- Петр Саввич!
      Сорокин прибавил шагу и вобрал голову в воротник, по самые уши.
      "Бежит сзади. Не признаюсь, - решил Сорокин, - дураком так и пойду, будто не я".
      - Петр Саввич! - совсем забежала вперед, в самое лицо. Какая-то... улыбается.
      Петр Саввич моргал бровями и не узнавал.
      - Ну? Не узнали? Тайку Вавич не узнали? - и Тайка бежала, пятясь задом, и глядела в самые глаза Сорокину. - Вы не к нам, Петр Саввич? Идемте... Это ничего, что никогда не бывали!
      Сорокин вдруг встал. Он узнал Тайку. И сразу покраснело серое лицо. Он замахал рукой вперед:
      - Я туда, туда... Туда мне надо. У Тайки осунулось лицо.
      - Куда? - тревожным шепотом спросила Тая.
      - Туда... к чертям! - и Сорокин шагнул решительно. Застукал тяжелыми сапогами по мосткам. Он вышел на порожнее место. Двойным звоном постукивал молоток в черной кузнице на отлете, и тощая лошаденка на привязи стояла недвижимо, как деревянная. Петр Саввич стал загибать влево, топтал грязь по щиколотку.
      "Губернатору сказать. Прийти и сказать: ваше превосходительство... все напраслина..." - И тут вспомнился сапог. "Никуда, никуда! А вот так и иди, сукин сын, - думал Сорокин, - иди, пока сдохнешь. Идут вон тучи: куда-нибудь, к себе идут. И церковь вон стоит - при месте стоит и для чего... А ты иди, иди и все тут! - подгонял себя Сорокин. - Никуда, иди, сукин сын. Греха нет, а все равно сапогом".
      Он сам заметил, что взял направление на церковь - белую на сером небе. Он уж шел по кладбищу, по скользкой дорожке, и смотрел на понурые, усталые кресты. И вот решетчатый чугунный знакомый крест. Женина могилка. Спокойно и грустно стоял крест, раскрыв белые объятия.
      - Серафимушка! - сказал Сорокин и снял шапку.
      Холодный ветер свежо обдул голову. Он смотрел на белый крест, казалось, что стоит это Серафима, стоит недвижно из земли и без глаз глядит на него: что, дескать, болезный мой?
      Сорокин сел на край могилы. И вдруг показалось, что один, что нет Серафимы, а просто крест чугунный, и белая краска облезла. Он сидел боком и глядел в грязь дорожки. И вспомнил, как в родильном лежала уж вся простыней закрыта. Как туда вез и руку ему жала от боли, "Петруша, Петруша" приговаривала. И опять боком глаза видел белые Серафимовы объятья и двинься ближе и обоймет. И слезы навернулись, и дорожки не стало видно, а вот близко-близко руки Серафимушкины.
      Самовар
      - ВСЕ равно фактов нету! - Филипп сказал это и кинул окурок в стакан. Наденька сидела, не раздеваясь, в мокром пальто, и глядела в пол. Разговоров этих я во как терпеть не могу. - Филипп встал и провел пальцем по горлу, дернул. - Во как!
      Он шагнул по комнате и без надобности крепко тер сухие руки полотенцем.
      - Убитые, убитые! - иронически басил Филипп. - Я вот пойду сейчас или тебя, скажем, понесет - и очень просто, что убьют. Вот и будут убитые, а это что? Факт? Пойдет дурак вроде давешнего и давай орать: вооруженное восстание! Трупы на улицах! Баррикады! Такому пулю в лоб. Провокатор же настоящий. А он просто дурак... и прохвост после этого.
      Надя все глядела в пол. Молчала. Скрипнула стулом.
      - Конечно, с револьвером против войск не пойдешь... - пустым голосом сказала Надя.
      - Так вот нечего, нечего, - подскочил Филипп, - нечего языком бить. И орать нечего!
      - Я ж ничего и не говорю, - пожала Надя плечами.
      - Ты не говоришь, другой не говорит, - кричал Филипп, - а выходит, что все орут, дерут дураки глотку, и вся шушваль за ними: оружия!
      - Ну а если солдаты... вон в Екатеринославе в воздух стреляли...
      - А народ врассыпную? - Филипп присел и руки растопырил. - Да? Так на черта собачьего им в них стрелять, их хлопушкой распугаешь. В воздух! А трупы? А трупы эти со страху поколели? Да?
