- Да, я придерживаюсь взглядов Маркса, - бросила Наденька.
      - Скучная история.
      Анна Григорьевна вздохнула и прошла в кухню.
      - Слушай, Надька, - заговорил весело Санька, - ты расскажи нам этот марксизм. Нет, попросту. Ну, представь себе, что земля первозданная, целина, леса, бурелом всякий. А люди все голые - с начала начнем, - так нагишом и сидят на земле. Все рядышком. Ну, кто здоровей, тот сейчас...
      - Возьми, пожалуйста, и прочти и не будешь вздор городить. Надо приучиться марксистски мыслить прежде всего.
      - Я понимаю еще - логически выучиться мыслить, а как-нибудь там технологически, или филологически, или марксологически - это уж ересь.
      И Санька глянул на Подгорного: правда, мол? Поддержи.
      Но Алешка обернулся к Саньке и серьезно вполголоса сказал:
      - Это тебе не арифметика. Ты бывал влюблен? Так знаешь, что все тогда по-иному кажется. Что было плохо, то стало дорого...
      - Ну, вы здесь влюбляйтесь, - сказала Наденька, - а мне пора... - Она встала и, заложив палец в книгу, пошла к себе в комнату.
      Весы
      САНЬКА Тиктин сидел в весовой комнате университетской лаборатории. По стенам - столы. Вделаны на крепких кронштейнах, на них химические весы в стеклянных шкафчиках. Санька был один, было тихо и чисто. Весы напряженно, строго смотрели из-за стекла. Но это чужие весы, на них весят другие. Свои весы Санька знал и любил. Они ждали его. И когда Санька осторожно поднял шторку стекла и пустил весы качаться, весы приветливо заработали: а ну, давай. Медленно, спокойно заходила стрелка по графленой пластинке. И в Саньку вошло веселое спокойствие. Он осторожно клал пинцетом золоченые гирьки разновеса, весы ожили и старались. В этой комнате нельзя было курить, была блестящая пустая чистота, и здесь говорили шепотом и осторожно ходили. Санька уважал и любил весы. Он кончал анализ - три недели работы, три недели Санька фильтровал, сушил, нагревал, и это последнее определение он подсчитает, и должно выйти сто процентов. Но Санька подсчитал наперед и теперь подкладывал гирьки, с опаской поглядывал, - не вышло бы больше, больше ста процентов. Немного меньше - не беда. Санька менял гирьки, - весы отвечали: то правей, то левей ходила стрелка. Теперь оставалось последнее: сажать на коромысло весов тонкую проволочку, осторожно, рычажком. Эту проволочную вилку Санька аккуратно пересаживал по делениям коромысла. Вот-вот уже в обе стороны ровно отходит стрелка. Через закрытую шторку Санька следил за стрелкой. Он просчитал вес. Да, выходило сто два процента. Санька остановил весы.
      Снова просчитал гири - сто два процента. Санька напрягся нутром, но теми же спокойны-ми движениями опять пустил весы. Как медленный маятник, поползла стрелка влево и устало поплыла вправо. Весы как будто нахмурились. Они смотрели вбок, но не могли показать иначе.
      Санька разгрузил весы. Аккуратно, напряженной рукой уложил разновес в бархатные гнезда коробки и ушел, не обернувшись на весы. Весы тоже не глядели на Саньку: некстати, правда, - уж не взыщите. Тиктин ушел вдаль по коридору и на подоконнике зло, поминутно слюня карандаш, стал заново вычислять.
      - Шестью семь ведь сорок два, - шептал Санька, - сорок два. Два пишу, - и обводил пятый раз двойку, с силой вдавливал карандаш, - итого сто два и три десятых процента. Вот сволочь какая! - И Санька снова на чистой странице начинал счет сначала. Цифры выходили те же. Санька не досчитал, свернул тетрадь, сунул в карман. Навстречу семенил короткими ножками старик-профессор. Санька виновато и недружелюбно ему поклонился. А такой приветливый старичок. На лестнице Саньку остановил однокурсник. Студент этот был в пенсне, высокий; на угловатой голове идеальной плоскостью стояли ежиком волосы. Как будто сверху еще что-то было, но это отпилили пилой ровно, гладко. Студент зацепил палец за борт тужурки, тужурка была застегнута на все пуговицы.
