"Как хорошо, как просто!" - думал Санька, и ему так понравился этот поднятый локоть, этот привычный женский жест, будто она первая его сделала. Санька задыхался. Конка заскрипела тормозами, кучер обернулся. Таня поднялась. Санька не знал, что делал. Он не дышал. Он протиснулся мимо Таниных колен, волчком слетел на землю и подал Тане руку.
      И она оперлась и сказала:
      - Мерси.
      - Ну что, остаетесь, что ли? - крикнул кучер и хлестнул лошадей.
      Таня пошла назад, вверх по улице.
      Санька с другой стороны улицы следил, как она шагала. Ему казалось, что это не она идет, а тротуар, улица сама плывет под ней, подстилается сама. Санька глаз не спускал, толкая встречных. Он боялся каждых ворот, мимо которых проходила Таня, - сейчас повернет, скроется. Как это встречный прямо ей в лицо смотрит! Встречать бы ее, все время бы навстречу идти, а не сзади, как сейчас. А подойдешь, - выйдет, что пристал. И Санька то отставал, то снова нагонял Таню. Если б обернулась!
      Если сильно думать, обернется. И Санька стал думать, пристально думать, до боли в висках.
      "Оглянись, оглянись, милая. Ну повернись! Вот, вот сейчас повернись".
      Санька не заметил, как стал шептать губами:
      - Оглянись же! Оглянись, говорю. Ну!
      Она не оглядывалась, а легко шла, и легко колыхалась ее юбка, и колыхалась синяя прозрачная тень. И то, что тень, и то, что юбка, и торжественная и легкая походка, и то, что не оглядывается, а смотрит строго вперед, - все это казалось Саньке чудом. Как он не замечал, что такое бывает у них в городе. "Вот она - настоящая-то! - решилось у Саньке в голове. - Счастье идет по городу. Неужели никто не видит, я один?"
      Прохожие теперь часто замелькали. Санька глядел, не отрываясь, и, когда ее затирала толпа, он все равно с точностью, сквозь людей, знал, где она, видел, как мелькал кончик ее банта на шляпе, ее туфли среди мельканья брюк, сапог. Они были уже в центре города. Куда она несет себя? Дай Бог, чтоб не вошла! Таня поворачивала, сворачивал и Санька.
      Открывали магазины, гремели железными шторами, газетчики орали, криком перебивали дорогу. Санька пробирался сквозь людей, как через кусты, и видел, как на той стороне, как будто ровным дуновением, неслась вперед она.
      Повернула направо, в их улицу. Вот их парадная. Да! В нашу парадную! И Санька бегом перебежал улицу, вбежал в парадную и слушал, затаив забившийся дух, как по их лестнице ступали ее ноги. Он едва дыхание переводил и слушал. Знал, что она тут, перед ним. Вот второй этаж, тоненько застукали каблуки по площадке. Стала, стала!
      И ясно в пустой, гулкой лестнице зазвонил звонкой дробью звонок. Санька боялся двинуться, не спугнуть: наверху открыли, их дверь открыли. Открыли и хлопнули. Санька через две ступеньки вбежал и задержал тяжелое дыхание, наклонил ухо к двери и слушал. Сердце стукало в виски, мешало слушать.
      - Дома, дома барышня, - услышал Санька Дуняшин голос. - Сию минуту!
      Санька не звонил, боялся, что не она, вдруг не она там, в их доме. Не может этого быть. Он стоял за дверьми и ждал.
      - Ну вот, что за визиты! Снимай моментально шляпу.
      Это Надька, Наденька командовала учительным голосом. И только когда простучали шаги по коридору, Санька нажал звонок. Нажал осторожно, как в чужую квартиру.
      На подзеркальнике ее шляпа. Санька шмыгнул в свою комнату. Посидел с минуту, как был, в шинели. Слышал, как Дуняша прошла в кухню, и выкрался из своей комнаты. Огляделся. На цыпочках подошел к подзеркальнику, еще раз осмотрелся и осторожно, кончиками пальцев поднял за поля Танину шляпу. Подержал около лица, бережно положил обратно и погладил, едва касаясь.
      Где-то скрипнула дверь. Санька топнул к вешалке и порывисто, зло стал стаскивать шинель. Андрей Степаныч, расчесывая на ходу мокрые волосы, взглянул из дверей в переднюю, поглядел на сына и нахмурился. Саньке показалось, что и ручку в своей двери отец повернул укоризненно.