      Наденька подняла огонь в лампе. Огонь потрескивал, умирая.
      - Я пойду! - сказала Надя и вздохнула. Она встала.
      - Куда ты пойдешь? Видала? - и Филипп тыкал пальцем в часы, что висели над кроватью. - Сдурела? Половина десятого. На! - И Филипп снял часы и поднес к погасающей лампе. - Во! Двадцать семь минут. Какая ходьба? Шабаш! Сиди до утра.
      - Ну это мое дело. Чепуха, ну переночую в участке и все. - И Надя решительно пошла к двери.
      - Да слушай, брось. Ей-богу! Валя! Товарищ! Да я силом должен тебя не пустить. - И Филипп загородил дверь. - Давай сейчас лампу нальем, самовар взгреем. Верно! И за мной чисто - никто сюда не придет. Брось ты, ей-богу! - и он тихонько толкал Надю в плечо назад.
      Надя отдергивала плечо, отводила Филиппа рукой и двигалась к двери.
      - Ладно мне трупы строить, - вдруг зло сказал Филипп и дернул Надю за плечо рывком, и она повернулась два раза в комнате и с размаху села на кровать. Она подняла раскрытые глаза на Филиппа и приоткрыла рот, и вдруг ярое лицо Филиппа стало в мелких улыбках - все лицо бросилось улыбаться, и Филипп быстро сел рядом. - Наденька! Голубушка! Да не могу ж я этого! Не могу я терпеть этого! Господи Боже ты мой! Да нет. Не могу... чтоб в такой час. Да ведь я ж отвечу за это! Наденька, на самом деле.
      Лампа трескала последним трепетом огня и вздрагивали вспышки. Филипп то обнимал Надю сзади за плечи, то вдруг бросал руку. Он подскочил к лампе, поднял огонь и снова уселся рядом - Надя не успела привстать.
      - Да побудь ты со мной! Что же я, как шельма какой, выходит, в участок, что ли, от меня... так выходит? Не веришь, что ли, выходит? Выходит, я тебе верю во как! - И Филипп сжал Надину руку повыше кисти. Надя задохнулась, не крикнула. - А ты мне, значит, никак. Наденька! Слышь, Наденька, - и он крепко тряс ее за плечо. - Надюшка, да скажи ты мне: вот побеги ты, Филька, сейчас через весь город и принеси мне... с дороги камушек, и я тебе побегу, босой побегу, и через всех фараонов пробегу, и сквозь черта-дьявола пройду. Хочешь, хоть сейчас? Пропади я пропадом! - И Филипп отдернулся, будто встать. - И смотрю я на тебя, ей-богу, маешься, маешься, родная ты моя, за чего, за кого маешься? И чего тебе в самом, ей-богу, деле, чего тебе! И куда тебе идти? Сымай ты салоп этот, ну его к черту, - и Филипп в полутьме рвал пуговки с петель на Наденькиной застежке. Он почти сдернул его с плеч, вскочил волчком. - Я сейчас лампу на щуп налью. Один момент... Момент единственный... - и Филипп звякал жестянкой, присев в углу с лампой. - Эх, Наденька ты моя! - вполголоса говорил Филипп; уж лампа горела у него в руках. - Эх, вот она: раз и два, - и он обтер лампу и уж брякал умывальником в углу у двери. - Да скидай ты салоп этот.
      Наденька все недвижно сидела и следила глазами, как во сне: и видела, как чудом завертелся человек и как само все стало делаться, что он ни тронет, и не понимала слов, которые он говорил.
      - Давай его сюда,- говорил, как катал слова, Филипп, и салоп уж висел на гвозде. - Сейчас самовар греть будем. - И он выкатился в коридор, и вот он уж с самоваром и гребет кошачьей хваткой красные уголья из печки. Давай, Надюшка, конфорку, давай веселей, вона на столе! Эх, мать моя! Филипп дернул вьюшку в печке, ткнул трубу самоварную, прижал дверкой. Чудо-дело у нас, во как! А чего у меня есть! Знаешь? - и Филипп смеялся глазами в Надины глаза, и Наде казалось - шевелится и вертит все у него в зрачках: плутовство детское. - А во всем городе хлеба корки нет? Да? А эвона что! - и сдобную булку выхватил из-за спины Филька. - Откеда? А вот и откеда! Бери чашки, ставь - вон на полке.
