28

Кофи била боевая дрожь. Пот после схватки тек в три ручья. Настоящий мужской пот. «Африканский аристократ должен потеть в двух случаях, — вспомнил он афоризм своего великого деда, покойного вождя Нбаби. — Когда ласкает женщину. И когда убивает врага».

Он обвел языком полость рта. Сплюнул кровь вместе с передними зубами. Он еще не знал, скольких зубов лишился.

О зубах он думал сейчас меньше всего.

Если бы страшный кулак полковника обрушился на переносицу, Кофи могло уже не быть в живых. Переносица разлетается на мелкие острые косточки, которые пропарывают мозг. Именно удар веслом в переносицу, должно быть, и стал смертельным для старика Константина Васильевича.

Ликование разлилось по черному лицу. Кофи выволок безжизненное тело на плиточный пол туалета. В подсобке уборщицы он наконец нашел то, что искал.

Схватил половую тряпку и набросил на безухую голову. Чтобы кровь впитывалась. Чтобы не капала на каждом шагу.

Затем Кофи вновь сцепил руки под мышками Кондратьева и поволок тело в одно из складских помещений.

Пространство вдоль стен было сплошь уставлено морозильными камерами. Гудение каждой в отдельности напомнило бы Кофи мурлыканье льва Планта. Компрессоры всех морозилок, вместе взятых, издавали такие звуки, словно кошачье население Петербургского цирка решило замурлыкать одновременно.

Кофи посмотрел на часы. Он копается уже двадцать минут. Быстрее! Он заглянул поочередно во все морозильники. Выбрал тот, где хранились только две коробки мороженого «Марс».

Сперва забросил внутрь ноги Василия Константиновича. Затем кое-как впихнул его задницу в серых брюках. Наконец отставной полковник оказался в камере целиком. Он как бы сидел, прислонившись к боковой стенке. С головы свисала влажная половая тряпка. Туфли фабрики «Ленвест» упирались в коробки с мороженым.

Кофи захлопнул дверцу. И ощутил страшный приступ голода. За весь этот бесконечный день он ел лишь однажды.

Точнее — не ел, а пил. В первой половине дня в баре «Кусок Луны» он запил сто граммов водки чашкой сладкого чая. И в спирте, и в сахаре, конечно, масса калорий. Будущий химик это отлично знал.

Тем не менее он очень хотел есть.

Кофи вновь принялся обследовать морозильники. Теперь его интересовало не наличие свободного места для размещения трупа, а наличие еды. Он пока не думал, как будет есть разбитым ртом.

Кофи так спешил, что в одной из камер задел на верхней полке здоровенную пластмассовую коробку. Коробка покачнулась. И опрокинулась.

Крышки на емкости не оказалось. Зато внутри оказалась мука. Теперь вся мука толстым-толстым слоем покрыла молодого вождя с головы до ног. Он фыркнул и тут же чихнул пять раз подряд. Он начал отряхиваться, но услыхал какие-то странные звуки. Забыв про муку, Кофи выскочил в коридор. Там было совершенно тихо.

Кофи рыскал по помещению с морозильными камерами. Звуки не прекращались. Они становились все громче. Глаза вождя блестели. Крылья носа раздувались. Он жаждал встречи с противником.

Он готов был сразиться с любым. На губах пузырилась кровавая пена.

Горе тому, кто встанет у него на пути!

29

За пультом управления внутренних дел пил чай майор Туровский. Дымился стакан в витиеватом подстаканнике. Майор любовался темно-кирпичной жидкостью. Такой чай нельзя портить ни сахаром, ни лимоном.

Время от времени майор отставлял подстаканник в сторону и снимал телефонную трубку.

— Милиция. Дежурный слушает, — говорил майор.

Он выслушивал сообщение. Иногда задавал уточняющие вопросы. Отхлебывал чай. Его интересовали две вещи.

Во-первых, что случилось. Важно доказать, что данное происшествие не в компетенции милиции. Майор переадресовывал звонивших в «Скорую помощь», пожарную охрану, психиатрические больницы.

Советовал обращаться в домоуправления, к главному санитарному врачу, в гороно, к районным и городским депутатам, к супрефектам и префектам.

