- Говорили уже двадцать раз, - и Санька ткнул в пепельницу потухшую папироску, встал. - Половина восьмого, черт его дери. Утра половина восьмого!
      - Нет, я говорю, - вдруг живей заспешила Анна Григорьевна, - только у товарищей ее можно узнать, и я вспомнила один адрес, только при обыске, попался мне там - Кладбищенская и номер, и Семен Петрович пошел, и вот ничего, ничего, значит, не вышло.
      - Какой Семен Петрович? - Санька топнул ногой. - Башкин? Мерзавец... Да как же ты смела? - Санька зло перевернулся на месте. - А черт этакий, идиотство это же...
      - Ну а что же делать? - Анна Григорьевна вскочила с кресла, она сцепила руки, трясла их у подбородка. - Что делать? - она подступала к Саньке.
      - Башкиным адреса говорить? - орал Санька, и губы заплетались от ярости. - Да? А ну вас к черту! - Санька вышел и ударил за собой дверью. Загудел рояль.
      Анна Григорьевна смотрела в двери, держала еще сплетенные пальцы перед собою. Андрей Степанович секунду стоял и вдруг топнул резким шагом к двери.
      - Андрей! - и Анна Григорьевна вцепилась ему в руку, повисла и покатилась на пол. Тиктин едва успел подхватить.
      - Санька! - крикнул Андрей Степанович высокой нотой. Санька распахнул двери.
      - Бери! - скомандовал Санька. Он подымал мать под руки, мотал головой, чтоб отец подхватывал под колени.
      Санька тревожными руками перебирал флаконы на туалете. Андрей Степанович подсовывал жене под ноги подушки.
      - Голову... возможно ниже. Возможно ниже... - повторял Андрей Степанович, запыхавшись, - и приток свежего воздуха... свежего воздуха.
      - Так и открой форточку! - сердито сказал Санька. Андрей Степанович вдруг вскинул голову.
      - Довел! - и крепким пальцем показал на Анну Григорьевну.
      - Не ссорьтесь! - оба вздрогнули, глядели на старуху.
      Андрей Степанович слышал, как прошлепала босиком прислуга, он сказал, чтоб моментально самовар - во всяком случае горячая вода понадобится несомненно... Бутылки к ногам... Сама уже что-то шепчет Дуняше. Андрей Степанович ушел в кабинет скрутить папиросу. Он слышал - идет Санька. Вошел. Андрей Степанович не оглянулся, крутил у стола папиросу.
      - Легче ей, - устало сказал Санька, - капли там ее нашли, она там с Дуняшей. Раздевается.
      - Угым... - промычал Андрей Степанович. Он слышал, как Санька сел в кресло.
      - Чего ты злишься-то?
      - Хорош! - обрезал Андрей Степанович. В кабинете было полутемно, только свет из гостиной тупым квадратом стоял на столе.
      - Да брось! Все равно идиотство. - Санька чиркнул, закурил.
      Андрей Степанович нахмурился.
      - Да, - говорил Санька, глядя перед собой, - идиотство от этого хваленого материнского самозабвения. Миллион народу арестовано. Надюшу нашу вдруг, пожар какой, скажите, чтоб уж ничего...
      - Пошел вон! - приготовленным голосом раздельно, внятно сказал Тиктин.
      - Замечательно... благодарю. - Санька вскочил, вышел. Андрей Степанович прошел через свет и обратно к столу. Остановился, приподнял голову.
      - Совершенно правильно, - и Андрей Степанович резко кивнул головой. Да!
      Андрей Степанович нашарил туфли, отдувался, расшнуровывал ботинки. Тихо, но плотно ступал по коридору, уж совсем был у дверей Анны Григорьевны - шепчут, и Санькин голос. Андрей Степанович повернул, плотной походкой пошел назад - глядел твердо перед собой. В окне серело, и Андрей Степанович потянул за шнурок шторы и вздрогнул, - как будто потянул за звонок, - в передней звонили. Андрей Степанович выпустил штору. Вышел в коридор. Дуня с кухонной лампой шла к дверям.
      - Кто? - кричала Дуня и отворила. Андрей Степанович глядел, насторожась. Дуня хлопнула дверью.
      - Что такое? - крикнул Андрей Степанович. Дуня молча шла к нему. Андрей Степанович ждал, нахмурясь, весь назад.
