- А в деревнях, а в усадьбах? В экономиях? - и гость боком сощурился через очки на Башкина. - Это тоже полиция организовала?
      - Передергиваете! - крикнул Башкин. - Шулер, милости вый государь! Что? Не испугался! Стрелять будете? - и Башкин сощурил глаза на гостя. Стреляйте! Пожалуйста! - и Башкин давешним жестом растянул пиджак на груди. Он секунду так стоял и вдруг сел на подоконник.
      - Дайте мне яблоко, - сказал он пересохшим горлом. Соседка быстро передала яблоко. Башкин с хрустом куснул, встал и с яблоком в руках, ни на кого не глядя, вышел вон.
      Секунду все молчали.
      - Он... - хмуро начал Тиктин.
      - Он больной, совсем больной, - быстро заговорила Анна Григорьевна, вы его простите. Он совершенно...
      Гость через плечо глядел молча на дверь, куда вышел Башкин.
      - Оппонент скрылся. Так-с. - Гость вынул папироску. - Возражать, говорил он, закуривая, - выходит, некому.
      - Нет, есть. - Андрей Степанович громко положил вилку на стол. - То, что вы говорили...
      - Я говорил про язык народа. И в деревнях и в городе - язык один. Вот, вот, - тряс он головой, - это так называемый голос народа! - И он повернулся спиной и зашагал в угол.
      - А стражников в деревне разоружают, бьют! - Тиктин говорил это зычной нотой. - Это тоже голос народа? - и Тиктин дернул бородой вверх. - Так вот этот-то голос, небось, умеют заткнуть! - и Тиктин привстал со стула.
      - И статистиков, земцев! - кивал головой очкастый из угла.
      - Да-с! этих-то бьют. Под охраной и при содействии власти-с. Власти-с! - крикнул, уже стоя, Андрей Степанович. - А стражников, уж извините, самостоятельно-с!
      - А во время холеры и врачей! Врачей! Тоже очень-с, очень-с самостоятельно-с! - и гость зло расшаркнулся и выпятил лицо на Андрея Степановича. - Врачей-с!
      - Мы о разных вещах говорим! - крикнул Тиктин.
      - Я о русском народе, - гость стал боком и руками в карманах подтянул брюки, - а вы о чем, я не знаю.
      - А я говорю о правительстве, - Тиктин сел и прямо глянул в лицо жене, - о правительстве, которое устроило массовые убийства в городах.
      - А кто в деревнях? В усадьбах? В экономиях? Это самостоятельно? Дух... народный?
      - Простите! - и Тиктин строго взглянул на гостя. - Простите, Иван Кириллович, я таким способом спор продолжать не стану. Да-да! Просто не стану. - Тиктин повернулся боком к столу и завертел ложкой в чайном стакане.
      В это время Анна Григорьевна вдруг обернулась к открытым в коридор дверям, закивала головой. Она налила стакан чаю, плохо цепляла щипчиками сахар.
      - Виновата! - прошептала Анна Григорьевна и вышла со стаканом в коридор.
      - Ничего, Дуняша, я сама, сама снесу, - говорила Анна Григорьевна горничной и поспешными шагами прошла в Наденькину комнату.
      Надя сидела с ногами на кушетке, обхватила колени руками. Абажур был низко спущен, но Анна Григорьевна видела, как Надя жевала нижнюю губу. Она поставила стакан на письменный Надин стол. Теперь неживой совсем: пыльная крышка от швейной машинки стояла посреди стола.
      Анна Григорьевна села рядом с Надей. Надя глядела в сторону, вверх, прикусила, терла в зубах нижнюю губу.
      - Чаю-то стакан выпей, - Анна Григорьевна осторожно взялась за блюдечко.
      - Ах, закрой туда двери, всю эту гадость сюда слышно. - Надя с болью отмахивалась головой.
      Анна Григорьевна вышла на цыпочках, вернулась.
      - Чего этот болван там орал? В кого стрелять? Ах, чушь, чушь какая! Надя зло била кулачком по коленке.
      - Да он несчастный, - шепотом говорила Анна Григорьевна.
      - Да, да! Несчастный! - и Наденька прижала затылок к стене, втянула судорожно воздух. - Несчастный, несчастный, - Наденька мотала головой, глядела в темный потолок. - У него голова болит после удара этого. Он забывает... Как мыши, говорит, стали. А он только работать, работать может. - Надя порывисто всхлипывала и все глотала, глотала горлом. - А не орать пошлости! Пошлости! - громко всхлипнула Надя и в тоске метнулась вбок.