Если отбиться не удавалось, майор выяснял время и место происшествия. Но предварительно подробно интересовался личностью звонившего: фамилия, адрес, родственники за границей и так далее.

Таким образом удавалось отсекать до четверти заявлений. Некоторые звонившие бывали пьяны и боялись попасть в вытрезвитель. Другие сами совершили чтото неблаговидное и не хотели лишний раз мелькать в милицейских сводках.

После выяснения первого и второго можно было принимать решение. Кого куда послать? На семейную поножовщину достаточно направить обычный уличный патруль.

Если на газоне лежал пьяный, приходилось искать в эфире полисмобиль, который в данный момент к пьяному ближе всех. Оставить пьяного в покое означало подвергнуть его жизнь опасности. Зимой пьяные замерзали и портили городу показатели смертности.

На пульте перед майором светились сотни лампочек. Торчали сотни тумблеров. Вытянулся длинный ряд телефонных трубок. Стены вокруг пульта были покрыты огромными простынями карт районов Санкт-Петербурга и ближайших окрестностей.

Из смежного кабинета в зал вошел старший дежурный по городу подполковник Киселев. В руке его также дымился стакан свежего чая.

— Ну что, Туровский? — спросил Киселев. — Хватает сегодня работы?

— Понедельник — день тяжелый, Алексей Ильич.

Несмотря на субординацию, майор не стал вскакивать с места в присутствии начальника. Сидящему за пультом многое позволено. Тут одно из двух: либо во фрунт тянуться, либо город охранять. Любимый город должен спать спокойно.

— И не говори. Терпеть не могу понедельники. Как Миронов пел, помнишь:

«Видно, в понедельник их мама родила»?

— Милиция. Дежурный слушает, — Туровский схватил трубку. — Что? Нет, это вы в горгаз обращайтесь. Звоните нольчетыре… Конечно, помню, Алексей Ильич. «Бриллиантовая рука» — классный фильм. Сейчас такие разве снимают?

— Сейчас снимать некому и некого.

Все мало-мальски одаренные режиссеры с актерами в Штаты драпанули.

Подполковник Киселев отхлебнул ароматный чай.

— Как сегодняшний напиток, Алексей Ильич?

— Ты, Туровский, себя превзошел. Новый секрет заварки?

— Никак нет, Алексей Ильич. Заварку другую принес. «Дилмах» называется…

Милиция. Дежурный слушает… Так. Записываю. Улица?.. Номер ближайшего дома?.. Сквер? Как сквер называется?

Еще раз повторите, где он лежит?.. На газоне между мусорной урной и скамейкой?

Хорошо, спасибо. — Туровский кончил записывать и поднял глаза на разноцветные огоньки мнемосхемы. Тут же сорвал трубку радиосвязи: — Двенадцатый, Двенадцатый, вызывает Первый. Двенадцатый, слышишь? А, ты уже на связи! Хорошо, что на связи. Дуй на Витебский проспект. В квадрате бэ-шесть по улитке восемь еще один лежит. Между скамейкой и мусорной урной. Двенадцатый, как понял?.. Да, между скамейкой и урной…

Подполковник Киселев терпеливо дождался окончания важных переговоров и уточнил:

— Индийский, что ли?

— Цейлонский. Чтобы улучшить вкус, цейлонцы додумались при переработке чайные листья в золотой фольге нагревать. Можете себе представить?

Подполковник присвистнул.

— Золотой чаек, значит, пьем?

— Выходит, так.

— Слушай, Туровский, а что это за народ — цейлонцы? По-моему, они правильно не так называются. Цейлон — это что?

— Остров… Милиция. Дежурный слушает… Киоск «Роспечати»? Стекло разбито? Вы видели, кто разбил?.. Ну, а что вы нам звоните? В «Роспечать» нужно звонить.

Подполковник сделал очередной глоток и с наслаждением закурил.

— Да, Туровский, с твоим чаем «съесть» сигаретку не хуже, чем с пивом. Ты мне напомни, страна-то там как называется?

Не Цейлон же.

— Шри Ланка, Алексей Ильич. Столица — Коломбо, я на пачке прочел.

— Вот! Вот теперь я вспомнил, что за народ там живет. Ланкийцы! Ланкийцы и тамилы. Ланкийцы держат власть, а тамилы ведут с ними партизанскую войну.

