И Вавич хотел бежать вдогонку солдату. На извозчика! И сейчас же успокаивал себя:
      "Все равно: я решил не ходить. Пусть будет что угодно". И стал шепотом молиться:
      "Дай, Бог, дай, Бог, дай, Господи, дай ты, Господи, Иисусе Христе. Миленький Господи, дай, чтоб вышло".
      Бабочка
      ГРУНЯ прилаживала чистое полотенце на образ. Отошла глянуть, не криво ли.
      И вдруг в окно увидала, как солдат идет от калитки. Солдат держит левую руку вперед, и между пальцами бьется записка, будто солдат поймал бабочку и несет Груне. Груня побежала навстречу. И Гарпенко и Груня через силу дышали, и оба улыбались.
      Пока Груня читала корявый почерк, Гарпенко уж брякнул калиткой. Тогда Груня схватилась:
      - Солдатик! Солдат! Сюда, вернись. В городском?
      Солдат кивнул головой.
      Груня высыпала ему все медяки, всю сдачу базарную. Всунула ему в кулак и зажала. Солдат брать боялся.
      Потом Груня еще раз перечла записку:
      "В тишине в саду думаю о вас.
      Ваш Виктор".
      Груня только и поняла "в саду" и "Виктор". У солдата узнала, в каком саду. Но одно она чувствовала, что надо идти - и сейчас же. Груня вышвыривала бережно сложенные чулки из комода, наспех проглядывала беленькую блузку - не порвано ль где. Груня знала, что он страдает и что скорей, скорей надо. Она быстро оделась, схватила свой розовый зонтик. Она неровно дышала, раскрыв рот с сухими губами.
      По дороге разбудила извозчика и, не рядясь, поехала к саду. Извозчик еле тряс по городским булыжникам, помахивал веревочным кнутом, задумчиво приговаривал:
      - Рублик стоит. Вот те Христос, рублик стоит.
      - Гони, гони! - толкала Груня извозчика. У сада Груня соскочила, сунула два двугривенных в шершавую руку, не глядя.
      - Эх, мать честная, - покачал головой извозчик. И крикнул вслед: Подождать прикажете?
      Только вступив в сад, Груня вспомнила - открыла зонтик.
      Розовым звонким шаром вспыхнул зонтик на солнце.
      Вавич сразу увидал через кусты розовый свет, поправился, поддернулся и не знал, идти ли навстречу, боялся, что побежит. От напряжения он закаменел и стоял с кривой улыбкой.
      Груня шла, работая локтями, как будто разгребала воздух, и в такт работал в воздухе розовый гриб. Был полдень. Звонили колокола, и Вавич смотрел, как ныряла Груня из солнца в тень. Она спешила, как на помощь, как будто Вавич ушибся и стонет на дорожке.
      Виктор ничего не мог сказать, когда здоровался: совсем задеревенел.
      Груне хотелось закрыть его зонтиком и увести совсем куда-нибудь далеко, посадить к себе на колени, взять на руки.
      - Вот хорошо-то, - говорила, запыхавшись, Груня, - вот я как поспела-то.
      Виктор молчал, все слова, что он выдумал, пока ждал, перегорели, засохли и не выходили из горла.
      Груня ждала, знала, что отойдет, сейчас отойдет, отмокнет, и вела его дальше в глубь сада.
      - А солдатик-то записочку, как бабочку за крылышки, - говорила Груня.
      В дороге
      ГРУНЯ усадила Вавича на скамейку. Дорожка здесь расширялась, и кусты пыльной сирени отгораживали комнату. Сзади за кустами, за решеткой сада, мальчишки стукали пуговками, спорили и ругались. Но ни Вавич, ни Груня их не слыхали. Груня сидела рядом с Виктором, незаметно прикрыв его сзади зонтиком. Она чувствовала, как он отходил, оттаивал.
      - Я ведь обед так и бросила! - сказала Груня, глядя в землю. - Сгорит, другой сварим.
      У Виктора дрогнуло внутри: понял, что это они сварят - он и Груня. Обожгло, и чуточку страшно.
