- Дай глянуть-то... поди, милая, сюда, - и старуха здоровой рукой гребла Груню за мокрую шапку к себе и целилась попасть губами в губы.
      Жаркое-жаркое тянула к себе старуха. Она не видела лица, только чуяла дыхание, жаркое, громкое, и плотными губами придавила Груня старушечьи губы и закрыла глаза на секунду... И больше нельзя было, и оторвались, чтобы не отошло назад, оторвались, так и не видевши друг друга.
      На пороге стояла Тая с лампой.
      - Не надо, не неси, Бог с ней... глаза режет, - сказала старуха. Слабо махнула рукой и устало бросила ее поверх одеяла.
      Груня хотела подняться.
      - Стой! - шепотом сказала старуха. - Стой, стой!.. Возьми руку мою правую... возьми, возьми, я не могу. Сложи пальцы, так. И перекрести себя. И Вите передай. Так и люби, как любишь. Иди... старика приласкай. Бедный он...
      Груня встала. Три раза перекрестилась на образ, вышла и тихонько заперла двери.
      Маруся
      - НУ-С, довольно возиться, - сказал басок.
      И перед Башкиным резкими зелеными углами стал стол. Жандарм тряхнул его за плечо.
      - Довольно-с истерик! - назидательно, хмуро сказал полковник. Говорите дело. Ну-с! - уже крикнул полковник. Кивнул жандармам.
      Они, звеня шпорами, вышли вон.
      - Эс и эс? Ну? Нечего бабу разыгрывать! - полковник поднялся. Встать! - крикнул он Башкину в лицо.
      И Башкин не знал, какая сила подняла его, и он встал.
      - Довольно дурака валять! - крикнул полковник. Офицер тоже стоял, он злыми, обиженными глазами глядел на Башкина.
      - Вам сейчас, как честному человеку, предлагают помогать работе государства. Понял? - И полковник вонзил глаза в Башкина, в самые зрачки, вонзил и пригвоздил на миг. - А то, знаешь?
      И метнулась искра, и замутилось холодом внутри у Башкина. Острым холодом взвилось под темя. И прошла, продышала секунда.
      - Так вот, - тише сказал полковник, - готовы вы содействовать общественному порядку или противодействовать?
      - Да... - едва скользнул голосом Башкин.
      - Что - да? - и полковник уперся в глаза. - Содействовать?
      - Да, - мотнул головой Башкин.
      Полковник сел. Офицер тоже сел и что-то мазнул карандашом на бумаге.
      - Если да, - продолжал полковник (он все еще держал глазами Башкина), - если да, так содействовать надо не как-нибудь, как вам там вздумается, а так, чтобы это было в соответствии... с видами и действиями... Не выдумывать мне дурацких дел! - вдруг снова встал и заорал полковник. Шерлоков мне не разыгрывать, чтобы десятки вытравливать! А дело... Дело! Понятно? Садитесь. Башкин стоял.
      - Зря денег я кидать не стану! - жиганул глазом полковник. - А теперь марш в камеру! Завтра ротмистр все объяснит. В его распоряжение.
      Полковник встал из-за стола и простукал каблуками в боковую дверь.
      Офицер встал.
      - Отправляйтесь! - сказал он строгим голосом. - И пожалуйста мне без фокусов... - он постучал перстнем по столу, - без этих сеансов!
      Офицер больше не взглянул на Башкина. Он свернул бумаги трубкой и вышел в коридор.
      - В камеру! - крикнул жандарм с порога.
      Башкин встрепенулся: "К себе, скорее к себе. Туда, в камеру, в камерку мою, скорей!" И он чуть не бежал по коридору впереди служителя.
      - В камерку, в камерку, в мою камерку... приду, вот сейчас приду, шептал Башкин, и ноги дергались в коленях и судорожными толчками кидали Башкина по коридору. Он не мог дождаться, пока отворили. В камере стояла койка. Новая солома зашуршала, запружинила. Башкин с любовью похлопал матрац и прижался лицом к подушке. Он стал смотреть в грязную стену. И вдруг - не мысль, а кровь вся сразу изнутри нажала в голову.
      - Что же, что же, что же это? - сказал Башкин громко, вслух, и сам испугался своего голоса. Он прижал со всей силы рукой щеку, как будто зубы болели, хотел вскочить, дернулся и снова упал на подушку, - голодная, лохматая голова пошла кругом.
