Его авторы назвали "Каламбур" "театром поэзии и музыки". Название во многом определило творческую направленность коллектива. Самодеятельные артисты читали со сцены стихи Мицкевича, Словацкого, Галчинского, Броневского, Тувима, исполняли под аккомпанемент гитары или рояля собственные песни на эти стихи. Это не были концерты. Скорее, литературно-музыкальные композиции о любви к родине, которая требует от человека не громких слов, а гражданских поступков.
      На репетиции собирались почти ежедневно, поздними вечерами, когда в вузах Вроцлава кончались занятия (в театре играли и студенты вечерних отделений). Спорили до хрипоты, решения принимали сообща. И хотя точка зрения Ежи Литвинца не всегда совпадала с мнением коллектива, он всегда подчинялся воле большинства. Нравилось Ане в режиссере умение внимательно выслушать оппонента, постараться переубедить, а уж если почувствовал, что не прав, хлопнуть собеседника по плечу со словами: "А ты молодец, старина!"
      В один прекрасный день Аня обнаружила, что уже не так тщательно и строго готовится к занятиям, на лекции приходит заспанная и мало способная к тому, чтобы "шевелить мозгами". В этом не было ничего удивительного. Из театра возвращались очень поздно, иногда и под утро - со звоном первого трамвая, а лекции в университете начинались в девять. "Э, да я так университет не кончу! - подумала однажды с тревогой Аня. - Пора прощаться с "Каламбуром". О своем решении она вскоре известила Литвинца. Он посочувствовал; "Ну что ж, если не справляешься с занятиями, тогда давай отчаливай! Только съездим в Краков - там ответственное выступление, и тогда "чао, бамбино, сори!"
      Краков Аня любила. Ей нравился этот древний город-памятник с узкими улочками, пролегающими среди низких каменных домов. Когда она приезжала в Краков, то обязательно шла в Вавельский замок, где теперь разместился Музей искусств. Тут можно долго бродить по залам, от одного экспоната к другому, прислушиваться к пояснениям экскурсоводов у картин Матейко или к негромкому спору поклонников ультрасовременной живописи. Аня считала себя "консервативной": ей ближе лиризм и поэтичность живописи XIX века, нежели загадочный хаос модернизма. Потом можно было пойти в концертный зал и послушать Шопена, Листа, Глюка в исполнении студентов консерватории. Народу в зале мало, не то что на выступлении эстрадных коллективов. В основном это близкие родственники студентов, их друзья. Может быть, поэтому, несмотря на малочисленность зрителей, чувствуется какое-то приподнятое, торжественное настроение, будто вот-вот на сцене должно произойти чудо. В этот свой приезд в Краков Аня не пошла в музей. Прямо с вокзала она отправилась в небольшую гостиницу на окраине города. Там передохнула - и прямо в театр. Выступление "Каламбура" должно было состояться в концертном зале "Ювеналий", где считали для себя за честь выступить и многие известные профессиональные актеры.
      Еще в поезде Аня почувствовала озноб. Нет, это не была простуда заныла левая рука, сжало сердце на лбу выступил пот. "От волнения, что ли? подумала Анна. - Надо сосчитать до ста, потом подумать о чем-нибудь радостном и приятном, и тогда все пройдет. Это верный способ, чтобы успокоиться". Так часто наставляла ее бабушка перед очередной экзаменационной сессией. Многих Аниных друзей поражало ее удивительное спокойствие. Даже в трудные, критические минуты никто не видел ее плачущей, растерянной (лишь однажды мне довелось слышать в телефонной трубке ее рыдания, но об этом - позже)... Но что творилось в ее душе? Какими огромными, а иногда просто нечеловеческими усилиями воли доставалось ей это спокойствие, знала только она сама.
      Озноб, тяжесть в груди не проходили даже тогда, когда до начала спектакля оставалось несколько минут. Она решила обратиться к Литвинцу и попросить, чтобы без лишнего шума вызвали врача. Врач пощупал пульс, измерил давление:
      - Пульс неровный, давление низкое: восемьдесят на шестьдесят. Сколько вам лет?
      - Двадцать четыре, - ответила Анна.
      - Ничего страшного! Пейте по утрам кофе и занимайтесь спортом. А сегодня вам лучше бы не выступать. Еще напоетесь, успеете.
      Слово "напоетесь" резануло Анин слух. Оно прозвучало как-то пренебрежительно. "Вот выступлю еще несколько раз в "Каламбуре", получу диплом, поеду работать на "Тезку" (так она по-прежнему величала шахту "Анна") и - прощай пение! Или нет, буду выступать в шахтерской самодеятельности и петь по праздникам за веселым шумным столом.