      - Газетчик вроде, - и Дуня протягивала листок. Андрей Степанович весь подался вперед.
      - Что? - шепотом говорил Андрей Степанович. Он осторожно взял листок и сбивчивыми ногами вошел в гостиную - к лампе, накинул пенсне. Он слышал, как шагал Санька, быстро, громко. Андрей Степанович взял лампу, прошел в кабинет, толкнул дверь.
      Он оглядел листок. "Экстренный выпуск "Новостей"", "Высочайший манифест" - крупно стояли твердые буквы. Андрей Степанович часто дышал, а в голове, как страницы под пальцем, заспешили, замелькали мысли, задыхаясь, беспокойно Глаза шарили по бумаге - ох, что-то! И все ничего не мог сразу нашарить Тиктин и метался глазом по бумаге.
      - Фу! Взять себя в руки!
      Тиктин медленно посадил себя в кресло, поправил пенсне, положил ногу на ногу. Он начал читать - не забегать! Не забегать вперед! - командовал себе Тиктин и читал:
      БОЖIЕЮ МИЛОСТЬЮ
      МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ,
      ИМПЕРАТОРЪ И САМОДЕРЖЕЦЪ
      ВСЕРОССIЙСКIЙ,
      Царь Польскiй, Великiй Князь Финляндскiй
      и прочая, и прочая, и прочая.
      Смуты и волненiя въ столицахъ и во многихъ мъстностяхъ Имперiи Нашей великою и тяжкою скорбью преисполняютъ сердце Наше. Благо Россiйского Государя неразрывно съ благомъ народнымъ, и печаль народная - Его печаль. Отъ волненiй, ныне возникшихъ, можетъ явиться глубокое нестроенiе народное и угроза целости и единству Державы Нашей.
      Великий обеть Царскаго служения повелъваетъ Намъ всъми силами разума и власти Нашей стремиться къ скорейшему прекращенiю столь опасной для Государства смуты. Повелъвъ подлежащимъ властямъ принять меры къ устраненiю прямыхъ проявленiй безпорядка, безчинствъ и насилiя, въ охрану людей мирныхъ, стремящихся къ спокойному выполненiю лежащаго на каждомъ долга, Мы, для успъшнъйшаго выполненiя общихъ преднамъчаемыхъ Нами къ умиротворенiю государственной жизни мъръ, признали необходимымъ объединить деятельность высшаго правительства.
      На обязанность правительства возлагаемъ Мы выполненiе непреклонной Нашей воли.
      1. Даровать населенiю незыблемыя основы гражданской свободы на началахъ действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собранiй и союзовъ.
      2. Не останавливая предназначенныхъ выборовъ въ Государственную Думу привлечь теперь же къ участие въ Думъ, въ мере возможности, соответствующей краткости остающагося до созыва Думы срока, тъ классы населенiя, которые ныне совсемъ лишены избирательныхъ правъ, предоставивъ за симъ, дальнейшее развитiе начала общаго избирательного права вновь установленному законодательному порядку.
      3. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой законь не могъ воспринять силу безъ одобренiя Государственной Думы, и чтобы выборнымъ отъ народа обезпечена была возможность дъйствительнаго участiя въ надзоръ за закономърностью дъйствiй поставленныхъ отъ Насъ властей.
      Призываемъ всъхъ върныхъ сыновъ Россiи вспомнить долгь свой передъ Родиною, помочь прекращение сей неслыханной смуты и вмъсть съ Нами напрячь все силы къ возстановлению тишины и мира на родной землъ.
      Дань въ Петергофе въ 17 день октября, въ лъто отъ Рождества Христова тысяча девятьсоть пятое, Царстсвованiя же Нашего въ одиннадцатое.
      На подлинномъ собственною Его Императорскаго Величества рукою подписано
      НИКОЛАЙ.
      Андрей Степанович не дочитал; он читал последние строки глазами, но уж голова не дослушала. Он часто дышал, смотрел на листок, как на чудо, может быть, и ненастоящий, и даже сжал сильней пальцы, чтоб почуять бумагу. "Конституция"! Вот в руках у него - кон-сти-ту-ция!! Ну, не может, не может быть! Так вот же, вот... и голова так сразу набилась мыслями, они лезли одна через другую, будто все хотели показаться, представиться, и столько, столько впереди - и несбыточное счастье задрожало в руках.