      Анна Григорьевна ловила ее голову, Надя отбрасывала ее руку досадливым рывком.
      - А я не могу! Я дура! Дура, дура! - вскрикивала Надя, вцепилась пальцами в виски и стукала голову о спинку кушетки. Анна Григорьевна вскочила, бросилась по коридору.
      - Дуняша, - тревожным шепотом кричала Анна Григорьевна, - воды!
      А из прихожей густым голосом кто-то долбил:
      - Эка - повесил! Да вы, батенька, на его месте не десять, а сто человек вздернули бы. Ей-богу! Прямо удивляюсь. Готов даже уважать. Я ж не о системе, я о человеке...
      Дуня быстро топала со стаканом на блюдечке, Андрей Степанович тревожно обернулся, не видел протянутой руки гостя.
      - Qu'est-ce qu'il est arrive?* Ax, виноват, - обернулся Тиктин, впопыхах схватил руку гостя.
      ---------------------------------
      * Что случилось? (фр.)
      Не потому
      ПЕТР Саввич ночевал на новом месте: в своей комнате свою икону прибил в углу. Прибил, перекрестился и уж как свои оглядел белые штукатуренные стены. Кстати и насчет тараканов. Не в общей казарме, а уважение сделали, будто семейному дали комнату. Рука у него, у зятя, видать, есть. Да и не надо бы одолжений-то уж таких-то от него. Вспомнил, как Грунечке он сказал: "Да вот вожусь с твоим стариком. Надзирателем, говорит, губернской тюрьмы, это тебе..." И Сорокин нахмурился на комнату, сморщился на лампочку под потолком. Затолкал сундучок под койку, развязал узел, постелил постель. Сел на кровать, распер руки по сторонам и стал глядеть в пол. И полетели дымом над головой воспоминания. И опять Груня - невеселая все, а тут еще корит вроде. И не надобно, не надобно мне, ничего бы не надобно, и губернской этой. В уголку бы где-нибудь, лапти бы плел или плотву где на речке удил, хоть с десяточек плотвичек, на бережку, сам бы утречком раненько, под вербочкой, и не видит тебя никто, и без греха, и водица утренняя, и рыбка чирк и круги.
      Петр Саввич оторвал глаз от пола, обвел серую штукатурку. "Что ж это? Как арестант, в камере словно бы". Петр Саввич даже рот приоткрыл, ворочал головой, и плотным камнем замурована вся серая штукатурка.
      Петр Саввич встал, повернул выключатель, полез впотьмах под койку, вытянул сундучок, отомкнул на ощупь, тихонько, как вор, покопал, нащупал бутылку - в числе прочего Грунюшка снарядила, - покосился на мутное окно и стал помаленьку вышибать пробку.
      Башкин на извозчике приехал домой Было половина двенадцатого ночи.
      - Чаю? Нет, не буду - И через секунду крикнул в дверь - А впрочем, дайте, пожалуйста! Непременно кофею. Очень! - И Башкин торопливо зашагал по комнате - Не выходить из дому? Или ступать по тротуару, будто волчьи ямы кругом? Скажите, какой Ринальдо! - громко, на всю комнату, сказал Башкин.
      И представлялось шумный угол, прохожие, конки - и вдруг глаза эти, и ноги сами станут вмиг. И глаза все время совались в мозгу, как два дула.
      - Марья Софроновна, вы тоже испейте со мной, это ничего, что в капоте. Вот варенье у меня, киевское! Балабуха! Башкин кинулся к шкафу.
      - Марья Софроновна! Вы завтра разбудите меня. Рано.
      - Благовещенье завтра, чего это?
      - Марья Софроновна! Меня хотят убить разбойники.
      - Да что вы! что вы? - хозяйка бросила кофейник на поднос.
      - Нет, серьезно. Вот вам крест! - Башкин перекрестился.
      - Какие ж теперь разбойники? Христос с вами! Страсть какая! Вы в полицию скорей.
      - А знаете вы, что полиция, эта полиция самая мне сказала? - Башкин вскочил, заходил - Прямо сказал мне один важный, одним словом, а нас, думаете, не хотят убить? А мы еще все в форме ходим - сами суемся нате, бейте. А вы уезжать! Не смейте, говорят, уезжать.
