Глава 3. Сон Пирошникова

Пока Наденька, положив в сумку белую шапочку, путешествует из квартиры в квартиру, совершая утренний обход больных детей; пока летит в курьерском поезде вышеназванный дядя, давший утреннюю телеграмму; пока, наконец, происходят все другие события жизни, имеющие и не имеющие отношения к нашему герою, мы осторожно возвратимся в комнату Наденьки, чтобы застать его по-прежнему безмятежно спящим.

За время нашего отсутствия поза Пирошникова на диване несколько переменилась. Он перевернулся на спину, одну руку положил на грудь, другая свесилась с дивана, причем ее кисть легко плавала в воздухе, будто только что взяла тихий фортепьянный аккорд. Судя по всему, Пирошникову снился приятный сон…

Ах, какая это прелесть – утренний сон! Какая нега охватывает тело, когда после умывания и легкого завтрака вдруг появится возможность прилечь на диван и впасть в забытье удивительно тонкого и нежного сна, который незаметно граничит с явью, так что слышишь все звуки и голоса вокруг.

И главное еще не это! Утренний сон очищает от дурных мыслей, он дает надежду; кажется, сейчас проснешься другим, неизмеримо лучше и чище того, чем был; кажется, станет возможным начать все сначала, полюбить со всей страстью, да еще Бог знает что пригрезится! И все это дает легкий сон, часто кратковременный, не более получаса между девятью и десятью часами утра.

Именно таким сном забылся наш герой, оставив нам возможность поразмыслить над случившимся с ним несчастьем. Впрочем, как знать, очень может быть, что слово «несчастье» тут не совсем уместно, – ведь утверждают: «все, что ни делается, – все к лучшему»; однако следует признать, что положение, в которое попал молодой человек, выглядит тревожным.

В самом деле, один в незнакомом доме, без копейки денег (об это еще не упоминалось, но это так), окруженный странными и головоломными обстоятельствами, – тут есть от чего прийти в отчаянье и задуматься. По крайней мере, следует поразмыслить над тем, почему это случилось именно с Пирошниковым. И если у молодого человека не было еще времени или желания порассуждать на предложенную тему, то мы, пользуясь тем, что он спит, вполне можем позволить себе поискать причины его нынешнего состояния.

Подобные происшествия не случаются просто так и с кем попало – опыт наш тому порукой, следовательно, должно быть нечто, выделяющее Пирошникова из общего круга и способствующее знаменательному факту, каким, без сомнения, является выходка лестницы. Попробуем порыться в биографии героя, чтобы там, может быть, доискаться до его исключительности.

Начнем с детства. Именно там лежат истоки характера, там закладывается фундамент, на котором строится жизненное здание – и если оно в какой-то момент дало трещину (не так ли обстоит дело у Пирошникова?), следует искать причину не в верхнем кирпиче, но в основании.

Впрочем, здание с трещиной и даже со многими трещинами – явление поправимое; бывает хуже, когда человек строит свою жизнь без сучка и задоринки, этаж за этажом по отвесу, не допуская никаких искривлений и архитектурных излишеств. Такой дом выглядит солидно и неприступно по сравнению с вашим, слепленным кое-как из подручного материала. Но вот наступает час, когда строитель выводит здание под крышу, громоздит трубу да еще вывеску какую-нибудь приколачивает… Но тут выясняется, что дом-то под жилье не приспособлен, пуст он внутри – одни стены наружные, на которые и пошла вся энергия и выдумка строителя. Но и в этом случае все начинается с фундамента; значит, был заложен фундамент для фасада, а на прочее махнули рукой – снаружи, мол, не видать!

А бывает и так: затуркают человека в детстве, затолкают – того нельзя, об этом и думать не смей, не по Сеньке шапка; заложит он, доверчивый, маленький свой фундаментик и начнет ковыряться потихоньку. А потом, глядишь, стало ему мало места, силу набрал, ему бы размахнуться этажей на двадцать, но боится. Всего боится, а себя в первую голову. Ладно уж, доживу в хибарке!

