Мужик лежал поперек дороги неподвижно. Одной ногой он упирался в дом, а другую откинул вдоль проспекта, как разведенный циркуль. Голова его была за линией железной дороги, а тело располагалось в сквере, примяв зелень.
      Это было летом.
      Мужик был очень большой, метров четыреста в длину, и небритый. Кроме того, в одних носках.
      Движение остановилось. Трамваи выстроились в затылок, а люди пошли пешком. Обойти мужика было непросто.
      К счастью, он лежал смирно.
      Приехала милиция и начала мужика измерять. Тому стало щекотно от рулетки, которую протягивали вдоль ноги, и он проснулся.
      – Где башмаки? – закричал мужик таким голосом, что милиция вся шарахнулась.
      Башмаки нашли в Парголове и привезли на грузовике. Мужик успокоился, обулся и ушел.

      Я распахнул балконную дверь. Плотный, морозный воздух надвинулся на меня и окутал с головы до ног. Я хотел отступить назад, но заметил человека, пролетающего на уровне балкона, метрах в трех от меня, по воздуху в сторону парка. Лицо человека было сосредоточенным, а глаза слезились, видимо, от ветра. Одет он был не по сезону.
      – Полетаем, – позвал он меня.
      – Холодно, – сказал я и поежился, чтобы показать ему, что мне и вправду холодно.
      – Оденьтесь, – сказал он. – Я подожду.
      – Я не умею, – признался я. – Не умею летать.
      – А вы пробовали? – спросил человек, делая плавный поворот влево. Он, по всей видимости, наслаждался полетом.
      – Нет, не пробовал. Но мне кажется, что я не умею.
      Человек покачал головой, и все тело его при этом также покачивалось.
      – Мне не хочется вас убеждать, – сказал он. – Маршрут у меня сегодня легкий. Могли бы попробовать. Вы не представляете, как это хорошо!
      – Представляю, – сказал я. – Это, наверное, полезно?
      – Нет ничего более бесполезного! – заявил человек. Кажется, он рассердился и, чтобы успокоиться, сделал кувырок вперед.
      – Ну так что? – спросил он.
      Я колебался. Лететь в рубашке было действительно холодно, а в пальто попросту неприлично. Кто же летает в пальто?
      – Значит, не хотите? – Человек сложил руки над головой и взмыл метров на десять выше. – Вы, право, чудак!
      – Закрой балкон! – раздался из кухни голос жены. – Дует!
      Я закрыл балкон и долго наблюдал за человеком, прижавшись лбом к стеклу. Человек летел медленно, с наклоном вперед, и ничто ему не мешало. Ноги были вытянуты в струнку, как у гимнаста, а руками он подруливал.
      Должно быть, хороший человек.
      Не знаю, нашел ли он попутчика. Стекло запотело, и я его больше не видел.

      Внутри церковь была отделана кафелем, как туалет в гостинице «Астория». Ходил молодой поп без бороды, но при галстуке, помахивая кадильницей в виде бутылки коньяка.
      Он подошел ко мне и спросил:
      – Что будем брать, сын мой?
      – Екклезиаст есть? – спросил я в свою очередь.
      – Кончился, – равнодушно сказал поп. – Возьмите от Луки. Или деяния.
      – Хорошо, пускай будут деяния.
      Он ушел, а я стал разглядывать алтарь. В центре иконостаса помещался холодильник, который поминутно открывали страждущие и алчущие. Алчущих было больше. Праздничный чин был заполнен экранами телевизоров, где показывали футбол.
      Мимо меня прошел крестный ход из четырех человек и уселся за соседний столик. Они запели псалмы, но другие верующие их не поддержали.
      Попик принес мне деяния. Деяния были так себе. Видимо, вчерашние. Сбоку и наискосок от меня занял место капитан второго ранга, который сразу же начал молиться истово и со знанием дела.
      – Христос воскрес? – спросил он меня в перерыве.
      – Не знаю, – ответил я. – Судя по всему, еще нет.
      – А мне говорили, воскрес, – доложил капитан, разделываясь с притчами Соломоновыми.
      В это время в храм вошел юноша, похожий на хиппи, с кнутом в руке. Ни с того ни с сего он стал браниться и щелкать кнутом. Потом он перевернул столик у входа, всем своим видом показывая, что очень недоволен. При этом он упоминал какого-то Отца и заявлял, что храм, дескать, принадлежит тому. Его, разумеется, связали и отправили в милицию.