      - Санька! - закричал Андрей Степанович, вскочил с кресла. - Александр! Да иди, черт, сюда! - и Андрей Степанович выбежал в гостиную, придерживал пенсне на носу. - Анюта! Анна! Черт возьми что!
      Андрей Степанович свалил в столовой стул, напролом спешил - какие тут стулья! стулья весело отлетали, по-новому - живо, юрко.
      - Да ведь ты смотри что!
      Анна Григорьевна приподнялась на кровати, испуганной радостью глядели глаза, мигали - что? что? что ты? Андрей Степанович стукал тылом руки по листку.
      - Ведь конституция! - и улыбался, во всю ширь распахнул лицо, и глаза от улыбки сжались яркими щелками.
      Анна Григорьевна увидала счастье и вытянула ему обе руки навстречу как ему хорошо! И Андрей Степанович рванулся, и Анна Григорьевна обхватила его за шею и целовала в мягкие усы, в бороду.
      - Анечка, ты подумай, да вообрази ты - понимаешь, глазам не верю, Андрей Степанович сел на постель, - нет, да ведь, ей-богу, и сейчас не верю - ну прямо, черт знает что! - Тиктин вскочил. - Да ведь как ни... Чего тебе дать? Да принесу, принесу! - Тиктин поворачивался живо, легко. - Давай принесу! Нет, ей-богу, это же черт его знает! Ты смотри, - снова сел на кровать Тиктин, - ты смотри, языком каким, как это все вывернуто! Ну, скажи, - совал Анне Григорьевне бумажку Тиктин, - воображала ты, что вот этак вот! Доживешь до конституции! В России!
      Анна Григорьевна смотрела радостными глазами, как счастье играло в муже, она кивала ему головой.
      - Ты вот позволь, - Тиктин стоял посреди комнаты, придерживал пенсне, - вот: Манифест! Капитуляция! Капитуляция, голубчики. Нет, ты слушай дальше...
      - Надю, значит, выпустят, - закивала головой Анна Григорьевна, заулыбалась вдоль кровати, будто радостная лодка издали плывет.
      - Да Господи! - замахнул назад голову Андрей Степанович. - Да тут открывается... Фу! - дохнул Андрей Степанович. - Да, да ты пойми... Боже мой! Неужели не понимаешь? - и Тиктин убедительно улыбался и развел руки в одной пенсне, в другой листок - и глядел на Анну Григорьевну. Невероятно!
      Тиктин заходил по комнате - тряс головой, руки за спиной и листок. Он ходил от окна к двери. И вдруг стал у окна.
      - Гляди, гляди! Да иди сюда, - и он, не оборачиваясь, махал что есть силы Анне Григорьевне, - да скорей, как есть!
      Он глядел в окно, прижался в угол к стеклу, - вон, вон, что делается, - и он, не глядя, поймал жену за затылок и направлял голову, - вон, вон! Смотри назад, народу-то!
      И загудели тонко стекла от гула, от ура.
      - Смотри, гимназисты-то, гимназисты! - и Андрей Степанович вскочил на подоконник, раскрыл нетерпеливой рукой форточку.
      Из форточки шум, веселый, взъерошенный, и тонкими голосами не в лад: ура-а!
      - Ура! - гаркнул Андрей Степанович, на цыпочках вытянулся, весь вверх, в высокую форточку.
      Анна Григорьевна вздрогнула, засмеялась, бегала глазами по улице, как вот проснулась, а за окном веселая заграница, красивей, чем мечталось.
      - Санька! Да Санька же! - крикнул назад Андрей Степанович.
      - Уж удрал, удрал! - и Анна Григорьевна размягченно махала рукой. Давно-о уж!
      Андрей Степанович легко, мячиком, спрыгнул с подоконника.
      - Да ты понимаешь, что это можно сделать! - он за плечо повернул к себе Анну Григорьевну и смотрел секунду. Анна Григорьевна улыбалась - глаза у него, как ясные бусинки. - Ничего ты не понимаешь! - Андрей Степанович быстро поцеловал в щеку Анну Григорьевну, повернулся и в кабинет. - Сапоги! Сапоги! Куда я их бросил? Конституция! Ну не черт его подери! - спешил, приговаривал.
      Ура!