      Санька у себя в комнате прислушался к дому. Он слышал, как звонко побрякивала посуда в столовой. Дуняша собирала на стол к чаю. Все брякает. Санька вышел в прихожую и стал у зеркала. Он глядел в зеркало, нет ли кого сзади, и деловито хмурился на всякий случай. Дуняша все бренчала в столовой.
      Санька схватил рукой за серебряную шпильку, за лилию, резко выдернул булавку из шляпы и быстро шмыгнул к себе в дверь.
      Санька лежал на кровати, прижимался, что силы, щекой к подушке, а под подушкой сжимал в руке шпильку. Санька вдавил голову в подушку, закрыв глаза, затаив дух, шептал губами без звука:
      - Милая, милая! И пел теплый ветер в груди.
      Он услышал шаги в прихожей и весь осекся, вскочил на кровати.
      - Отлично, отлично! - слышал он Наденькин голос. - Что ты ищешь?
      - Булавку. Булавку от шляпы.
      Первый раз услыхал ее голос Санька, подкрался к двери, припер ее ступней, как будто к нему собирались ворваться, сердце колотилось.
      - Дуняша, тут не видали, булавку обронили.
      - Ничего не было. Да на что она мне, булавка. Я шляп сроду не носила. Не было ничего.
      - Ничего, дойду как-нибудь, - опять услыхал Санька ее голос.
      - Найдется, я принесу, - сказала Наденька. Дверь хлопнула.
      Шашка
      У ПОРТНОГО на примерке в зеркале выходило, будто еще только делается квартальный: зеленый казакин весь был в белых нитках, как дом в лесах. Виктор украдкой взглядывал, боялся угадать, какой он будет в новом мундире. Хотел, чтоб сюрпризом сразу из зеркала глянул новый: околоточный надзиратель Виктор Вавич.
      - Гимнастики делаете? - бормотал портной, сопел, едко пах материей и тыкал мелом по Виктору, как будто чертил на деревянной доске. Виктор стоял навытяжку.
      От портного он пошел покупать шашку. Ему хотелось по-франтовитей, но боялся, что будет несолидно. Сразу скажут: "ветрогон".
      - Больше такие берут, - и приказчик протянул Вавичу легонькую шашку. От ножен приятно пахло новой кожей. Вавич вытащил клинок. Клинок был дрянненький, но эфес галантно блестел.
      - Не на войну-с ведь, для формы.
      - Да, для формы, - сказал Вавич с солидным равнодушием.
      - Прикажете завернуть?
      Виктор кивнул головой. Не о такой шашке он мечтал.
      - Присмотрюсь, там можно и другую купить.
      А это была "селедка". Правда, новая, блестящая, но та самая, которую они в полку звали "селедкой". Потом выбрал погоны: черные суконные с серебряным широким галуном вдоль. Тут рядом под стеклом блестели золотом офицерские погоны. Черной замухрышкой казались эти полицейские погоны среди золотой знати. Все эти подпоручики и штабс-капитаны со звездочками чванно молчали под стеклом - "даже руки не протяни", подумал Виктор. Горькая слеза шевельнулась в груди.
      - Две пары возьмете?
      - Все равно, - хмуро сказал Виктор и пошел платить.
      На улице стало веселее. Казалось, что все смотрят, что вот несет шашку, и, наверно, думают, что офицер. Ну, хоть прапорщик запаса.
      Вавич ходил с шашкой по разным улицам: а то заметят, что нарочно показывается. Так он ходил часа два. Усталым шагом вошел Виктор в парк. Мокрый гравий шептал под ногами. Мокрые красные листья падали с кленов. Вавич присел на сырую скамью. Зажал между колен шашку и закурил. В парке было пусто. Никто не проходил и не смотрел на шашку. Вавич закинул ногу на ногу, раскинул руки на спинке скамьи. Сырой, ясный воздух плотно стоял вокруг, облил руки, лицо.
      "Вот так бы сидеть офицером, подпоручиком", - думал Вавич. Даже почувствовал с волнением, как зазолотились на плечах погоны. Чуть плечами повел. Он оперся на завернутый эфес шашки. Сидит подпоручик. И чуть поднял подбородок. Зашуршали листья и зашлепали босые ноги. Двое мальчишек выбежали из-за поворота.