      Груня замолчала. Они сидели совсем близко, и оба слышали, как шумит какой-то поток в голове. Не мысли, а шум. Как будто они едут, катят по дороге. И дороги их сходятся все ближе и ближе. Они не могли прервать это течение, и теперь оно поднесло их так близко, что Вавичу казалось, будто он уж слышит, как у Груни шумит. Уж теперь не рядом едут, а вместе. Тут Груня глубоко, облегченно вздохнула. Глянула Виктору в напряженные глаза. А он смотрел, как смотрят на дорогу, когда несет вниз с горы. Груня отвела взгляд и спросила:
      - Хорошо? - и вдруг испугалась, покраснела и прибавила: - Летом?
      У Вавича вдруг глаза стали с мокрым блеском, он замигал и сказал тихо:
      - Особенно... особенно... Аграфена Петровна, - и жаром ему залило грудь. - Вовсе никогда не думал...
      Он смотрел на Груню во все глаза. Под зонтиком Груня розовая, и кофточка на ней розовая, как лепесток, и золотая тонкая цепочка на шее, и убегает в треугольный вырез на груди. Ухватиться захотелось Виктору, врасти - вот станет хорошо и крепко житься! Вот так тянул он из березы мальчишкой весенний сок: припадет губами - не оторвать.
      - А я думала... - сказала Груня и оборвалась, улыбнулась тягуче. Вавич понял: думала, что уж не любит. В это время вышла из-за кустов девочка, красная, напруженная. Она неровно ковыляла голыми ножками в носочках. Сзади на веревке боком ехал по песку ватный зайчик.
      Груня вдруг встала, зонтик полетел назад... Груня присела к ребенку, обхватила его полными горячими руками, прижала и принялась целовать, без памяти, до слез. Она запыхалась, душила ребенка и не замечала, что он плачет.
      Виктор смотрел широкими глазами, слезы вдруг навернулись, он поднял руку и со всей силы стукнул кулаком по скамейке
      Груня оглянулась, глянула мутными глазами на Вавича. Нянька вразвалку побежала к ребенку, с детскими граблями в руках, с куклой под мышкой.
      Вавич встал, подал Груне зонтик. Рука чуть дрожала.
      На главной аллее Вавич радостно и метко стал во фронт отставному интенданту. Не надо было - подарил старика.
      Раскат
      БЫЛ жаркий, душный вечер. Казалось, что черный воздух налит густой теплотой
      У смотрителя Сорокина за столом сидел Вавич в чистой белой рубахе, в новеньких погонах. С тонким шнурком по краям. Груня обшивала. Смотритель сидел на хозяйском месте. Он откинулся назад, поставив меж колен шашку, и ревностно слушал, как говорил пристав.
      Пристав был высокий, с длинной красной шеей. Пристав был из гвардейских офицеров, и смотритель уважал: Санкт-Петербургской столичной полиции - это Сорокин видел, как будто на казенном бланке строгими буквами.
      Вавич знал, что пристав ушел из полка со скандалом, и привык думать про него: из битых поручиков. Но теперь Вавич смотрел, как осанисто вытирал пристав салфеткой крашеные усы и потом форсисто кидал салфетку на колени, смотрел с робостью.
      - Позвольте, позвольте, дорогой мой Виктор Викентьич, - если не ошибаюсь.
      - Всеволодыч, - поправила Груня.
      Смотритель ткнул Груню глазом. Груня потупилась и налила приставу из графинчика.
      - Позвольте, дорогой мой, - говорил пристав, - вот вы военный. Я, знаете ли, сам был военным. Вы говорите - родину защищать...
      Виктор ничего еще не говорил, но растерянно кивнул пристану.
      - Так извините, - пристав опрокинул рюмку и ткнул вилкой в грибки, извините. А полиция, что делает полиция? Что, по-вашему, делает полиция? Пристав бросил салфетку, уперся в колени.
      Виктор мигал, глядя в глаза приставу.
      - Полиция всегда на посту! Полиция всегда в деле. Полиция беспрерывно в бою. Извольте - я! - Пристав встал, указывая рукой на грудь. - Вот сию минуту. Крик на улице, - и я там. - И он округло показал в окно. - Не рассуждая, не спрашивая. А когда вы воевали последний раз? - Пристав сощурился и повернул ухо к Вавичу.
      Вавич беззвучно шевелил губами.
      - Четверть века тому назад-с! - Пристав снова сел, громыхнул стулом. Груня долила рюмку.