      САНЬКА не знал, какой день, - замечательный день, будто солнце, гимназисты и ученицы какие-то на углу кричали ему ура, и Санька шапкой им махал на ходу, и дворник в воротах стоял, осклабился насмешливо и бородой на них поддавал - ишь, мол! А потом гурьбой чиновники почтовые с гомоном у почтамта на крыльцо всходят, говорят, руками машут, ранний час, а народу, народу! Кто-то вон уж с крыльца ораторствует, возглашает, и у крыльца куча, толпа целая, и пока дошел Санька, уж закричали ура! - и этот с крыльца с шапкой наотмашь, как в опере стоит - и рот открыт, шея надулась - ура! И все кивают и улыбаются, как знакомые, около мальчишек с листками толпятся, и все друг с другом говорят. Санька протискивался к газетчику - у него рубль в зубах и нагребает сдачу. Какой-то еврей:
      - А вам, господин студент, зачем? Не давайте, он вчера знал! А! Исторический документ - можно! Дайте ему. - Смеется. Потом наклонился к Саньке: - А что? Будут права? Да? Вам же известно.
      Санька мотал головой:
      - Да! да! Все будет.
      Откуда-то сверху из окна слышно было, как сильно играл рояль марсельезу. Кто-то затянул, как попало, не в лад:
      Allons, enfants de la-a...*
      ---------------------------
      * Идем, сыны... (фр.)
      Никто не поддержал, и голоса весело бились в улице. Саньке вспомнился гимназический коридор перед роспуском, нет, бурливее взмывала нота, и все сильней, сильней. И не разгоняют! Санька вдруг вспомнил - ни одного ведь городового не встретил, и здесь, у почты, нет.
      Два листка ухватил Санька, чтоб не возиться, какая тут сдача!
      "Ушла или застану?" - думал Санька, размахивал на ходу листками. Санька чуть не пробежал лестницей выше, и вдруг сама открылась дверь.
      - Да я с балкона видела! Бежит, как оглашенный, листками машет.
      Танечка стояла, придерживала на груди черный с красным капот.
      - Танечка! - Он хотел с разгону радости поцеловать Таню, но Таня отодвинулась.
      - Видала? Видала? - Санька тряс листками.
      - Да что? Что?
      - Конституция!
      - Фу, я думала, хоть царя убили, - Таня нахмурилась.
      - Ни одного городового! - и Санька отмахнул рукой, как скосил.
      - А что? Sergents de ville?** - И Таня прошла в гостиную.
      ------------------------------
      ** Полицейские? (фр.)
      - Ведь свобода же! - говорил Санька из прихожей и видел, как Таня отодвинула занавеску и стала что-то внимательно поправлять в цветах.
      Санька не знал, что говорить, все покатилось вниз и летело быстрым вальком с горы, без шуму, и он хотел задержать, задержать скорей и не знал: чем, каким словом или сделать что? И сейчас закатится за какую-то зазубрину, и тогда надолго, навсегда.
      - Таня! - сказал Санька в гостиную. Таня стояла спиной, нагнулась к цветам. "Еще хуже, - думал Санька. - Пойти? Не окликнет, наверно, не окликнет, и значит потом уж никогда. Что же я сделал такого?"
      Он вдруг в отчаянии затопал ногами по паркету в шинели и в шапке, отдернул занавес.
      - Таня, ну простите, ну чего ты? - и он взял ее за локоть. Таня увернула руку. Еще что-то ковырнула в цветах, вдруг выпрямилась.
      - В комнату не входят в пальто и в шапке, - и глядела строго в глаза, и будто последние слова говорит при расставании, - подите снимите.
      Санька пошел, и хотелось разбить каблуками паркет. Он начал стягивать шинель и вдруг быстро натянул рукав обратно, крутнул замок и выскочил на лестницу.
      - Ну и к черту, и к черту, и к черту. - Санька повторял это, гвоздил слова и бежал со всех ног через две ступеньки, вон из парадной и налево угол ближе, свернуть скорей, чтоб не оглянуться на балкон, ни за что не оглянуться. И только минуту Санька не слышал улицы, он еще не свернул за угол, как вошел в уши голос, весь город в голосе, и вот, кажется, здесь он начинается высоким холмом и растекается вдоль повсюду и опять и опять прибывает, будто прорвало землю, и бурлит взлетом голос, и всех тормошит, дергает радость. Вон у "Тихого кабака" у немецкого в дверях толчея. Санька протолпился, у стойки хозяин улыбается и, как подарок, подает каждому кружку, никто не сидит, все стоят, говорят, и вон целуются, ух, как целуются, будто помирились только что, и слезы на глазах.