      - И уезжать даже. Полиция? - Хозяйка привстала.
      - Да, сам сам губернатор велел. Когда, говорит, вас убьют мы их и поймаем. А если я сам уеду? Возьму и завтра уеду. Утром? - Башкин широко дышал и всматривался в лицо хозяйки
      Марья Софроновна опустила глаза.
      - Да что уж вы, Семен Петрович, и на ночь. Да нет! Не так что-нибудь. Это по ночам, пишут, вот неизвестные молодые люди с резинками. Так вы не ходите ночью Да нет! Нарочно это вы.
      Хозяйка махнула сухарем и обмакнула в кофе.
      - Разбудите меня завтра в семь нет, в шесть утра. В шесть! - Башкин притопнул ногой. Башкин вдруг метнулся в сторону - Марья Софроновна! Пожалуйста! - вскрикнул Башкин - Газету! Сегодняшнюю!
      Хозяйка вскочила.
      - Несу, несу!
      Башкин быстро прихлопнул за ней дверь, схватил трубку телефона, в горячке завертел ручку звонка.
      - Раз! два! три! - задыхаясь, просчитал Башкин и с размаху повесил трубку Он прошагал от телефона в угол. Секунду постоял и вдруг опять рванулся к телефону. Но в этот момент хозяйка распахнула дверь.
      - Вот, вот, нашла! - и совала газету Башкин держал газету в кулаке, как салфетку.
      - Говорите скоро конь или лошадь? - крикнул он хозяйке.
      - Да ведь все равно, - и хозяйка глядела, подняв брови.
      - Вам, конечно, все равно. Всем все равно! - крикнул Башкин Убирайтесь! - Он порвал сложенную газету, швырнул вслед хозяйке.
      В шесть часов утра Марья Софроновна постучала в дверь. Потом приоткрыла Башкина не было. И постель не смята.
      - Не потому! Не потому! - говорил Алешка - А ведь главное. И Санька не расслышал, что главное-то так треснул рядом в лузу бильярдный шар. Три бильярда работали, толпа "мазунов" охала, вскрикивала над каждым шаром, и звенела улица через открытое окно - из одного болота в другое! - слышал Санька.
      Алешка пристукнул по столику, по мрамору пивной кружкой.
      - Да не торопи! - Алешка совсем налег на маленький столик, Санька вытянулся, повернул ухо. - Ведь спокойствие и мирное житие - это значит кого-нибудь подмяли и он уж не пыхтит, а мирно покряхтывает.
      И опять выкрики и щелк забили Алешкины слова.
      - ...в рассрочку... веревку на себе натянут с пломбой, с гербом... сами себя боятся... Что? что? Санька ничего не говорил.
      - Муравейник, что ли, идеал? Песен там не поют. Катилина в муравейнике! - крикнул Алешка - А остальное судороги страха поют же про разбойника - и рот прикрыл и за карман свой ухватился.
      Алешка постучал пустой кружкой.
      - Получайте! Пошли - Но официант не шел - и я это насквозь вижу, говорил Алешка в стол - Все разгорожено невидимым этим страхом, - и Алешка делил ладонью столик, - а дух этот из века идет вспыхивает, и у всякого тайком за забором сердце ахнет, вспыхнет на миг.
      "О Занд, твой век уже на плахе, но добродетели святой..." Можно дожить в фуражке с кокардой... и без кокарды...
      - А Занд кто был? Занд, Занд, я спрашиваю.
      - Не знаю. Все хотел у Брокгауза... А это пламя поверх всего. - И Алешка глянул на Саньку, и вдруг собралось все лицо в глаза, и никогда Санька не видел на Алешке этих глаз - совсем вплотную к сердцу и насквозь всего. - "Началось, началось у него, - думал Санька, - сам все придвинул к себе без страха. Не как я. Я все жду, что раскроется что-то. Как вот любовь находит" - и Санька смотрел Алешке в глаза, хоть растаял уж взгляд.
      - Ты чего так смотришь? Кошу немного... Это он давил мне глаза... еще лучше стал видеть. - Алешка отвернулся. - Ну, получите же!
      Дверь в бильярдную хлопнула, табачный дым метнулся к окну.
      - Человек! - крикнул Алешка.
      - Не спешите.
      Санька дернулся на этот ровный голос.