Если же вернуться к Пирошникову, то у него, надо сказать, здание заложено было с размахом, но продвигалось как-то рывками и очень медленно. Будто он все время чего-то ждал: то образования, то повзросления, то компании, то случая, а то просто когда ему пожелается.

Отец Пирошникова был моряком, прошел молодым человеком войну, после женился на дочери ученого-ботаника, умершего в блокаду. Мать Пирошникова тоже перенесла блокаду, будучи совсем молоденькой девушкой; это наложило отпечаток на ее характер и здоровье – она была худа, тиха и грустна; отец Владимира часто называл ее «дистрофиком» – когда с нежностью, а когда и с раздражением: нрав у него был крутой.

Владимир родился лишь на восьмом году замужества. Рождение его еще более подорвало силы матери; она стала потихоньку чахнуть, увядать без жалоб и упреков – будто медленно и обреченно исчезала из жизни… во всяком случае, потом, после ее смерти, так стало казаться Пирошникову. Тогда он об этом не думал.

Родители любили сына каждый по-своему: мать нежно, но несколько скрытно, не позволяя себе бурных проявлений любви (она вообще не допускала открытых проявлений чувств); отец же, напротив, часто переходил от восхвалений к раздражению и даже ярости, когда что-то было не по нему. Отец был сильной, но грубой, в сущности, натурой, от которой страдала мать, и Владимир всегда внутренне принимал ее сторону, когда они ссорились или когда отец, придя из плаванья, вдруг ни с того ни с сего обрушивал на нее свои подозрения, которых наш маленький тогда герой не понимал.

Отец часто говорил с сыном о его будущем, причем рисовал картины феерические. Его мало смущало то обстоятельство, что мальчик не мог оценить этих фантазий в полном их блеске; он видел сына то знаменитым ученым с мировым именем, то не менее значительным писателем, а то даже актером (последнее, правда, реже), но во всех этих прожектах главной была внешняя сторона – успех, слава, власть, деньги, красивая и наполненная впечатлениями жизнь, которая, казалось, придет сама собою… нет, даже свалится к ногам, стоит только Владимиру окончить то, что положено: школу, институт, аспирантуру и тому подобное. Справедливости ради нужно сказать, что о роли труда тоже говорилось, но тут же добавлялось: «А тебе, с твоими способностями…» – так что получалось все-таки, что главное – это и есть способности, ставящие человека над другими и служащие орудием успеха.

И действительно, Владимир рано обнаружил способности, ясный ум и легкую, непринужденную манеру овладевать знаниями, а также располагать к себе сверстников и людей постарше. Сам Пирошников запомнил такой, с виду совсем незначительный эпизод. Еще в первом классе он как-то услышал разговор двух учителей о себе. Его поразило, что о нем говорят взрослые, причем в их разговоре он уловил странные нотки. Позже он понял, что учителя говорили о нем с оттенком зависти (да, зависти к семилетнему мальчику, смешно сказать!). «Он далеко пойдет, этот мальчик», – сказала молодая учительница, а ее собеседник, старый седой учитель, заметил со вздохом: «Да… Хотя я в этом не убежден. Разве если сумеет…» – а что именно он должен суметь, Пирошников не расслышал.

Мать относилась к способностям сына спокойно, может быть, поэтому он не стал с детства маленьким карьеристом и негодяем, однако сознание собственной исключительности все же таилось в душе Пирошникова. Мальчик с самого нежного возраста чувствовал нравственное превосходство матери над отцом, что осозналось, конечно, значительно позже.