      Но доктора она не послушалась. В радостном возбуждении товарищей она как-то забылась и уже больше не обращала внимания на легкое головокружение, появившееся сразу после чашечки кофе, выпитого, кстати, по совету врача. Сколько раз до этого она выступала перед зрителями? Тогда, на студенческом вечере в университете, три раза с "Каламбуром"...
      И вот злополучное четвертое выступление. Аня запомнила его надолго. Так и называла его потом "злополучным", пытаясь объяснить себе причину провала. На сцене она вдруг растерялась, будто до этого не знала, что ей предстоит петь при слабом свете, почти в темноте. Считанные секунды после выхода на сцену показались ей долгими часами. Концертмейстер сыграл вступление, она почувствовала, что губы совсем не слушаются ее. Она не может вспомнить слов, которые давно знала наизусть. Потом память вернулась. Она запела после второго вступления. Но пела совсем тихо, жалобно и робко. Зал то ли простил, то ли не заметил ее срыва, ее провожали долгими аплодисментами. Чье-то "браво" показалось Ане насмешкой.
      Она быстро, стараясь не смотреть на товарищей, убежала в артистическую и стала переодеваться. Теперь ей было куда лучше, чем час назад, когда пришлось вызывать врача. "Это ж надо, как не везет! - возмущалась она в глубине души. - Заболеть перед концертом, а выздороветь тотчас после него!.. И что это я, собственно говоря, так переживаю? Ведь договорились: с пением покончено, возвращаюсь к своей профессии". Аня не пошла с друзьями в бар после концерта, хотя товарищи тащили ее чуть ли не за руки. Литвинец утверждал, что она пела превосходно, что успех надо обмыть! Она же думала, что ее жалеют, пытаются ободрить. "К чему все это - театр, пение? Это удел гуманитариев, а я человек точных наук, к тому же скоро получу диплом. Сколько можно сидеть у мамы на шее? Пора возвращать долги".
      Мы уже говорили о Янечке, сыгравшей заметную роль в Аниной судьбе. Не будь ее, геология, возможно, и получила бы талантливого инженера, а искусство так и не узнало бы выдающейся певицы. Порой задумываешься о жизненном пути многих замечательных людей, прославивших себя великими открытиями в разных областях науки и техники или раздвинувших перед нами границы прекрасного. Почти всегда около них бывали в жизни такие вот "незаметные" спутники, люди, понимающие, что перед ними большой, замечательный талант и что необходимо помочь этому таланту обнаружить себя, не затеряться в суете и безразличии серых будней. За свое подвижничество они не ждут наград и делают то, что подсказывает им сердце. Редко встречаются такие люди. Но велика, незаменима их роль.
      Никто ведь не заставлял Янечку стучаться в двери дирекции Вроцлавской эстрады и требовать, просить, умолять, чтобы непременно прослушали ее давнюю подругу Аню Герман, которая "поет, как Тебальди". А потом, буквально замучив всех своей настырностью, тянуть за руку на прослушивание подругу, которая при этом упиралась изо всех сил, упрекая Янечку во всех смертных грехах - в бессердечии, невежестве, даже жестокости!
      Аня стояла перед комиссией, во главе которой сидел, откинувшись в кресле, вроцлавский актер Ян Скомпский, все время поглаживавший выбритые до синевы щеки и смотревший куда-то вдаль... Аня не верила в успех этой затеи. Она просто подчинилась воле подруги. Может быть, потому и пела легко, не смущаясь отсутствием аккомпанемента, свободно и широко. После народной песни спела модную тогда "Не для меня поток автомобилей", лирическую партизанскую "Расшумелись, плакучие ивы", потом, по желанию комиссии, новейший шлягер...
      - Ну, довольна? - улыбаясь, спросила она Янечку, когда они вышли в коридор ждать результатов. - Я тебе подчинилась. Теперь в ознаменование полнейшего провала ты пригласишь меня в кафе на клубничное мороженое.
      Минут через пятнадцать вышел Скомпский. Сначала он посмотрел на Янечку и улыбнулся ей, а затем перевел взгляд на Аню.
      - Ваша подруга - просто молодец. Сначала мы, правда, подумали, что она малость не в себе. А с сегодняшнего дня она для нас самый высокий авторитет, - Потом, сменив тон с шутливого на торжественный, он произнес: - Анна Герман, мы зачисляем вас в постоянный штат Вроцлавской эстрады. Вы будете получать как бесставочница сто злотых за концерт. А концертов в месяц будет примерно сорок. Значит, четыре тысячи злотых в месяц. Ездить будем много, репетировать - тоже, так что не ждите сладкой жизни.