      И Надя подошла к полке и стала брать чашки - они были как новые и легкие, как бумажки, и глянули синими невиданными цветами и звякали внятно, как говорили. А Филипп дул в самовар как машина, и с треском сыпались искры из-под спуда. Проворной рукой шарил в печке и голой рукой хватал яркие уголья.
      - Вот оно, как наши-то, саратовские, вона-вона! - кидал уголь Филька. - Хлеб-то режь, ты хозяйствуй, тамо на полке нож и весь инструмент.
      Наденька взяла нож как свой, будто сейчас его опознала.
      Анна Григорьевна стукнула в дверь.
      - Андрей, не спишь?
      - Кто? Кто? Войдите, входи, - торопливым голосом отозвался Андрей Степанович.
      Анна Григорьевна тихонько открыла дверь. Муж стоял на столе, другая нога была на подоконнике. Он сморщил серьезную мину и замахал рукой.
      - Тише, Бога ради, я слушаю. - И он весь присунулся к окну и поднял ухо к открытой форточке.
      Сырой тихий воздух не спеша входил в комнату, и Андрей Степанович выслушивал этот уличный воздух.
      - Андрей... - шепнула Анна Григорьевна.
      - Да тише ты! - раздраженно прошипел Андрей Степанович. Анна Григорьевна не двигалась. И вот, как песчинка на бумагу, упал далекий звук.
      - Слыхала? - шепнул Тиктин. - Опять... два подряд. - Тиктин осторожно, на цыпочках, стал слезать со стола.
      Анна Григорьевна протянула руку, Тиктин молча оттолкнул и грузно прыгнул на ковер. Он сделал шаг и вдруг обернулся и выпятил лицо к Анне Григорьевне:
      - В городе стрельба! - он повернулся боком.
      - Я говорю: Нади нет, Нади дома нет. Двенадцатый час, - голос дрожал у Анны Григорьевны.
      - Черт! Безобразие! - фыркнул Тиктин. И вдруг поднял брови и растерянно заговорил: - Почему нет? Нет ее почему? Совсем нет? Нет? В самом деле нет?
      И Андрей Степанович широкими шагами пошел в двери. Он оглядывался по сторонам, по углам. В столовой Санька. Курит.
      - Надя где? - крикнул Андрей Степанович. Санька медленно повернул голову:
      - Не приходила, значит, теперь до утра. С девяти ходьбы нет. - Он отвернулся и сказал в стол: - Заночевала, значит, где-нибудь.
      - Где? - крикнул Тиктин.
      - Да Господи, почем я-то знаю? Не дура ведь она, чтоб переть на патруль.
      - Да ведь действительно глупо, - обратился Тиктин к жене, - ведь не дура же она действительно. И Тиктин солидным шагом вошел в столовую.
      - Если б знать, где она, я сейчас же пошла бы, - и Анна Григорьевна заторопилась по коридору.
      - Да мама, да что за глупости, ей-богу.
      Дробные шаги сыпали за окнами ровную дробь, и Тиктин и Санька рванулись к окну, рота пехоты строем шла по пустой улице и россыпью отбивала шаг.
      - На кого это... войско?
      Тиктин хотел придать иронию голосу, но сказал сипло.
      - В засаду, в участок, - сказал Санька и сдавил брови друг к другу.
      - Пойди ты к ней, - сказал Тиктин и кивнул в сторону комнаты Анны Григорьевны.
      - Ладно, - зло сказал Санька. Он все глядел на мостовую, где прошла пехота.
      Самовар пел тонкой нотой.
      - А ну-ка еще баночку, а ну, Наденька, - Филипп тер с силой колено.
      Надя глядела, как он впивал в себя чай с блюдечка, через сахар в зубах.
      И все веселей и веселей глядел глазом на Надю. А Надя не знала, как пить, и то нагибалась к столу, то выпрямлялась к спинке стула.