Упомянем еще об одном случае, происшедшем в последний год жизни матери. Учительница Пирошникова обратилась однажды с просьбой к отцу Владимира об оказании какого-то там содействия ее мужу, тоже моряку, но рангом пониже. Отец отказал. Пирошников помнил разговор матери с отцом, когда она в слезах просила мужа согласиться и говорила, кажется, что-то о справедливости; помнил и день, когда он отнес в школу записку отца, где сообщалось об отказе. Тогда, прочитав записку, учительница не сдержалась и зарыдала. Владимир, смутившись, не знал, как ему себя вести, а учительница, промокая платком слезы, вдруг почти с ненавистью выпалила ему: «Когда-нибудь ты поймешь, что вокруг живые люди! Нельзя так – по головам, по головам!…» Впрочем, о существе дела Пирошников не знал. Возможно, оно не заслуживало столь бурных излияний.

Смерть матери, наступившая, когда Пирошникову было всего двенадцать лет, произвела глубокий сдвиг в его характере. Он сделался нервен, порывист в движениях и легко изменчив в настроении. Душевная тонкость и доброта, оставшиеся ему в наследство от матери, будто спрятались, затаились глубоко в его душе, боясь теперь показаться на свет. Мальчик осиротел почти в полном смысле этого слова, поскольку отец, хотя по-прежнему не чаял души в сыне и возлагал на него радужные надежды, все же слишком часто бывал в плаваньях, а для воспитания Пирошникова была выписана из Таганрога тетка, сестра отца, которая и жила с ними до окончания Владимиром средней школы. Существо забитое, одинокое и не без странностей, она не оставила следа в жизни нашего героя; он в те годы все более замыкался в себе, все реже открывался отцу, который с горечью и разочарованием замечал перемены в характере и перемены в учении, последовавшие вскоре. Предсказанной в детстве медали за отличное окончание школы он не получил, чем весьма расстроил отца, но все же поступил в институт на отделение радиофизики. Друзей Пирошников не завел, хотя приятели имелись и признавали за ним первенство по всем вопросам.

Тут надо заметить, что обстоятельства его жизни к моменту поступления в институт изменились: тетка уехала обратно в Таганрог, а отец женился во второй раз и попросил перевода в другое пароходство, поскольку не хотел, чтобы взрослый сын и молодая жена жили рядом. К тому времени отец и сын совсем разошлись, их разговоры все чаще переходили в ссоры, причем логика, надо признать, была на стороне отца, а последовавшее вскоре изгнание Пирошникова из института окончательно разрушило надежды отца на блестящую будущность сына. Это произошло уже после отъезда его с женой в Одессу, где он получил высокую должность. Фактически это был разрыв.

Пристанищем Пирошникова стала комната на Васильевском острове в бывшей квартире его деда-ботаника, с остатками старой библиотеки и несколькими застекленными коробками засохших и превратившихся в труху гербариев. Пирошников отслужил в армии, причем отслужил необременительно, при штабе, где занимался изготовлением стендов и плакатов наглядной агитации; затем снова поступил в институт и снова ушел, на этот раз по своей воле; перебрал несколько занятий, наблюдая жизнь, много читал и даже пробовал писать, но забросил. Он все время как бы готовился войти в жизнь, не зная толком – с какого бока к ней подступиться, в какие двери толкнуться, хотя чувствовал, что входить, пожалуй, пора.

Еще один факт. Однажды Пирошников обмолвился в разговоре, что ему чрезвычайно нравится фраза, которой приказал слуге будить его Сен-Симон: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела!» Пирошников радостно смеялся и повторял: «Ну, откуда, откуда мог этот Сен-Симон знать, что его ждут великие дела? Однако же знал!… Он верил в свое предназначение!»

Да и наш герой в глубине души тоже верил в свое предназначение, причем в предназначение высокое, но все его метания проистекали из того, что он ни на вот столько не знал – где, когда и в чем это предназначение воплотится. Может быть, вера его брала начало из отцовских феерий, может быть, собственные детские мечты питали ее, но вера была и с годами не пропадала, несмотря на то что время шло, а великих дел совершалось до обидного мало.