      «...Что же это делается, любезные вы мои? Дошли, как говорится, до ручки.
      Вчера подходит ко мне один и спрашивает, в чем смысл жизни.
      Нет, надо же такое придумать! Раньше вообще запрещалось жить, если этого не знаешь. А ему уже двадцать семь, не меньше. Где он учился? Просто стыдно делается за людей. У меня такое чувство, что приходится метать бисер перед свиньями. Единственное, что меня утешает: этим занимались и другие. Толку, правда, никакого.
      Я хочу сказать, что они метали бисер.
      Как нужно метать бисер? Изготовив самостоятельно или приобретя бисер, нужно встать на возвышение... Вы можете не слушать, у вас все равно бисера нет и не будет!
      Можно и без возвышения.
      Так вот. Жрем, спим, развратничаем, прости меня Бог, и все! Все! А между прочим, не за горами конец света. Ха-ха-ха! Очень смешно... Вот вы, в третьем ряду, выйдите вон! Почитайте букварь, потом возвращайтесь.
      Честное слово, вся моя любовь к вам исчезла. Любовь к себе тоже не стоит ни гроша. Любите детей и животных, пока они есть. Я кончаю, не дергайте меня за мантию!..
      Доктор, у которого я лечился, сказал, что мне повезло. Он ошибся, этот доктор. Мне следовало родиться на другой планете, слышите? Хотя я глубоко уверен, что там не менее мерзко.
      Мойте хотя бы руки перед едой! Старайтесь не делать друг другу гадостей! Это трудно, я понимаю, но вы же люди!
      Не дергайте меня за мантию!..»

      Двери были как двери, но за ними все было не так. Там опять были двери. На расстоянии полуметра, створчатые, такие же, как и первые.
      Я распахнул их, но там снова были двери и больше ничего. Никаких предметов или надписей на стене. Не было шкафа, стола и стульев. Я пошел дальше, но все повторилось сначала. Промежутки между дверями были узкие, там ничего не могло поместиться – ни кровати, ни телевизора. Двери открывались легко, и это вводило в заблуждение.
      Главное – ни одного человека.
      Это был сплошной слоеный пирог из дверей, поставленный к тому же вертикально. Я уже устал их открывать, но чувствовал, что это должно когда-нибудь кончиться.
      Наконец я распахнул последние створки.
      За ними вообще ничего не было. Ни дверей, ничего...

      – Я агент по разоружению, – представился незнакомец и протянул визитную карточку. Там было напечатано: «Чесноков Б. Б. Агент по разоружению».
      – Присаживайтесь, – сказал я. – Вы по какому вопросу?
      – Я хочу зачитать приказы.
      – Пожалуйста.
      – «Мой приказ, – проговорил агент, и голос его стал металлическим. – Создать на Земле цветущий сад. Чесноков».
      – Когда? – спросил я, занося приказ в календарь.
      – В субботу.
      – Так. Дальше.
      – «Собрать всех детей в возрасте от одного года до четырнадцати из Африки, Азии, Японии, Индии и Китая для производства работ по разоружению».
      – Повторите откуда.
      – Из Эфиопии еще, – сказал Чесноков. – Но это как получится.
      – Получится, – успокоил я его.
      – Чесноков, – сказал Чесноков.
      – Что – Чесноков?
      – Это подпись.
      – Ага. Продолжайте.
      – Все, – сказал Чесноков.
      – Чесноков, – сказал я.
      – Это я, – сказал Чесноков.
      – Где? – спросил я.
      – Вот он я.
      – Продолжайте. Чесноков...
      – Агент по разоружению, – настойчиво повторил Чесноков.
      – Кстати, разрешите представиться. Референт по демобилизации, – сказал я, пожимая ему руку.
      – Коллега, – сказал агент.
      – Я демобилизуюсь вчера утром. Вот мои документы. Только конфиденциально. Стратегически, – сказал я.
      – Понятно, – прошептал Чесноков. – Я приступаю.
      Теперь он там сидит референтом по демобилизации. А я теперь агент по разоружению.