      Башкин спал в полуобмороке. А за плечо его шатал, шатал кто-то. Открыл глаза - служитель.
      - Вы вперед покушайте, а опосля опять спите на здоровье. И он помогал Башкину подняться на кровати.
      - Да, да... Я покушаю, - говорил Башкин, сидя на койке. - Очень, очень... Да, я покушаю... Спасибо... Конечно... - и все ерошил пятерней свои густые, липкие волосы.
      Башкин говорил мирным, дружелюбным голосом. Он, шатаясь, сел к столу. Он потянул носом, и запах настоящего борща всем аккордом ударил в ноздри, всей капустой, помидорами, луком, салом, и всех их сразу и в отдельности чуял Башкин, как живых, как родных, как радостную встречу. Ложка прыгала в руке, обжигались сладко губы. Башкин тремя пальцами рвал мякиш ситного хлеба. Он ел и дурел от борща. Он опрокинул остатки в рот и обтер хлебом миску. Прожевал и обтер коркой насухо. Он сидел, как пьяный, и глядел в пустую миску.
      Когда клякнул замок, Башкин перевел туманные глаза на дверь и глядел с тупой улыбкой. Тот же служитель вошел. На руке нес сложенную одежду.
      - Вот, переоденьтесь в свое обратно же, - и он положил на койку одежду.
      Башкин кивнул головой.
      - Да, да... Очень.. Конечно...
      А от живота теплота поднималась к груди, и в истоме тянулись ноги. Глаза слипались. Башкин повалился на койку.
      "А что будет? - слабо толкнуло в голове. - А ничего не будет. Уж все было. - Он завернулся в одеяло. - И вообще ничего не бывает. Чепуха одна", - слабо бродила хмельная мысль.
      И Башкин заснул. По-настоящему, плотным камнем, носом в стену.
      - Ну, одевайтесь и пошли. Требуют господин ротмистр. - Служитель стоял над ним. - Одевайтесь в свое. А то так ведь стыдно. На что похоже? Вроде утопленник или, прямо сказать... обезьяна.
      Он держал чистую рубаху, которую успел смять ногами Башкин.
      - Живо одевайтеся, бо ждут. И воротничок цепляйте.
      Башкин с тревогой одевался. Да, его одежда, наспех, кое-как починенная. Она потрескивала, когда надергивал ее как попало Башкин. Служитель помогал ему.
      - А это куда же идти? - с одышкой спрашивал Башкин.
      - Отведут. Там знают. Скорей надо. И пальто надевайте и все. Чтоб в полном виде.
      Башкин пошел теперь за служителем. Лестница была освещена, и в окнах была чернота.
      Внизу хлопнули двери, затопала человечья возня, и сдавленный голос крикнул:
      - Поговори мне еще!
      Башкина подстегнуло, он поддал ходу. Служитель привел его к тому же кабинету, где он первый раз говорил с офицером.
      - Пальто здесь повесьте, - сказал жандарм, - доложу сейчас.
      Башкин на скорую руку подбирал речь, какую он скажет офицеру. "Прежде всего, во-первых, самое первое, - задыхалась мысль, - я не хочу служить. Я не нуждаюсь в службе, мне не надо службы. - Башкин загнул уж три пальца. Почему полковник беспокоится, что я буду даром деньги брать? Я не буду денег брать ни даром, никак. Это - в-пятых, - и Башкин судорожно зажал кулак. - И потом, пусть я сочувствую, но я не способен, просто знаю, что не способен, наверное, подлинно знаю, как свои пять пальцев, - и Башкин растопырил перед лицом свободную руку. - И поэтому я ничем быть полезным не берусь и считаю нечестным, да! именно бесчестным что-либо обещать. И это все надо сейчас же и сразу и категорически отчитать - и все! Прямо с порога". Башкин боялся забыть аргументы и со страхом, чтоб какой-нибудь не выпал, как перед экзаменом, задыхаясь, твердил в голове, шепча губами:
      - Раз... во-вторых... а в общем... И прямо с порога. В коридоре коротко трынкнул электрический звонок.
      - А вот пожалуйте, - сказал жандарм и кивнул головой на дверь.
      Башкин сделал четыре огромных шага и осторожно открыл дверь: а вдруг не туда?