      - Вам не встречалось в цейтшрифтах чего-нибудь о работах Иогансена по кобальтиакам? - Студент очень умным взглядом смотрел на Саньку.
      Санька знал, что студент нарочно так громко спрашивает Саньку об этих глухих частностях, нарочно солидно, на всю лестницу, и знал, что студенту хочется, чтоб и Санька сделал умное лицо и важно промямлил бы что-нибудь, как будто вспоминая. Можно было бы и врать, лишь бы слышали кругом те, что сновали по лестнице. На них студент недовольно косился - сквозь пенсне.
      - Толкутся тут.
      Саньке было противно. Скажите, приват-доцент какой! Но все это было где-то и шло стороной, а в глазах мельтешили цифры, карандашные записи.
      И вдруг Санька крикнул ему в наморщенные брови:
      - А из двенадцати семь? Семь из двенадцати? Пять, а вовсе не шесть.
      И Санька опрометью бросился прочь.
      Ну, теперь другое же дело: девяносто девять и шесть! Санька помнил, что не положил пинцета в коробочку с разновесом. Он побежал в весовую. Укоризненно глянули весы. Санька истово запрятал пинцет, поставил коробочку. В дверях он повернул назад и поправил коробочку. Санька гордо посмотрел на позеленевшие пуговки своей тужурки: эти зеленые от сероводорода пуговки говорили, что он химик. Саньке захотелось пойти к старичку, к профессору. "Свинство какое, - думал Санька, - тряхнул я ему головой, как бука какая. Приду и спрошу... ну, что-нибудь по делу. Можно ли титровать? Нет, не титровать, а что-нибудь". Санька почти бежал по паркетному коридору в конец, к профессорской лаборатории.
      Старик в холщовом халате стоял перед стеклянным вытяжным шкафом. Пробирки и колбочки в аккуратном порядке стояли на столике, покрытом фильтровальной бумагой. Чистая, чинная посуда важно поблескивала. В воздухе стоял тонкий невнятный химический запах.
      Санька влетел и стал на пороге.
      Старик что-то кипятил в шкафу и, не отрываясь, приветливо закивал Саньке. Санька краснел и улыбался, он придерживал еще ручку двери:
      - Скажите, Василий Васильевич... из двенадцати... то есть... девяносто девять и шесть хорошо?
      - Если процентов,- смеялся профессор, глядя в шкаф, - то...
      Но Санька, до ушей красный, уж дернул ручку.
      Шинель он надевал, насвистывая, и все улыбался и, краснея, вспомнил старика.
      "Но, черт возьми, дело сделано, - и Санька чувствовал, что можно побаловать себя. - Чего бы? Закатиться куда-нибудь. Заслужил".
      Именинником вышел Санька на мелкий дождик, на слякоть. Прохожие шли, глядя под ноги, злой походкой, как в изгнание. Санька скакал через лужи, нарочно выбирал большие.
      Кафешантанный зал горел огнями, зеркалами. Огни играли на графинчиках, бокалах, ножах, на мельхиоровых мисках, в ушах, на запонках, на лысинах, на офицерских погонах. Море светлых зайчиков зарябило у Саньки в глазах. И дух стеснился от удовольствия, от ожидания. Он был в тужурке с зелеными пуговицами; она сейчас была ему дорога, как гусару простреленная фуражка.
      Алешка Подгорный все в том же сюртуке: он не был еще дома, он вторую неделю "нырял" - ночевал по чужим квартирам.
      Чистый столик, старательно оттопырилась по углам крахмальная скатерть. Алешка с высокого роста сразу нацелился и стал протискиваться среди публики. Гомон и звяканье посуды и какой-то возбужденный гул стояли над головами людей. Этот гул вошел в Саньку, и, когда оркестр грянул с треском и звоном марш, что-то защемило глубоко у Саньки в груди, больной и сладкой нотой запело. И поверх звона и барабанного треска плавал голос скрипки. Женский, просящий.
      - Забубенная музыка, - сказал Алешка и навалился на стол, подпер руками голову, - под такую, верно, музыку и пропил папаша-то мой казенные деньги.