— Но это не мешает производству лучшего в мире чая, — заметил майор.

— А ты Чечню вспомни. Там — война.

А вокруг — мир. Что до войны чеченцы производили ценного для страны? Ничего. Кроме фальшивых банковских авизо.

Я думаю: тамилы ничем не лучше. Бездельники, жулики и забияки.

— А знаете, Алексей Ильич, как демократы войну в Чечне окрестили? Ментовская война!

Глаза на полном лице подполковника озарились недобрым огнем. Он сказал себе под нос:

— Суки. Все бы им опоганить. Ничего.

Мы еще поквитаемся с господами демократами.

Туровский расслышал. Понял, что шефа захлестнули эмоции, и последние слова явно не для посторонних.

— А что, Алексей Ильич! Мы ж там с вами два месяца оттрубили. Много мы армейских частей видели? Повсюду ОМОН. Потому что главный застрельщик войны до победного конца был наш министр.

— Бывший, — процедил сквозь зубы Киселев. — Хорошие люди у нас в руководстве не задерживаются.

— Милиция. Дежурный слушает… На какой станции? Так что же вы в отделение милиции прямо в метро не зашли?..

Где стоит этот, как вы его называете, портфель… Да-да, не портфель, а саквояж?

Прямо у подножия? Сообщение принято.

Спасибо… Алексей Ильич, в метро, на Собчаковской кем-то оставлен саквояж.

Прямо у пьедестала памятника Собчаку.

Гражданин уверен, что террористы подложили бомбу.

— Блин! — выругался подполковник Киселев. — Тяжелый день — понедельник. Немного мы с тобой до вторника не дотянули. Считанные часы остались. Черт дернул Чечню вспоминать!

— Вот всегда так, — сокрушенно промолвил майор. — Начинается все с хорошего чая, а заканчивается бомбой в метро…

Подполковник глянул сурово. Мол, хватит антимонии разводить. Приказал:

— Давай так. Свяжись с Собчаковской, чтоб охрану выставили. Чтоб никто хренов саквояж не ворохнул. Я пойду саперов организую и начальству доложу.

Пускай решают. Будем движение поездов приостанавливать, как в прошлый раз, или нет? Пассажиров будем эвакуировать или как?

— И вообще, общественность будем оповещать или что? — поддакнул майор Туровский, а после нажал нужный рычажок, снял нужную трубку и сказал: — Собчаковская? Дежурный. Значит так, старший лейтенант. У подножия Собчака встань лично… Нет, Собчак хоть и из цветных металлов, но его никто пока выкрадывать не собирается. Там саквояж с часовым механизмом. Жди саперов…

Как — чей след? Слушай, ты мне глупые вопросы не задавай. Я тебе не комиссар и не политрук. Чей может быть след? Чеченский, конечно…

30

Звуки неслись именно из той камеры, в которую Кофи упрятал Василия Константиновича. Вождь выплюнул кровь и хищно облизнулся. Язык покрылся мукой. Мука смешалась с кровью. Во рту образовалось тесто.

Кофи механически его проглотил. «Кофи!» — разобрал он свое имя. В ответ он прокричал, едва не касаясь окровавленным ртом белой двери холодильника:

— Ну что, чучело, живой еще? Я тут регулятор температуры повернул вправо.

Долго мучиться не придется.

— Хорошо, я умру, — раздалось очень глухо, как из подземелья. — Скажи только, за что ты убиваешь Кондратьевых?

Вождь оскалился. "Странный вопрос!

И правда хорошо, что этот белый не подох сразу. Поговорим". Он крикнул:

— Неужели не догадываешься?

— Нет! — прозвучал ответ.

— Ну так знай теперь. По закону моего народа за убийство матери сын должен уничтожить всю семью убийцы до третьего колена!

Василию Константиновичу словно стало теплее в двадцатиградусный мороз.

Тайна отступала. Его семья — жертва чудовищного недоразумения!

— Я никогда не убивал женщин.

— Нет, ты убийца. Твой сын показывал французский нож. Этим ножом ты зарезал мою мать в лесу в стороне Абомея. —г— Вождь выплюнул кровь, которая непрерывно продолжала набегать. — Это было двадцать пять лет назад. Настал час расплаты.