      Кнэк снял шляпу и без шляпы пожимал руки Саньке, Алешке.
      - Я передал! - сказал Санька, стоя, и чуть покраснел.
      - Очень благодарен, - и Кнэк слегка шаркнул и надел шляпу на точный блестящий пробор.
      - Садитесь, садитесь!
      - Нет, мне надо. Серьезно. - Санька чувствовал, что совсем покраснел. Он выдернул часы. - Правда, опоздал. - И стал протискиваться к дверям.
      Веселый воздух обхватил Саньку на улице, и солнце вспышками освещало людей, и блестела мокрая панель, и мальчишки с листками по мостовой наперегонки, и вон все хватают, наспех платят.
      - Экстренное приложенье! - звонкой нотой пел мальчишка.
      Санька совал пятак и уж видел крупные буквы:
      ДЕРЗКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ АЗОВСКО-ДОНСКОГО БАНКА".
      И потом жирно цифра - 175 тысяч.
      Санька сложил листок, страшно было читать тут, поблизости бильярдной. Санька шел, и дыхание сбивалось, и слышал сзади, сбоку: "и никого, вообразите, не поймали..." "Прожгли автогеном. Прямо американцы!" - и не мог понять: радость бьется в голосах? И все чудился за спиной этот второй этаж, и в дыму у бильярдов сидят вот эти люди. И слушают, как все говорят. Наверно, сейчас в бильярдной все читают. Санька запрятал листок в карман. Дома он заперся у себя в комнате и пять раз, задыхаясь, прочел "Экстренное приложение".
      За обедом отец сказал:
      - Да! Несомненно, не жулики. Это бесспорно. Потом поглядел на Саньку, на Анну Григорьевну, выпрямился на стуле:
      - Теперь вот вопрос: мне! - и Тиктин ударил гулко горстью в грудь. Мне - стрелять или не стрелять?
      Анна Григорьевна смотрела во все глаза на мужа.
      - Да-да! Вот явятся ко мне в банк, в масках - руки вверх! У меня револьвер на конторке. Да-да! - почти крикнул Андрей Степанович. - Это распоряжение, всем выдали! Так вот - в кого я стреляю? Может быть, в такого же вот, как он, - и Андрей Степанович, весь красный, ткнул через стол рукой на Саньку и держал так секунду.
      - Да, во всяком случае... - начала Анна Григорьевна.
      - Нет, нет, нет! - затряс головой Андрей Степанович. - Тут абсолютно ничего знать нельзя, - и он наклонился к тарелке. - Абсолютно!.. абсолютно! - притаптывал голосом Тиктин, хотя никто не возражал. - Абсолютно!
      Наденька шла, запыхавшись, по мосткам, соскочила для скорости, чтоб не мешали встречные, спотыкалась, не чуяла, как устали, как сбиваются ноги. Вот сейчас, сейчас - дома ли только. Ох, коли б дома.
      - Филя, Филенька! - шептала Надя. - И пусть пьяный, пусть какой угодно, ругательный пусть, приду и сразу обойму, обойму со всей силы, - и подымались, дергались локти под шалью. - Как говорил-то: один, говорил, пойду от себя прямо к грузчикам, пусть убьют, буду говорить. - И вспоминался, как стоял боком, и голову зло завернул, и кулаком по стулу, по спинке, по ребру, больно. - Филенька! - дохнула на ходу Надя. Она от калитки перебежала двор. Дверь была не заперта. Коридор упористо заслоняла Аннушка.
      - Явилася! - шепотом выцедила Аннушка. Никогда с Наденькой не говорила. - Сгубила и явилася!
      У Нади колом стало дыхание и глаза похолодели. Стояла, глядела на Аннушку. Аннушка покачивала головой, руки под фартуком.
      - Ступай, полюбуйся-ка! - и Аннушка отступила к кухне.
      Наденька не помнила; будто одним шагом пролетела коридор. Толкнула дверь. Какой-то непонятный человек, приземистый, серый, поднимался тихо со стула, голова в плечи, и смотрит - нацеливается, - Наденька раскрытыми глазами глядела на него миг, как на Филиппа - в кого он обратился? - и вдруг дернулась назад.
      - Э! Стойте, стойте! Куда? Мадамочка! Надя рванулась в коридор. На месте Аннушки темной тушей стоял городовой.
      Наденька прислонилась к стене, закрыла лицо руками.