      Официант пробирался мимо, балансировал, как жонглер, блестящим подносом с бутылками, мисками, бокалами; в другой руке между пальцев он сжимал графинчик и с полдюжины рюмок. Он извивался между стульев и вихлял, раскачивал поднос с посудой как будто только для того, чтобы похвастать искусством.
      Санька на ходу заказал ему майонез и графинчик водки, и лакей кивнул головой в ответ и вертнул подносом.
      Санька налил из потного графинчика себе и Алешке, и вдруг стало радостно и уютно, будто это их дом, и в этом доме они поедут куда-то и что-то там по дороге увидят.
      - Понимаешь, - говорил Санька, - считаю - сто два и три. Что за черт, думаю?
      Алешка задумчиво кивал головой и улыбался музыке.
      - Да что я, весить не умею? - продолжал Санька. Он не спеша рассказывал: - Раз, два, десять раз считаю - сто два и три! - и Санька сиял. Ему хотелось рассказывать приятное, и он видел, что сквозь музыку слушает Алешка эти сто два и три и ласково и грустно улыбается.
      Музыка грянула последний аккорд, и стали слышны голоса и нестройный крик, каким говорят, чтоб перекричать оркестр. Сбоку у занавеса высунулась доска с цифрой. Четыре. Санька глянул в программку:
      "4. La belle Эмилия, звезда Берлина и Мюнхена".
      Капельмейстер сверкнул в воздухе белой манжетой, и труба заиграла военный сигнал - с места резанула медным голосом, как веселый приказ. Все повернулись к сцене. Оркестр лихо подхватил сигнал и бодро запрыгал мотив кавалерийской рыси - весело, избочась.
      Занавес рывком дернулся вверх, и, вихляясь под музыку, вышла из-за кулис высокая немка. Она слегка поворачивалась на каждом шагу. Толстые ноги обтянуты белыми рейтузами, на лакированных ботфортах огромные шпоры. Пунцовая венгерка с желтыми шнурками шаром выпячивалась на груди. Уланка заломлена набекрень, в глазу блестел монокль, хлыстиком la belle Эмилия размахивала в такт музыке.
      Немка щелкнула шпорами и взяла под козырек. Она улыбалась толстой, накрашенной физиономией - самодовольно и задорно.
      Санька слышал отдельные иностранные выкрики под веселый мотив. Вдруг музыка сделала паузу. Эмилия пригнула колени и закричала всем своим испитым голосом:
      - Kaval-ler-r-ri-ist!
      Дзяв! - лязгнули тарелки. И оркестр понес дальше, а Эмилия маршировала по сцене, поводя тазом под музыку. И снова выкрики, пауза, - и:
      - Kaval-ler-r-ri-ist!
      Дзяв!
      Рядом за столиком сидели двое. Военный чиновник с узкими погонами и красным воротником прихлебывал маленькими глоточками вино, мигал и глядел на сцену, будто что-то считал или примеривал. И его серое лицо с серой бородкой торчало над ярким воротником, как будто не от него голова, а с другого. Его сосед, толстый, с мясистой угреватой рожей, обгладывал куриные кости, обсасывал, и толстые, мясистые губы обхватывали, присасывались, как красные щупальцы. На золотом перстне блестящей бородавкой топорщился топаз. Черными мокрыми глазами толстяк то зыркал на сцену, то щурился куда-то в проход. Вдруг он закивал головой, помахал в воздухе салфеткой и, наскоро скусив хрящик, вытер жирные губы. Санька глянул, куда кивал толстяк.
      Худенькая женщина, в черном обтянутом платье, меленькими шажками шла между столов и спин, - она придерживала подол платья и щепетильно пронизывалась в толчее, никого не задевая. Тонкий султан на шляпе грациозно раскачивался, тростинкой гнулась и маленькая женщина. Толстый господин еще раз вытер красные губы и схватил ее руку. Она смеялась мелким смехом, вздрагивала худенькими плечами; толстый сдирал с ее маленькой узкой руки перчатку, сдирал жадно, как будто раздевал и спешил. А она смеялась смешком и пожималась, как на холоду. Толстый наполовину содрал перчатку и впился, всосался губами в ладонь. - и Саньке стало страшно, вспомнились куриные косточки. Чиновник все так же прихлебывал из стакана, подняв брови, будто стараясь что-то вспомнить.
