блестящем платье: платье блестело и казалось мокрым, и будто мокрое облегает фигуру, и веселый кружевной воротник вокруг шеи. Таня смеется задорно и так приветливо, разбежалась, скользит с разгону по паркету.
      - Санька!
      А сзади какой-то господин. Высокий, плотный и старается замять в губах смех. Пиджак серый, мягкий, благодушный.
      - Знакомься! - кричит Танечка. - Это мой папа! - и тянет Саньку прямо в шинели в гостиную навстречу господину.
      - Очень рад! Ржевский. - Танин папа тряс Саньке руку. --Очень рад, потому - вы уж извините, что мы с Танькой спорим тут, деремся даже. Может быть, - говорил уже в передней Ржевский, пока Санька вешал шинель, - может быть, вы нас разнимете. Беда прямо, - и Ржевский стал рядом с Таней и обнял за талию.
      Санька вдруг схватился, показалось, что дух отлетел, что некуда его сейчас присунуть.
      - Да мы тут об этом ограблении спорили. Читали, что в Азовском банке? Я в вагоне еще прочел. Присаживайтесь. - Ржевский кивнул на диван.
      - Нет, нет! - Таня ударяла отца кулачком по руке.
      - Да не нет, а просто сознайся, голубушка, что тебе нравится смелость. Какие девицы не мечтали о разбойниках. Верно ведь? Да брось, милая моя, все турниры дамскими взорами держались. А мы, дураки, и рады: садим друг дружку железными вертелами.
      - И все че-пу-ха! - говорила Таня, она отвернулась от отца, пошла к окнам, поворачиваясь в такт на каждой ноге. - Че-пу-ха!
      - Не чепуха, - говорил Ржевский, - а просто половой подбор. Вы не естественник? - он подался корпусом к Саньке.
      - Он не естественник! - вдруг повернула Таня. - Сейчас вот какой-то добренькой старушкой смотрит.
      - Ну-ну, - весело закричал Ржевский, - конечно! А вот на коне, Ржевский оттопнул ногой в сторону, поднял кулак, - с мечом, из глаз огонь, рожа зверская! - и Ржевский скорчил дикую морду. - Трудное наше положение, - и он легко хлопнул Саньку по плечу. - Курите? - Ржевский мягко присел рядом с Санькой, достал черепаховый портсигар.
      - Че-пу-ха, - тихо напевала Таня.
      - Политика одно, а турниры, милая, и гладиаторы - это altera pars*.
      ---------------------------
      * Совсем другое (лат.).
      - Хорошо, а этот дух не политика, то есть не делает политики? - Санька сразу испугался, не глупость ли, и сейчас же решил - а все равно, так и надо, пусть хоть глупость.
      И сразу увидал -- Таня глядела на него от окна и руку подняла к подбородку.
      - А вы знаете, - и Ржевский сморщил губы и глядел на папироску, когда, знаете ли, читаешь "приговор приведен в исполнение", у каждого... да у меня хотя бы! - тут вот тошнота холодная... Да у большинства...Это, знаете ли, тоже - дух! И тоже свою политику делает. - И скучным вздохом Ржевский пустил дым в сторону.
      - Да, - крикнула Таня, - а они переступают через это, и это четырежды! - в сто раз политику делает. Да, да! да! - и Таня стукнула рукой по роялю.
      - Я ведь был прокурором, - говорил вполголоса Ржевский, - в Киевском округе. И по обязанности пришлось. Публично это устраивали. А он просил меня, чтоб я стал, чтоб ему меня видеть и чтоб я глядел на него до последней минуты, и я обещал, разумеется. И он глядел, держался за меня глазами, не отрывал взгляда, вот как железные пруты протянуты... Прогвождено... Он не слышал, как читали, да и я ничего не слышал и только глядел. Белое лицо, борода как не своя стала, и одни глаза, и из глаз все в меня входило, что в нем делалось. Палач саван накинул. Я дышать перестал и все глядел ему в глаза, то есть туда, где должны быть глаза, и не мог отвести. А-ф-ф! - Ржевский отряхивал голову, глядел в пол.
      Таня положила локти на рояль, смотрела в угол.
      Ржевский встал, прошел к трюмо, бросил в пепельницу окурок.