      Вдруг Филипп засмеялся, поперхнулся чаем, замахал руками откашливался:
      - Ах ты, черт... ты, дьявол! Фу, ну тебя! Ух, понимаешь, что вспомнил. Аннушка-то моя, дура-то! Ах ты, ну тебя в болото! Ночью раз: "Ай! Батюшки, убивают!" - и в одной рубахе на двор да мне в окно кулаком: "Филька, кричит, - стреляют".- "В кого?" - кричу - "В меня!" - кричит. Весь дом всполошила. Соседи, понимаешь, во двор, кто в чем. "Где стреляют?" - "У нас, в кухне, - кричит, - стреляло, еле живая, - кричит, - я выскочила". Я в кухню. Огня принесли. А сосед уж с топором, гляжу, в сенях стоит. Вот смехота! А это, понимаешь ты, бутылка! Ах, чтоб ты пропала! Квасу бутылка у ней в углу лопнула. Ах ты, чтоб тебе! - Филипп смеялся и головой мотал и стукнул пустым стаканом о блюдечко. - Ах ты, дура на колесах!
      Наденька улыбалась. Потом подумала: "А вдруг это действительно смешно!"
      - Я выношу этую бутылку, - и Филипп толкнул Надю в плечо, - выношу в сени, понимаешь, вот она, говорю, пушка-то, сукиного сына! Во! Так, ей-богу, попятились, не разглядевши-то! Ой, и смеху!
      Наденька смеялась, глядя на Филиппа, а его изморил уже смех и размял ему все лицо, и глаза в слезах.
      - Наливай еще! Ну тебя к шуту, - Филипп толкнул Наде свой стакан.
      И вдруг самовар оборвал ноту.
      Надя сразу узнала, что теперь они остались вдвоем. Филипп перестал смеяться.
      - А где Аннушка сейчас? - Надя спросила вполголоса и водила пальчиком по краешку блюдца. Филипп промолчал. Насупился.
      - Говорится только: рабочий класс, за рабочий класс... Разговор все.
      Надя остановила палец.
      - Почему же? Идут же люди...
      - А идут, так... так, - Филипп встал, - мой посуду и все тут.
      Филипп отшагнул раз и два, отвернулся и стал скручивать папиросу.
      Надя не шевелилась. Время стало бежать, и Филипп чуял, как оно промывает между ними канаву. Вдруг обернулся.
      - Да что ты? Голубушка ты моя! - И уж обнял стул за спинку и тряхнул сильно, так что Наденька покачнулась. - Да размилая ты моя! Я ж попросту, по-мужицки, сказать. Да ты что, в самом деле, что ли? Ведь верное слово. Шут с ней, с посудой этой! Да я ее побью, ей-богу!
      Надя чуть улыбнулась.
      - Ей-бога! - крикнул радостно Филипп, схватил чашку и шмякнул об пол. Сунулся к другой. Надя отвела руку.
      - Да что ты, да вот он я! - говорил Филипп и уж взял крепко за плечо, через кофточку, горячими пальцами. Совсем руки какие-то особенные и как у зверя сила. И у Нади дунула жуть в груди, какой не знала, дыхание на миг притаилось. Ничего не разбирала, что говорил Филипп, как будто не по-русски говорил что-то. И Надя неловко уперлась ладонями в Филькину руку, и все говорили губы:
      - Не надо... не надо... не надо...
      А под колена прошла рука, и вот Надя уж на руках, и он держит ее, как ребенка, и жмет к себе, и Надя закрыла глаза.
      Шаг
      ПЕХОТА шла по пустой улице - одни темные фонари. Дробь шага ровной россыпью грохала по каменьям. Прапорщик запаса вел роту мимо запертых домов. Солдаты косились на дома. Прапорщик сошел с тротуара и пошел рядом с людьми. Рота все легче и легче стучала и стала разбивать ногу - не дробь, а глухой шум. Штыки стали стукать друг о друга, и солдаты стали озираться, прапорщик вскинул голову, обернулся и резко подкрикнул:
      - Ать, два, три!.. ать, два, три!.. ать, два!.. Рота ответила твердым шагом.
      - Тверже ногу! - крикнул прапорщик в мертвой улице. Рухнул шаг и раз и два. И снова уж глухой топот - идут и "не дают ноги".
      - Ать! - крикнул последний раз прапорщик, будто икнул, и не стал подсчитывать.
      Лопнул пузырьком где-то справа револьверный выстрел. Шаг роты стал глуше, и вдруг один задругам треснули винтовочные - как молотком в доску дам! дам! дам-дам! И далекий крик завеял в улицах - рота совсем неслышно ступала. И крик ближе, и слышен справа топот в темноте, и вдоль улицы справа:
      - Держи! Держи!