Как знать, возможно, злую шутку с Пирошниковым сыграла именно вера в свое предназначение, а точнее – полное незнание существа этого предназначения?… Нельзя сказать, что он не пробовал. Он пробовал, но ничего пока не совершил. А последнее время ему стало казаться, что ничего нового быть уже не может, все повторяется – и мысли, и разговоры, и желания, а это нашего героя изрядно напугало.

Можно обратить еще внимание на одиночество Пирошникова. В самом деле, жить без родных, без друзей, без любимой… Романы, правда, бывали, но… Мысль о логическом завершении любовных отношений, то есть о женитьбе, всегда пугала Пирошникова, потому что он привык отвечать только за себя, а по правде сказать – не привык даже к этому. Ответственность за другую жизнь, другую судьбу, равно как и ответственность за какое-либо дело лишь предполагалась в некоем будущем, которое почему-то никак не наступало. Поэтому его слова на мосту, сказанные, правда, в минуту опьянения, – о том, что ему сделалось страшно и больно за себя и прочее… – эти слова были знаменательны для его нынешнего душевного состояния.

Словом, если приглядеться, то происшествие с лестницей, как мы и говорили, не было простой случайностью; оно несомненно обозначало собою некий поворот в жизни молодого человека, и если бы Пирошников имел возможность вот так, не спеша, разобраться в своей судьбе, он, вполне возможно, пришел бы к определенным выводам. Но беда была в том, что он воспринял ночное приключение и утреннюю беготню по лестнице как злую шутку, или помутнение рассудка, или даже как сон, что будет видно из дальнейшего. Тут уж молодой человек решительно не прав! Сном можно было назвать его прошлую жизнь – вялое и бесцельное существование с бережно охраняемым предназначением внутри, – лестница же была жестока, но реальна. Во всяком случае, гораздо реальней его прекраснодушного предназначения.

…Вот, пока мы ближе знакомились с героем, его утренний сон упорхнул, Пирошников открыл глаза, приподнялся на диване и с недоумением оглядел комнату.

Глава 4. Георгий Романович

Резкий переход от сна к яви таит в себе многие странности. Одна из них заключается в том, что внезапно проснувшийся человек склонен рассматривать реальность как сон, так что трудно бывает сообразить – где ты и что с тобою.

Только-только разобравшись, что он уже вроде бы и не спит, Пирошников почувствовал явственное облегчение, ибо сразу припомнил злополучную лестницу и Наденьку, а припомнив, решил, что все это ему приснилось: сначала лестница, а потом и Наденька. Мысль эта мигом пронеслась в уме и прояснила все вопросы. Оставались, однако, некоторые сомнения относительно комнаты, где он находился, потому как она до странности напоминала приснившееся жилище Наденьки, а также касательно незнакомца, который как раз в этот момент, повесив свое пальто поверх пальто Пирошникова, тщательно складывал длинный и чрезвычайно пушистый шарф. Сложив его, он аккуратно засунул шарф в рукав пальто и лишь после этого снял шапку. Повесив и ее, незнакомец расстегнул застежки своих теплых ботинок и заглянул под шкаф, разыскивая, по всей видимости, тапки.

– Прошу простить за вторжение, – заговорил он, не найдя тапок и повернувшись к молодому человеку. Голос у него был выразительный, и звуки его красиво заполняли объем комнаты. – Ради Бога, отдыхайте, у меня здесь есть свои дела. Если позволите… – Тут он подошел к дивану и вынул из-под него тапки, причем Пирошников инстинктивно прикрыл дырку в носке на месте большого пальца другой ногою, на которой, по счастью, носок был цел.