      - Ну, Господь с ним. Слушай, скажи, пусть нам чай устроят. - Ржевский прошелся по комнате.
      - А мы в винт играем, - полным вздохом сказала Таня и вышла, глядела прямо в двери.
      - Да, понимаете, - вполголоса говорил Ржевский, шагая по паркету, что ж мы-то можем? Ну, пусть один, два, три! Ну, пусть тысяча. Пусть с дрекольем, хоть с мечами. Умеем. Гладиаторы пусть все. Ну а что, скажите... Ну, что бы вы думали, - вдруг громко заговорил Ржевский, встал перед Санькой, крепко распер в стороны ноги, - ну, явился Спартак, скажем! Пусть победил бы. Так ведь на другой же день, - Ржевский весь перегнулся к Саньке, - завтра же гладиаторы-то эти сидели бы на скамьях в цирке и смотрели бы, как господ сенаторов рвут звери. Уверяю вас! Нет - скажете? Вернейшими наследниками были бы этого порядка. Поручусь!
      - Возможно, что началось бы с этого, - сказал Санька, чтобы начать говорить, потому что бледное лицо, и глаза, и борода как не своя - все стало внутри, как доска, и душно становилось молчать и думать.
      - Не только что возможно, а я вам поручусь! - и Ржевский снова заходил. - Не людей убивать, а порядок, и убивать его в мозгах людей.
      "Если б Танечка стояла и я б ей глядел, глядел в глаза", - думал Санька и глядел на рояль, на то место, где стояла Танечка.
      - А вот каким способом, - и Ржевский развел руками, - но, во всяком случае, не тем, что по канату через Ниагару. Что ж она чай-то?
      - Нет, простите, я пойду, - и Санька поднялся.
      - Таня, Татьяна! - крикнул в двери Ржевский. - Ну, видно, запропастилась. Душевно рад, что с вами познакомился, - и Ржевский улыбался и очень сильно жал Саньке руку.
      В передней сам подал пальто.
      Саньке хотелось скорей к себе в комнату, он бегом слетел с лестницы.
      Санька хотел скорей запереться в своей компате и наглухо, побыть одному, и оно придет, то, что было в парке и всю дорогу, и все выйдет верно, и опять будет дышаться втрое шире груди, как тогда. И Санька бегом спешил вверх по лестнице. В прихожей стал быстро срывать с себя шинель. Что-то там говорят в столовой, пускай, Бог с ними. И вдруг Саньку дернуло всего: Танечкин голос!
      - ...rien qu'une provocation! - кричала Танечка. - Je suis sure... pour les idiots que des conspirateurs, sapristi, commissaire de police lui disait*, той дуре...
      ----------------------------
      * ...всего лишь провокация! Я уверена... для идиотов конспираторов, черт возьми, пристав ей говорил... (фр.)
      И голоса заглохли и хлопнули двери.
      "В гостиной теперь!" - Санька вбежал в гостиную.
      Танечка стояла красная, Анна Григорьевна сидела на диване, подняла на лоб брови и снизу глядела на Танечку.
      - Вот-вот! - Танечка шагнула к Саньке. - Вот только я пошла тогда, понимаешь, сказать чаю, с черного хода какая-то дура принесла записку - вот эдакий, - и Танечка размахнула руки, - рапорт. Понимаешь, - Танечка горячим шепотом обращалась только к Саньке, - Надька пошла к своему увриеру, а там все готово и засада. Уверяет, что пристав ее отпустил как Кудрявцеву - это по ее дурацкой - уверена! - фальшивке. Убеждена, что дурацкая. И теперь думает, как спасать Филиппа этого. И будет, дурища, ходить по всем своим, такие вот, может быть, корреспонденции рассылать. За ней стаей сейчас шпики. Десяток! Дюжинами послали. Дурища! Ах, дурища несчастная!
      - Что же делать? Что делать? - шаталась в тоске Анна Григорьевна.
      - Что делать! Теперь вот "что делать"? - Танечка обеими руками показывала Саньке на Анну Григорьевну. Показывала, как союзнику, и Санька горел всем лицом навстречу Танечке. - Да поймать и этапом куда-нибудь, да к черту на рога - "вдеревнюктетке", не знаю! На необитаемый остров. А она же всех провалит, идиотка. Да-да! Идиотка! - крикнула в голос Таня прямо в лицо Анне Григорьевне.