      Пристав пил и краснел, краснел лицом и затылком. Крутой бритый подбородок блестел от пота, как лакированный.
      - Спокойно ночью спите, бай-бай? Почему? Спустили шторы и баста? А вот не видно вам за окном, - он покивал большим пальцем себе за плечо, - там, на мостовой! в трескучий морроз, да-с! - стоит там городовой. Да, да, которого вы фараоном дразните, - пристав зло ковырнул Вавича глазами, стоит всю ночь, борода к башлыку примерзла! А зашел этот городовой и тяпнул рюмку у стойки, - все орут - взятка. А ну, тронь вас кто в темной улице так уж орете благим матом: городовой! Яблоко на базаре стянут - городовой! Лошадь упала - городовой! Чего ж это вы не кричите: фараон! - позвольте спросить?
      Пристав уставился на Вавича, насупил брови. Вавич краснел.
      - Я вас спрашиваю, почему ж вы не кричите?
      Смотритель тоже глядел на Виктора, запрокинув голову. Твердо смотрел, как на подсудимого. Груня поспела с графином на выручку, тайком глянула на Виктора.
      - Да, конечно, есть, что не сознают... - заговорил нетвердо Виктор и зажег дымившуюся папиросу.
      - Не сознают? А орут - взятка, взятка! - Пристав встал. - Кто кричит-то? - Пристав так сощурился, что Виктору стало жутко. - Студенты? А вышел в инженеры ваш студент и рванул с подрядчика, что небу жарко. Разоряли подрядчиков вдрызг, - орал пристав. - А землемеры? Что? Так, по ошибке, целины прирезывали, да? Бросьте! А в Государственном совете? хрипло тужился пристав. Смотритель дернулся на стуле. - Да, да! - кричал пристав уж на смотрителя. - При проведении дорог: города, го-ро-да целые обходили! Губернии! А если городовой замерз на посту... Это хорошо рассуждать в теплых креслах. Получается: свинья под дубом, да. Вот вы снимите-ка на один день полицию. Что день: на час. И посмотрите-ка, что выйдет... Взвоете-с!
      Все молча смотрели в пол. Пристав сел.
      - По-моему, - сказала вдруг Груня, - кто не любит полиции...
      - Воры, воры, - смею вас уверить, воры больше всего не любят, перебил пристав. Груня пододвинула икру.
      - Ведь, извольте видеть, - весело заговорил пристав, намазывая икру, ведь чем общество образованней, я сказал бы выше, тем оно больше уважает блюстителя законного порядка. В Англии возьмите: полисмен - первый человек. А тамошний околоточный, квартальный обыкновенный - в лучшем обществе. И оклад, конечно, приличный: фунтами.
      - Фунтами? - удивился Сорокин.
      Пристав вспотел, волосы бобриком теперь слиплись и острыми рожками стояли на темени. За окнами задыхалась ночь. Копилась гроза. Все чуяли, как за спиной стоит черная тишина.
      Груня молча собирала расстроенные, расковыренные закуски. Смотритель утирал лоб платком с синей каемкой.
      Вавич все еще с опаской взглядывал на пристава.
      Груня принесла из кухни длинное блюдо с заливным судаком.
      - Кушайте, - шепотом сказал смотритель и кивнул на судака. Но все недвижно сидели, рассеянно думали.
      И вдруг дальний раскат бойко прокатил по небу.
      Все встрепенулись - будто подкатил к воротам, кого ждали, веселый и радостный.
      - Спаси и помилуй, - перекрестился смотритель, но перекрестился весело.
      - Ну-с, за преданную порядку молодежь, - сказал пристав и, переняв графин из Груниных рук, сам налил Вавичу. - Приветный подарок.
      Вавич улыбался. Груня счастливо глядела на Виктора.
      - Приступаем, приступаем, - командовал смотритель и махал пятерней в воздухе.
      Вальс
      САНЬКА Тиктин любил балы. Санька был танцор и на балы приходил франтом. Сюртук он шил у лучшего портного и "на все деньги". Воротник был не синий, как у всех студентов, а голубой, и сюртук весь чуть длинноватый. Санька танцевал без устали, с упоением, но танцевал в такт, строго. Он не замечал, что делал ногами, как не замечает оратор своих жестов. И в танце Санька невольно проявлял и порыв, и почтительность, интимную веселость и брезгливую сдержанность.