      Но в это время оркестр заиграл вальс, на сцене уже торчала из кулисы доска: "№ 2". И Санька прочел Алешке: "Зинина-Мирская, известная русская каскадная певица". И вот, в открытом платье с блестками, в юбке тюльпаном в обычном костюме шансонетки, который носят, как форму, вышла не в такт музыке бледная женщина: она была набелена, и яркий румянец горел на щеке, как рана. Но зал загремел, затопал ей навстречу. Оркестр на минуту стал.
      - Мирская, "Машинку"! - орал кто-то. - "Ма-шин-ку-у"!
      Мирская, высоко поднимая голые локти, поправила лямки декольте и злобно глянула черными глазами на публику. Она была высокого роста и ловко сложена. Она стояла просто, и казалось - сейчас начнет ругаться, и вдруг улыбнулась, улыбнулась глупо, беззаботно и счастливо, - видно было, что она была пьяна. Она была в том хмелю, когда видят только суть вещей и не видят предметов.
      Капельмейстер махнул палочкой, осторожно, вкрадчиво скрипки запели вальс, и Мирская, раскачиваясь в такт, запела - запела на всю залу глубоким, грудным голосом; она вздыхала, переводила дух, она ходила, приплясывая, по сцене, и от этого было грустней, - она в пьяном забвении останавливалась, и снова ее толкала музыка вперед. Она подходила все ближе и ближе к рампе, и Санька не мог отвести глаз от ее ярко освещенных ног в розовых блестящих чулках.
      "Пусть цветы мои, - пела Мирская, - нежный аромат, о любви моей вам твердят"
      И Саньке вдруг так захотелось, чтоб именно его она любила и так грустно, истомно ему пела эта вот женщина, на которую все смотрят сейчас, а она ни на кого, и ходит, как у себя в комнате. Алешка грустными глазами смотрел на сцену и резко опрокинул над рюмкой пустой графинчик.
      Вдруг что-то хлопнуло: Мирская ткнула ногой, разбила лампочку в рампе. Она оборвала пенье и смотрела, подняв брови, себе под ноги. Потом нахмурилась, плюнула и пошла за кулисы.
      Зал аплодировал, выл, где-то уронили посуду, и она зазвенела - два официанта заботливо ныряли там около столика.
      Но занавес уже упал, оркестр играл другое,- его едва было слышно сквозь шум.- шел № 8.
      Француженка, одетая желтой Коломбиной, с наивным лицом пела неприличные двусмыслицы, мило коверкая русские слова.
      Санька с Алешкой спросили сосисок и второй графин. Они оба уж не могли его дождаться. Особенно Санька - он уже ехал, нужно было дальше, скорей и скорей. И скорость была в графине.
      Саньке хотелось приютить тоненькую женщину, что сидела за соседним столом, вырвать ее от толстого, и хотелось томительной и отчаянной любви Мирской; мечталось, чтоб она прижалась к нему щекой, обхватила больно за шею и покачивала в такт вальсу, и тогда все, все готов отдать Санька, и все трын-трава, и пусть сейчас отовсюду напирает самое жуткое, а ему будет все равно, и пусть умрут так.
      У Коломбины были такие изящные тонкие ручки, она так ими по-детски вертела, что Санька думал: "Хорошо, чтоб такая прыгала в комнате, а когда кто придет - убирать в шкаф, и никто знать не будет, а он будет чувствовать, что она там сидит, а как уйдут, он ее выпустит, и она снова запрыгает".
      Массивная дама в огромной шляпе с длинным страусовым пером ломилась среди столиков. Санька едва узнал la belle Эмилию.
      И вдруг все оглянулись назад, - Алешка подтолкнул Саньку:
      - Гляди - Мирская!
      Мирская шла в атласном пунцовом платье, окном белел квадрат декольте, на щеках уж не было румянца, черные брови, крашеные губы и алая роза в черных волосах. Пристальные глаза смотрели вперед, она не видела, как ей подставляли стулья у столиков. Санька смотрел во все глаза. И вдруг Мирская повернулась к нему и уперлась черным пьяным взглядом. Не останавливаясь, свернула она к студентам, взяла стул от соседнего столика и села рядом с Санькой. Алешка посторонился, Санька смотрел, не говоря ни слова.