      - Знаю, знаю... - с болью шептала Анна Григорьевна. - Ну, найти, найти!
      - Как ее найти? Ты можешь ее найти? - Таня глядела Саньке в лицо и так глядела, как своему совсем, как будто ближе сестры, ближе жены, все, все такой можно сказать. Саньке казалось, что душа его выступила наружу из груди, и вот тут вся перед ним, и пусть Таня возьмет, руками прямо возьмет, как пакет, пусть даже не посмотрит, а просто, не глядя, на ходу. - Найдешь ты, что ли? - крикнула Таня.
      И Санька испугался, что сейчас отвернутся, и поспешил со словами:
      - Башкин разве!
      - Ах да! - вскинулась Анна Григорьевна. - Башкин!
      - Башкины за ней и ходят! - и Санька браво глянул на Таню.
      - Ходят-то, положим, не Башкины... - тихо сказала Таня и посмотрела вниз.
      Вдруг оба глянули на Анну Григорьевну. Она тихо плакала, почти беззвучно, с платком у лица, сгорбилась по-старушечьи - устроилась плакать надолго.
      Санька сделал шаг, не знал, как Таня, но Таня мигом стала на колени, у Анны Григорьевны поймала руки.
      - Слушайте, мусенька, миленькая, мышенька моя, - и она легко обхватила старуху за шею, - честное слово, сегодня же найдем Надьку и упрячем в дебри, в деревню! Жудженька, миленькая! Я папе скажу, папа все для меня сделает! - и Таня прижала лицо и целовала седой висок, ухо, как целуют маленьких, помногу, часто. - У папы есть такие знакомые, он сделает, честное слово!
      Анна Григорьевна мокрыми глазами смотрела на Танечку, смотрела, как ребенок, не знала, не решалась утешаться.
      - Мусюнечка! - и Таня, смеясь, поцеловала Анну Григорьевну в нос.
      Анна Григорьевна улыбалась. Санька сидел рядом, он гладил мать по спине, по затылку и встречал Танины ласковые, нежные руки - только не нарочно! ни за что! - и крал, кусочками крал нежность, и какое может быть горе, если всегда такие руки! И Санька гордился, что, может быть, мама думает, что это его Танечка. Ну, хоть немножко. Его Танечки руки.
      Танечка встала. Анна Григорьевна смущенно глядела все еще с улыбкой Тане в лицо. И вдруг платком, что держала в руках, стала обмахивать Танину юбку на коленках и смеялась маленьким смешком - почти счастливым.
      - А за вашей квартирой следят. Имей в виду,- сказала Таня, когда Санька подавал ей кофточку.
      - Имею, - сказал Санька. Таня стояла у дверей боком к Саньке, глядела внимательно в глаза, сторожко, с думой. Протягивала медленно руку.
      - Ну, будь... - порывисто сказала Таня, сильно притянула Саньку за руку, прямо в губы крепко, с порывом, поцеловала, закрыв глаза. Повернулась и вмиг толкнула дверь, захлопнула.
      Был уже второй час ночи. Виктор сидел перед своим письменным столом, подпер виски руками и глядел на белый лист - как? Как его писать? - и Виктор отхлебнул из стакана холодного чаю.
      - Так-с! - сказал Вавич, выпрямился, достал папироску. Курил, хмурился для мысли. Лист смирно лежал на красном клякспапире.
      "Знать бы, поедет она к нашим или не поедет? - думал Виктор про Груню. - Нарасскажет там с три короба".
      - Да ну, черт! - сказал вслух Вавич и схватил перо.
      "Милая и дорогая мамаша, - быстро писал Виктор, - я так занят сейчас, прямо по горло дел и всяких оказий, что даже не знаю, поедет ли Груня к вам. Может быть, поедет, а может быть, не поедет".
      Вавич наклонился совсем над бумагой. - И действительно - черт его знает? А эта: вам тут не в отдельном - сволочь! - кабинете! А тот обрадовался и ну водку хлестать. Дорвался. При всех говорит. Дурак, что пошел! - и Виктор стукнул по столу и свалил пепел на лист. Мерзость какая еще, - сдувал Виктор пепел, - все равно сволочь, и теперь начнут все под бока садить и тогда... - и представилось, что снова в Московский перевели, а там уже покажут... А вот к черту!