      Каждый раз, когда Санька собирался на бал, он собирался трепетно. Казалось, что должно что-то случиться, радостное и решительное, и он волновался, когда распихивал по карманам чистые носовые платки.
      Балы начинались всегда концертным отделением с длинными антрактами ждали артистов. Они надували, опаздывали. Санька взволнованно томился в коридорах, на лестнице и не переставая курил. А из залы глухо слышно было, как бережно, не спеша, подавал баритон последние ноты.
      Хлопают. Кажется, на бис собирается.
      И вдруг задвигались стулья, и распахнулся зал радостным, трепетным шумом. И Санька слышал в этом шуме и девичьем щебете то самое ожидание, что бросалось ему в грудь и заставляло широко дышать.
      Служители в долгополых мундирах с галунами выпихивали из зала стулья и покрикивали через рокот толпы: "Поберегитесь, по-берегитесь!"
      Барышни в бальных платьях выбегали из уборной и наспех, тайком оглядывались, не просыпалась ли на грудь пудра. Пробегали, изящно семеня ножками, в зал, искали мамаш. Все готовились - сейчас начнется то настоящее, для чего съехались, к чему готовились, как к смотру, как к турниру.
      Кавалеры натягивали белые перчатки. Солдаты струбами деловито усаживались на хорах.
      Санька вошел в зал. Огромный четырехугольник паркета шевелился по берегам розовой, белой, голубой кисеей.
      Высокий потолок весь утыкан электрическими лампами в квадратах дубовых полированных балок. Еще чист был воздух, прозрачно и ярко виднелись вверху лампы. Это было утро бала.
      Санька был в числе распорядителей. Розетка на груди давала ему право, не представляясь, приглашать любую даму. Он обводил взглядом далекие берега паркета.
      Студент-дирижер махнул белой рукой в воздухе, и в зал, как дуновением в открытое окно, поплыла музыка. Вкрадчиво замурлыкали трубы, и вальс ровными волнами стал качаться в зале. И Саньке казалось, что под змеистый мотив закачался весь зал, все заполнил вальс, что этим мотивом все думают, псе живут.
      Бальная барышня Варя - из тех, что ездят на балы без мамаш, улыбалась ему издалека. Санька шел к ней, ступая тонкими подошвами по скользкому полу. Ему казалось, что весь кисейный берег шатается в такт вальсу. Покачивается и знакомая барышня. Но Санька не дошел до бальной барышни. Он заметил, что дирижер уж открыл бал и скользил с короткой полной дамой, почтительно над ней согнувшись. Вот еще пошли три пары, и Санька знал, что сейчас встрепенется весь зал и пойдет толчея, давка. А Саньке хотелось хоть один тур проплыть по свободному чистому кругу.
      Барышня, почти девочка, белокурая, сидит, смотрит в туфли. Санька остановился и шаркнул барышне. Она встала, все еще не поднимая глаз, и положила Саньке на плечо руку. Осторожно белую перчатку на зеленый сюртук. Санька взял темп, и барышня легко пошла.
      Чуть сбивчиво она ходила вокруг своего кавалера. Это не была пара: это двое танцевали рядом. Санька плотнее обхватил зыбкую талию, привлек ближе. Он сильно и верно поворачивал свою даму, и они оба больше и больше входили в мотив, вертясь, теряли пространство, как будто в путь, в долгий и сладостный путь понес свою барышню Санька. Он чувствовал, как доверчивей опирается на плечо рука в белой перчатке, как будто он переводил ее через опасный брод. Талия мягче и вол ьней легла на его руку, - она доверялась после первого знакомства.
      Музыканты играли второе колено, и вальс энергично, ударами грянул: трубами, звоном. Санька круче, с порывом стал поворачивать свою даму, а она, слегка закинув голову, отдалась порыву.
      Полуоткрытыми глазами, туманными, пьяными, глянула она на Саньку.
      Теперь они были одни в зале - Санька не видел взволнованных берегов, не видел, как уж весь зал поднялся и закружился. Санька наклонился к своей даме, волосы слегка щекотали его щеку. Он не видел, а чувствовал, как налетали соседние пары, и ловко уворачивал от толчков свою даму, подставляя спину. Она теперь была его - он ближе ее прижал, и она покорно отдалась.