      - ...и мы, и мы терпели, - и кружку к бороде прижал господин какой-то, - и жертвовали, чем могли. Да ведь меня с четвертого курса поперли... и чем мог, всем, чем... - и он вдруг схватил свободной рукой почтового чиновника, потянул к себе. - Дождались! Господи!
      Кто-то махал Саньке поднятой кружкой, низенький, из кучки людей профессор, старичок мой! Санька с кружкой тискался к нему, проливал на соседей, а все только чокались по дороге, кивали мокрыми усами и все: "Дождались! Слушайте! Замечательно? Ведь это черт его теперь, что у нас будет!"
      - Ну, понимаете, я дальше, - слышал Санька веселый бас, - и дальше ни одного, как вымерли городовые, глазам своим...
      - Чокнуться с вами! Ах, дьявол заешь - ведь по-новому, ей-богу, как с начала жить начнем!
      Санька тянул кружку старику-профессору. Старик кивал, и не слышно было, что говорил, что-то радостное, лукавое, веселое, хорошее что-нибудь очень говорит и, наверно, хитроумное. Санька не мог протиснуться, он кивал издали, смеялся и пил из кружки как будто общее пиво, залог какой-то, черт его знает, но замечательное, замечательное пиво.
      - ...и читал лекции в народной аудитории - рабочие сплошь. Хорошо агитация. А это, знаете, тоже. Нет, нет! Не пустяк! - Седоватый, в крылатке, и шляпу сдвинул на затылок, он тыкал мохнатой папиросой, закуривал, и вдруг сверху, как глашатай:
      - Ведь рано или поздно, - услышал Санька знакомый голос, - все равно должно было - безусловно!.. безусловно! капи-ту-ля-ци-я! - Башкин взмахнул шапкой надо всей публикой.
      - Ура! - закричали в углу.
      - Ура! - крикнул Башкин и махнул шапкой.
      - Ура-а! - крикнули все; все глядели весело на Башкина, в блестящие, счастливые глаза.
      Он снова махнул шапкой и как будто дернул запал - грохнуло, как выстрел, - ура! - и все ждали третьего раза, глядели на Башкина.
      Санька пробирался прочь.
      - Дружище, дружище! - ухватил, тряс руку Башкин. - Ох, что я тебе расскажу! Я приду, я тебе все расскажу! - голос с волнением, с радостной тревогой, до слез. Санька отвечал на пожатие, наконец, вырвал руку от Башкина. На улице чуть реял солнечный свет из-за облаков и то раздувался, то снова мерк, и Саньке казалось, что сейчас, сейчас дойдет и с радостным грохотом грянет свет, а Башкин - больной просто с зайчиком каким-то, есть вот в нем, бывает - ой, идут, идут какие-то, с флагом, толпа целая, прямо по мостовой, вон впереди! Санька прибавил шагу. Поют, кажется. Санька заспешил вслед. В это время из-за угла с грохотом веселой россыпью раскатился извозчик, Андрей Степанович молодцом нагнулся на повороте, он махал серой шляпой кому-то на тротуаре, кивал, вскинул волосами и отмашисто посадил шляпу на голову. Вон еще, еще кому-то машет, и бойко гонит извозчик. Вон поравнялся с флагом, встал на пролетке, салютует шляпой.
      Санька влетел в гущу народа на Соборной площади, потерял из глаз флаг, не догнал, ничего! Все, все идут туда, к Думе. И на широкой Думской площади черно от народу.
      - Го-го! - кричат, вверх смотрят все, вон над часами на гипсовом Нептуне черный человек, маленький какой, около флагштока.
      - Ура-а-а! - кричат, и вон красный флаг подымает на флагшток человек. Заело. Гудит толпа - возится человек, и вдруг сразу, рывком, дернулся флаг и завеял важно на самой вышке.
      - Аа-а! - гаркнула толпа, и казалось, криком треплет флаг сильней и сильней.
      Затихают, кто-то шапкой машет, будто сгоняет крик. Тихо, и слышен издали, с думского главного подъезда, голос - выкрикивает слова. Не понять, что. И руку над головой, в руке листок. И опять выкрикивает.
