Борис Степанович Житков
      Николай Исаич Пушкин
      Стоят на пристани пассажиры, ждут парохода.
      - Вон, вон, кажется, "Пушкин" идет.
      Отвечают портовые люди:
      - Правильно, это Стратонов.
      Пассажиры:
      - "Пушкин" ведь?
      - Ну да: Николай Исаич.
      Пассажиры переглядываются - вот неучи какие моряки: не знают, что Пушкин - Александр Сергеич. Николай Исаич Пушкин! Вот дураки-то.
      А Николай Исаич стоит на мостике "Пушкина", глядит в бинокль и рявкает из бороды:
      - Права... еще права. Так, так держать!
      И знает Николай Исаич, что весь "Пушкин", от верхушки мачты до днища, все это он - Николай Исаич. И что когда посадит он "Пушкина" на мель, никто не скажет: "Пушкин" напоролся, а прямо будут говорить:
      - Николай Исаич на мель сел. Стратонову скулу помял... пять футов воды в трюме.
      Сам все эти пять футов воды ртом бы выпил, и пусть бы обе скулы, всю бы морду ему разворотили, с радостью дал бы Николай Исаич, лишь бы не было такого греха.
      И так вот всякий капитан.
      Потому и говорят: "Ерохин снялся; Федор с моря идет".
      А в "Федоре" этом - десять тысяч тонн, и на носу накрашено: "Меркурий".
      Я сам это понял только тогда, когда первый раз посадил парусник. Дело было просто. Шел я в свежую погоду у Тендры, ночью. Помощник мой вахту стоял. Вот по времени должна уж быть Тендра. А это, надо сказать, песчаная коса, ее и днем-то за двести саженей можно не увидеть. Я вышел и слышу: не та зыбь, метет прибой, россыпи слышно.
      Я говорю помощнику:
      - Сейчас в Тендру вопремся, уваливайтесь под ветер.
      А он говорит:
      - Приведите к ветру, лот брошу.
      То есть чтоб я поставил судно против ветра, а он смерит, сколько глубины!
      А привести к ветру - это выходит с ходу еще сажень двадцать пролететь к берегу.
      - Приведите! - кричит помощник.
      - На вашу голову?
      - Ладно. - И побежал он с лотом на бак.
      Я привел, и еще ходу не потеряли, как ткнуло в грунт и дрогнуло все судно. Подняло зыбью и ударило дном. У меня душа оборвалась.
      Потом на берегу спрашивали:
      - Ты под Тендрой сидел?
      - Да, понимаешь, помощник...
      Все усмехаются, отворачиваются. Никто настоящего слова не сказал. Отец только мне сказал это слово, да его не напечатают. И верно. А помощнику что? Сидел-то ведь не он, а я.
      И с тех пор я уже накрепко понял: не судно ходит, а капитан. Не судно гибнет, а...
      Вот тут-то я вам и расскажу недавний случай с моим другом-приятелем. Дело было так.
      Ледокол промышлял во льдах в Белом море. Промышлял, то есть у него на борту было душ полтораста промышленников, и ледокол лазил меж льдов по свободной воде, шел туда, где залег зверь. Капитан был молодой, лет тридцати пяти мужчина. Промышленники его любили за то, что с ним пойдешь - всегда удача. Зверя было "балго", и набили на льдине тюленей - беда сколько. Били и отстать не могли, в раж вошли люди от крови и от удачи. Такая жара пошла, что капитан сам не выдержал, сбежал на лед и садил багром тюленьи головы.
      - Эх, здорово капитан завел, - красные, в поту и в крови, хвалили капитана промышленники.
      А с запада потянул ветерок. Капитан уж на месте и торопит ребят:
      - Ну, кончай! Кончай!
      Да как бросишь? В десять лет раз, старики говорят, такая удача! Не бросать же, коли само счастье в руки лезет. Отвернись от него, так и оно отворотится. А вест свежает. Свежает вест, давит на лед, и вот двинулась льдина, и дрейфует (дрейфовать - идти без машины, силой ветра) ледокол у кромки со льдом вместе. Помалу дрейфует к востоку.
      Темнеть стало. Ай, и капитан, ну и капитан - прямо счастью в карман вперся! Еще полчасика!
      - Все на борт, снимаюсь!
      Двинул капитан вдоль кромки: узкой полосой шла, как река в ледяных берегах, свободная вода.
      - Умаялись, ребята, вари чего там на ужин.
      А капитан дал полный ход: надо уйти из этой щели, а еще не известно, как там лед впереди. Часом бы раньше...
      - А ну, смотайся в машину, скажи там, чтоб шевелили, сколько духу.
      И стал капитан серьезным. Ходил по мостику и слышал, как внизу гомонят ребята, какого-то Митьку дразнят: вгорячах себе в валенок багром засадил. До Митьки тут! Ходу, ходу еще! Вон лед прямо по носу. Нет, это не поворот в канале, а затор. А может, слабый лед? И капитан заметил, как помощник косым взглядом глянул на него. Капитан подошел к телеграфу и два раза повернул ручку на весь размах и поставил на "полный" - значит, дай самый полный. Слышно было на мостике, как прозвонил крутым раскатом телеграф в машине. Пароход летел прямо в затор, сейчас, сейчас вонзится. Пароход ударил лед пологим форштевнем (выступающее ребро на носу), выскочил, задрался нос, и сразу смолкли голоса под мостиком. Ледокол влез носом на лед и стал, тужился машиной. И капитан и помощник, сами того не замечая, напирали на планшир мостика, тужились вместе с ледоколом. Нет! Стоп!