      "Я думаю, что к черту, - написал крепко Виктор, и брызнуло перо, - со всей этой службой и не только что на почту, а мне никакой чести не надо, я могу конторщиком на товарной станции, мне все равно на какой труд божий. И тебя бы посмотреть, как это чудо с тобой такое, прямо понять не могу, и с Грунечкой тогда очень просто, что все ладно будет. Она в сомнении каком-то сейчас, даже непонятно. А евреи некоторые бывают, я даже сам видел, прямо как русские, и даже не обижаются, сами говорят - я жид, и смеются. Бывают славные. И крестятся некоторые, так что совсем как русские, и даже своих жидов ругают. И с Тайкой это все, может быть, даже к лучшему. Я приеду и решим. Поищем должность".
      Виктор положил перо, чтоб передохнуть. И представлялось, как приедет, и мама на ногах, и потом старик вдруг видит в штатском... Да, потом по городу - в чуйке какой-нибудь... и все знают, что был квартальным. Выгнали, скажут. Чем больше уверять, больше смеху. А как она тогда-то, с бомбой когда: сумасшедший, что ты делаешь! Бежала, небось, за мной. Надо сделать, сделать что-нибудь, - и Виктор заерзал на кресле и сжал рукой подлокотник. Поймать какого-нибудь, самого отчаянного. Все бегут за углы, а Вавич, вот, пожалуйте! Прет и никаких. Тот пулей ляп! - промах, а тут цап его за шиворот, раз! и об землю, как щенка, - и потрескивал под рукой подлокотник. Ах, ох! - нет-с, ни ах, ни ох - а к черту-с!
      - Сумасшедший!
      - Ладно-с, знаем вас, сударыня-с. Баста! Пожалуйте-ка того: ухожу. Куда? К чертям-с. - И Виктор злыми глазами обводил комнату.
      - Медаль дадим.
      - Благодарствуйте! - и Виктор поклонился - совершенно пронзительно.
      Полицмейстер к себе на квартиру: Да что вы? Почему? И эта, конечно, тут, смотрит собачьими глазами.
      - Поговоримте.
      - Мы не в отдельном кабинете, о чем говорить-с, сударыня-с? Виктор долго глядел в штору, и Варвара Андреевна плакала виновато, просительно. И головкой этак вперед.
      - Надо было раньше думать! - громко сказал Виктор.
      Тускло глянуло письмо со стола. Будто не он писал. Порвать? Виктор сгреб в кулак верх листа. Пустил. Расправил. Кинул в ящик стола. И быстро стал раздеваться.
      Вот оно
      САНЬКА в бачках, в пенсне с черной тесьмой, в черной, в шикарной черной шляпе, в штатском элегантном пальто сразу почувствовал, что он уже не он, не Санька, и что в этом надо, неутомимо теперь уж надо делать то, для чего это все. Как вот если б в солдатах и сразу одели бы в форму. И Саньке казалось, что он в чем-то сидит, вроде кареты или ящика, и смотрит оттуда из окошечка, как из бойницы. Санька даже другим, совсем незнакомым голосом позвал извозчика. А холодок внутри как встал, так и держался крепко в одном месте, и теперь надо в этом проехать этот путь и лишь бы скорей кончилось. Он будто ехал с ледяной горы и уж оттолкнулся, и начался разгон, и шибче, шибче летит, и уж теперь не удержать, и уж только держись крепче и жди. "На крайний случай застрелюсь", - и Санька рукой потрогал карман: тяжело и твердо лежал браунинг. Серьезно. Нахмурившись.
      Чемодан был небольшой, кожаный, заграничный. И Санька совсем будто и не был тут - кто-то другой за него, вот этот, с заграничными манерами, и даже говорит как-то в нос. Сам без него, без Саньки, спрашивает:
      - Проводник! Место номер одиннадцать. Это где же?
      И в этом человеке в холодке где-то замер Санька и ждал, что будет с этим человеком - в пенсне, в замшевых серых перчатках.