      - ...сегодняшнийдень... - только и услыхал Санька. И опять ура! И вдруг вон на памятнике, на цоколе тут, против думского крыльца, снял фуражку, потряс в воздухе. Головы обернулись - как густо вокруг памятника. Человек надел фуражку - студенческая! Батин, Батин! - узнал Санька.
      Батин оглядел людей, повернул два раза головой, и стало тихо на миг.
      - Товарищи рабочие! - на всю площадь прокатил голосом Батин. - Всему рабочему народу я говорю! Нечего нам кричать ура и нечего радоваться. Царя! И капиталистов! Помещиков! Взяли за глотку - с перепугу царь кинул этот обглодок, - Батин швырнул сверху скомканный листок - гулом ответила толпа. - Рабочему человеку от того - шиш!
      И Батин сложил кукиш и тряс им перед собою рукой с засученным рукавом.
      - Помещичья! Поповская дума за нас не заступится. За что же кровь проливали! На этом станем, так, значит, продадим революцию!
      Уже гул подымался в дальних рядах, и с думского крыльца выкрикивал слова новый голос.
      - Ура! - кричали на другом конце площади. И урывками бил воздух спешный голос Батина:
      - Городаши притаились! Войско под ружьем! Где-то уже пели "Отречемся от старого", и воем перекатывалось по площади ура - обрывками долетали слова сверху:
      - ...насильный подарок господам... нашей шкурой заплатим... - и уж видно было, как раскрывал рот Батин, как тряс кулаком, и едва расслышал Санька - ... не кончено!..
      И вдруг среди толпы поднялся флаг, все задвигались, зашатались головы, и толпа густо потекла с площади за флагом на главную улицу. Из высокого окна гостиницы сверху медным тонким звуком играл марсельезу корнет-а-пистон. Впереди толпы шел, размахивал шапкой и что-то кричал Санькин портной Соловейчик. "Пятьдесят семь рублей должен", - вспомнил Санька, - но портной так размахивал руками, - "увидит, не вспомнит", думал Санька. С балкона какая-то барышня махала цветным шарфом, и цветистой змеей вился над самыми головами, - били в ладоши. Вон, вон штыки над толпой. Качаются, - это солдаты.
      - Ура! - все кричат солдатам ура. Какой-то гимназист закинул красную ленту на штык заднему солдату. Солдаты конфузно улыбаются - это караул из банка - ура!
      - Ура! - кричат кому-то. Старый квартальный в полной форме стоял у края тротуара, улыбался и кивал на "ура".
      И флаг и толпа пошли вокруг Соборной площади, и на секунду как в щель проглянуло солнце, и загорелся, зардел кровью флаг над толпой и колыхался живым током. У Саньки на миг стало сердце - утверждал флаг кровь, как будто должное, неизбежное - уверенно и открыто - кровь. "И этот еще там. Батин" и Санька сжался нутром; но вон кого-то на руках подняли, и он качается, балансирует над толпой, как пробка в кипятке - и опять ура! И вон на Садовую свернула часть народа, еще, еще, и Саньку утянул поток. Санька не узнавал улиц, не узнал университетского двора - народ валил в медицинскую аудиторию, студенты, цепью взявшись за руки, ровняли народ.
      Убью!
      НАДЕНЬКА сидела на своем обычном месте за обеденным столом, и Анна Григорьевна рядом - поймала под скатертью Надину руку, не выпускает из своей, жмет, переминает и вдруг сдавит до дрожи и глаза прикроет.
      Андрей Степанович ходил по комнате со стаканом холодного чаю, искоса поглядывал, как Надя неловко одной рукой мажет масло на ломтик хлеба. Горничная Дуня убирала лишнюю посуду, составляла на поднос.
      - Дуняша! - Андрей Степанович весело глянул Дуне в лицо. - Дуня! Вы знаете, что у вас в деревне делается?
      - Кажется, звонок, - насторожилась Анна Григорьевна, - стойте, не грохайте посудой.
      - Звонят! - решительно тряхнул головой Тиктин, а Дуня уж отворяет; только повернула замок, как с силой дернулась дверь наотмашь. Дуня чуть не упала. Башкин ринулся в прихожую, он сорвал с себя шапку, шмякнул на столик, размашисто сорвал пальто и бросил - пальто слетело на пол, Башкин не оглянулся, саженными шагами по коридору. Анна Григорьевна стояла в дверях столовой.