      - Не бойся, - сказала Мирская и стукнула костяным веером по столу, не разорю: спроси мне пива... больше ничего. - И сама крикнула на весь зал: - Григорий! Дай сюда пива.
      - Ты хлопай этому, - ткнула Мирская Алешку, - он хороший человек. - На сцене жонглер ловил зажженные лампы.
      - Какую сволочь стали подавать, - сказала Мирская, отхлебнув пива, попробуй. - И она протянула Саньке бокал, намеченный с краю красной губной помадой.
      Санька отхлебнул вместе с помадой - ему думалось: "ее помада".
      - Брось! - крикнула Мирская и ударила Саньку по руке, - бокал упал и разлился на скатерть. - Черт с ним, другой спросим, - говорила Мирская. Чего вы, дураки, одни сидели? А? Меня ждали? Да?
      - Ждал, - сказал Санька.
      Мирская пьяно покачала головой. Она силилась разглядеть Саньку сквозь муть хмеля.
      Алешка пристально глядел на соседний столик. Маленькая женщина не смеялась, она сидела надувшись и глядела в сторону, запрокинув назад голову; толстяк сидел уже спиной к Саньке; он ворочался, толкал Мирскую; он наваливался сверху на худенькую девицу и что-то говорил ей в ухо, а она отмахивалась сложенной перчаткой, как от овода, от осы.
      - Брось! -сказала Мирская и толкнула толстого. - Как тебя зовут? обратилась она к Саньке. - Саня, спроси сифон зельтерской. Скорей!
      Санька застучал ножом. В зале официанты метались с посудой, дым от папирос затуманил воздух, общий гул рычал уж напряженной, пьяной нотой, уже все катилось, ехало полным ходом и звенело на ходу.
      Мирская выхватила сифон из рук официанта и, обернувшись на стуле, ударила шипящей струей в жирный затылок соседу.
      Толстый вскочил, закрывая руками шею, отскочила девица, чиновник попятился на стуле.
      - Сволочь! - орала истерическим голосом Мирская. Чиновник мигал - не знал, смеяться или кричать. - Тоже сволочь! - крикнула Мирская и пустила струю чиновнику в лицо. - Сволочи, сволочи! - кричала Мирская.
      Люди поднимались с мест, смотрели на скандал, радостно, с ожиданием. Официанты спешили, пробивались меж столов.
      Алешка встал и схватил Мирскую за руку. Она как будто обрадовалась борьбе - подвывала, вырывала руку с сифоном, и вода фыркала и брызгала в соседей.
      - Уймите пьяную бабу, что за игрушки! - рявкнул солидный бас. Где-то хлопали в ладоши. Мирская выронила сифон и повалилась на стул.
      Официант что-то серьезно шептал ей в ухо. Мирская отмахивалась и болтала брильянтовыми сережками.
      - В отдельный кабинет, господа студенты; неудобно так, знаете... назидал официант.
      - Позвольте, это ж безобразие, - офицер подступал к Саньке. Па-аслуш-те. Вы отвечаете за вашу даму. Отввечаете? - Он был пьян и красными выпученными глазами смотрел на Саньку, моргая бровями.
      - Мне нельзя в скандал лезть, понимаешь? - шепнул Алешка на ухо Саньке.
      Вдруг Мирская поднялась со стула.
      - Офицюрус, молчи! Молчи, Ленька! Оставь! Знаешь? - и она закачала пальцем в воздухе. - Идем ко мне! - Она взяла Саньку под руку. И, заметив задержку, самую неуловимую заминку (Санька потом долго это вспоминал), Мирская крикнула: - Ну, проводи, что ли, - она дернула Саньку вперед. Они под руку пошли через зал. Офицер попятился к своему столу. Алешка остался расплачиваться по счету.
      - Ты не студент, ты дурак, - говорила Мирская в самое ухо Саньке, жарко дышала ртом, - и офицюрус дурак, а те... те сволочи... Сволочи! крикнула Мирская так, что соседи оглянулись.
      Мирская жила тут же в гостинице, и тут в вестибюле ждала ее компаньонка, в ковровой шали, со злым напудренным лицом, с мушкой на щеке. Мирская остановилась в полутемном вестибюле, положила обе руки Саньке на плечи. Она раскачивала его и смотрела ему прямо в глаза пьяными, пристальными зрачками.