      Прошелся по коридору вагона. Осталось пять минут до отхода. Санькины часы у этого человека, как украл точно. Рядом в купе - офицер. Штабс-капитан... Пехотный. И сердце туго стукнуло. Несколько раз всего, и опять что-то прижало под ложечкой, будто корсет. Тормозной кран сразу увидел, вот он, с красным наконечником. С папироской прошел на площадку другой. И пломбочка на шпагатике. Он третий в своем купе. Две дамы, одна с ребенком. Девочка лет шести. Девочка уселась, уютится, одевает мишку плюшевого, что-то приговаривает и взглядывает по-картиночному кокетливо на молодого человека в пенсне.
      Три звонка. Вот они ударили - внутри стукнули, никогда так звука не слышал - как удар изнутри. Знал уж, не слышал, что поезд свистнул. Тронулся. Санька совсем сжался там внутри, сощурил глаза и замер. А тот, другой человек остался будто совсем пустым и один.
      Пошел на площадку. Офицер курил в проходе. С площадки еще раз взглянул: да, стоит. Через десять с половиной минут мостик - осталось восемь с половиной. Фонари реяли в окне, и что за места - как чужие. Поезд шел полным ходом. Надо переложить браунинг из брюк в пальто. Осталось - и на часах, как и в уме, - ровно столько же, будто в голове часы, и стрелка стукает секунды в черепе. У молодого человека дыхание стало, и в тот же миг:
      Гуррах! гуррах! - мостик.
      И рука дернула ручку крана и не чуяла, как рвался шпагат. Зашумело, завизжало под низом. Осаживало поезд. Надо в коридор. Офицер шагает к той площадке. Выскакивают из купе.
      - Что такое? Что?
      Уж много народу в коридоре. Надо к офицеру. Фу, дыхания мало. Ну, все равно, все взволнованы, дама в дверях купе, девочку схватила за руки. Почему-то все к той площадке - проводник вон проталкивается к этой, где кран. Успеть можно. И уж на площадке и уж быстро, молнией, рука толкнула ручку крана на место, стоя, как была. Уже толпа на площадке. Трудно выбиться туда, к офицеру. Поезд стоит, кажется.
      - Господа? Пропустите, не толпитесь в тамбуре, - и проводник с фонарем над головами тискается к дверям.
      И вдруг окрик, резкий, оттуда, снаружи, из темноты. И все равно слышен за говором и через дверь - командный:
      - Не выходить никому. Стрелять будем. За сопротивление взорвем поезд!
      И сразу все смолкли на площадке. И слышны крики за дверью, там на воле голоса:
      - Пятый сюда!
      И вдруг крик возник в коридоре.
      - Да что за сволочь! Непременно буду стрелять!
      Санька рванулся в коридор.
      Офицер колотил ногой в дверь купе. Две дамы хватали его за руки.
      - Умоляю! Они взорвут! У меня ребенок! - И девочкин крик поверх голосов. Какой-то мужчина кричит:
      - Вы не один, вы не имеете права! Не отпирайте, не отпирайте купе.
      Уже плотная толпа сперла офицера. Офицер, красный, кричит, ревет:
      - Проводник! Проводник!
      "Не пустят, не пустят проводника, и все равно там защелка".
      - Шинель мою подайте! - офицер локтями расталкивает пассажиров.
      - У него револьвер в шинели, - кричит кто-то впереди Саньки. - Вы никакого права...
      Нет проводника, не идет. Санька прошел на площадку. Проводника не было. И от дверей все отсунулись.
      - О! Слыхали - два выстрела, - шепотом сказал пассажир возле Саньки и осторожно приподнял палец. - Господа, - громче сказал уже, - лучше сядем по своим местам.
      Санька прошел в свое купе. Дама прижимала девочку, бледная, жала ее изо всех сил.
      - Они будут ходить по вагонам. Ничего, ничего, золотце мое, они нас не тронут, они не трогают девочек, солнышко мое.
      - Нет, нет, не будут, - вдруг заговорил Санька, он гладил спину девочки, - не будут, милая.
      - Вот и дядя говорит - дядя не даст девочку. Девочка всхлипывала и вздергивала плечами.
      - Не дам, не дам, - и Санька боялся дальше говорить, голос сбивался, рвался, подпрыгивал, еще пустить себя прятаться за эту девочку, и тогда все, все лопнет. Санька слушал, существом ловил звуки снаружи.