      Пронесся слух, что на соседней улице живет пенсионер, который усыновляет всех желающих. Я пошел посмотреть.
      Пенсионер сидел в штабе добровольной народной дружины. К нему была большая очередь на усыновление. Я сказал, что мне только посмотреть, и прошел внутрь.
      Старик усыновлял очень быстро. Он никому не отказывал и не затевал лишних разговоров.
      – Усыновляю, – сказал он, бегло взглянув на меня.
      Очередь запротестовала, но мне уже оформляли документы. Собственно, было одно удостоверение блудного сына под соответствующим номером. Секретарша поставила печать, старик расписался, и я ушел, так и не поняв толком, хотел я усыновиться или нет.
      Теперь хожу и думаю. Все-таки чей-то сын. Это приятно. Хотя, с другой стороны, блудный. Когда встречаю своих блудных братьев, становится необыкновенно радостно, что не я один попался на эту удочку.

      Я проснулся от непонятного звука. Где-то внизу раздавалось прерывистое шуршание, будто резали капусту. Я выглянул в окно и увидел двух человек, которые пилили наш девятиэтажный дом у самого основания. Пила легонько звенела и поблескивала при свете фонаря.
      – Эй! К чему это? – крикнул я.
      – Не беспокойсь! – ответил один. – Спи! Неувязка с проектом. Поставили точечный, а должен быть протяженный.
      – К утру все сделаем, – пообещал второй.
      – Не беспокойся, – сказал я жене. – У них неувязка с проектом. К утру все будет хорошо.
      И мы снова заснули под ритмичные звуки пилы. За ночь дом поставили как надо, и мы проснулись на стене. Я побежал к соседям выяснить, что они собираются делать. Соседи уже перенесли мебель на бывшую стенку и срочно оклеивали обоями бывший потолок.
      – Нет! – сказал я жене, возвратясь. – Нужно бороться с обстоятельствами. Будем жить, как жили. Потом, кто его знает, вдруг поставят вверх ногами? Снова придется менять интерьер.
      И мы продолжаем жить как жили, но теперь уже горизонтально.
      К сожалению, выходя на улицу, приходится принимать вертикальное положение, чтобы удобнее было ездить в трамвае.

      Когдя я встретил школьного приятеля, выяснилось, что я постарел. Я был все такой же, а он нет. На нем была дубленка, импортные меховые башмаки и янтарный перстень. Под мышкой он нес японские слаломные лыжи. Стоимостью в мою годовую зарплату.
      В правом ухе у него болталась маленькая серьга. Мне это показалось излишним.
      – Как жизнь? – спросил я, хотя и так все было ясно.
      – Жизнь прекрасна и удивительна! А ты как? – сказал он и дотронулся до серьги.
      – Одни неприятности! – сказал я и принялся перечислять неприятности. Он улыбался и кивал.
      – Рад, что у тебя все в порядке, – сказал он, когда я кончил, и снова дотронулся до серьги. – Ну, я пошел. Бывай!
      И он удалился, помахивая серьгой, похожей на кнопочный выключатель торшера.
      Гораздо позже, просматривая какой-то зарубежный журнал, я узнал, что это и был выключатель. Он рекламировался как средство сохранения нервной системы.
      Это был выключатель ушей.