      Санька насильно улыбался, он не знал, что делать со своим лицом, и все больше и больше робел, но глядел, не отрываясь, как входил, пробивался в него взгляд пьяной женщины, а Мирская рвалась глазами дальше, до дна. И Санька вдруг почувствовал, как укол, -дошла, и в тот же момент Мирская сильно толкнула его, так что он едва не опрокинулся назад.
      - Иди!
      Компаньонка зло резанула глазами по Саньке и повела хозяйку по ковру лестницы.
      Мозуоли
      САНЬКА выбежал из вестибюля - красный, ужаленный. Спешил скорей к Алешке. Официант сгружал посуду на поднос. Алешка поднялся навстречу Саньке.
      - Идем, идем, - говорил Алешка, - или лучше я один пойду. Тут ведь шпиков тоже насажено. Здесь, понимаешь, не тронут, а дорогой. Ты иди...
      - Нет, нет, вместе непременно. Ни за что, Алешенька, - говорил Санька, с жаром, с болью, чуть не плача. Алешка сверху глянул на него заботливо.
      - Ну, пошли, пошли. У тебя есть на извозчика?
      На улице уже дернуло первым морозцем, и лужи трещали и булькали под ногами. У Саньки было в кармане двадцать рублей - те, что он отложил: долг портному. Но теперь было важней всего забыть, залить рану.
      - Гони прямо, - сказал он лихачу - одни лихачи и стояли глянцевым рядом вдоль освещенной панели.
      Гордо зацокали подковы по мерзлым камням. Алешка оглядывался. Санька ерзал и жался к Подгорному.
      - Сколько времени?
      Было всего половина одиннадцатого.
      - Куда-нибудь, куда хочешь, только бы выпить, выпить скорей, - просил Санька и ежился на морозном ветру, прятался за толстый зад кучера, он шаром вздувался перед носом седоков.
      Они свернули в людную улицу, и Алешка дернул кучера за пояс:
      - Стой!
      Санька сунул трешку. Подгорный быстро шагал.
      - Сейчас, сейчас. - Он рядил простого ваньку, - Санька не знал таких улиц.
      На извозчике, под треск колес, Санька говорил:
      - Положила руки и качает, и глядит, понимаешь, так глядит, дрянь...
      Алешка кивал головой. Он не все слышал, но не переспрашивал.
      - Нет... Хорошая баба, - говорил Санька, ободрившись.
      - Да знаешь ты: заведись скандал с полицией, с околоточными, меня, брат, в участке б и оставили, - сказал Подгорный в ухо Саньке. - А не это, можно лихо было б этого офицюруса разыграть. Я ведь, знаешь, не отстану, раз уж такое дело...
      - Да черт с ним... Не офицер меня... Э, все равно. Куда мы? Скорей бы!
      Алешка привел Саньку в "Слон". "Слон" торговал до двенадцати. Была суббота, и не только в пьяном низу, но и во втором этаже было полно народа. Слободка пропивала получку.
      Около тихой "музыки" сидело двое почтовых чиновников, и один, маленький и бледный, сидя на стуле, прислонился ухом к ее полированной стенке. Он обнял угол руками и, закрыв глаза, слушал. За шумом не слышно было тихих капель "музыки", и казалось - нелепо спит чиновничек, обнявши деревянный шкаф. Кудлатый дядя бил себя в грудь и в чем-то божился своему соседу, а тот тянул из кружки пиво и смеялся, глядя вбок.
      Но и за другими столами шел всюду жаркий, до пота, разговор, спор, будто кто-то всем задал задачу, крепкую, путаную, и всякий наперебой тужился высказать, вытрясти наружу ее томящий смысл. Мелькали руки, кулаки стучали по столу - утверждали, требовали, и с треском стреляли по соседству бильярды, как беспокойная пальба.
      Алешка огляделся. Ни одного свободного столика. Но он был тут свой и сразу нашел два пустых места у стола. За этим столом сидел солидный рабочий, в усах и с бородкой клинышком. Из-под пиджака выглядывала синяя рубаха с отложным воротником, со шнурочком-галстуком. Он сидел один и пил пиво не спеша.
      - Можно присесть? - спросил Алешка. Рабочий с усмешкой глянул, секунду повременил и сказал с расстановкой:
      - Покамест присядьте, тут двое еще в бильярдной, - он кивнул на дверь, - а придут...