      Они шли уже второй тур. Она теперь совсем открыла глаза, и Санька заметил, что она внимательно на него взглянула, как будто сейчас только увидала его, какой он. Они ровно, не замечая своих движений, работали ногами, как будто ехали на четвероногом экипаже, близко обнявшись. Они привыкли друг к другу - спокойно и верно, как будто прожито полжизни. Попробовал снова привлечь ее, он ускорил движение, и она поддалась, - как поддаются привычке, воспоминанию. Санька поглядел вокруг - далеко ли ее место, где она рядом с мамашей оставила веер на стуле.
      Надо было кончать весь этот роман в два тура, и он мерил глазами расстояние. Теперь было все равно, пусть даже заговорит, и, чтоб скоротать время, неловкое, скучное время (как с толстой дамой на извозчике), Санька спросил:
      - Почему вы серег не носите? Вам бы так шло.
      При первом звуке его голоса она насторожилась, но, выслушав вопрос, отвернулась в сторону, ища свое место.
      - Merci! - сказала она и, слегка пошатываясь от кружения, села на свой стул. На Санькин поклон закивала мамаша тройным подбородком: переливались жирные складки.
      "Не то, - думал Санька, лавируя к дверям. - То должно пронзить: пронзить сладко и смертельно".
      Алешка
      САНЬКА хотел еще затянуться два раза и бросить папиросу. В это время на площадку лестницы вышел молодой человек в штатском сюртуке, с рукой на черной перевязи, с прыщавым лицом.
      - А, Тиктин! Пляшете на радость самарским голодающим? - Он сощурил глазки и скривил толстые губы.
      Санька злобно глянул, швырнул в угол папиросу, шагнул к двери.
      - Нет, почему же? - продолжал молодой человек и сделал сразу серьезное и умное лицо. - Просто приятно. Я смотрел: с барышнями... И они плечиками так вот. - И он показал, как поворачивают плечиками, и снова сощурил глазки.
      - Ну и ладно, - сказал Санька, - какого вы черта, Башкин...
      Санька хотел придумать что-нибудь едкое. Не находил и злился. А Башкин заговорил нарочито громко, обиженным бабьим голосом:
      - Я сам танцую: отчего же? Это даже гигиенично! Ей-богу! У меня вот только рука, - и он мотнул рукой вперед.
      Санька видел, что Башкину очень хочется, чтобы его спросили про руку, и нарочито не спрашивал.
      В это время вальс замедлился и оборвался. Стала слышней толпа. Захлопали двери. На лестницу стали выходить кавалеры, красные, потные, обмахиваясь платками, закуривали.
      Башкин оперся о балюстраду, неестественно, неуклюже: все вы тут франты, а я вот какой, нарочито такой, и вот с рукой. К нему подходили, он здоровался левой рукой.
      - Что это с вами?
      И Санька слышал, как Башкин рассказывал случай: бойко, литературно.
      Случай состоял в том, что Башкин вовсе не ухаживал за дамой за одной... Ну, и муж чего-то приревновал. Муж толстый, выписывает "Ниву" и играет в шахматы... Почему ж не играть в шахматы? Башкин совсем не против того. Все люди, которые выписывают "Ниву", непременно играют в шашки или в шахматы...
      Его не дослушивали, и подходили другие. Санька слышал, как случай разрастался. За дамой ухаживал не Башкин, а другой, такого же роста и тоже рука на перевязи... То есть у этого господина теперь тоже рука на перевязи. Только не правая, а левая. И перевязь коричневая. Даже скорей желтоватая.
      Он оглянулся на Саньку и наскоро сделал хитрое лицо, даже чуть подмигнул.
      В это время оркестр из зала грянул pas de quatre, и толпа стала тискаться к двери.
      - Это я нарочно. Ей-богу, интересно, как кто реагирует. Я потом записываю. У меня уже целая статистика. Заходите как-нибудь... Нет, на самом деле! - И он опять сделал умное лицо. - Идите, идите вперед, мне с рукой нельзя. Вот спасибо, вы меня защищаете! Какой вы хороший! Нет, приходите, мы все это обсудим! - пел Башкин над Санькиным ухом.
      В это время кто-то сильно потянул Саньку за рукав. Он оглянулся.