      - Тра-а! - сыпанул справа выстрел.
      - Стой! Стой! - крикнул прапорщик. Стала рота. А те бежали, и криком и топотом осветилась темная улица.
      - Держи! - крикнул прапорщик, а быстрые шаги споткнулись в темноте. Упал, и вот снова затопали, вот из улицы тяжелым градом топот, и щелкнул затвор, и голос хриплый:
      - Кто есть? И что ж вы... сволочи... смотрели! Бежал!.. Рот разинули! Бычки!
      - Что? Ты кто? Поди сюда! - прапорщик широким шагом пошел вдоль фронта на тротуар.
      Но шаги в темноте уж топали дальше, и куда-то вкось мимо роты раскатился в улице выстрел.
      Прапорщик отдирал застежку кобуры, вытащил наган и выпалил вдогонку. Выпалил, подняв на аршин выше. В это время из-за угла тяжелым шагом выбежал еще человек.
      - Стадничук, держи! - заорал прапорщик. - Первый взвод ко мне!
      Сорок ног рванули с места.
      - Ты давай винтовку! Давай же, сука! - кричал солдат.
      - Да я ж городовой, братцы, очумели?
      - Арестован! - рявкнул прапорщик и рванул из рук городового винтовку. - С нами пойдешь, марш! Первый взвод, стройсь! Рота-а! шагом... арш!
      Рухнул шаг, и бойко пошла рота.
      - Ругаться, мерзавцы, воинскую часть ругать, а?
      - Какого участка! - кричал в темноте прапорщик. - Вот мы в Московский и идем. Номер твой, сукин сын! Рота рубила шаг.
      - Тебя на штыки поднять надо, знаешь ты это?
      По роте прошел веселый шум.
      А в улицах было пусто, и рота снова стала слышать свой шаг. Черные дома мертвыми уступами стояли как наготове, и снова ослаб солдатский шаг.
      Прапорщик не командовал, люди сами кашей повалились в ворота участка, в темный двор; в полуподвале горели на стенке два керосиновых фонаря, от них казалась темнота еще гуще, и люди, войдя в подвал, только шептались и никто не топнул.
      - Пожалуйте со мной, - Вавич тронул впотьмах свой козырек и пригласил рукой. Прапорщик не видел.
      - Кто такой? - спросил прапорщик вполголоса. Но в это время из дверей подвала хриплый, с ругательной слезой, голос крикнул:
      - Да скажите, господин надзиратель, нехай меня пустют, когда арестовали без права при исполнении. Да стой, не держи, у меня шинель тоже казенная!
      - Да, - сказал прапорщик и откашлялся для голоса. - Тут вот, черт его, ругался, ругал воинскую часть - городовой. Ваш это будет? А то сдам в комендантское.
      - Ах вот как! - крикнул Вавич. - Скажите, мерзавец. Давайте его сюда.
      - Выведи! - скомандовал прапорщик. Виктор шел рядом с офицером, а сзади шагали трое: городовой и двое солдат.
      - Молчать! - крикнул, обернувшись, Вавич, хотя городовой не говорил и молча шагал между двух солдат. - Не внедришь! Не внедришь, - горячо говорил Вавич.
      Прапорщик спотыкался в темноте и чертыхался под нос.
      - Наверх, что ли? - досадливо сказал прапорщик.
      Виктор пробежал по лестнице вперед. "Эх, так бы я мог привести роту вот как будто взял весь участок под свою руку". Он оглянулся на офицера и тут при свете на лестнице метким глазом увидал погон с одной звездочкой и лицо, главное, лицо.
      "Шпак! Милостивый государь", - сразу решил Виктор, плечом толкнул входную дверь и не придержал за собой.
      - Учитель географии, должно быть, - ворчал Виктор. Помощник пристава с черными усами.
      - Ну, - крикнул он Виктору.
      - Идет! - и Виктор небрежно мотнул головой на дверь.
      - Прапорщик Анисимов, прибыл с ротою, а вот этого молодца арестовал, прапорщик показал большим пальцем за плечо. - Ваш?
      Помощник хлопнул бровями вниз.
      - Не разберу! - сказал, щурясь, помощник. - Японец? Японца в плен взяли, позвольте узнать?
      Прапорщик покраснел, поднял брови, губы раскрыл над зубами:
      - Я вам, милостивый государь, официально заявляю и прошу слушать...