      - Теперь моя, не дам, - кричал старший, рука была в кармане.
      Младший бежал сзади и всхлипывал:
      - Отдай, сво-ла-ачь!
      Виктор строго взглянул на мальчишек, повернул подбородок. Оба пошли шагом, молча. Виктор видел, что оба они взглянули на шашку. Старший сел на край скамейки. Завернув конем голову, исподнизу глядел - все на шашку. Поерзал, подвинулся ближе. Младший стоял, выпуча заплаканные глаза. Виктор улыбался мальчикам. Он даже чуть заискивающе глянул на старшего. Мальчишка примерил лицо Виктора, смелей двинулся.
      - Сабля? - спросил полушепотом.
      - Ну да, - весело сказал Вавич, - шашка. Это, милый, шашка.
      - Самделишная?
      - Настоящая, конечно. Обыкновенная офицерская.
      - А вы офицер - переодетый? А? - мальчишка ерзнул ближе.
      - Офицер, - сказал Виктор.
      - А она вострая?
      - Нет, голубчик, не наточил еще. Это новая. У меня дома есть, та как бритва. Огонь - чик и шабаш, - и Виктор махнул рукой в воздухе.
      Мальчишка был совсем рядом.
      - А на войне были?
      - Да, на маленькой, - сказал Виктор. - Повоевали.
      - Много набили - шашкой?
      - Ну да разве там разберешь, голубчик. Там, брат, пули - ввыть! вввы-ить! А в атаку идешь, тут уж не смотришь, какой подскочил, - раз! раз! А уж там солдаты штыками.
      - Раз! раз! - повторил мальчишка и махнул накрест рукой.
      - Аас! - махнул младший.
      - А кого из пистолета, правда? Сразу его - трах! - мальчишка сделал рукой, будто целится. - Бах! бах его! ба-бах.
      - Да, уж тут не разбираешь, - сказал Виктор.
      - А можно потрогать? - мальчишка потянулся к шашке.
      - Так ты, братец, ничего не увидишь. - Вавич надорвал бумагу. Заблестели золотом эфес и черная лакированная рукоятка.
      - Только подержать, дяденька! Ей-богу! - и мальчик мокрой маленькой рукой вцепился в рукоятку. Виктор огляделся, не видит ли кто.
      - Ну, довольно, братец мой, вырастешь, заслужишь офицера. Тогда... тогда, знаешь... заслужить, брат, офицера сперва надо... - говорил Вавич, уворачивая шашку в бумагу. - Подпоручика хотя бы. Вот как.
      Виктор покосился на старика, что лениво сгребал палые листья.
      Только подходя к гостинице, Виктор вспомнил о швейцаре. Он купил на углу у мальчишки на четвертак газет, зашел в ворота и укутал ими шашку, чтобы нельзя было узнать - что.
      "Пусть и не подозревает до времени", - думал Виктор про швейцара.
      Виктор быстро прошел в дверь и через две ступени заспешил по лестнице.
      - Господин! А господин! Из двадцать девятого! - крикнул вслед швейцар. - Пожалуйте-ка сюда. Виктор шагнул еще два маха.
      - Пожалуйте, говорят вам, - крикнул швейцар.
      - Что... такое? - огрызнулся через перила Виктор. - Чего еще? - и остервенело глядел на швейцара.
      - Ничего еще, а вот распишитесь, из полиции повестка, - швейцар говорил зловеще.
      Виктор сбежал и не своим почерком расписался на бланке. Швейцар через очки проверял - там ли.
      А Виктор, оступаясь на ступеньках, тер плечом стенку и все читал бланковый конверт:
      "М. В. Д. Канцелярия Н-ского полицмейстера, №2820.
      Номера "Железная дорога".
      В. Вавичу".
      Он заперся в номере и распечатал конверт, запустил трясущиеся пальцы.
      "Окол. надз. В. Вавичу.
      По распоряжению его высокоблагородия господина Н-ско-го полицмейстера вам надлежит явиться для отправления служебных обязанностей в Петропавловский полицейский участок 20-го числа сего месяца.
      Упр. Канц.".
      И тут шел целый частокол и росчерк.