      Подгорный Алешка, естественник, на полголовы выше толпы, тискался к нему и кивал:
      - Есть к тебе два слова.
      Алешка Подгорный был сыном уездного исправника, и Санька знал его за удалого парня. В химической лаборатории Алешка делал фейерверки, с треском, с взрывом, смешил товарищей и пугал служителя. И Санька ждал: какую шалость затеял на балу Подгорный.
      В широком коридоре Подгорный взял Саньку под руку.
      - Дело такое, Тиктин, что я вот здесь, а у меня дома архангелы. Чего ты? Ей-богу, обыск. Я уже чуял, а мне сюда передали. Сидят там теперь, ждут.
      - Ну? - спросил Санька с тревогой.
      - Так вот, нельзя к тебе на ночь? Нырнуть? Отсюда не проследят, когда кучей народ повалит. А? Ты как?
      Башкин озабоченно пронесся мимо них по коридору. Он левой рукой придерживал правую. На ходу он обернулся, закивал приятельски:
      - Так мы с вами потолкуем. - Он совался в двери и опять летел дальше.
      - А если нельзя, - говорил Подгорный, - так ни черта, я до утра прошляюсь где-нибудь.
      - Ерунда, валяй к нам, - сказал Санька.
      - Ну, так я буду в буфете.
      Алешка двинул вперед. Санька смотрел сзади на его широкую спину, на толстый загривок и походку. Твердая, молодцеватая, - так хозяева по своей земле ходят.
      Санька машинально выделывал па и думал о Подгорном. Папа - исправник, а у сына - обыск...
      По морде
      САНЬКА два раза бегал вниз, в буфет. Алешка сидел за столиком и пил из стакана красное вино. Две пустые бутылки стояли возле него.
      Бал подходил к концу. Саньке пришлось уже два раза спроваживать пьяных вниз. В буфете студенты-грузины в черкесках плясали лезгинку. Они легко и мелко семенили на месте кавказскими ноговицами. Визжала зурна.
      - Судороги нижних конечностей, - пьяно орал студент-медик.
      Но дамы стояли кольцом вокруг танцующих, хлопали в такт перчатками, полуоткрыв жаркие рты. А когда грузин вынул кинжал, все громко ахнули. Грузин броском вонзил кинжал в пол. Кинжал стал, трясясь, а танцор вихлял ногами возле самого лезвия.
      - Ай, ай, - вскрикивали дамы. И сильней колотил бубен. Алешка протиснулся к Саньке.
      - Идем, черт с ними, пора. - От него пахло вином.
      В вестибюле в давке метались руки с номерками на веревках, все орали наперебой. Кавалеры геройски протискивали охапки ротонд и пальто своим дамам. Кому-то обменили калоши, и он орал обиженно:
      - Безобразие, господа!
      - Самая что ни на есть пора, - сказал Алешка. И врезался в толпу к вешалкам. Он разгребал толпу руками, как будто лез в густой кустарник.
      На улице было прохладно и сыро. Санька шел в расстегнутой шинели и глубоко дышал ночным воздухом. Потный сюртук лип к спине.
      - Выйдем, где потише, - шепнул Подгорный. - Видней будет, если шпик уцепился.
      Они перешли улицу, свернули в переулок. Шаги, сзади шаги. Торопливые, юркие.
      - Станем, пусть пройдет, - сказал Алешка. Человек нагонял.
      - Нет, не шпик, - шепнул Подгорный.
      Но Санька уже узнал. Башкин хлябал враскидку широкими шагами. Повязки не было, и пальто было надето в рукава, руки в карманах.
      - Я хотел с вами пройтись. Я люблю ходить ночью. Вообще, мы, русские, любим ходить ночью. Правда ведь? Что же вы меня не знакомите?
      - Здравствуйте! - И Алешка протянул руку. Он задержал руку Башкина в своей и внимательно его разглядывал в темноте.
      - Башкин Семен, - заговорил бабьим голосом Башкин, - клиент компании "Зингер": купил жене машинку в рассрочку.
      - Ну, пошли, - недовольно сказал Санька.
      - Вы замечаете, как я теперь свободно действую этой рукой? - говорил Башкин на весь переулок, как перед толпой. И он стал нелепо махать и выворачивать руку в воздухе. И вдруг обернулся к Подгорному: - Скажите, вы в детстве не любили тайком перелистывать акушерские книги?