Кондратьев терял силы. Он понимал, что может умереть, прежде чем страшный разговор закончится.

— Это неправда, Кофи. Я не убивал женщин. Я не был в джунглях в стороне Абомея. Это ты убиваешь невинных людей. Ты уже почти убил и меня. Не бери лишний грех на душу. Открой дверь, пока я жив… Нож, который ты видел, я выбил из рук колдуна из Губигу, на берегу Немо.

В мангровом лесу…

Кофи уже собирался что-то сказать, но последние слова остановили его. Колдун Каплу, родная деревня, мутная стремительная река, мангровый лес пронеслись перед мысленным взором, как в калейдоскопе. Все сходилось.

— Вот ты и признался, — засмеялся вождь. — Колдун пытался помешать тебе убить Зуби, мою мать. Он напал на тебя, но силы были не равны.

На Кондратьева наваливалось прошлое. Но одновременно делали свое дело увечья и мороз. Боль разрывала голову.

Нужные слова не находились. Он уже не чувствовал носа и пальцев на ногах. Уши продолжали гореть. На них слабо действовала заморозка.

Прежде полковник вкратце расспрашивал Бориса о друге и знал, что отца тот не помнит. По коже было видно, что Кофи не негр, а мулат. Сын черной матери и белого отца. Мать — Зуби. А отец? Но тогда, может быть…

— Когда ты родился? — крикнул Василий Константинович дрожащим голосом.

— В День Четвертого Урожая. У белых это один из дней сентября семьдесят второго года. А что? Разве это может тебе помочь?

— Выслушай меня внимательно. Сил осталось мало. Я любил Зуби, а твоя мать любила меня. Я был первым мужчиной в ее жизни. Мы провели вместе три дня в декабре семьдесят первого. Потом я улетел на вертолете в Порто-Ново и больше никогда не встречал людей из Губигу.

Последней я видел твою мать. Она махала мне рукой. После меня белые долгое время не посещали Губигу, я это точно знаю.

Прибавь девять месяцев, и ты получишь сентябрь. Твой отец — белый, ты это знаешь. Ты мой сын, Кофи. Борис и Катя — твои брат и сестра. Только что от тебя я узнал, что красавица Зуби погибла. Ты потерял мать. Теперь ты добиваешь отца.

31

Катя прекратила кричать, лишь добравшись до Волховского шоссе. По нему равнодушно сновали грузовики и легковушки. На бегу ей попались лишь двое пьяниц, которые шарахнулись в стороны от несущейся на них девицы в распахнутом плаще.

Отсюда едва виднелись габаритные огни автомобиля ее обидчиков. Катя переводила дыхание и следила. Вот машина тронулась. Поползла вдоль складской стены. Повернула направо в сторону шоссе.

Ужас вновь обернулся коконом вокруг девушки. «У бритоголовых прибор ночного видения, — подумала она. — Они играют с ней, как кошка с мышкой. Она думает, что спаслась, но кошка знает: мышь обречена».

Наигравшись, кошка одним ударом сломает мыши хребет. Таксофонов здесь нет. Милицейские патрули здесь не прохаживаются мерным шагом. Это оттого, что бабушки не торгуют здесь жареными курами.

Катя отпрыгнула назад — в густую тень придорожных посадок. Присела. Фонари скупо горели лишь на противоположной стороне шоссе. Из своего укрытия Катя видела, что машина показала левый поворот, повернула и устремилась прочь от города.

Душу девушки охватило ликование.

Она выпуталась! Сама, без посторонней помощи! Первой из Кондратьевых она сумела оказать сопротивление убийцам.

А дед не сумел. И бабушка не сумела.

И мама…

Она расплакалась. Распрямилась. Осмотрелась. Рука по-прежнему сжимала баллончик. Срочно к отцу. Нужно рассказать ему обо всем.

Он спецназовец. Если уж она сумела отбиться, то отставной полковник еще достаточно крепок. Убийц ждет страшная кара. И знакомств в правоохранительных органах у отца хватает.

Завтра же все милицейское начальство, все эти большие животы узнают, как ее едва не угрохали по милости того мерзавца, который только и знает, что чирикать в трубку: «Милиция. Дежурный слушает».