      Виктор торопил портного, раза по три на день заходил. Хмуро, ругательными шагами топал мимо швейцара в гостинице. По вечерам садился писать Груне. И не мог, ни одного слова не мог. Тушил свечку так, что стеарин брызгал на стол, ложился, натягивал одеяло, крепко с головой уворачивался, сжимая в кулаках колючую материю, стискивал зубы и шептал: "Господи, Господи, Господи", - а утром, не умываясь, бежал торопить портного.
      За день до срока поспела форма. Ее в бумагах, в газетах, принес к себе в номер Виктор: был уже первый час ночи. Он спешил, хмурился, и подрагивали ноги от волнения, когда он просовывал их в новые брюки. Пристегнул погоны погребальные, серебряный галун по черному полю, казакин приятно облегал талию, - это бодрило. Но Виктору жутко было глянуть в тусклое зеркало в дверцах шкафа. Он уж боком глаза видел, как кто-то чужой копошится в зеркале. Спиной, к зеркалу, чтоб не взглянуть, Виктор продевал под погон портупею. Чужими шагами стукнули новые ботфорты. Виктор достал из картонки новую фуражку с чиновничьей кокардой и серебряной бляхой - гербом города. Теперь он был готов. Было тихо по-ночному. Тонкая свечка плохо светила. Виктор решил глянуть сперва на тень - он чуял, как ее огромное пятно ходило за спиной по грязным обоям. Он повернулся решительно и глянул. Чужая, не его, тень стояла на стене, как будто был кто-то другой, незнакомый, в комнате. Виктору стало жутко, но он зашагал прямо к тени, чтоб уменьшить ее, чтоб яснее видеть: незнакомые шаги заскрипели по полу, и Виктор на ходу видел, как в зеркале в шкафу прошел квартальный - и это он скрипел сапогами.
      Виктор, отворотясь от зеркала, засеменил назад к кровати, быстро скинул с себя все и в белье, со свечкой в руке, подошел к шкафу. Он все смотрел на свое бледное лицо, - черненькие усики слегка вздрагивали.
      - Витя... Витя, - говорил себе в зеркало Вавич. В коридоре хлопнула дверь, кто-то прошаркал сапогами в конце коридоpa. Виктор сделал серьезное лицо и пристально оглядывал прыщик на подбородке.
      - Виктор Всеволодович, - сказал твердым голосом Вавич.
      Он поставил свечку на стол и, доставая папироску, нарочно громко щелкнул портсигаром.
      В кровати Виктор выкурил до конца коробку папирос и заснул в дымной комнате.
      Утром первое, что глянуло на Виктора, это была новенькая тугая фуражка на столе с полицейским значком. Виктор протер рукавом глянцевый козырек, повертел фуражку в руках и, сидя на кровати, стал примерять.
      Больше набекрень. Нет, уж больно, пожалуй, лихо. Босиком прошлепал к зеркалу. Солнце дымными полосами переливало в комнате. Виктор в одной рубашке прилаживал фуражку, чтоб в меру набекрень. Наладил. Виктор, улыбаясь, взял под козырек.
      "Нет, надо как следует!"
      Виктор брился, тер щеки полотенцем докрасна, начистил зубы до блеска и стал одеваться перед зеркалом. Новый казакин ласково обхватил Виктора, суконный пояс с малиновым кантом огорчил было, но шашка сразу все скрасила. Виктор натянул белые перчатки. Белой рукой взял под козырек - другoe дело. Теперь самое главное - усмешку судьбе.
      "Ух, как здорово!"
      Галантность! Наклонился вперед, чуть-чуть согнул талию и мягко руку к козырьку. Улыбка. Виктор шаркнул - и под козырек. Опять шаркнул и с легким вывертом приложил к блестящему козырьку белую руку.
      Затем Виктор остановил уличное движение. Он откидывался назад и поднимал руку, слегка растопырив пальцы. Вынул шашку, нахмурился, на цыпочках наклонился вперед - подойди.
      - Стой, мерзавец! - шипел Виктор.
      И тут вспомнил о швейцаре.
      Виктор наспех убрал в шкаф старое платье и вышел в коридор. Он, не торопясь, скрипел по лестнице новыми ботфортами. Швейцар снизу, поверх очков, глядел, подняв брови, на Виктора. Перо у него было в зубах и в руке бумага - махал, чтоб высохла. Вдруг швейцар отскочил вбок. Виктор спустился, важно огляделся. Внизу было пусто. Швейцара не было. Виктор крикнул:
      - Швейцар! Никого.