      - Ладно, мы пустим, - сказал Санька.
      - Да уж придется, - рабочий снова усмехнулся и округлым жестом поднес кружку ко рту.
      Саньке хотелось скорей войти в тот хмель, от которого он ждал, что разрешится боль, - как будто Мирская задрала кусок живой кожи и теперь надо или отодрать его прочь, или приклеить на место. Он жадно глотал пиво, как будто он бегом за версту прибежал сюда, в этот кабак. Рабочий поглядывал насмешливо; он был широкий, с широким лицом, и Саньке даже казалось, что он покачивается от напряженной важности. Санька допивал наспех третью бутылку. Алешка пошел потолкаться в бильярдную, и Санька остался один на один с рабочим. Саньку стало раздражать - с чего это такое презрительное величие: глядит иронически и молчит. Санька поглядел, куда б пересесть. Но сейчас же спохватился: "Ни за что! Подумает, что не выдержал, удрал. Надо спокойно. Спрошу что-нибудь. Просто".
      У Саньки мутилось в душе от хмеля, от обиды. Он, глядя рабочему в глаза, сказал:
      - Вы на заводе работаете?
      - Да, работаем, - сказал, не спеша, рабочий, - не баклуши бьем.
      - А кто же баклуши бьет? - Санька нагнулся через стол.
      - А те, кто не работает, - с расстановочкой ответил рабочий и солидно чмокнул из кружки пиво. Он все насмешливо глядел Саньке в глаза. Глаза говорили: "Эх, вы, свистунчики!"
      - По-вашему, студенты не работают? - спешил Санька. - Нет? Иной студент бедней вашего. По урокам весь день легко, думаете, зарабатывать... и учиться?
      - Как мы учились, так одни подзатыльники и зарабатывали, - и он назидательно помотал головой, - вот-с как! Три рубля зря не дадут. Мозуоли. - И рабочий сунул через стол обе ладони к самому носу Саньки. Он подержал их так с минуту.
      - Студент тоже, - начал Санька - ...вы ведь не знаете... В это время подошел молодой с кием в руке. Он налил себе в стакан пива и залпом выпил.
      - Да-с, мозуоли, - сунул снова ладонь рабочий Саньке.
      - Ты что, - спросил что был с кием, - форсишь или плачешься? Они тебе все одно не пособят. - Он налил еще стакан. - Дай ты мне еще двугривенный продулся, понимаешь? Да дай, что тебе - жалко? Я ж тебе в получку отдам... сколько за мной? Шесть гривен?
      Но солидный глядел в стол и мотал головой.
      - Черт с тобой, - сказал игрок. - На кий, не играю, - он передал кий, и какая-то рука схватила, унесла. Он стал переворачивать себе в стакан остатки из бутылок.
      Санька долил из своей.
      - Чего ты человеку мозолями тыкал? - заговорил игрок. - Студент только и есть, кто за нашего брата. Тоже высылают, не надо лучше.
      - Тебе пива налили, ты и пошел заливать, - сказал солидный.
      - Да плевал я на все и на тебя вместе.
      Он допил стакан и сорвался к бильярду. Алешка не шел, и Санька не мог сидеть один с этим человеком, - он опять стал с усмешкой нажимать на Саньку глазами. Санька не мог собрать в себе сил, он не знал - заплакать ему или ударить бутылкой по голове этого человека. Санька вскочил, чтобы идти в бильярдную.
      - А за пиво ваше мне, что ли, платить? Бутылки подкинут и гайда! сказал рабочий. - Маменькины сынки!
      У Саньки уж были слезы на глазах; он, что было силы, стучал о стол, звал полового.
      Санька втиснулся в бильярдную. Народ густо стоял вокруг игры, гудели, подкрякивали шарам:
      - А ну-ну. Ну, еще! Ах, черт! Ну, что скажешь?
      Игрок прицеливался в рискованный шар, все на секунду стихали, мерили глазами ход, шар с треском бил в лузу, - и опять гам.
      - Так его! Теперь туза, туза режь.
      - Не учи!