Переобувшись, мужчина подошел к шкафу, раскрыл его и стал внимательно исследовать содержимое, мурлыча под нос какую-то арию, кажется из «Пиковой дамы». Снова недобрые подозрения зашевелились в душе Пирошникова, который все более отходил ото сна. Родилось вдруг сильнейшее желание уйти, выбежать на улицу, чтобы увидеть хоть каких-то привычных людей, хоть милиционера, что ли, хоть дворника; чтобы сбросить раз и навсегда это ощущение, похожее на ощущение мухи, попавшей в паутину, Пирошников встал и решительно направился к двери. Одной рукой от стащил с гвоздя пальто незнакомца, другой сорвал свое, снова нацепил на гвоздь чужое и стал поспешно одеваться. Уже надев пальто, он сообразил, что есть еще и ботинки, и, найдя их, начал напяливать, причем испытывал страшное неудобство. Затем он выбежал в коридор и устремился к выходу. Повозившись с замком, он распахнул дверь и пустился бежать вниз по лестнице через две ступеньки, не обращая решительно никакого внимания на окружающее и лишь считая этажи. Черта с два!… Лестница никаким образом не желала заканчиваться. Больше того, она стала еще злонамеренней, ибо Пирошников вскоре заметил, что на ней остался лишь один повторяющийся этаж с раскрытой дверью Наденькиной квартиры. Ничего не оставалось делать, как смириться и вернуться обратно в комнату, где мужчина занимался связываньем в узел каких-то тряпок, используя для этого скатерть со стола.

– Вы что-то забыли? – осведомился он.

Пирошников, тяжело еще дышавший от беготни по чертовой лестнице, ничего не ответил и, швырнув пальто на диван, сам плюхнулся туда же. При этом он выругался про себя последними словами. Незнакомец оставил свой узел и внимательно взглянул на Пирошникова.

– Послушайте, – проговорил он медленно, как бы раздумывая. – Да, я муж Надежды Юрьевны. Я обещал ей забрать кое-какие вещи. Но вы, ради Бога, не волнуйтесь. Я отсюда уже ушел. Вот так обстоит дело.

– Что? Какая Надежда Юрьевна? Да объясните мне все это! – в отчаянье закричал Пирошников.

– Это Наденька, ну, Наденька же, вспомнили? – участливо, почти ласково отвечал незнакомец.

– Вспомнил, – мрачно сказал Владимир. – А дверь где?

– Какая дверь?

– На улицу дверь! Из подъезда дверь! Наружу дверь! – отчетливо, как глухому, прокричал ему Пирошников.

– Она внизу и есть, – все более недоумевая, отвечал бестолковый муж.

Но, ответив так, он вдруг с приступом еще более сильного любопытства посмотрел на молодого человека – и смотрел так с минуту. Закончив свои наблюдения и придя, по всей вероятности к какому-то выводу, он придвинул к себе стул, сел на него и только потом спросил, как спрашивает врач, уверенный уже в своем диагнозе:

– Что, лестница?

Пирошников кивнул. Наденькин муж присвистнул тихонько, а Владимир, как ни был взволнован и расстроен, отметил про себя, что, слава Богу, не все еще потеряно. Он-то уж почти готов был поверить в собственное помешательство, но вот нашелся еще один человек, знающий про лестницу и собирающийся даже нечто о ней рассказать.

И действительно, Наденькин муж, еще раз испытующе взглянув на Пирошникова, начал говорить:

– Значит, и вы тоже?… Так-так-так… Это забавно. Простите, я сам это пережил когда-то и понимаю, что для вас это отнюдь не забавно. – Тут он усмехнулся, подняв глаза к потолку. – Тогда давайте познакомимся.

Они познакомились, причем выяснилось, что Наденькин муж носит фамилию Старицкий, а зовут его Георгий Романович. Не забыл он и упомянуть, что является кандидатом филологических наук.

Георгию Романовичу было на вид под сорок. Он выглядел, что называется, солидно, чему способствовали безукоризненный костюм с крахмальной сорочкой, впрочем отнюдь не выделяющийся цветом или покроем, и манера в разговоре закатывать глаза, как бы читая некий текст, написанный на внутренней стороне лба.