      - Швейцар! - повторил Виктор. - Пойди сюда. Швейцар!
      Сверху номерной глянул через перила и скрылся. Виктор вышел на крыльцо и стал со всей силы давить кнопку звонка.
      - Ишь, мерзавец! Ишь, мерзавец! - шептал Виктор. За стеклом двери метнулась фуражка с галуном.
      - Поди сюда! - заорал Виктор, весь красный, и сам двинулся в вестибюль. - Ты что? - кричал Виктор, подступая к швейцару. - Ты что же, я говорю? Чего тебя у дверей нет? Чего тебя, мерзавца, у дверей нет? Чего тебя, подлеца... распросукин ты сын... Колпак скинь, сволочь! - и Виктор замахнулся, чтоб сбить шапку.
      Швейцар сдернул с головы фуражку.
      - Ка-ак стоишь? Рвань! - Виктор, красный, напирал на швейцара. Са-ва-лачь! - крикнул Виктор в самое лицо швейцару. Поворочал глазами минуту и медленно повернулся к двери. - Учить вас надо! - в дверях процедил Виктор.
      Запыхавшись, Виктор спустился с крыльца, левой рукой он придерживал шашку, слегка отставив локоть.
      На пролетке
      САНЬКА заперся на ключ. Он сидел за письменным столом. Булавка с фигурной серебряной головкой стояла перед ним, - он воткнул ее в зеленое закапанное сукно. Стояла стройно, блестяще, как она. И молчала так же. Красивая и живая - и молчит, молчит. Санька не мог отвести глаз. Он не знал: молиться ему на нее или погладить, ласково, бережно. Придет же она еще, придет к Надьке.
      - Приди, приди, - говорил Санька. Ему казалось, что булавка глядит, опустив глаза. - Ну, что хочешь, все, все... - говорил Санька, захлебываясь, - Ну, на, на, - и Санька выдернул булавку и воткнул в руку меж указательным и большим пальцем. Приятно было, что больно, и Санька с наслаждением втыкал глубже и глубже, пока, не почувствовал, что булавка проходит насквозь. Он вытянул булавку, поцеловал ее и заколол во внутренний карман сюртука. Булавка острым концом слегка колола тело. Санька горел, неровно, глубоко дышал. Надо было спешить скорей идти делать - и все, все для нее.
      "Вот для чего! - Как будто все открылось. - Все для нее, - вот, оказывается, что!"
      Санька заново оглядел свою комнату; и все вещи, и диван, и шкаф как будто ухмыльнулись стариковски-весело: "Ну да, а ты не знал?"
      "Окно, очень хорошее окно, плотно как запирается. Доброе окно какое. И муха осталась, пусть муха. Пусть живет мушка. Делать надо. Делать. Пока я увижу ее другой раз, сколько я наделаю. Надо спешить". Санька застегнул сюртук и погладил то место, где чувствовал булавку. "Какая к Надьке хорошая пришла. Нет, наша Надька хорошая. Где Надька?" Санька пошел скорей в столовую. Наденька одна за столом допивала свой стакан. Глядела в какие-то карандашные записи.
      Наденька глотнула последний раз и стала пальчиками собирать бумажки.
      - Надюша, налить тебе еще? - и Санька взялся за кофейник.
      Наденька вскинулась глазами.
      - Ну, выпей, миленькая, со мной. Ну, полстаканчика. Ну, рано ведь, ей-богу, - и Санька налил Наденьке.
      - Понимаешь, мне некогда, - Наденька встала. Санька обхватил Наденьку за талию и насильно посадил ее на стул. Булавка покалывала сильней, и резвой силы не мог удержать Санька. Наденька смеялась, снисходительно, но весело.
      - Фу, фу, перегаром!
      - Пей, ты пей.
      Санька наливал себе, проливал на скатерть, совал Наде сахарницу.
      - Я тебя провожу? Хочешь? Ей-богу, мне все равно по дороге. Поправь себе воротничок. Не там, не там, дай я.
      Наденька почувствовала первый раз у себя на шее трепетные и бережные руки. Вскинулась на брата и покраснела. Встала, пошла в прихожую. Пусто, жалко стало в столовой. И вдруг из передней:
      - Если хочешь, проводи меня до Соборной площади. Санька бросился надевать шинель. Какая замечательная Наденька у нас!