      Попахивает
      БЫЛ день рождения Варвары Андреевны. Виктор в двенадцать часов позвонил у дверей. Горничная взяла визитную карточку, а Виктор стоял в прихожей, прижимал к шинели укутанную в бумаги корзинку цветов - за три дня заказал в цветочном магазине.
      "Выйдет? Не выйдет?" - гадал, прислушивался Виктор.
      Горничная вернулась.
      - Поставьте сюда, - и указала на столик в гостиной.
      Виктор на цыпочках шагнул и осторожно поставил корзинку. Старался пограциознее, а может быть, смотрит тайком. Любит это.
      - Просили вечером, в девять, - сказала горничная, когда Виктор, нахмуренный, брал фуражку. Горничная как-то глазами на пол шмыгнула, и будто вроде улыбочки у подлюги. А потом набралась деревянности и прямо в лицо: - К чаю просили, - и взялась за дверь.
      "Наверно, уж дошло что-нибудь", - думал Виктор, и ступеньки и ковер красный злыми глядели, проклятые.
      - А я вовсе не приду, - говорил сердито Виктор и хоть не хлопнул, а со всей силы придавил за собой дверь.
      "Нафискалил, прохвост", - думал про Сеньковского.
      А в участке сразу насунулся Грачек, за плечо, за рукав отволок молча к окну, глухо спросил:
      - Тиктину Надежду знаешь? В лицо опознаешь? - и глядит поверх головы и в сторону и скулами шевелит.
      - Опознаю.
      - Она тебя видела?
      - Да.
      Грачек мотнул шинелью на повороте.
      "Да ведь это старуха, старуху Тиктину я знаю, Надежды-то не было, что ж я?" - хватился Виктор, но Грачек уж завернул в коридоре туда, в свой кабинет. Неловко бежать сзади, как мальчик, "дяденька, соврал, соврал я, похвастал", - а черт с ней! - Виктор плюнул в пол, хотел скинуть, повесить шинель - из коридора Сеньковский и уж издали тревожно, спешно рукой зовет. Виктор надуто шел - фискал, сволочь!
      - Сам велел, идем.. Там дырка в матовом стекле, ты гляди. Она против дырки как раз посажена. Если она, - говорил в ухо на ходу Сеньковский , стукнешь в дверь два раза. А нет - стукни три, а он все равно крикнет: нельзя, обождите. Понял? И сейчас же уходи, чтоб она тебя не видела.
      Виктор хмуро мотнул головой.
      - Тихо! - шептал Сеньковский. - Вот гляди, - он направлял рукой Викторов затылок. Виктор резко отмахнулся головой. Он видел в профиль девушку какую-то, вглядывался - "первый раз вижу!" - злился Виктор.
      - А вот это вам знакомо, госпожа Кудрявцева? Нет? - слышал Виктор голос Грачека и видел его рукав и картонку фотографической карточки, и девушка сейчас же повернулась на карточку и прямо en face стала видна Виктору, и вдруг Виктор узнал! - узнал старика Тиктина. Нахмурилась-то, нахмурилась на карточку! Только бороду - и он. Кричал-то: бол-ван! - и Виктор, не жалея пальца, трахнул два раза по раме.
      - Обождать! - крикнул Грачек.
      Виктор, топая, прошел в дежурную. Сеньковский стоял у барьера.
      - Ты уходи совсем из участка на час на целый, сам велел. Виктор сердито глядел мимо Сеньковского, будто и не слышит, однако прошел к выходу и бросил за собой дверь.
      - Здесь не Московский! - крикнул сверху Сеньковский. Виктор еще крепче хлопнул наружной дверью, и задребезжали стекла, парадные, мытые.
      - А к чертовой рвани матери!
      В половине десятого Виктор на извозчике подкатил к полицмейстерскому дому, запыхавшись, вбежал на лестницу. Он стоял перед дверьми. Топнул по коврику и повернул назад.
      Спустился до пол-лестницы, повернул, подошел с разгону к дверям и ударил пальцем в кнопку звонка.
      В прихожей он уж слышал голоса, чинное звяканье посуды. Виктор вошел: полицмейстер, Грачек, Сеньковский, чиновники из управления, какие-то дамы шикарные. Виктор шел к ручке, к Варваре Андреевне.
      Варвара Андреевна стояла с чайником в руках и издали замахала свободной рукой.
      - Опаздывать невежливо! - и мотала назидательно головкой. - Это что? Уездная важность?