      - Мне известно-с! Все-с! - откусил слова помощник. - Официально, когда стрельба! - повернулся и твердо застукал ногами вон из дежурной, через темную канцелярию, и хлопнул вдали дверью кабинета, звякнули стекла в дверях, и слышно было, как залился звонок телефона.
      - Отвести и держать в роте! - крикнул прапорщик солдатам. - Кто у вас старший? Пристава мне! - крикнул прапорщик Вавичу.
      - Пристава нет, - сказал Вавич глухо и отвернулся к окну и сразу же увидал толпу и услыхал гомон. Вавич вышел деловитой походкой, слегка задел офицера. - Виноват, позвольте, - и быстро проскочил в двери.
      На улице цепь городовых прижимала в калитку ворот захваченных облавой.
      - Считай! - крикнул Вавич, чтоб распорядиться.
      - Ребра им... посчитать, - сказал близкий городовой, - в двух револьверы були. Самая сволочь!
      - Этих отдельно, сюда давай.
      - Не, тех уж прямо до Грачека свели. Куда! - замахнулся городовой прикладом. Человек метнулся и вжался в толпу.
      Прапорщик затопал с крыльца.
      Вавич обходил полукруг городовых, косился боком на прапорщика "подождешь, голубчик". Виктор, не спеша, стал подыматься на крыльцо.
      - Вавич! Ва-вич - сукиного сына, да где ж ты? - сверху кричал запыхавшийся Воронин. Вавич рысью вбежал на лестницу.
      - Поймал! Поймал двоих, двоих, сукиных сынов... револьверщиков... никто, а я вот этой рукой вот схватил, как щенков... помог Господь, его воля... вот крест святой, - Воронин перекрестился. - Вот гляди, - Воронин оттопырил полу шинели. - Видал? Пола навылет, а сам - вот он я - пронес Господь, стрелял ведь, сука, стрелял! Господня воля, сукиного сына, только и скажу: Господня воля.
      Вавич почтительно слушал.
      - На вот тебе целый город, - Воронин махнул рукой в окно, - найди вошь в овчине.
      - Как же это вы?
      Воронин вытянул голову вперед и три раза хлопнул себя ладонью по носу:
      - Вот! Вот! И Господня воля.
      - Кто ж оказались, не известно?
      - Это уж скажут... - Воронин сел на подоконник. - У Грачека скажут, сказал он тихо. - Дай закурить! Этот умеет... Бог ему судья - полено у него заговорит... Да, брат, - совсем тихо сказал Воронин, - одного-то подранили, так не в больницу, а велел прямо к нему... Пока, значит... фу, не курится... пока, значит, не помер.
      Воронин замолк и переводил тяжело дух и дул дымом перед собой.
      Из открытой форточки среди далекой тишины заслышался рокот извозчичьей пролетки. Оба слушали и мерили ухом, далеко ли. И как редкие капли дождя падали по городу выстрелы.
      И вдруг ясно, как проснулся звук: из-за угла раскатились дрожки и стали у ворот. И при свете фонарей от крыльца видно было - сошел плотный офицер; с другой стороны спрыгнул и обежал пролетку другой, потоньше.
      - Капитан! - первый увидел погон Вавич.
      Шляпа
      ПОМОЩНИК пристава широкой уличной походкой прошел мимо прапорщика, сморкаясь на ходу в свежий платок, прямо в двери и затопал вниз.
      Слышно было, как на лестнице стали, и вот ровно, гулко забили два голоса. Говорил помощник, а другой хрипким звоном, как молотком в котел:
      - Ага!.. Ага!.. Так! Так...
      Прапорщик все поправлял пояс, пока рубили голоса на лестнице, вертел шеей в воротнике.
      Дверь распахнули, шагнул, топнул капитан. Он пожевывал усы и прищуренными глазками глядел на прапорщика. Прапорщик держал под козырек. Все молчали. Помощник отошел к барьеру и глядел на прапорщика. Молодой офицер стоял за капитаном и насмешливо мигал рыжими глазками.
      - Офицюрус, - шепнул Воронин Вавичу и чуть кивнул на молодого.
      - Ну-с! - вдруг крикнул капитан в лицо прапорщику.
      - В пятой роте пятьдесят второго Люблинского...