      Комнату он не узнавал, - она вся была в сонной полутьме. Под низким абажуром лампа на письменном столе. Стоял офицер, - освещены были только синие брюки.
      - Что же? Входите... гаспа-адин висельник, - крутым голосом сказал офицер.
      Башкин запер за собой дверь.
      - Я хотел вам объяснить, - начал Башкин, глотнув воздуха. Но офицер резким голосом перебил:
      - Что там объяснять? Гадость! Бабья гадость! Еще уксусом травился бы... Маруся какая.
      - Я не то... - начал снова Башкин.
      - Что не то? - крикнул офицер, подступил на шаг. - То самое! Пошло и гнусно! - И он ступил, широко расправляя ноги, еще два шага.
      Башкин задыхался, стоял у двери и глядел, как наступал на него из полутьмы красный жгучий огонек папиросы на этих двух ногах со шпорами.
      - Вы мне предлагаете, - заспешил Башкин, пока не надвинулся вплотную огонек, - вы предлагаете мне...
      - Кто вам предлагает? Что вам предлагают? - Огонек пыхнул и еще двинулся.
      - Господин полковник предлагает, - размеренным голосом начал Башкин, собрал голос, - полковник думает...
      - Ничего полковник не думает, а думают дураки и философы! Кто это вам предлагает? А если вы тут опять вздор молоть собрались, то, может быть, прекратим разговор?.. Что?
      Башкин молчал.
      - Не угодно? - Огонек вспыхнул сильнее и блеснули в свету глаза. Ну-с? Так слушать, и без истерик и фокусов. - Огонек зашатался в воздухе огненной дугой. - А то разговоры могут выйти очень короткие.
      "Пусть скажет, потом я, потом все скажу: ровно и уверенно, все, все!" - думал Башкин и кивал в темноте головою.
      - Так садитесь и извольте слушать, - ротмистр круто повернулся и пошел к столу, ставя каждую ногу плотно на ковер. "А я не сяду!" - думал Башкин. Ротмистр сел в кресло, ткнул в пепельницу окурок.
      - Во-первых, у нас есть, - ротмистр не спеша полез в карман и достал перламутровый ножичек, - у нас, я говорю, останутся эти... ваши... упражнения, что ли, - ротмистр взял со стола карандаш и весь перегнулся к лампе и на ярком свете стал чинить карандаш. Он совсем спиной повернулся к Башкину. - Да-с! Ну и этот, как его, черт! - Ротмистр внимательно стругал тонкие стружки. - Этот... протокол... Ничего, потом подпишете... А затем, вот что... шутить мы не любим, - сказал тихо, будто про себя, ротмистр, не отрываясь от работы. - Да и не до шуток, а вот дело. Месяц мы вам даем оглядеться, даже... ах, черт, сломал, кажется!.. Да, даже можете побалдить с месяц, - говорил неторопливо ротмистр. - Можете побаловаться. Дамами, кажется, интересуетесь? Вкус у вас, однако, как у тверского цирюльника. Ну, это дело ваше. И зарубите на своем носу - места, кажется, хватит? Ротмистр глянул на Башкина, осторожно скобля острие графита, прищуря глаза. - Зарубите покрепче: нам ведь все будет из-вестно-с, каждый ваш крендель, ротмистр бросил на стол карандаш и резко крикнул Башкину: - Каждая петля!! А через месяц явиться сюда. И послать мне доложить, что Эс-Эсов, -- у нас вы Эс-Эсов, - и если проболтаете кличку, попадет от них и лоб... а от нас полбу! А потом являться каждую неделю. С глупостями не соваться. - Ротмистр встал. - А смотреть в оба!
      - Я не могу! Я не способен! - хриплым шепотом дохнул Башкин. Он сделал шаг от двери, сел на кресло и замотал головой. - Я не могу! не умею.
      - Надо учиться, - обрезал ротмистр. - Ато научим. - И он зашагал к Башкину.- Что? Опять истерики? Не отучили? У нас, голубчик мой, такие места есть, что тараканы не сыщут. Па-а-нятно? - расставил ноги и, избочась, нагнулся вперед. - Сейчас домой, или... так просто, батенька, отсюда не выходят!