      Руку дала левую, глядела в чашки.
      Горничная посадила Виктора рядом с каким-то мальчиком в матросской курточке.
      - Господин Вавич! Угощайте соседа, - говорила через стол Варвара Андреевна, - вы не в отдельном кабинете.
      Вавич покраснел до слез. Сеньковский сощурился через стол.
      - Да-с, - бубнил Грачек, - а та, вот что на похоронах была, бомба как бы, вот что вы говорите моя-то - это вестовая была. Предупредительная.
      - Вот видишь, - говорила Варвара Андреевна, - Адам Францевич всегда все наперед... Колдун! - кивнула она Грачеку и улыбнулась приветливо. Грачек наклонился и весь пошел щелками.
      - Так-с! - и полицмейстер откачнулся на стуле, поглядел на дам. Значит, теперь пойдут настоящие!
      - Да-с, да-с, да-с, - Грачек искал глазами по столу, соседка протянула сыр. - Да-с, скоро и образчик, Бог даст, получим.
      - Ужас какой! - говорили дамы. Обводили всех глазами.
      Полицмейстер довольно улыбался и улыбкой показывал дамам на Грачека. Грачек укладывал сыр на бутерброд, смотрел в стол.
      - А эта, сегодняшняя? - и полицмейстер глянул на дам - слушайте мол.
      - Какая? - Грачек устроил бутерброд.
      - Да эта, барышня-крестьянка, как ее. В шали и в ботинках от Вейса.
      - Кудрявцева? - Грачек бровями повел на Вавича. Виктор подрагивающей рукой положил в рот кекс.
      - Кудрявцева ли? - спросил раскатисто полицмейстер.
      - Да наверно Кудрявцева и есть. Дура, извините, она. Ей носки штопать. Выпустил. Без толку. Не богадельня.
      - Xa, xa! Богадельня! - полицмейстер закинул голову, потряхивался.
      Смеялись следом и чиновники, негромко, в меру.
      - Да вы подливайте в чай коньяку, - говорила Варвара Андреевна. Доня! Подлей коньяку Адам Францевичу. Полицмейстер занес графинчик.
      - Не-не! - прикрыл рукой стакан Грачек. - Никаких спиртов. Увольте.
      - Ну, для новорожденной! - Варвара Андреевна наклонила головку набок.
      Когда Виктор прощался, Варвара Андреевна довольно громко сказала:
      - А ваш-то старичок, мне говорили, кажется того - попивает. - И она внушительно кивала головой.
      Виктор смотрел, приоткрыв рот. Хотел сказать. Но чиновник подполз к ручке и оттеснил Вавича.
      Виктор дома приказал Фроське:
      - Собирай ужинать.
      Но ужин уж стоял и ждал, прикрытый опрокинутыми тарелками. Фроська зажгла свет, ушлепала к себе в кухню. Виктор двигал с шумом стульями, уронил громко ножик. Груня не выходила.
      - Аграфена Петровна, - громко сказал наконец Виктор, - на пару слов.
      Виктор отпер дверь в Грунину комнату и крикнул:
      - Очень важно, тут поговорить надо, а не...
      Он оборвал речь, слышал, как в темноте заскрипела кровать, заворочалась Груня. Вышла, морщилась на свет, опять в этом желтом капоте, шаркала незастегнутыми ботинками, села напротив.
      - Ну что?
      - А вот то, - начал Виктор и подергал бровями вверх-вниз, - а вот то, что папаша-то ваш того!
      И Виктор отогнул голову на плечо и щелкнул себя пальцем под скулой. Вышло хлестко, громко: шпок!
      - Да-с! Говорили мне: по-па-хивает. - И Виктор несколько раз мотнул от губ и напирал глазами на Груню. Груня хмуро поглядела себе в колени.
      - А ты письмо от мамаши получил? - и Груня сонно прищурилась на Виктора.
      - Да, ну да, - дернулся Виктор.
      - Она и мне писала. Пишет, чтоб рожать к ним ехать.
      - Ну? - Виктор зло глядел на Груню, на отекшее лицо, на сонные постельные волосы с пушинками.
      - Что ну? - ровным голосом говорила Груня. - Тебя я спрашиваю.