      - Давай закурим, - сказал Алешка и остановился. Башкин прошел вперед и ждал в трех шагах. Чиркая спички, Алешка говорил хриплым голосом:
      - Слушай, я ему по морде дам. Можно?
      - Брось, - шептал Санька, - он, ей-богу, ничего. Я скажу, он уйдет.
      - Ну ладно, - сказал Алешка громко.
      - Я слышал, что вы сказали, - сказал Башкин, когда они поровнялись. Голос у него был серьезный, с дружеской ноткой и совсем другой: искренний голос. - Я слышал, вы мне хотели по морде дать. Правда ведь? Правда, я слышал.
      - Да, хотел, - сказал Алешка и взглянул на Башкина. Башкин пристально, проникновенно глядел ему в глаза.
      - Ну, от вас пахнет вином. Но вы же не пьяны? Нисколько?
      - Нисколечко, - сказал Алешка и улыбнулся. Он гулко шагал по тротуару. Башкин не в лад тараторил калошами рядом.
      - Мне даже кажется, что вы добрый человек. Нет, нет, это совсем не комплимент. Меня всегда интересует, как могут люди - для меня это совершенно непостижимо - ну вот, как глотать стекло, - непонятно, как можно ударить человека по физиономии. Скажите, вы бы действительно ударили меня по щеке? - И он сам приложил к лицу свой кулак в перчатке. - Нет, меня серьезно это очень интересует. Я вот раз смотрел, как городовой бил пьяного по лицу, усаживая на извозчика. Так он это так, как подушку, когда не влезает в чемодан. А у вас как?
      Башкин шел, слегка повернувшись боком к Алешке, и все внимательно смотрел ему в глаза.
      - Ведь вы хотели ударить не с тем же, чтобы потом раскаиваться? Конечно, конечно, нет. Значит, чувствовали за собой право.
      - Вы хотите сказать: какое я имею...
      - Нет, я не это. А вот я на самом деле завидую людям, которые имеют право судить и карать. Как будто он пророк и знает истину. Ведь вы даже нисколько не сомневались, что хорошо сделаете, когда дадите мне по морде. Нет, серьезно. И я вот себя утешаю, что это у таких людей не от высшего, а от...
      - Ограниченности, - подсказал Алешка задумчиво.
      - Ну да, ну да, - заспешил Башкин.
      - Нам направо, - сказал Санька.
      - Слушайте, - сказал Башкин и протянул руку Подгорному, - нам непременно надо увидаться. Мне очень это важно. - Он пожимал и тряс Алешкину руку. - Прощай, брат, - вдруг на ты обратился он к Саньке и, не подав ему руки, свернул за угол.
      Выпить бы
      - СЛУШАЙ, что это за... черт его знает, - спросил Алешка и остановился.
      - А вот, видал? Ну, и всегда, и каждый раз так. И кто он, тоже черт его знает. Пришел на бал, руку завязал. Чтоб все спрашивали. Завтра хромать, наверно, начнет. И древнееврейский язык выучил тоже, по-моему, для того же.
      - Он же русский, - удивился Алешка.
      - Ну да... И вот руки не подал.
      - Это он за морду на тебе сорвал.
      - А черт его знает. Бросим. - И Санька отшвырнул папиросу и застегнулся.
      Они устало плелись по мокрому тротуару. Молчали. Вдруг Алешка спросил:
      - А у тебя как с дворником? Еще не впустит, гляди.
      - У меня ключ от парадной. Ты знаешь, я вот все думаю, что это каждый раз так... ждешь, ждешь, все больше, больше... я про бал говорю... вот, вот что-то должно быть, самое, самое. И кажется даже - все ближе, все растет. И вдруг - марш. Конец. Так, ни с чем... Готово.
      - А ты чего же хотел? - Алешка весело обернулся.
      - Понимаешь, я все думаю, что и жизнь так. Черт его знает задыхаешься, ловишь и, главное, ждешь, что за жизнь твою что-то будет. Небеса, одним словом, разверзнутся. И вот-вот даже будет казаться: сейчас, еще полвершка. И ты в суете, все раздуваешь, чтоб огонь держать. И вдруг марш. Так с открытым ртом и помрешь. Обман какой-то. У тебя такого не бывает?