      "Я удеру, удеру, - думал Башкин, - только выйти отсюда... все, всю жизнь положу, и я зароюсь, закопаюсь в Сибири, в горах. У! Я знаю теперь, и он смело глянул на ротмистра. - Каждую секунду использую для цели, остро, тонко и... как сталь!"
      Башкин сжал зубы.
      - Па-а-нятно? - спросил ротмистр и еще подался вперед.
      - Да, я понимаю, - твердо сказал Башкин.
      - Так бы давно. Пожалуйте сюда, - ротмистр кивнул, - сюда, к столу, где это? Вот! Вот тут подпишите, - и он провел крепким точеным ногтем внизу бумаги. - Это протокол. Ходу мы ему не даем. Тут есть ваше искреннее признание, что насильственным актам вы не сочувствуете. Я там немного даже в вашу пользу сформулировал.
      "Все равно, - думал Башкин, - в каких дураках вы будете со всеми своими бумагами! Идиоты! Примитивные тупицы".
      Башкин насмешливо сощурил глаза, - его лица не было видно, и только стол был ярко освещен и блестел хрустальными чернильницами и бронзой пресс-папье.
      - Так-с, - и ротмистр прижал тяжелым пресс-бюваром подпись Башкина. Так вот, наведывайтесь к нам, как только что у вас будет. Затем должен вам сказать, - мягко, вполголоса, шептал ротмистр, - что если вас арестует полиция, - ну, попадете в самую гущу, например! Требуйте в крайнем случае, - зря этого не надо! - чтоб вас препроводили в охранное. Для полиции вы тоже сфинкс! - И ротмистр поднял палец. - Это в самом крайнем случае; ну, перед лицом смерти, увечья. А то пусть ведут со всеми в тюрьму. Вы - как все. И мы только с вами все знаем, - и ротмистр почти дружески ткнул себя в грудь и потом Башкина в плечо. - Образа жизни не меняйте. О том, где были, ни звука! - Башкин тряхнул головой. - Просто скажете: был арестован по ошибке и отсидел в тюрьме. Это не редкость, очень естественно... У вас, голубчик, ни гроша? Как у всякого честного человека? Правда? Куда же вы пойдете? Я вам могу сейчас немного дать.
      Ротмистр быстро отодвинул ящик, достал конверт. Красным карандашом широко было написано: "тридцать рублей". Ротмистр сложил его пополам и протянул Башкину.
      - Ну, берите же, ну, хоть чем-нибудь возместим; тут и ваш паспорт. Вы же, наверное, потеряли уроки там и все такое... мы вам гораздо больше... да и не мои это деньги... это уж полагается... всегда, - и он сунул конверт в карман Башкину с самым шаловливым видом. - И вот, дуйте мне здесь расписочку. Мне ведь отчитаться надо. Валяйте, садитесь. Все готово: пишите, - и ротмистр лукаво засмеялся, - пишите уж "Эсэсов" и баста. Вот тут.
      - Сию минуту! Через "э" оборотное или через "ять"? - шутил Башкин и думал: "Вот, вот, это на побег, сами же дураки дают. Сует, идиот, и ничего не подозревает".
      - Ну-с! А теперь вот: являться только ночью, между двумя и тремя. В воротах скажете: "Эсэсов", - и пропустят. А потом - доложить ротмистру Рейендорфу. А сейчас отправляйтесь.
      Ротмистр взглянул на часы.
      - Фу! Половина четвертого. Ну, надеюсь, друзьями? - Ротмистр протянул руку. Рука была твердая, спокойная. Заглянул в глаза Башкину. - Слушайте, сказал он мягким голосом, - вы бы... того - гидропатией, что ли, какой-нибудь; вы же смотрите, какой вы! Надо же быть мужчиной. На коньках катайтесь, что ли. Нельзя же так! И нервы, и физика, - и ротмистр потряс Башкиназа плечо. - Ну, идите, - позвонил.
      Башкин направился к двери.
      - Так через месяц здесь! - крикнул ему вслед ротмистр, твердо и звонко. - Проводи на волю, - приказал он жандарму.