      Рядом с дверью толпились мужчины, и кто-то повторил хрипло:
      - Мы вам не позволим... не позволим. Пожалуйста, арестуйте... Потом, пожалуйста... Пожалуйста... Санька вышел в проход, к площадке. Прежний пассажир перегородил рукой.
      - Не ходите, - шептал он с дрожью, - ей-богу, все может быть. В уборную? Кажется, занято.
      Скорей, скорей! Санька боялся, что еще минута, полторы, и не выдержит, откроет дверь и ноги унесут вон, дальше, дальше.
      - Ломают, ломают. Железо,- шептал пассажир. - Дайте папироску, не знаю, не знаю, где свои дел. Ух! - перевел дух пассажир.
      Вдруг Санька услыхал тонкий свист - долгий и потом отрывисто. И в вагоне погас свет.
      "Уходят! Как, как теперь?" - Санька ходил на ощупь по кусочку коридора, от офицера до пожилого пассажира - он прошел одиннадцать раз.
      - Да я в уборную! - и Санька прошел мимо пожилого. Уборная была заперта. Санька вышел в тамбур.
      - Псс! Псс! - звал пассажир.- Не зажигайте спичек. Вы дальше от окна, - он кричал осиплым шепотом.
      - А может, никого уж нет, - сказал Санька, проклятый голос становился как свой, прежний. Открыл наружную дверь. Он слышал, как завозил ногами вслед за ним пассажир. Санька спрыгнул со ступеньки. Темной стеной стоял поезд, и только впереди у паровоза краснела земля.
      "Вот оно какое!" - Санька глядел, как молчал черный поезд в степи. Готово - и возврата нет. И вдруг страх ворвался сразу во все суставы. Саньку ноги дергали с места.
      - А ведь в самом деле, черт его... - Санька узнал голос офицера - он грузно прыгнул на насыпь. - Вы здесь?
      - Тише, - шептал Санька. Он слышал, как над ним в дверях вполголоса говорили:
      - Я все равно не поеду, я пешком назад пойду, все равно черт знает что.
      - Да тише! Христа ради.
      Вдоль поезда двигался фонарь.
      Санька видел, как в темноте офицер нагнулся, шагнул за буфера. Наверху хлопнули дверью. Санька отошел несколько шагов под откос. Стало видно, что идет проводник с фонарем.
      - Фу! Мы думали, они! - крикнул офицер.
      - Мы думали - они! - говорил Санька - пусть голос дрожит, у всех дрожит.
      - Проводник! - кричал офицер.
      Пассажиры начали спрыгивать и сразу кучей голосов, охрипших, сбивчивых, хлынули на проводника. В других вагонах хлопали двери. Санька несколько секунд потолкался и сделал два больших шага в темноту. Он делал их легко по прелой траве и вот быстро, быстрее, и отдал ноги страху, и страх нес его по степи вдаль, все равно, дальше, дальше.
      В два часа ночи Санька, уже в студенческой форме, тыкал ключом в парадную дверь, не попадал, пошатывался - очень кстати и шатает, как из кабака приплелся, - Санька оглядывал улицу, пока вертел ключом. Ночной сторож мирно шагал по пустой мостовой. Сторож поровнялся, взглянул, повернул назад.
      - Что, дождя завтра не будет? - спросил, не выдержал Санька. Сторож запрокинул голову:
      - Не, не должно.
      Санька пошатывался по-пьяному на пустой темной лестнице. Пошатывался и дома, один у себя в комнате. Он стал раздеваться, вдруг пошел без сапог в столовую, отпер тихонько буфет, нащупал графинчик. Рука прыгала, когда Санька пил из горлышка. Скорее, скорее. Он выпил все и не чуял водки, шло как вода. Санька лег, не снимая брюк. Потом вскочил. Вынул из брюк браунинг. Огляделся в полутьме. Подошел на цыпочках к шкафу, заложил руку с браунингом на шкаф, подержал секунду, снял. Оглядывал комнату. Сунул браунинг под подушку, разделся и лег. Он положил голову на подушку и вдруг ясно услышал тот самый тонкий, пронзительный свист. Он отдернул ухо от подушки. Кровать опять скрипнула.