      - Слушай, Надька, - говорил Санька в ухо, - ей-богу, Надька, честное слово, если тебе надо, ты скажи, я тебе помогу. Надя искоса взглянула прищурясь.
      - Нет, серьезно... что-нибудь. Наденька, миленькая, ведь тебя люблю ужасно. Дура ты, идиотка ты форменная, люблю ж я тебя.
      - С перепоя! Не дыши на меня. Фу! Ты вот найди мне "Зрительный диктант" Зелинского. Поищи. Да, и вот посмотри там булавку шляпную - в прихожей.
      - Какую булавку? - Санька задохся.
      - С серебряной головкой, рожки какие-то. Потеряла подруга, прямо неловко. У нас в квартире. Иди теперь. Я одна.
      - Ну, иди, иди, - говорил Санька, - иди, милая, - и хотелось вслед благословить ее, перекрестить на дорогу. И он стоял и смотрел Наде в затылок.
      Надя обернулась: улыбаясь обернулась и замахала весело ручкой в перчатке, чтоб шел.
      Санька повернул с тротуара на мостовую, что окружала сквер у собора. Нянька силилась втолкнуть детскую коляску на обочину тротуара. Санька подскочил, высоко забрал передок коляски и протащил еще шага два по тротуару. Закивал, заулыбался няньке и широкими шагами пошел на Соборную площадь. Дети, новенькие, чистенькие, как на картинках, суетились на песочной площадке. Приказчик важно вертел головой в новой шляпе...
      "Чудак какой, - подумал Санька, - и, наверно, очень милый".
      Вдруг хриплый крик:
      - Не права! Не имеешь!
      Санька обернулся. Пьяный сидел на земле. Он обвис на руке городового. Городовой носком сапога стукал его в зад. Ругался, весь красный, стиснув зубы.
      - Важжайся с тобой!.. ссстерввва какая!
      Кучка прохожих, все по-праздничному одеты, - никто не совался помочь. Санька бегом подбежал. Городовой яростно тыкал ножнами шашки пьяному в бок.
      - Убивают! - орал пьяный.
      Дети жались к нянькам.
      Санька схватил городового за руку.
      - Что вы делаете? Разве так можно?
      - Действительно безобразие, - сказали в толпе. Санька подхватил под мышки пьяного. Булавка покалывала тело. Санька с жаром крикнул:
      - Да подсобите кто-нибудь! - И двое сорвались на этот крик. Пьяный уж стоял, шатаясь, на ногах. Он оборотил мутную голову к городовому.
      - Что ты, сукин ты сын, анафема...
      - Ругаться! Ты мне еще ругаться, - городовой, пыхтя, сунулся к пьяному.
      - Да бросьте, бросьте! Брось, я тебе говорю, - крикнул Санька. - Я его отведу, - и дернулся, держа пьяного.под руку, вперед. Кто-то помогал, потом пустил.
      - Морду ему надо разбить, - хрипел пьяный и, спотыкаясь, рвался назад. Все смотрели, как волок студент растерзанного человека. Пьяный, по виду мастеровой, плевал тягучей слюной и, заплетаясь, бодал воздух.
      - Где вы живете? Живешь, говорю, где? - теребил его Санька. Городовой издали следил, как идет дело. Отряхивал шинель после возни.
      Санька подсаживал мастерового на извозчика.
      - На Слободку кати, - крикнул пьяный. Извозчик тронул.
      - Моррр-ды поразби... туды их в кадушку... - и мастеровой грозил в воздухе пьяным кулаком. И вдруг обмяк, согнулся вдвое и заревел, замотал головой. - Какое же право... - Санька крепче ухватил его за талию. - Стой, стой, - рвался мастеровой в слезах. - Я ж ему...
      - Ничего, ничего, сейчас дома будем, - утешал Санька.
      - Где живешь? - обернулся извозчик.
      - Голубчик, товарищ дорогой, - говорил Санька и сам чуть не плакал с пьяным. Мастеровой, нахмурясь, старался удержать взгляд на Санькином лице.
      - Где живешь? - кричал с козел извозчик.
      - Петропавловская, - бурчал мастеровой.