      - Пропусти одного! - крикнул жандарм в пролет лестницы, и плотно щелкнула дверь за Башкиным. Теплая и пустая лестница. Глухая пустота будто подлавливает, западней вилась решетка перил. Башкин мягко ступал калошами. С площадки глянул на дверь. Ему казалось, что смотрит, смотрит дверь, прищурив глаза. И он через две ступеньки все шибче и шибче покатился с лестницы. С последнего марша он увидал: стоит человек в барашковой шапке и смотрит на него глазами, как на вилы принимает. Башкин сбавил ходу. Человек, не спеша, пошел к двери и завертел ключом. Приоткрыл и стал, держась за ручку. Башкину казалось, что, если сунуться, зажмет в дверях, как кошку. Башкин стоял. Человек резко кивнул в двери. Башкин змеей провернулся в проход, и веселый морозный воздух дунул в ноздри, обмыл лицо. Снег! Снег! Вот что делается на земле-то! И Башкину показалось, что прошли месяцы с ареста.
      А главное - он не знал, куда идти. Совершенно не знал, как будто его в чужом городе поставили на пустой тротуар. Он оглядывался, не узнавал места. На квартиру? Никакой квартиры: старуха давно сдала комнату... Четыре часа ночи.
      "И где я, где?" - озирался Башкин.
      Он перебежал на другую сторону улицы, оглянулся: яркими квадратами светился дом охранки. Ровным матом задернуты окна. Недоступно, слепо. Глядеть не хочется. Башкин шел, оборачивался. Городовой лениво шагал по улице, и пищал под валенками морозный снег. Башкин прошел до угла, и в спину городового и в окна охранки замахал кулаком. Тощая, длинная рука жердью высунулась из рукава пальто.
      "Я вас... я вам... узнаете, узнаете, узнаете меня, черти... сволочи проклятые! Меня, Башкина, узнаете".
      Городовой повернул. Башкин сунул руку в карман и зашагал. Он все быстрее шагал и все говорил жарче и жарче:
      - Что ж это? Да что ж это? Он побежал по пустой улице.
      - Ай! Ай! - и мотал головой. - И тридцать, тридцать нарочно, сволочи, как Иуде сребреники, - и Башкин с размаху на бегу ударил кулаком, больно ударил по каким-то перилам. - Сказать, рассказать кому, чтоб узнать, что же это?.. Мамочка, мамочка, миленькая, - говорил Башкин, задыхаясь от бега.
      - Что, смерз? - окликнул его ночной сторож. Башкин пошел, тяжело дыша.
      "Ну, кому? кому?" Матери у Башкина не было. Он был сирота. Башкин не знал, куда шел. Улицы становились пустей. Полукругом шел скверик перед церковью, и стриженые кустики стояли в снегу пушистым барьером.
      "Я их разорву, - Башкин остановился в расстегнутом пальто, - в клочья! Взорву охранку... приду, принесу адскую машину, - шептал Башкин. И ему виделось, как летят черным фейерверком клочья, камни. Со скрежетом, с треском. - И клянусь, клянусь!"
      И Башкин вдруг повернулся к церкви, стал креститься, крепко стукая себя пальцами, как будто вколачивал гвозди. Он подошел, стал на колени, сдернул шапку и лег лицом в пушистый, холодный снег, прижался, как в воду окунул лицо, и шептал:
      - Клянусь... клянусь...
      Он встал, он крепко сдвинул брови, чтобы не потерять, чтоб накрепко, навеки вдавить мысль. Он постоял минуту, глубоко дыша морозным воздухом.
      - Так! - сказал Башкин и решительно тряхнул головой. И он почувствовал, как ему холодно в расстегнутом пальто.
      Башкин запахнулся, пошел деловым шагом, глубоко надвинув шапку. По уши ушел в воротник.
      "В номера, в гостиницу надо, - решил Башкин, - не надо глупостей, а все в линию, в линию, спокойно так и стлать, стлать".
      На перекрестке он спросил обмерзшего сторожа, как пройти на Почтовую. Там он помнил вывеску: "Номера "Мон-Репо"".
      Дым
      САНЬКА постучал кулаком в дверь и сейчас же толкнул ее плечом - раз! Дверь наотмашь отпахнулась. Карнаух от стола, от лампы, хмурясь и щурясь, глянул на Саньку. Не успел улыбнуться, вскочил:
      - Эк, ей-богу! Надо было перелицеваться. А то студентом! Полна Слободка шпиков, - сказал Карнаух уже шепотом и прикрыл осторожно двери. Ну, что? Сара вячит?
      - Как это? - спросил Санька.
      - Деньги-то есть, спрашиваю. Послать-то которые?