И завтра же по всей Ленинградской области начнется проверка автомобилей «Ауди» белого цвета. Жаль, она не отличает сотую модель от восьмидесятой, это несколько затянет поиски бритоголовых.

Девушка заспешила назад. Только сейчас она поняла, что убегала по небольшому парку. Днем тут мамаши с колясками, а вечером вдруг раздался оглушительный пьяный хор:

— Я на тебе, как на войне, а на войне, как на тебе!..

На неприметной скамеечке, Обнявшись, вокалировали два невнятных силуэта. Катя прошла мимо, не испытав ни малейшего страха. Наверное, те самые ханорики, которых так напугало ее бегство.

Парк закончился. Она приблизилась к стальной двери. Приложила ухо.

— Я на тебе, как на войне, а на войне, как на тебе!..

Нестройные вопли долетали и сюда.

"В конце концов бритоголовые уехали, — подумала Катя. — Конечно, они могли оказаться случайными похотливцами. Может, они не имеют отношения к семье.

Но все равно нужно что-то делать. Милиция не приедет, это уже ясно. Как там папа?"

Ничего не расслышав за дверью, Катя нащупала кнопку звонка. Нажала один раз, другой, третий. Прислушалась.

Звонок работал исправно. Нужно подождать. Отцу нужно время, чтобы подойти и открыть дверь. Предварительно он посмотрит в специальное окошечко…

32

Кофи провел языком по передним зубам. От них мало что осталось. Пеньки от нижних. Пеньки от верхних. Он мучительно пытался осмыслить то, что услышал. Из холодильника не раздавалось ни звука. Либо Кондратьев ждет ответа. Либо копит силы. Либо уже умер.

«Он мой отец?! — От этой невозможной мысли вождь крепко зажмурился. — Не может быть!»

— Не может быть! — заорал он. — Кто же тогда убил мою мать? Зачем ты хотел убить колдуна в мангровом лесу? Отвечай, пока живой!

Слова полковника едва доносились сквозь теплоизолированную дверь. Кофи приложил ухо. Он напряженно вслушивался.

— Сын! Ты мой сын, Кофи! Не убивай своего отца. Пощади свою сестру, своего брата! Скоро я перестану говорить… Замерзну…

Глаза вождя обрадованно блеснули.

Кондратьев хитрит, изворачивается. Любой ценой хочет выбраться.

— Я не верю тебе! Ты не хочешь признаться, что убил Зуби! Ты не хочешь признаться, что колдун мешал тебе ее убить! Ты пытаешься спасти свою жизнь, убийца!

Прокричав это, вождь прижал ухо и стал слушать. От напряжений тек пот, прокладывая темные извивы в муке. Вождь был усыпан ею с головы до ног.

— Колдун ненавидел меня за любовь к твоей матери. Поэтому он попытался меня убить, — простонал Кондратьев. — Твою мать мог убить только он. Значит, он так и не простил, что она любила меня… Теперь я понимаю, кто тебя прислал… Черный колдун… Главный колдун…

А я давно забыл его имя…

Пронзительный звонок точно прострелил Кофи навылет. Он закаменел. Раздался еще звонок. И еще.

Вождь прыгнул зачем-то влево, затем зачем-то вправо. Он увлекся. Это Кондратьев, убийца Кондратьев делал все, чтобы задержать его. И добился своего!

Что теперь?.. О! Амулет! Первым делом — амулет!

Трясущейся рукой он расстегнул засыпанный мукой карман и достал черную пластину. Всмотрелся в черные полосы…

Вот они! Он поднес амулет к носу.

Кофи поглощал словно не запах, а концентрированную энергию. Могучий энергетический поток вливался в ноздри, рот, глотку, легкие. Кровь подхватывала живительный запах и разносила по всему телу.

Усталость как рукой сняло. Растерянность исчезла вместе с усталостью. Никакого голода. Огромными прыжками он преодолел широкий складской коридор.

Смотровое окошечко распахнул еще сам Василий Константинович.

Кофи приник к стеклу. Он ничего не увидел. На улице была ночь. Свет кривого фонаря спотыкался о высокую стену и не долетал сюда… Над головой оглушительно затрещал звонок. Кофи ждал, когда глаза привыкнут к темноте. Звонок надрывался, не переставая.