      - Милая, голубушка! - кричал Башкин. - Поздравляю, - Анна Григорьевна не опомнилась - Башкин уж обнимал ее, опутал руками, - и со свободой и с Надеждой вашей! Андрей Степанович! Драгоценный. - Башкин в пояс кланялся Тиктину, как в церкви; казалось, сейчас перекрестится. - Надежда Андреевна, просто Наденька! Разнаденька милая! - и Башкин громко чмокнул руку и послал Наде поцелуй. - Я! я! - он тыкал себя в грудь, и длинный палец выгибался. Я, господа, всех радее. Вы не поймете! Я, я всех свободней! - крикнул Башкин. - Прямо на руках ходить! - и Башкин смеялся, и щурились глаза, как на солнце. - Ей-богу, на руках! - вскрикнул Башкин.
      Он стал на четвереньки, поддал ногами, как теленок, и вдруг - никто не понял, что это - огромные ноги взметнулись к потолку, длинный пиджак вывернулся, и все это рухнуло на пол. Одной ногой Башкин задел стол, и стакан с блюдцем зазвенел на полу. Анна Григорьевна бросилась, Башкин уж криво приподнялся на руках.
      - Ничего! Ничего! - он счастливо задыхался. - Ничего! - говорил Башкин; он встал на ноги. - Ничего, никаких городовых, никаких охранок, никаких жандармов, черт возьми, - он стукнул кулаком по столу, - и ротмистров!
      - Да садитесь! - крикнула Анна Григорьевна.
      - Ух, я теперь буду жить! - говорил Башкин. Он зашагал, гонко забегал по комнате. - Прямо не знаю, сказать прямо не могу, как жить теперь буду! Делать? Все буду делать! Много я могу наделать? - он вплотную подошел к Тиктину, кивал ему в лицо головой. - Правда? Много ведь могу? Ужас сколько! - снова зашагал Башкин. - А этот мальчик, Коля, замечательный, я приведу, к вам приведу, Андрей Степанович. Правда? - снова он остановился перед Андреем Степановичем, нараспашку глядел в глаза. - Ведь я ж хороший человек, - сказал Башкин, запыхавшись, вполголоса и все не отводил глаз от Тиктина.
      - Ну, давайте выпьем, - сказал Андрей Степанович и отвернулся, потянулся к столу, к бутылке, - за новую жизнь и за вашу новую жизнь особенно.
      Андрей Степанович искал стаканчика чистого на столе. Дуня подбирала с полу осколки разбитой посуды и вдруг вскочила - звонок. Андрей Степанович с бутылкой в руке глядел на двери - Санька в шинели, в фуражке стоял в дверях - на синем околыше мелом написано 52.
      - Это что за метка? - Анна Григорьевна щурилась на фуражку.
      - Городовой! - Санька хлопнул рукой по цифре и круто повернулся. Андрей Степанович улыбался и кивал головой:
      - Так, так. Это мы просили, комитет общественной безопасности.
      Анна Григорьевна хотела пойти за Санькой, но в дверях вдруг быстро повернула назад, подошла к Наде, она взяла у Нади руку, быстро оглянулась на Башкина. Надя тянула руку назад, Анна Григорьевна наклонилась, ловила. Надя спрятала руки. Анна Григорьевна покраснела и быстро вышла из комнаты.
      Надя плотно сжала губы и то взглядывала, как отец наливал в стаканчик, то хмуро глядела в скатерть. Башкин искоса глянул. Он держал стаканчик, и Тиктин целился горлышком бутылки.
      - У вас глаза потемнели! - Башкин вдруг резко повернулся к Наде. - Да, да! Потемнели глаза. В вас больше силы стало! Андрей Степанович ждал со стаканчиком - чокнуться.
      - Теперь нужна... сила, - сказала раздельно Надя и на миг из-под бровей серьезно глянула в самые глаза Башкину.
      - Предстоит... - зычно начал Тиктин. Башкин резко повернулся к нему, расплескал на скатерть.
      - Да-да! Случилось что-то, - говорил Башкин в сторону Тиктина, - и я вас всех страшно люблю, все равно - ужасно люблю, и вы можете меня не любить, и не надо. Не смейтесь, потому что я...
      - Да пейте, все расплещете! - Андрей Степанович стукнул стаканом в стакан Башкину. - Мне сию минуту идти, - Андрей Степанович поставил стаканчик, глядел настенные часы, - комитет дежурит всю эту ночь.
      - И я пошла! - Надя встала.