      Началось все очень мило. Официант принес бутылку шампанского и поставил на столик: «Для вас и вашей дамы от товарищей с крайнего стола».
      Я посмотрел туда. Товарищи с крайнего стола уже ожидали моей реакции. Они приподняли бокалы, одновременно кивая. Я тоже кивнул и послал им цветы.
      Через пять минут официант принес коньяк. Товарищи с крайнего стола продолжали поднимать бокалы, улыбаясь очень дружественно.
      Я послал им сборник стихов Пушкина. Они поняли это по-своему и прислали цветной телевизор, который передавал их улыбающиеся красные лица. Все вместе на экране они не помещались, поэтому приходилось переключаться.
      Я послал им репродукцию Ван Гога берлинского издания. Они пришли в восторг, и тут же официант пригнал «Жигули» цвета морской волны и поставил в проходе.
      – Для вас и для вашей дамы, – переводя дух, сказал он.
      Я немного поднатужился и отправил им двадцать третью сонату Бетховена в исполнении Святослава Рихтера. Вышла небольшая заминка с роялем, но в общем администрация справилась.
      Их фантазии хватило на трехкомнатную кооперативную квартиру. В ресторане стало трудно передвигаться. Но публика не возмущалась, увлеченная состязанием.
      Тогда я послал им портальный кран. Официанты его еле приволокли. Кран был с крановщицей.
      – Вира! – скомандовал я.
      Крановщица подцепила их столик крючком и, раскачав, забросила в Кижи. Я так и не понял, кто выиграл, потому что оттуда они еще ничего не прислали.

      Высоко в небе летел самолет и по какой-то причине раскололся надвое. И пассажиры из него высыпались.
      До земли было далеко, и они опускались, как чаинки на дно стакана. Можно было поговорить и кое-что вспомнить.
      Погода была хорошая, безоблачная. Все материки и океаны лежали как на ладони.
      – Посмотрите, – сказал один. – Это Крым. Я там отдыхал в прошлом году.
      – В каком санатории? – спросил другой. Спросил просто так, от нечего делать.
      – В санатории «Чайка».
      – Там плохо кормят, – сказал тот. – На редкость.
      – Ну, не скажите! – вмешалась женщина. Она была тяжелее других и опускалась быстрее. Поэтому она торопилась высказаться: – Конечно, если кто привык к острым блюдам, тому плохо. А для язвенников стол в «Чайке» прекрасный. Творог, сметана, кефир...
      И она полетела дальше.
      – Удивительный народ эти женщины, – проворчал первый. – Не знают, а говорят. В «Чайке» действительно плохо кормят. И язвенники здесь ни при чем. Язвенники в «Прибое» лечатся.
      – Красиво, – вздохнул второй, обозревая ландшафт. – Интересно, какая температура воды?
      – Градусов двадцать пять, не меньше.
      – Нет, должно быть, все-таки меньше.
      – Может быть, – согласился первый.
      Больше говорить было не о чем. Они полетели молча и упали где-то под Вологдой.

      На перекрестке двое фехтуют секундными стрелками от башенных часов. Они фехтуют тяжело, абсолютно неумело, и удовольствия явно не получают. Можно сказать, они фехтуют зря.
      Дайте мне секундную стрелку! Я покажу, как изящно сделать выпад, как отвести удар, как жить мгновением.
      Но мне дают часовую и предлагают резать ею колбасу. Часовая стрелка увесистая и тупая, а колбасы много. И вот сидишь и нарезаешь эти проклятые розовые кружки, жирные на ощупь.
      А те двое уже устали. Они побросали свои стрелки, легкие и тонкие, как паутинки, и сидят, смотрят с тоской на меня.
      Колбасы им захотелось, что ли?

      В бочке Диогена было тесно. Это была коллективная бочка Диогена на пятьдесят человеко-мест. Диоген сам сидел за рулем и объявлял остановки по микрофону. Я и остальные философы мыслили и, следовательно, существовали. Правда, существовали так себе.