      Уж по мягкой, пыльной улице болталась пролетка. Въехали в Слободку. Мастеровой обнял Саньку и горланил песню. Вдруг извозчик стал. И прямо из-за лошади вышел городовой.
      - Чего безобразите? Поворачивай в участок. - Городовой вскочил на подножку, покачнул пролетку.
      - Слушайте, городовой! Ведь он сейчас тут живет. Я его везу домой. Я скажу, он не будет кричать.
      Мастеровой хмуро глядел на городового и молчал.
      - Так вы, господин студент, глотку ему зажмите, а то выходит скандалите. А еще студент. Городовой слез на землю и сказал:
      - Трогай.
      В этот момент пьяный прицелился глазом и рывком содрал номер у городового с фуражки: городовой едва успел придержать, чтоб не слетела.
      - Стой! - заревел городовой. Он прыгнул на пролетку, давил коленом живот мастеровому, он совсем навалился на него, а тот, переломившись через задок, выл и вертел в воздухе рукой, сжимая бляшку.
      Люди от дворов надвигались. Они шли все быстрей, чем больше их подходило.
      Один уже бежал впереди, кивая головой на извозчика.
      - Пошел, - крикнул городовой. - Гони!
      Извозчик дернул. Пролетка металась по рытвинам, городовой выворачивал у мастерового бляху, и в кровь резала пальцы жестянка. Санька путался руками, поддерживал мастерового, лицо у того уже было в грязной крови, городовой совал ему клок шинели в рот и хрипел:
      - Ты поори, поори ты, сволочь. Погоди у меня!
      Пролетка стала у участка. Дежурный городовой сбежал с крыльца. Городовые разом сдернули мастерового с пролетки, тянули его за шиворот к воротам участка. Пьяный выл, упирался и, раскорячась, скользил подошвами по панели. Городовые молотили ножнами. Санька кричал что-то. Городовые с пьяным исчезли в калитке ворот. Извозчик тянул Саньку за рукав:
      - Плати, барин. Что ж, полтинник следует.
      Санька на секунду запнулся, полез в карман.
      Калитка хлопнула, брякнула щеколдой, слышно было, как глох за воротами пьяный, обиженный вой.
      Извозчик отпахнул синюю полу, стали видны деревенские порты.
      - Пешком не попал, так на дрожках приехал. Не миновать, значит, судьбы. - Он, не спеша, запахивался на облучке.
      - Какие сволочи! - Санька толкался в воротах, потом бегом бросился на крыльцо, вбежал по лестнице. Запах сапог, пота и бумажной затхлости стоял в дежурной. За барьером у стола сидел молодой квартальный. Другой - пристав боком протискивался из-за барьера, задирая живот. Городовой, тот самый городовой в фуражке без номера, вошел красный, запыхавшийся.
      - Ваше высокородие, номер идол сорвал.
      - Это черт знает что! - крикнул Санька. - Бить пьяного человека. Это...
      - Не кричите, молодой человек,- строго сказал старший. - Здесь не университет. Говори, в чем дело, - обернулся он к городовому.
      - Вот и студент с ним. Обои на извозчике. Скандал на всю улицу. Я стал резонить. А они номер сорвали.
      - Кто сорвал?
      - Да с мастеровых, видать. Завели его.
      - Дать! - строго крикнул пристав. - Ступай. А вам чего?
      - Так нельзя же бить человека.
      - А что ж ему медаль за это повесить прикажете?
      - Я требую, - говорил, захлебываясь, Санька, - требую...
      - Разберитесь, чего там требуют... А вам стыдно-с с мастеровыми пьянствовать, молодой человек!
      Очень просто
      ТАЯ стояла с подругой у самого барьера. За барьером провал, и там музыканты. Антракт сейчас. Усаживаются. Инструменты пробуют. Суета звуков. Тая стоит боком к барьеру, одну руку положила на плюшевые перила и невпопад кивает головой на разговор подруги, а боком глаза видит его, Израиля. И чем больше видит, больше краснеет. Уж вся красная стоит и, задыхаясь, говорит подруге, как придется: "да... да... нет, ну да", и вдруг не было сил удержать глаз и боком скосилась в оркестр. Израиль глядел, прищурясь, и вдруг закивал и заулыбался. Улыбнулся и стал на минуту похож на доброго старика. Тая кивнула вниз и, не поднимая головы, пошла, скорей, скорей, и потянула подругу. Ей страшно стало, как будто все, все уже сделалось. И стыдное, и страшное, и такое кружительное. И все равно было, видела ли подруга. Она тянула подругу по коридору за руку и давила руку ей со всей силы, та крикнула:
      - Тайка, да брось, - и выдернула руку. - С ума сходишь! Кольцо! В кровь!