      Утром Санька, не пивши чаю, прямо из своей комнаты пошел в университет. Санька никогда так не вглядывался в лица - прямо вцеплялся глазами, и хотелось вмиг, одним рывком, ободрать физиономию, узнать - кто? Не шпик? Моментами казалось в людской густоте, что шпики, шпики, как мухи, стаей вьются уже сзади, кругом. Санька замедлял шаг, отходил к витринам. В университете Санька насвистывал повеселее в лаборатории, разговаривал, много разговаривал, и с теми, кого не любил.
      "Нет, все же обыкновенно", - и Санька поддавал веселости. Но время шло толчками. Саньке казалось, что уж три, но, наверно, нет двенадцати. Санька выскочил из университета. Но в разгоне веселости прошел два квартала. "Это кажется только, что за мной идут", - но ноги поддавали быстрей, и Санька не оглядывался. На половине лестницы к Ржевским Санька остановился. Прождал минуту - никого.
      Танечка завтракала с отцом. Сидела хозяйкой, и Санька не понял, отчего одно Танечкино лицо светит за столом, светит, как в сиянии. Танечка поднялась и незаметно поправила рукой воротничок - это был "цвет", и его первый раз Санька видел на Тане.
      Ржевский радушно улыбался, выдернул салфетку из-за борта, здоровался:
      - Вот кстати! Садитесь, - он отодвинул стул и давил грушу звонка. - Да чего ж она! Заснула? - и он быстрыми шажками вышел из комнаты.
      - Танечка, - выдохнул Санька всем вздохом, - знаешь, мне надо...
      Таня глядела в глаза, на секунду затаила дух и вдруг замахала рукой:
      - Не говори, милый, не говори никому, и мне не говори. Слышишь?
      В это время вошел Ржевский, горничная быстро топала сзади.
      - Что же ты прибор-то! Хозяйка! - говорил Ржевский. - Читали нынче в "экстренном"-то! - Ржевский садился, глядел на Саньку.
      - Я хозяйка, - сказала Танечка, - и не хочу ни об "экстренном", ни о какой политике, - и Таня стукнула ножом по тарелке, - о веселом, пожалуйста.
      Санька заметил, как Танечка поглядывает, как он ест. Четыре надломленных куска хлеба лежали у Саньки под рукой на скатерти.
      ""Экстренное", значит, знает весь город, каждый человек", - думал Санька. И не замечал, что ел.
      "287940"
      - НЮХ! Ты мне не ври! Нюх! - кричал Грачек. - Нюхни - вот. - И Грачек сунул красный костлявый кулак прямо в нос Вавичу. Вавич попятился. Они одни были в кабинете Грачека.
      - Ты говори, какие у тебя нитки были? Ну? Показалось? А вот тебе небо с овчинку, может, покажется. Знаешь? Грачек прошел к окну, не глядел на Вавича.
      - А револьвер его ты зачем к полицмейстеру отнес, а не сразу сюда? Финтики? А может, ты врешь, что номер 287940.
      Вавич молчал и глядел то в пол, то с темной злостью взглядывал на Грачека. Грачек смотрел в стену.
      - Ну так как же?
      - Шел за ним до постового... - Виктор поворачивал головой.
      - Слышал. Схватил сзади за руки, ногой упер в зад. Постовой обшарил, и вот браунинг! В кармане, через шинель? - бубнил в стену Грачек. - Унюхал? Что у меня в кармане? Ну? - Грачек хлопнул рукой по шинели. - Гадалка! А кто там еще обшаривал? Никто? Врешь. Знаю. Стой здесь.
      Грачек шаркал ногами, вышел. И Виктор слышал, как сказал за дверями:
      - Не выпускать! Не входить!
      "Пусть, сволочь! - шептал Виктор.- Я самому Миллеру скажу". - И для бодрости громко зашагал по кабинету. Вдруг дверь скрипнула, и голова Сеньковского.
      - Дурак ты! - громким шепотом говорил Сеньковский, он поминутно оглядывался. - Ведь этот старик-то, староста из Петропавловской, сидит у нас в приемной, - Сеньковский оглянулся и заговорил быстрее, - говорит, видел его на Слободке, на колокольню лазал, платы, говорит, планты... а и ты! - Сеньковский высунул язык и вдруг спрятал голову, прикрыл легонько дверь. - Если номер верный, - вдруг снова всунулся Сеньковский, - ты лучше по-хорошему, - и он мигом захлопнул дверь.