      Санька искал Алешкину шинель. Алешка в углу, в табачном дыму, еле был виден за толпой. Он горячо говорил с каким-то рабочим в черной тужурке. Рабочий смотрел вниз, улыбался весело и лукаво и одобрительно тряс головой - круглой, стриженой. Алешка ткнул рабочего в плечо и протиснулся к Саньке:
      - Идем, идем, сейчас пойдем, - встревоженно-заботливо сказал Алешка.
      - Выпить, выпить бы... совсем, - со злой болью сказал Санька; он обиженно, хмуро глядел вокруг.
      Алешка кивнул рабочему, который не сводил с него глаз, взял Саньку под руку и потащил вниз. На лестнице рабочий догнал их.
      - Знакомься - Карнаух, - сказал Алешка.
      Карнаух дружески улыбнулся Саньке, и улыбнулся весело, глянул живыми, умными глазами, будто хотел сказать: "Вот сейчас штуку отдерем, никто не знает, мы одни".
      - Выпить хотите? Насовсем? Простое дело: у стойки сотку столбыхнуть, пятак всего, а вино на пиво - диво.
      Он распахнул дверь вниз. Внизу стоял такой густой рев, что Саньке показалось, что не пробраться через это орево, будто забит весь воздух криком, и больше места нет. Тут были все в поту, в жару, красные, все орали хриплыми голосами, чтоб расслышать друг друга. Кто-то схватил Саньку за шинель и кричал:
      - Нет, пусть студент вот скажет, справедливо это или нет. Господин студент! - Пьяный встал, качнулся, сосед толкнул его на стул.
      В конце трактира сквозь дым и пар было видно, как человек стоял во весь рост - взлохмаченный. Размахивал шапкой, разевал рот - песни не было слышно за стеной крика.
      Карнаух впереди пробивал путь к стойке, и, когда Санька дотянулся до мокрой скатерти с объедками огурцов и колбасы, там уж стоял бокал с водкой - "большая", как звалась эта мерка в трактире.
      - Вали и пошли, - сказал Карнаух.
      Он следил, как Санька неумело, глотками, пил водку, будто лимонад.
      - Огурца пососите, - ткнул пальцем Карнаух. Но Саньке было противно лезть в эту тарелку, где грязными кружочками были навалены резаные соленые огурцы.
      У дверей саженного роста швейцар, в пиджаке и фуражке с темным галуном, стоял, лениво прислонясь к притолоке, и сплевывал на пол семечки.
      На улице показалось тихо, как в могиле, даже уши тишиной заложило, а свежий воздух холодной водой какой-то чудился Саньке. Алешка вел его под руку и о чем-то говорил вполголоса с Карнаухом. Хмель грузно наседал на Саньку, подкашивал ему ноги. Он уж начинал спотыкаться, и Карнаух взял Саньку с другой стороны.
      - Мозу-оли! - вдруг выдыхал Санька слово. - А если у меня... Алеша, пусти руку.
      Санька растопыривал пятерню и, выпячивая губы, выводил голосом:
      - Мозу-оли!.. Сволочь какая!
      - Да ты не ори, - смеялся Карнаух, - мозуоля! Наступил ему кто?
      Они с Алешкой вели Саньку по темным слободским улицам. Санька спотыкался о мерзлые комья грязи. Его то бросало вперед, как будто он бежал с крутой горы, то вдруг откидывало назад, и он останавливался. Первый раз он был пьян совсем.
      Потом за какой-то порог зацепился Санька, чуть не упал - очень не хотелось вставать. Повис на чьих-то руках. Больно и тошно вонзилась лампа в глаза. Санька сел - черт его знает, что оно под ним было, но мутно голову клонило куда-то в омут, и вот понеслось и закружилось в голове. Санька сжал глаза, съежился, поджался, чтоб как-нибудь укрепиться в этом вихре, и коснеющей рукой поднял ворот шинели, - его трясло от холода мелкой, тошной дрожью. И захотелось согреться, прижаться , и до слез стало жалко себя как собака в осенний дождь в холодной грязи. И вдруг почудилось, как жарко в ухо говорит женский голос, и где-то внутри тепло запело:
      Пусть цветы мои,
      Нежный аромат.
      И так захотелось прижаться к теплому и чтоб кто-нибудь согрел и пожалел. Но все это острой секундой промахнуло в груди, и Санька провалился в хмельные потемки.