После первых трех звонков прошло время, достаточное для того, чтобы даже спящий сторож успел проснуться и подойти к двери. Наконец глаза разобрали, что перед дверью кто-то стоит. Хоть силуэт стал виден, Не обращая внимания на неистовый звонок, Кофи ждал, когда на сетчатке его глаз появятся еще какие-нибудь подробности.

К звонку добавились удары, которые сквозь тяжелую дверь едва доносились.

Они шли снизу — били, очевидно, ногой.

Хорошо, что не колотят прикладами. Контур головы показался знакомым. Уже можно было смутно различить, где у звонившего расположен нос, а где глаза…

Мешало то, что из-за ударов по двери силуэт все время дергался.

Катя! Катя Кондратьева, он узнал ее!

Ее волосы лежат именно так. Да и какая другая девушка припрется на этот склад в такое время?

Мозг работал, как бортовой компьютер. Раз Катя здесь, — значит, опасается за отца. И, возможно, подозревает его, Кофи. Удовлетворило ли ее объяснение, которое он дал по поводу пакета с ушами?

Ладно. Время работает против него.

Надо успеть. Пока стучат ногами, а не прикладами. Кофи ринулся назад в комнату с холодильными камерами. Она единственная была освещена, не считая тусклой лампочки в тамбуре.

Рывком распахнул дверь холодильника, где до его появления лежали две коробки мороженого «Марс».

Сейчас здесь, упершись ногами в мороженое, скрючился полковник Кондратьев. Кофи схватил руку. С такой температурой тела люди не живут.

На коленях трупа стояла замерзшая окровавленная половая тряпка. Взамен отрезанных ушей висели темно-красные сосульки. Окровавленные седые волосы примерзли к стенке. Смотрели на Кофи стеклянные глаза.

Вождь захлопнул холодильник. Бросился к выключателю. И в кромешной тьме понесся назад к входной двери. Здесь делать было больше нечего. Звонок гремел, на дверь сыпались удары.

— Папа! Папа! — кричала девушка не своим голосом. — Папочка, открой!

Кофи Догме неслышно оттянул собачку замка. Повернул книзу ручку. И резко навалился на дверь.

Он пустился бежать со всей прытью, на какую был способен. Не разбирая дороги, перескакивая кусты, бордюры и скамейки парка.

Впереди гудело Волховское шоссе.

33

Пошатываясь, с сигаретой в одной руке и недопитой рюмкой водки — в другой, Борис пошел отпирать. Он чувствовал, как крадется за ним по пятам тишина.

Звонок прозвучал более настойчиво.

Борис приставил веко к глазку. Все пространство за дверью занимала улыбающаяся ряха начальника циркового отдела кадров Иванова.

Пошатываясь, бывший прапорщик вошел в квартиру. Сперва он молча протянул Борису бутылку «Белого аиста». Затем спросил:

— Ты один?

— Один.

— Где сестра?

— Она звонила, — сообщил Борис. — Я сказал, что вы приедете ночевать, а она сказала, чтоб я не доверял никому из друзей, даже Кофи.

— Не нравится мне это, — Иванов покрутил головой. — Уже темно… Слушай, она никогда у тебя детективной литературой не увлекалась?

— Да вы проходите, дядя Сергей… Она вообще, кроме Агаты Кристи и Жоржа Сименона, ничего не читала и не читает.

— Тогда дело дрянь, — тяжко вздохнул Иванов и упал в кресло. — Решила Екатерина Васильевна в Шерлока Холмса поиграть.

Сто пятьдесят килограммов рухнули с высоты примерно одного метра. Кресло громко треснуло. Иванов с неожиданной при такой комплекции прытью вскочил.

Борис выпустил из рук рюмку. Водка забрызгала брюки гостя.

— Извините, дядя Сергей!

— Ничего. Водка пятен не оставляет.

Это ты меня извини. Я в это кресло больше не сяду.

С великими предосторожностями Иванов уселся в другое кресло.

— Рюмку? — спросил Борис.

Бывший прапорщик смерил его таким взглядом, каким некогда встречал молодое пополнение. К чему лишние слова?