      - Назад!
      Машина стала, и снова заурчало в брюхе парохода. Ледокол слез, скатился форштевнем; соскочил со льда и присел на минуту нос. Лед не поддался. Два раза еще ударил в лед капитан и запыхался, помогая пароходу. Он знал, что назад выхода нет и развернуться в узком канале нельзя. А внизу опять гудят, орут, как на ярмарке.
      - Митька-то, в валенок!.. Ах, чтоб тебе!
      И кто-то кричит:
      - Значит, дрейфуем, вались спать, ребята!..
      Капитан сам знал, что придется дрейфовать к осту вместе со льдом в этом узком канале, в ледяной коробке. И знал капитан, знал по счислению, что там, справа к осту, - "кошки Литке". Пошел в штурманскую, глянул на карту, глянул во всю силу. Да, вот ровно на ост - "кошки Литке". И сейчас отлив, малая вода.
      А вест свежал и свежал. Стало темно, промышленники уж глухо гудели под палубой, и только две папироски остро горели у правого борта. Двое курили и сплевывали за борт.
      Если б можно было ходить пешком по дну, хотя бы в водолазной одеже, то чего бы человек не увидел! Как леса, стоят на камнях водоросли, и в них, как птицы, реют рыбы. Вот, как пустыня, лежит песчаная отмель, и камни, как ежи, сидят, поросли ракушей. А дальше горы. Горы стоят, как пики, уходят ввысь, и, если взобраться на них, уж рукой подать до неба - до водяной крыши, что дышит приливом и отливом каждые шесть часов.
      И такие горы стоят на дне Белого моря. Их нащупал Литке, нанес на карту, и с тех пор называются "кошки Литке". И в полную приливную воду может над ними пройти пароход, но в отлив напорется и раскроит себе брюхо.
      Эти самые "кошки" и были по правому борту ледокола, и был отлив, то есть была "кроткая вода"; когда кончится отлив, должен начаться прилив.
      Капитан знал это. Знал, что в узком канале он будет дрейфовать до самых "кошек"; что если он брюхом упрется в "кошки", то через минуту лед слева подойдет к борту вплотную, напрет, напрет неодолимо, как если бы берег, сам материк надвинулся на него, напрет в борт и положит ледокол мачтами на воду, и тогда - аминь. Звать по радио на помощь? Кто же пробьется к нему, когда он, ледокол, не может выбиться? Только раззвонить по свету... чтоб люди смеялись и враги радовались. И он знал, что вот скоро-скоро царапнет дном.
      Приказал держать полный пар и ушел в каюту. Посидел на койке, все смотрел свои большие руки.
      "Положит набок пароход... положит..."
      Где "кошки"? И спиной чувствовал, что там, сзади него, под водой, подо льдом, стоят эти "кошки" и ждут. Сколько до них? Нельзя знать, тут дело не в саженях. Поглядел в альманах (астрономический справочник). И без карандаша в уме считалось само до секунды - сейчас идет прилив, - только начался. И капитан натуживался, помогал подниматься воде, каждый дюйм воды будто сам своей натугой подымал. На пароходе было тихо, и только слышно было под низом, как гудит динамо, качает свет. Свежий вест драил по мостику. А ухо было все внизу, там, у дна, где должны царапнуть камни. Капитан перестал глядеть на часы и считать дюймы, а слушал.
      Вот! Чиркнуло. На пароходе спокойно, никто не слышал. Капитан вытянул ящик и вынул кольт.
      Камни теперь пойдут выше и выше... Но бежит вода на помощь, оттуда, из океана, через горло Белого моря. Поспеет ли?
      Ух, заскребло как, заскрежетал кто-то зубами. И пошатнуло ледокол. И вон голоса на палубе. Помощник прошагал мимо двери, но не стукнул в дверь... Опять! Покренился чуть... Пронесло... Кричит кто-то на палубе:
      - На лед, да и пойдем, еще как пойдем-то, куда с добром. Телеграмму даст... Всех снимут. Да к маяку зашагаем, что по земле. Погоди скакать, трап спустим.
      Гудят, топают. Теперь даже весело кричат. Все на палубе... Механик около дверей говорит:
      - Так вы спросите, тушить, что ли, котлы? А то я на лед, и марш.
      И голос помощника:
      - Спрашивайте сами... А я спрашивать не стану. Вона сколько уж народу на льду-то.
      И оба отошли через минуту.
      Опять! Опять! И в ответ загудело на палубе, но капитан слышал только, как силится, скребется он дном по каменьям. Капитан взял в руку кольт. Нет, поддувает, поддувает вода... а в упор к борту стоит лед.
      Нету! Нету! Уже пять минут, может быть, нету... Капитан взглянул на часы. Если еще пять минут не будет...
      И не было. Капитан глянул на себя в зеркало. Он был красен весь, лицом и шеей, в один ровный багровый цвет. Не узнавал красного человека и от глаз не мог оторваться: сам на себя смотрел.
      Потом, не брякнув, сунул кольт в ящик и аккуратно притворил. Вышел на мостик. Всходила красная луна.
      - Определиться? - спросил помощник.
      - Всех я вас уж определил, кто чего стоит, - сказал капитан и сам взял секстант (астрономический прибор) из штурманской.
      А утром стал бриться и увидал, что виски седые.