      - Пятьдесят монет, - Санька обиделся на замечание, что неосторожно пришел в студенческой форме. - Вот пятьдесят монет, и посылайте, а я не знаю, черт его знает, как его: Головастиков там или Головопят какой. Санька положил скомканные бумажки на стол.
      - Чудак! - сказал Карнаух и сбоку глянул на Саньку. - Когда же, к черту, мне послать, - я ж весь день в заводе. Посылать - так только тебе, а больше некому. Адрес я ж сказал: учителю Головченко. А он уж Алешке передаст. Это можно сказать, что прямо как ему... А у нас тут замутилося у-ух! - Карнаух весело мигнул Саньке.
      Но Санька все хмуро глядел в пол и сосал папиросу, как дело делал.
      - Ничего не слыхал? - спросил опять Карнаух и загнул голову набок, искоса глядел на Саньку.
      - Нет, - сказал Санька.
      - Да ты что дикобразом таким? - серьезно сказал Карнаух. - Что деньги достал -- сердишься? Так забирай, ну их к лешему, - и сунул пачку по столу к Саньке. - Обойдемся.
      - Да нет. Не то, - сказал Санька и не знал, что соврать, и сказал, чтоб сказать скорее: - Да не везет, - и выругался.
      - А что, брат? - Карнаух подсел к нему на кровать. - Не с бабой ли? И участливо заглянул в глаза.
      - С бабой, - мотнул головой Санька. И обрадовался, что так хорошо прошло, так натурально.
      - Брось! Тебе-то не везет! Фьу, брат: такому парню? У всякой бабы повезет, и никто не перебьет, дуй смело. А тут у нас, понимаешь, - де-лов! Ма-ту-шки! Шпиков - до чертовой матери. Котельщики стали - не удержать, никакая сила. Бастуем - и край. Коли нас не поддерживаете - плюем. Там их подзудили, - Карнаух хитро мигнул.
      Санька глянул на него.
      - Понимаешь? Не без наших, - шепотом сказал Карнаух. - Там, говорят, провокация. Говорят, их одних-то сомнут, дураков, порастаскают и страха зададут до новых веников. А это им просто зло, что не они это сделали, то-то. А нам плевать. Пусть дело пойдет, - я тебе верное слово говорю: весь завод станет. И надо, чтоб стал. - Карнаух говорил громче и громче. - Надо, чтоб стал! Они, черт маме ихней, силы копят, - говорил Карнаух, смеясь, они, сволочи, деньги копят, места теплые обсиживают. Я ведь сам знаю, я не человек, пока мне по морде не дали. Верное слово: я всех боюсь. А дай мне в рыло - я на штык полез. И не тряхнешь ты этого болота. А бахнул палкой - и жабы заквакали.
      Карнаух уж стоял перед Санькой и "бахал" рукой в воздухе.
      - Организация! - смеялся Карнаух. - Какая может расти организация, когда случаев нет? Случаи должны быть. А как случай получился, как взяли тебя в кольцо, тебя обжимают, - да не как-нибудь там: одному рубль двадцать, а другому два шесть гривен. А чтоб всем одинаково, всем одна расценка... в морду прикладом, - вот тогда все мы одни. Я тебе говорю: Алешка тут будет и все, брат, тут будет. Все на свете! Дым будет стоять, и Карнаух обвел целое облако рукой.
      Санька плохо понимал, что говорил Карнаух, но от слов шел жуткий звон. Веселил и холодил холодком под грудью.
      - Чай будем пить? - спросил Карнаух. - Или нет! Иди, пока не больно поздно, а то потом, пусто как станет, будешь у шпиков на самой мушке и возьмут на заметку.
      Санька поднялся, сгреб деньги в карман.
      - Так значит: Унтиловка! - говорил шепотом Карнаух. - Получить учителю Федору Ивановичу Головченке. И больше ничего. И напиши, как я сказал: "У Мани сын, поздравляю". И через три дня Алешка здесь.
      И Карнаух ударил Саньку в ладонь, пожал, прощаясь.