      Капитан не брал руку к козырьку, не принимал рапорта, он стоял, расставив ноги, взял руки в толстые бока, выдвинул подбородок в лицо прапорщику.
      Прапорщик покраснел сразу, будто красный луч ударил ему в лицо.
      - Господин капитан, потрудитесь принять...
      - Га-аспадин прапорщик! - крикнул капитан. - Потрудитесь пройтись, пожалуйте-ка!
      И капитан сунул рукой вперед, где мутно светилось матовое стекло в кабинете пристава.
      - Проводи! - кивнул помощник.
      Вавич побежал вперед и распахнул дверь в кабинет пристава.
      Прошагал прапорщик, простучал каблуками капитан. Вавич запер дверь. Хотел отойти. И вдруг услышал знакомый хруст новой кожи, а после хляп! это шлепнула крышка кобуры. И Вавич замер у двери в темноте канцелярии. И сейчас же услышал хрипкий голос капитана:
      - Это что ж! Что ж это? Молчать! - и колко стукнуло железо по столу. Слушать! Измена? Со студентами, значит? А присяга?
      - Я всю войну, - напруженным тенором начал прапорщик, - я всю войну...
      - Молчать! - как на площади крикнул капитан.
      И в дежурной зашел шепот.
      И стало слышно, как выпускал шипящее слово за словом, как стукал об стол револьвером. Как горячими каменьями вываливал слова:
      - Поднять два пальца! К иконе, к иконе обернуться! Повторять за мной...
      - Я не позволю, я присягал, вы не имеете права, - крикнул прапорщик с кровью в голосе.
      - Застрелю. За-стрелю, - и стало совсем тихо. Время зашумело в ушах.
      Вавич затаил дух, подался вперед. Клякнул взвод курка.
      - По-вто-рять! Клянусь... повторять: клянусь! Пальцы выше! И обещаюсь... всемогущим Богом...
      И не слышно было, как шептал прапорщик.
      Вавич на цыпочках прошел в дежурную. Помощника не было. Офицюрус закуривал от папироски Воронина и приговаривал:
      - А ей-богу... так и надо. Ей-богу, надо. Набрали каких-то милостивых государей в армию. - Офицюрус пустил дым белым клубом и отдулся брезгливо. - Каких-то статистиков. Нет, ей-богу же, непонятно. - Офицюрус оперся спиной и оба локтя положил на барьер, руки висели, как крылышки.
      В это время открылась дверь в кабинете пристава, и капитан громко сказал:
      - Нет, нет! Вперед извольте пройти. Офицюрус встрепенулся, швырнул папироску. Прапорщик, нахмуренный, красный, шел из канцелярии, за ним гулко стукал капитан. Он застегивал на ходу кобуру.
      - Командует ротой господин поручик. Проверить людей!
      Капитан шагнул к двери. Городовой распахнул. Все козырнули. Поручик вышел следом.
      Прапорщик зашагал в темноту канцелярии, он глядел вверх, он топнул на повороте в темноте.
      - Шляпа, - кивнул на прапорщика Воронин.
      - А я б его застрелил, - громко зашептал Вавич, - на месте.
      - Ну, стрелять-то уж... воевал ведь он, поди, а мы, знаешь, тут сидели... и досиделись, дураки.
      - Я говорю, я капитана застрелил бы, - уж громко сказал Вавич. - Как он смеет, против устава, присяги требовать.
      - Кто требовал?
      Прапорщик выходил из канцелярии, он делал два шага и круто оборачивался к окнам.
      Он оглянулся на слова Вавича, глянул диким взглядом и что силы топнул в пол ногой.
      Вавич замолк, глядел на прапорщика, глядел и Воронин всем лицом.
      - Сволочи! - вдруг крикнул прапорщик и вышел в дверь.
      Воронин и Виктор бросились к окну. Прапорщика на улице не было видно.
      В городе было тихо, и только изредка лопался легкий выстрел, будто откупорили маленькую бутылочку.
      Суматра
      БАШКИН шел с Колей по мокрому тротуару. Улица была почти пуста. Торопливые хозяйки шмыгали кое-где через улицу, озирались обмотанными головами.
      А дождик, не торопясь, сеял с мокрого неба.
      - Ты воротник, воротник подыми, - нагибался Башкин к Коле, юркими пальцами отворачивал воротник. - Давай я тебе расскажу, тебе полезно, вы же проходите сейчас про Зондские острова.