      Зазвонили, вытек народ из коридора, а Тая все сидела на грязном, противном диванчике. Пылью, пудрой и застывшим гомоном стоял вокруг душный воздух. И у Таи одно только кружило внутри широкими кругами: все уж кончено, и куда же теперь идти? И как будто нельзя никак домой. И дом не стал вдруг домом. Они там живут - старик, и мама лежит. Капельдинер прошел, покосился, нагнулся, поднял бумажку. И вдруг по коридору голоса, шаги. Громкие, хозяйские голоса. И Таинька двинуться не успела, как мимо прошли двое с футлярами, и за ними спешил он, Израиль, в котелке, с поднятым воротником. Он сощурился на Таю и вдруг стал, сделал шаг к ней и сказал просто, будто давно знаком:
      - Что вы не идете в зал? В последнем же действии самое убийство. Вы же здесь ничего не можете видеть. Что?
      - Сейчас, я сейчас, - говорила Тая, будто извиняясь.
      - Что сейчас? - говорил Израиль. - Вам что-то сделалось? Нет? Уже начали. Так это - плевок. Антон, - крикнул Израиль капельдинеру, проведите барышню, где им сидеть.
      Антон не спеша подошел.
      - Пожалуйте, провожу.
      - А что здесь сидеть? Тсс! Стой, Сеня! - крикнул Израиль. Он тронул котелок рукой, кивнул Тае и побежал за товарищем, забирая на ходу левой ногой.
      Тая сидела в темном зале, и все, все внутри горело горячей кровью. Она часто дышала, ей было и страшно, и стыдно, и зачем он отвел ее сюда? Куда ей идти? И загорелся свет, хлопают, и надо уходить. Улица - и Тая первый раз подумала: "Куда же повернуть, чтоб домой?" Она медленно шла, нога за ногу. Вот она какая, наша улица, - как будто и не видала прежде. Закрытым, упористым показался ей дом. Тая постояла около калитки и чуть не постучала. Потом сразу схватилась, нажала щеколду и горькими шагами застучала по мосткам к крылечку.
      - Ты, Таиса? - окликнул старик.
      - Да, я, я, я! я! - досадливо твердила Тая.
      - Я! Я! - еще у себя в комнатушке шептала Тая. Легла на кровать, не раздеваясь, не зажгла свечу.
      - Я! Я! - твердила Тая и не замечала, что слезы капают на подушку.
      - Ну и что ж, что я? - сказала Тая грубо, как будто ругалась с кем, и села на кровати.
      И тут вдруг снова круглыми, горячими волнами задышало внутри, и стал перед ней Израиль, как был там в коридоре, когда подошел и прищурился на нее. Таинька дышала, работала грудью, широко и часто, и глядела в темно-синее ночное окно. Мелкий снежок сеял мимо стекол, как будто подгонял время. Тая смотрела на этот спешный лет, и на нем шло все с того самого мгновения: Израиль совсем, совсем добрыми глазами светил из прищуренных век. Ну да. Ну да, так же оно было. Смотрел и говорил: "Милая! зачем ты здесь сидишь? Я не хочу, чтоб ты здесь сидела. Одна в пустом коридоре". Хотел руку подать. Нет, при людях не надо. Сберег на потом. Приказал Антону посадить и посмотрел, как Антон дверь распахнул в темный зал.
      "Нельзя же, нельзя входить. Никому! А он велел. Он, может быть, сам хотел войти и сесть рядом, близко, близко. Но ведь в пальто, с флейтой... И товарищи смотрят, ждут. И как он просто сказал. Какой милый. Милый, милый..."
      Тут мысли стали, и только один снег, чистый, белый, сеял и сеял вниз вдоль стекол и гнал дальше и дальше волнение. Безостановочно, неудержимо гнал и, казалось, нес едва заметными волнами. Тая, не отрываясь, глядела на снежное окно, и нес, нес ее снег, и теплая радость прильнула к груди, и Таинька прижала руку к бархатной вставке, как тогда на концерте.