      Спокойный воздух стоял стойко. Звезды звонко пошевеливались в черном небе, и в мутной белизне пропадал конец улицы. Редкие люди перепархивали через улицу черной тенью, махали на рыси полами. Санька бойко шагал по мосткам. И, как в гулком ящике, ухали его шаги под мостками. Ночь встала, поднялась, как приготовилась. Санька набирал всей грудью снежный воздух, и тот холодок под грудью, что остался от Карнауха речей, от того, что дым пойдет, - холодок этот поднимал сердце. Будет под небом этим: должно быть. И казалось, что, как в театре, поднялся занавес, все устроено и замер последний звук, и надо начинать. Сейчас начинать. "И если кровь, подумалось Саньке, - так вот, на чистый снег, на белый, и под торжественным небом. И хоть сейчас умереть и лечь навзничь - лицом в звезды". И он глянул в небо, и вон две звезды рядом как взглянули. Как глаза. И вспомнилась лестница, и ее преданный и чуть строгий взгляд. И Саньке хотелось убитым лежать на снегу, а чтоб она взглянула. Ранили чтоб прямо в сердце, вот сюда, и Санька осторожно поднял руку и прижал к груди. И как ответ живой кольнула булавка. Как самое ясное, как самое верное "да".
      - А к чертовой матери, - сказал Санька вслух, - не забыть бы дело: Унтиловка, Головченко, Федору.
      Санька шагнул с мостков и побежал догонять конку. Он, запыхавшись, сел на лавку, а вокруг выл, скрежетал мерзлым железом хлипкий кузов вагона.
      В углу у дверей чинно сидел молодой квартальный в новенькой шинели.
      - С рубля не будет! Как хотите! - мотал головой кондуктор. - Только вот сдал. - Кондуктор орал, чтоб было слышно.
      А Санька держал перед собой серебряный рубль.
      Квартальный привскочил, он шагнул к Саньке и звонким, вежливым голосом сказал через вой вагона:
      - Разрешите выручить из неудобства. - Он хлестко шнырнул на лавку новенький портфельчик, отпахнул полу шинели, полез в карман брюк. Квартальный улыбался и сочувственно и почтительно. Он с удовольствием держал в белой перчатке но венькое, тугое кожаное портмоне.
      - Не надо, благодарю вас, - хмуро сказал Санька, но голоса его не слышно было за треском конки. - Без сдачи! - крикнул Санька и сунул рубль в руку кондуктора.
      Они все стояли, их стукало на ходу друг о друга, и они почти не слышали, что говорили.
      Кондуктор передал рубль квартальному, квартальный укоризненно улыбался, глядя на Саньку. Он вынул пятак из кошелька, дал его кондуктору, а затем натаскал серебра из кошелька.
      - Пожалуйста: восемьдесят и пятнадцать - девяносто пять, - и он на белой перчатке, как на блюде, протянул Саньке деньги.
      Санька взглянул в глаза околоточному: глаза были обиженные и приветливые.
      - Пожалуйста, это ваши деньги, - громко сказал околоточный. - Рр-а-ди Бога, не беспокойтесь.
      - Спасибо, - сказал Санька и опустил мелочь себе в карман, - очень вам благодарен, - крикнул Санька, боясь, что квартальный не расслышал. Квартальный козырнул с улыбкой, хотел шаркнуть, но его тряхнуло, и он с размаху сел на лавку.
      Санька повалился на свою, и они оба рассмеялись.
      - Стрелка, - ленивым басом прохрипел кондуктор от двери.
      - Но, понимаете, можно головой стекло разбить, - сказал квартальный.
      - Что?- крикнул Санька. Квартальный пересел рядом с Санькой, бок о бок, и крикнул в ухо:
      - Вот так, извините, боднешь в стекло башкой, и кто отвечает? Особенно, если до свадьбы не успеет зажить? А? Скажем, завтра свадьба... Вот как у меня. - Санька глянул на квартального. - Вы презираете, может быть, полицию? Но для женщины... - В это время конка стала, оборвался скрип, и громко, на весь вагон, слова ударили "для женщины"...
      - Разъезд! - сказал кондуктор и вышел. Санька боялся, что кто-нибудь войдет и увидит, как ему в ухо говорит квартальный.
      - Вы бы согласились умереть для женщины? Правда? Все б согласились?
      Санька хотел сказать: "Лучше умереть, чем это" Но глянул в глаза квартальному, и остановились слова. И Санька утвердительно мотал головой
      - Если б она мне сказала: "Виктор, будь офицером", я бы... Конка со скрипом дернула, и Санька не слыхал конца, но все глядел в глаза квартальному и мотал головой:
      - Да, да
      Дверь взвизгнула, обмерзшая баба втиснулась, прятала кошель, вороша юбки.