— Жить без него не могу, — признался Иванов, разливая по рюмкам коньяк. — Это алкоголизм.

— Ну что вы, дядя Сергей! — запротестовал Борис. — Разве вы алкаш?

— Да, — твердо сказал Иванов и поднял рюмку. — Я алик.

Они выпили. Борис задумчиво молвил:

— По-моему, алики лишены самокритики. Ни один алик не признается, что он алик.

Иванов немедленно налил еще.

— Пока ехал к тебе, истерпелся, — с застенчивой улыбкой пояснил он. — Тут, Борька, самокритика ни при чем. Тут все объективно. Если человек каждый Божий день выпивает, он алкоголик. У него устойчивая зависимость. Он без бутылки ни на шаг. Смотри, до чего дошло. Боевой друг, командир, просит переночевать с детьми. В семье горе, творятся непонятки. А я приезжаю с бутылкой. Спаиваю двадцатилетнего пацана.

— Ну что вы, дядя Сергей, вы ж видели, я и до вашего прихода хлебанул.

— Видел. Будь здоров! — Иванов опрокинул вторую рюмку. — Разве я не понимаю, в каком ты сейчас состоянии? Говорят: многие от водки в петлю полезли.

А кто считал, сколько народу водка от петли спасла?

— Точно. Я потому и пью сейчас, — кивнул Борис и выпил. — После третьей рюмки уже кажется, что мама вот-вот вернется.

Большое круглое лицо Иванова сморщилось. Из глаза выкатилась слеза. Она с трудом преодолела жирную складку и поползла по щеке.

— Вернется, Боря, непременно вернется! — пробормотал начальник отдела кадров Петгосцирка. — Все будет хорошо.

Давай-ка еще по одной…

34

Катя очнулась на разбитой мостовой.

Она лежала в выбоине, как раненый красноармеец в воронке. По лицу струилось что-то горячее. Не сразу дошло, что это кровь из расквашенного носа.

Прямо перед ней зиял прямоугольник складского коридора, едва освещенный желтой лампочкой. Девушка повернула голову на шорох уносящихся шагов. Прочь от склада убегал какой-то белый субъект.

Катя никогда прежде не видела, чтобы люди перемещались с такой скоростью без помощи механизмов.

— Я на тебе, как на войне, а на войне, как на тебе…

Бодрые звуки уже едва доносились.

Видимо, пьяницы с песней отправились по домам. Поэтому известная танцевальная мелодия звучала в ритме походного марша.

Катя попробовала подняться. Зацепилась левой ногой за правую и свалилась обратно в свою выбоину. Что-то звякнуло. Пошарив под собой, девушка нащупала баллончик со слезоточивым газом.

Она провела рукой по лбу. Его украшала здоровенная шишка. Катя поморщилась от боли. Казалось, болело везде.

Положила пальцы на живот. Прислушалась. На третьем месяце беременности такие приключения крайне нежелательны.

«Папа! — пронзила ее мысль. — Папочка!» Ей удалось встать на ноги. Вроде бы ничего не сломано. Непрерывно слизывая кровь с верхней губы, она захромала в склад.

Свет горел только в туалете. Слева и справа темнели огромные двустворчатые двери. Держа баллончик наготове, Катя принялась открывать их одну за другой.

Потом нашаривала на стене выключатель.

От страха ее и без того большие глаза распахнулись на пол-лица. Вот здоровенные ящики из неструганых досок. Катя походила среди них, пытаясь сквозь щели разглядеть содержимое. Какие-то станки.

Скорей, скорей.

Скорей. Она перешла в склад, заполненный мешками. Крупы, сахар, мука, макароны. Побродила с минуту среди мешков. Взобралась на стремянку, заглянула на верхние стеллажи. Коробки, коробки, коробки. Господи, да где же он?

Меньше всего времени провела Катя в помещении, заставленном вдоль стен большими белыми холодильниками. Сразу было видно, что никого здесь нет. Что натворил человек, который едва не убил ее бронированной дверью?

Вот и склад с тканями в рулонах. Катя, прихрамывая, обежала его рысцой.

Мысленно она прощалась с отцом. Слишком все сходилось. Слишком все по-кондратьевски. Человек исчезает. Сначала все надеются вот-вот его найти, но не находят уже никогда…