      - Я хотел вам сказать, - Башкин привстал со стула, он смотрел, поднял брови на Надю, - хотел сказать самое главное для меня.
      - Не надо сейчас, - Надя выбиралась из-за стола. - Я даже плохо буду вас слушать сейчас. - Она сбивала крошки с платья, смотрела вниз
      - Вы уходите? - слышал Башкин голос Анны Григорьевны в коридоре. Санька уж полетел, так ничего и... - Башкин не слышал, как говорили в прихожей. Он схватил бутылку, вылил остатки вина в стакан и опрокинул в рот. Он услышал спешные шаги Анны Григорьевны, обтер рукавом губы.
      - Слушайте, вы, может быть, съели бы чего-нибудь, мы ведь пообедали только что. Послушайте! С ней уж ничего теперь не случится? Ведь свобода, не будут же хватать на улице, надеюсь. - Анна Григорьевна передернула плечами.
      Башкин стоял, тряс головой.
      - Нет! нет! Не может быть!
      Вдруг Башкин шагнул к двери, приоткрыл, заглянул в коридор и плотно прижал, повернул ручку.
      - Анна Григорьевна! - и голос у Башкина забился тревожной нотой. Ради Бога, вы даете мне самое честное слово, что никто не узнает, что я вам скажу?
      Анна Григорьевна села, она вскинула испуганный взгляд на Башкина.
      - Нет, нет... зачем? Никому. Никому, если хотите. - Анна Григорьевна взглядывала на Башкина и поправляла на руке кольца. - Нет, если вам угодно...
      - Анна Григорьевна! Милая! - Башкин с размаху сел на стул через угол стола. - Анна Григорьевна! - Башкин остановил пальцы Анны Григорьевны, прикрыл рукой. - Вы думаете, мерзее меня нет человека?
      - Что вы?
      - Нет, - громко сказал Башкин, - к черту! Прямо вам скажу - я, как мерзавец последний, делал пакости. Я, может быть, - крикнул Башкин и встал, - человека убил!
      Анна Григорьевна смотрела на него, не отрывая круглых глаз, она сразу покраснела.
      - Десять! Двенадцать человек! - закричал Башкин. Он весь напрягся лицом, и дрожала губа. И вдруг весь опал на стул, схватил руку Анны Григорьевны, через стол рванул к себе, прижался глазами со всей силы. Анна Григорьевна уж занесла другую руку, чтоб погладить волосы, но Башкин вдруг дернулся, вскочил. - И еще одного убью, - крикнул, - сегодня, может быть! Сейчас убью! Вот честный... честный крест! - Башкин с силой перекрестился. - У-бью! - и он опрометью бросился из комнаты, схватил свое пальто, шапку и выбежал с ними вон.
      Башкин стремглав сбежал с лестницы, внизу наспех напялил шапку, взметнул пальто, совал руки, рвал подкладку. Он дернул что есть силы двери, бросился на улицу. И как хлопнула тяжелая дверь! Башкин решительными шагами зашагал по тротуару вправо. Ему казалось, что испуганное лицо Анны Григорьевны смотрит вслед. На углу, на панели, Башкин в сумерках увидел кучку народа, в середине высокий студент, ага! и вот белый номер на фуражке. Люди стояли без пальто, без шапок. Видно, из ближних дворов. Вполголоса урчал говор. Башкин услышал:
      - Что вы говорите, господин студент, когда же сейчас человек оттуда пришел, сам же видел: разбивают.
      - Я ж вам говорю - разбивают, - вдруг громко вскрикнул женский голос. Голос дернул Башкина, он встал в трех шагах и слышал, как все сразу заговорили громко, и беспокойная испуганная нота забилась над кучкой людей, громче, выше.
      - Тсс! Тсс! - и студент махал рукой. Башкин подошел. - Вот распоряжение от комитета. - Студент поднес к глазам бумажку и, видно, читал на память - уж ничего нельзя было разобрать: - "Комитет безопасности при городской Думе взял на свою ответственность охрану порядка в городе и просит население помочь ему строгим соблюдением правил: первое, не выходить из домов с наступлением темноты во избежание эксцессов со стороны преступного элемента..." - Так, пожалуйста, господа, по домам. Комитету, уверяю вас, - студент наклонился, прижимал листок к груди, - комитету известно гораздо больше, чем этому человеку, и комитет принимает меры...