      - Да я?.. - и Виктору на миг страшно показалось, и вдруг ярко ударила надежда - один! и вот глаз бы этих прищуренных, на него прищуренных... иной раз так бы и трахнул тарелкой через стол. Тьфу! Еще угадает, что рад, - и Виктор нахмурился в пол и чувствовал, как смотрит ему в лоб Груня, нащупать мог бы это место. - Да как хочешь, голубушка, - сказал через минуту Виктор и из-под бровей подглянул на Груню.
      Груня медленно поднялась и, откинувшись назад, прошла, шаркая каблуками, к себе. Плотно и тихо притворила дверь.
      Пиф-паф!
      БЫЛО совсем рано. Коля встал первый и тихонько чистил под краном зубы. И вдруг звонок. Коле показалось, что так и ждал, что сейчас позвонят. Коля положил на плиту щеточку и на цыпочках побежал отпирать.
      Башкин с силой вмахнулся боком в дверь.
      - Коля! - уличным голосом вскрикнул Башкин.
      - Тсс! - Коля поднял мокрый палец, мотнул головой назад - спят.
      Но в комнатах уже зашевелились.
      - Идем, идем! - шептал Башкин и тянул Колю в кухню. - Коля! У меня к тебе просьба, величайшая просьба, - Башкин топтался от окна к плите. Коля! Проводи меня на вокзал, сейчас. Я сейчас уезжаю. Может быть, навсегда, навеки, как покойник. Насовсем! - и Башкин, глядя в окно, притопнул ногой.
      - Мне к обедне, - вполголоса говорил Коля, - записывают, кто не был. Коля взялся за щеточку.
      - Но я тебя прошу! - Башкин шагнул к Коле и с размаху прихлопнул, прижал руками плечи, потряс с судорогой. - Поспеешь, милый мальчик мой, в половине восьмого поезд. - Башкин вынул часы и совал их Коле, чуть не мочил под краном. - Мне непременно, непременно, чтоб ты!
      - Мы тоже, может быть, едем. К папе. В Сибирь. И все продаем. - У Коли басовито даже вышло, и все устанавливал щетку в стаканчик, не глядел на Башкина. Не спеша, закрывал порошок. Все вниз глядел.
      - Мне нельзя ни минуты оставаться, - Башкин снова затоптался у плиты. Он схватил с плиты поваренную ложку, прижал к груди и глядел в окно. Коля! Ведь есть Бог? - вдруг повернулся Башкин. - Ну, хоть еврейский, хоть какой-нибудь Бог?
      Коля тер нахмуренное лицо полотенцем. Башкин все стоял, весь наклонившись вперед.
      - Соломончика убили и папу его тоже. Тех, что в лавочке тогда, когда прятался. Насмерть.
      И Коля кинул на плечо полотенце и вышел.
      - Коля! Коля! - почти взвизгнул Башкин и бросился вслед.
      - Что такое? Что такое это? - и Колина мать, полуодетая, морщилась из темной прихожей на Башкина. - Ах, - она сунулась назад в двери, - а я слышу, ничего понять не могу, с кем это он?
      - Да я не хочу с ним, - слышал Башкин Колин голос из комнаты, - опять какой-нибудь. И мне в церковь все равно. Воскресенье.
      - Можно? Можно? - стучался Башкин в дверь.
      - Войдите.
      Башкин рванулся в комнату, как был, в шапке, в пальто, в калошах.
      - Коля! Мы на извозчике поедем. Никого не будет. Тот в тюрьме сидит, ей-богу, в тюрьме. Коля! Он просто сумасшедший и мерзавец, он и там про меня гадости говорит... всякие гадости. Коля! И назад поедешь на извозчике, честное слово. Колечка!
      - Что такое, Семен Петрович? Что случилось? Я сейчас! - из-за двери голос Колиной мамы - булавки, должно быть, во рту, одевается.
      - Дорогая моя!.. - с жаром начал Башкин и вдруг замолчал и с размаху сел на диван. - Да ничего, - вдруг веселым голосом заговорил Башкин. Он наклонился, положил локти на колени. - А я в шапке, как дурак! - и Башкин снял шапку, подержал, улыбаясь, и подбросил к потолку. Поймал неловко, захлопнул между ладошками, как моль. - Фу! - и он снова отвалился на спинку, откинул ногу.
      Он улыбался толстыми губами, хмыкал смешком и вертел в носу длинным пальцем.
      - Ты думаешь, - говорил, смеясь, Башкин, - что я твоего Соломончика убил? Коля прошел к матери.