      Башкин нагнулся к Коле и взял его за руку выше кисти и крепко держал:
      - Так вот: Суматра, Борнео, Ява, Целебес... Тебе не холодно? Да, так это на самом экваторе, он их так и режет. - Башкин широко махнул свободной рукой. - Ты слушай, так незаметно все и выучишь. Я тебя хочу выручить... я вот вчера одного человека выручил... Суматра огромный остров. - Башкин обвел вокруг рукой. - С Францию ростом, и там заросли тропических лесов, и там в лесах гориллы, понимаешь. Этакая обезьянища, ей все нипочем, никого не боится, идет, куда хочет. На все наплевать. И ни до кого дела ей нет. Живи себе на дереве и ешь яблоки, и никто за ней не подсматривает. Стой, Колечка, слушай. Ты здесь посиди в палисадничке.
      Они стояли около церкви.
      Мокрая лавочка стояла среди метелок кустов.
      - Ты не будешь бояться?
      - Чего бояться? Я буду семечки грызть.
      - Грызи, грызи, только не уходи, я сейчас. Сию минуту. - Башкин выпустил Колю и саженными шагами зашлепал по лужам. - А про обезьяну доскажу непременно, - вдруг обернулся Башкин. Коля махнул кулачком с семечками.
      Башкин завернул за угол. Он задержал шаг, оглянулся и быстро подошел к воротам, нагнул лицо к окошечку в железе. Ворота приоткрылись. Башкин с поднятым воротником быстро перешел двор.
      В коридоре было суетливо и полутемно. Башкин сбросил калоши и, прижав воротник к щеке, шагал, толкаясь, вдоль по коридору.
      Двери распахнулись, и кого-то вывели под руки. Башкин еще крепче прижал воротник.
      - Что, зубы у тебя болят? - спросил жандарм у вешалки.
      - Зубы, зубы, зубы, - застонал Башкин и чуть не бегом заметался по коридору.
      - Я докладал, - сказал жандарм. - Сейчас, наверно. Звонок круто ввернул дробь. Жандарм метнулся к двери и сейчас же сказал тугим голосом:
      - По-жалуйте!
      Башкин криво бросился в дверь и тотчас сел на диван, прижался щекой к спинке.
      Ротмистр Рейендорф крикнул от стола:
      - Сюда!
      - У меня зубы, - говорил Башкин и шел, шатаясь.
      - Здесь не аптека, - оборвал Рейендорф. - У меня пять минут: что такое за звонок вчера? Кто такой? Ну?
      - Сейчас не могу, - говорил Башкин из воротника, - сейчас.
      - Что, зубы? Не жеманиться. Военное положение, не забывать. Что за фокусы? - Рейендорф нагнулся, рванул Башкина за угол воротника. - Ну?
      - Я не могу, я еще не уверен, я не выяснил себе, ну, понимаете...
      - Не врать! - крикнул Рейендорф. - А если это мистификация, то это у нас, брат...
      - Ну, просто человек...
      - Не мямлить! - и. Рейендорф нетерпеливо застучал портсигаром по столу.
      - Я ж говорю - человек, потому что он человек... из трактира и очень ценный. Он много знает, но, может быть, врет. Люди же врут.
      - Ладно, что ж он врет?
      - Да вот что рабочие много говорят, но он путает, и вообще еще черт его знает.
      - Какой трактир, как его звать?
      - Да, может быть, он врет, как его звать.
      - Нечего мне институтку тут валять. Как он назвался? - Рейендорф взял в руку серебряный карандашик и занес над белым сияющим блокнотом.
      - Сейчас, сейчас вспомню.
      "Надо в обморок упасть... соврать, соврать, соврать. Нет, в обморок".
      Башкин сделал блуждающие глаза и завертел головой. И вдруг ротмистр топнул от стола:
      - Да не финти ты, сопля! - он проплевал эти слова и замахнул руку.
      - Котин, Андрюша Котин из "Золотого якоря" на Слободке. Это он сказал, но может быть... Он массу ерунды всякой... Рейендорф писал.
      - Ерунду, ерунду! Какую ерунду? - и он хлопал по блокноту. - Ну!
      - Оружие какое-то, чуть не артиллерия, бред какой-то. Рейендорф что-то писал, другой рукой он нажал звонок.