      - Не-ет, - протянул задумчиво Алешка, - я другого жду, случая, что ли. Как сказать?..
      - Встречи? - спросил Санька и сразу наддал ходу.
      - Нет-нет! Как бы его, к дьяволу, просто объяснить. Ну, представь себе, что у тебя револьвер в кармане. И там один патрон - на всю жизнь. И выстрелить ты можешь, когда хочешь. И это уж раз - и наповал.
      - Ну так что?
      - А вот и все. И тогда уж весь сгоришь. Чтоб вся кровь полохнула - и за самое главное, за дорогое. И тогда должно все ярким пламенем озариться, и все узнается... само... И только знать бы - когда и не пропустить, и чтоб дотерпеть.
      - Гм. Все-таки ты ждешь, значит? - сказал Санька не сразу.
      - Идем, брат, идем, - сказал Алешка и быстро зашагал. - Выпить бы сейчас, эх...
      - Выпить бы, это верно; здорово.
      Они подходили к дому, и Санька шарил по карманам ключ. Алешка оглядывал по сторонам: чисто - никого.
      Паучки
      У САНЬКИ в комнате Алешка сейчас же подошел к окну.
      - Во двор? В чужой? И, конечно, замазано. Жаль.
      - А что? - спросил Санька и сейчас же понял. - Можно открыть.
      Алешка повернул шпингалет, уперся в подоконник коленом и потянул. Свежая замазка жирными червяками закапала, зашлепала на подоконник.
      Рама дрогнула стеклами и отошла.
      Алешка спокойно, методично открыл вторую, заботливо сгреб с подоконника сор и далеко зашвырнул на чужой двор.
      - Второй этаж, - говорил Алешка. - Это здорово. На карниз, на карнизе повисну, тут и шума не будет. - Он осмотрел двор и затворил окно.
      Саньке нравились эти приготовления: не игрушечные, не зря.
      - Я думаю, не придут сюда, - сказал Санька.
      - Да, навряд, - сказал весело Алешка. - А все же на случай. - Он снял шинель, положил на кровать, расстегнул сюртук. Из-за пояса брюк торчала плоская револьверная ручка.
      Саньку интересовало, почему это Алешка с револьвером и что за обыск, но он не спрашивал. Казалось, что выйдет, будто мальчик спрашивает у взрослого, у дяденьки. А потом и неловко: приютил и будто требует за это признания.
      Санька на цыпочках выкрался из комнаты, где-то грохнул в темноте стулом. Алешка сидел за письменным столом и задумчиво стукал карандашом по кляксам на зеленом сукне.
      Санька вернулся с бутылкой мадеры, со стаканами. Они налили и молча чокнулись.
      Алешка все глядел в пол, напряженно приподняв брови. Саньке казалось, что он слышит, как Алешка громко думает, но он не мог разобрать - что.
      - Прямо не могу, - наконец сказал Алешка, будто про себя, и помотал головой.
      Санька молчал, боялся спугнуть и прихлебывал крепкое вино из стакана.
      - Сволочи... - сказал Алешка. - Потому что человек ничего сделать не может... Каблуком в рожу... в зубы...
      - Кому? - тихо спросил Санька, как будто боялся разбудить.
      - Да кому хочешь! - Алешка откинулся назад, хлебнул полстакана. - Хоть нас с тобой, коли понадобится. Да. И все сидят и ждут очереди. Пока не его - молчит, а как попадет - кричит.
      Алешка с сердцем допил стакан. Санька осторожно подлил. Подгорный хмелел.
      - Понимаешь, - говорил он, глядя Саньке в самые зрачки пристально, как будто держался за него взглядом, чтобы не качнуться, не соскользнуть с мысли. - Понимаешь, ты любишь женщину, женился, просто от счастья женился, и вот дети. Твои, от твоего счастья, - доливай, все равно, - и дети эти на фабрике, на табачной, в семь, в восемь лет. Я сам таких видел. Они белые совсем, глаза большие, разъедены, красные, и ручками тоненькими, как паучки, работают. И они у тебя на глазах сдохнут, как щенята, и ты вот башку себе о кирпич разбей... Ты бы что делал? А? - спросил Алешка.