      - Позвольте представиться, - встал квартальный, - Виктор Вавич! Виктор сорвал перчатку и протянул руку.
      Санька привстал и пожал руку квартальному, и тут только вспомнил околоточного из Петропавловского участка.
      - Слушайте, Бог с вами, - сказал Санька. Он встал и наклонился к самому уху Вавича, держа его за руку. - Бог с вами, а я с полицией не знаком, - и Санька с силой придавил его руку.
      Виктор повернулся и, дернув дверь, выскочил из вагона.
      Санька смотрел Виктору в обиженную спину. Входили новые люди, дули в руки, колотили нога об ногу, и Саньке хотелось, чтобы опять вошел квартальный - помириться? подраться?
      - Все равно сволочь, - сказал Санька в треск конки, повернулся и стал ногтем процарапывать изморозь на заиндевевшем стекле.
      "Может, и рубаха-парень, да зачем лезть в приятели?" И Санька вспомнил песенку:
      Сидел я на скамье,
      Со мною мой приятель.
      Ах, так его и так,
      Квартальный надзиратель.
      И Санька улыбнулся и весело оглядел весь вагон.
      Санька вышел. Скрип саней, извозчичий звон и "эй" после визга конки приятной музыкой поласкали уши.
      Санька нащупал в кармане Алешкины деньги, и снова холодок дохнул под грудью. Санька поднял голову и зашагал крепким шагом. Дыхание поднимало грудь. "Прикладом в морду, - и тогда мы все одни..." Значит, непременно, непременно надо, чтоб это было, - и тогда пойдет дым. Что-то жуткое толкалось Саньке в грудь и сбивало дыхание.
      "Трушу, что ли?" - вдруг мелькнуло в голове. И Санька сжал брови.
      Заткнись
      - АННА Григорьевна - вам! - Горничная протянула сложенный вдвое клочок бумаги, дрянной, замусоленной.
      Анна Григорьевна тревожно вскочила, свезла набок бархатную скатерть, выхватила из рук Дуняши бумажку, развернула
      И читала, держа Дуняшу за руку. Дуняша глядела в пол. Незнакомым, прыгающим почерком было написано карандашом: "У меня тридцать девять, отсюда гонят. Посоветуйте, родная, как? Простите мне все, все. Башкин".
      - Он ушел? - крикнула Анна Григорьевна.
      - Мы здесь находимся, - ответил спокойный голос из прихожей, и Анна Григорьевна рванулась вперед.
      - Откуда?
      - Номера "Ман-репа". Здравствуйте, мадам. Очень просто, что неудобно. Может, зараза какая. Жильцы опасаются. Все же знать надо - не больница, а номера, - и человек назидательно покачал головой. - Ответ будет?
      - Скажите - сейчас, сейчас буду. Давно? - Анна Григорьевна совала человеку в руку двугривенный. - Третьи сутки с этой ночи пошли.
      Анна Григорьевна покраснела, на минуту сжала у груди руки, Подняла брови над широкими глазами. Дуня захлопнула дверь.
      Анна Григорьевна бросилась одеваться. Несколько раз в калошах возвращалась к себе в комнату: деньги, термометр, одеколон и йод, йод! непременно, на всякий случай, совала в ридикюль.
      Анна Григорьевна остановила извозчика и тут спохватилась: куда ехать? Она нерешительно сказала, запыхавшись от страха, что забыла:
      - Монрепа!
      Извозчик отпахнул пригласительно полсть.
      - Мон-Репо, - надумалась Анна Григорьевна. - Как все слава Богу...
      - Где господин Башкин?
      Анна Григорьевна от волнения тяжело дышала грузной грудью.
      На полутемной лестнице горел газ, и грязный номерной зло стукал облезлой щеткой об пол. Жареным луком и помадой пахнуло из коридора.
      - Боже мой, Боже мой, - шептала Анна Григорьевна, - в такой трущобе третьи сутки. - Она часто дышала, карабкаясь по крутой деревянной лестнице.
      Она стукнула в дверь в конце коридора и сейчас же открыла. В узенькой комнате рябые обои, замерзшее окно и койка - Анна Григорьевна только ее и видела.