      - А может быть, меня сейчас убьют. Пи-иф! Па-аф! - тянул Башкин смешливым голосом. Он услышал, что скрипнула дверная ручка, вскочил. - А впрочем, черт с вами! - Он сразу повернулся спиной, видел боком глаза, как входила Колина мать, и разваренной походкой зашаркал калошами в прихожую, толкнул плечом дверь.
      - Ко чер-тям!
      пел Башкин в дверях.
      Ко зеленым,
      Зеленым
      Чертям!
      притаптывал на ходу ногой Башкин.
      За воротами Башкин огляделся. Он шел широкими шагами к извозчику, все ускорял шаг.
      - Подавай, подавай! - закричал Башкин и вскочил, не рядясь.
      - Да ты как хочешь, - говорил Алешка. Санька увидал, что бережно вдруг, ласково поглядел на него Алешка. - Найдем двенадцатого. Ты думай, и опять так поглядел.
      "Неужели они так все между собой, ласково, бережно, - думал Санька, а смерть тут между ними ходит. Оттого, может, и бережно, что смерть. И все надо по-настоящему, по самому, что только знаешь, лучшему. Что, может быть, последний раз. Чтоб вместе умереть. Оттого и знают, как жить надо".
      Санька перекинул руку через спинку скамейки, повернулся к Алешке.
      А за скамейкой из свежих прутиков выбивала сирень листки, и свежесть стояла над сиренью. И Саньке казалось, что если умирать, то навек останется свежая веселая сирень, и вот сейчас, если так думать, - она вечная, вечная, если это мой последний взгляд. И Санька медленно, всей грудью, натянул воздуху. Вечного. И сладким и вечным миг показался. И чистую правду можно говорить. И в голове будто стало чище, спокойней.
      - А как же это? - спросил Санька и сам удивился, каким ровным прозрачным голосом.
      - А ты решай, тогда будем говорить. - Алешка поднял камешек с мокрой дорожки, подкидывал на ладони и все так же мягко глядел в Санькино лицо.
      - Да я решил, - сказал Санька, и вздох на миг запнулся в груди, и откатом жаркое полилось внутри.
      - Может, подумаешь?
      - Нет-нет! - замотал головой Санька и крепко взялся за спинку скамейки.
      Алешка обвел взглядом сквозные кусты. В парке было пусто.
      - В двенадцать тридцать идет поезд на Киев, курьерский. В багажном вагоне будет ящик железный, там из Государственного банка триста восемьдесят тысяч.
      Алешка придвинулся ближе.
      - В вагоне артельщик и жандарм. Пассажирских семь вагонов. В каждом вагоне свой человек.
      Санька чувствовал, как волнение подпирает грудь, и не хотел, чтоб заметил Алешка.
      - Ты сядешь в поезд. Через десять с половиною минут будет мостик...
      Санька уж плохо слышал, что говорил Алешка, - он видел себя, как сел в поезд и как равнодушно будто бы смотрит в окно и ждет эту последнюю минуту, и сейчас должен громыхнуть под колесами мостик...
      - Как ты говоришь? - всем духом спросил Санька.
      Алешка обводил глазами кругом. Санька полез за папиросой, но не стал доставать, боялся, чтоб не дрогнула рука, когда будет закуривать.
      - Я говорю, сразу же повернешь тормозной кран. Их два: в вагоне и на площадке, на тамбуре. Видал? Санька закивал головой.
      - Ты оставайся в вагоне. Если какая сука сунется...
      - Ну да! - сказал Санька и вышло громко, рывком дернул сам голос. Если офицер какой-нибудь храбрость показать, Георгия или...
      - Такого ему Георгия влеплю! - и Алешка тряхнул рукой, будто в ней револьвер. И глаза вдруг похолодели, брови дернулись. - Тебе, значит, совсем тихо говорил Алешка, - дадут оружие и сади. Сунется там стрелять из окна - сади. Уйдешь с нами. Штатское я тебе дам. Пенсне и бачки наклей. Бачки никогда не видать, что наклеены.
      - Пройдем немного, - сказал Санька шепотом. Санька отвернулся, когда закуривал, будто от ветра, хоть было совсем тихо.
      Будь
      САНЬКА шел домой, и ему казалось, что вот звенит, гремит улица, люди на извозчиках спешат и, запыхавшись, прошагал - старик ведь!