      Вавич услыхал, как возил по коридору ногами Грачек.
      - И придешь обратно, - услыхал Виктор, это Грачек крикнул, и тяжелые шаги затопали к двери. Вошел старший городовой, саженный, на всю полицию один такой.
      - Пожалуйте, полицмейстер требует. Распахнул дверь, стал у двери.
      - Пожалуйте, - и крякнул в руку.
      Вавич сердитыми шагами вышел. Сеньковский топтался у дверей.
      - Петухов-то не запускай, хуже будет,- громко сказал вслед Сеньковский.
      - Болван, - пробубнил Вавич. Он быстро шел, нахмурясь, глядел прямо вперед, и чужими мелькали мимо стены участка.
      - Тьфу! - плюнул Вавич на лестнице.
      Городовой поспевал сзади.
      "Что ж это? Сопровождает? Как арестованного?" - Виктор сделал вид, что не замечает.
      До дому полицмейстера было два шага. Виктор дернул наотмашь дверь на лестницу.
      - В канцелярию приказано-с, - сказал сзади городовой.
      - Ага! - и Вавич бросил дверь. Дверь хлопнула. Дверь в канцелярию была рядом. Вавич быстро, усиленно деловитым шагом вбегал на лестницу. Городовой пыхтел сзади.
      - Прямо в кабинет, - вполголоса приговаривал по дороге городовой и сам постучал в двери.
      - Войдите, - круглым голосом выкатил слово полицмейстер. - Ага! - он медленно покивал из-за стола на поклон Вавича. Городовой остался за дверьми.
      - Что ж это вы, голубчик, - и полицмейстер откинулся на спинку кресла, упер перед грудью пальцы в пальцы, - что ж это вы давеча рассказывали и этак... героем этаким представились.
      - Я... - начал громко Вавич, решительно крикнул: - Я! Но полицмейстер поднял руку.
      - Можно? Я тут ключи у тебя забыла, - и Вавич боялся оглянуться на голос Варвары Андреевны. Варвара Андреевна задержалась на ходу, насмешливо глянула на Вавича и сейчас же стала выдергивать ящики в высоком шкафчике колонкой. - Куда я их сунула?
      - Выходит, вы все мне тут налгали, - уже покрепче голосом говорил полицмейстер, - ничего вы не унюхали! Да-с! А вас натолкнул старик, господин Фомичев! Ага, знаете!
      Варвара Андреевна на миг оглянулась на Виктора.
      - ...Староста Петропавловской церкви и содержатель трактира второго разряда. Помолчите! - вдруг крикнул полицмейстер. - Вот, извольте, - уже выкрикивал полицмейстер,- он тут бумагу уже подал, - и полицмейстер тряс толстым листом слоновой бумаги, - вот тут излагает и ходатайство тут, просит о награждении.
      Полицмейстер стукнул листом по столу.
      - Не тебя, конечно! Постовой мог задержать. Герой!
      - Револьвер! однако! оказался! - лаем выкрикивал Виктор.
      - Что оказался? - полицмейстер нагнулся вперед. - Что? Сороченки? Убитого? Да? Кто сказал? Номер? Это еще проверим, батенька. Может быть, конечно, - тише заговорил полицмейстер.
      - Слушай, - вдруг сказала Варвара Андреевна, - скажи, чтоб поискали, где-нибудь они должны быть. Разменяй мне, пожалуйста, десять рублей, - и она рылась в портмоне.
      - Да-с, - полицмейстер совал руку в карман брюк, - а зачем это в Московский понадобилось сдать - довести не мог? Тигра, подумаешь, поймал, полицмейстер доставал деньги, глядел в кошелек, - а револьвер, видите ли, вам понадобилось сдать лично мне, - и он глянул на Вавича.- Как эти фестоны понимать прикажете? - он передавал бумажки Варваре Андреевне. Она заправила их в разрез перчатки, пошла к двери, не глядела на Вавича. - Да! Что это за финтифлюшки, - сквозь зубы заговорил полицмейстер. Он встал и стукал по столу пальцем. - Что? Боялся, что в Соборном отпустят? Что же это? Где слу-жи-те?