      Сначала она так растерялась, что не могла вымолвить ни слова. Деловитость эта совершенно потрясла ее. "Зачисляем в постоянный штат... Сто злотых... Четыре тысячи злотых... Интересно, что теперь скажут мама и бабушка? Они-то уж, наверное, обрадуются: не то что тысяча восемьсот злотых начинающему инженеру! Ну а я сама?.. Не девочка уже, своя голова на плечах, это ведь мне жить и работать...". И вдруг она совершенно отчетливо осознала, что случилось то, о чем она втайне мечтала,
      Не верилось, казалось фантастикой наяву. Но ведь сбылось! Все прежнее выступления на студенческом вечере, "Каламбур" - представилось теперь не просто увлечением, а прелюдией, подготовкой к главному делу жизни. К пению.
      Деньги... При чем здесь деньги? Да если бы Скомпский предложил выступать бесплатно, она бы и на это согласилась... Лишь бы петь!
      Дома она рассказала о случившемся, будто речь шла о чем-то будничном, вовсе и не требующем обсуждения.
      - Так что же, диплом ты вообще защищать не будешь? - не очень-то разобравшись в происшедшем, изумилась мать.
      - Нет, почему? Буду! - ответила Аня и добавила неуверенно: - Может, когда-нибудь я все-таки стану геологом...
      xxx
      Весна в 1961 году пришла необычно рано: в одну ночь снег растаял, с утра ярко светило солнце, за окном весело щебетали птицы. Солнечные лучи, пение птиц, волшебная перемена в судьбе - все это вместе создавало весеннее настроение, предвкушение других, еще более прекрасных и радостных событий.
      Их было двенадцать, артистов Вроцлавской эстрады. Кроме Яна Скомпского и его помощника Анджея Быховского четверо оркестрантов - пианист, ударник, контрабасист и трубач. Пианист - Юрек Мильман, студент консерватории, подрабатывающий на жизнь. Ударник - белобрысый Ян Тишинский, энтузиаст джаза. Контрабасист - тоже Ян, но Ковальский, недавно изгнанный из вроцлавского Оперного театра за постоянное появление на работе в нетрезвом виде. И сорокалетний трубач Анджей Кристофович, раньше игравший в похоронном оркестре.
      - Эх, здорово там платили! - частенько повторял Анджей. - Да работа была чересчур нервная. - И он сокрушенно качал головой.
      Четыре балерины (Алиция, Магда, Хелена и Бася) много лет танцевали в ночном ресторане "Полония". Но разругались с директором. Тот пробовал навязать им пятую партнершу - свою жену, никогда раньше профессионально не выступавшую и твердо убежденную в том, что для того, чтобы "дрыгать ногами", учиться не обязательно.
      Остальные двое - бывший оперный баритон, пятидесятилетний Северин Мазовецкий, постоянно жаловавшийся на больную печень, и старожилка местной эстрады певица Ханка Станкевич - бойкая дамочка лет сорока пяти.
      Жизнь провинциального актера, - впрочем, как и жизнь столичного гастролера, - состоит из беспрерывных поездок. Из Вроцлава они выезжали на маленьком, допотопном, постоянно ломавшемся автобусе и на черепашьей скорости направлялись в сторону какого-нибудь небольшого городка, где, как торжественно объявлял коллегам Скомпский, "будет находиться их база". Под словом "база" Скомпский подразумевал местную заштатную гостиницу, как правило, без удобств, зато с обилием тараканов и превосходной звукопроницаемостью. Если кто-то ругался с женой, храпел или слушал радио, два соседних номера были полностью в курсе дела. Сначала это Аню забавляло, потом стало раздражать, наконец, просто приводить в отчаяние: больше всего после многочисленных переездов и концертов она нуждалась в тишине и покое.
      Артисты обычно давали по три концерта в день. Это было немало... Вставали в полдевятого утра, завтракали и в полдесятого уже сидели в автобусе. Водитель, лысеющий пан Яцек с багровым "после вчерашнего" лицом, долго заводил мотор. При этом он чертыхался, плевался, разводил руками, как бы ища у своих пассажиров поддержки. Однажды в пяти километрах от Вроцлава автобус как-то странно затарахтел и застрял. Пан Яцек склонился над двигателем, долго в нем копался, а затем, вытирая тряпкой руки, с радостным удовлетворением возвестил: "Это уже навсегда". Каково же было Анино удивление, когда лет десять спустя она повстречала допотопный автобус со Скомпским и его старыми и новыми спутниками у бензоколонки в маленьком местечке под Вроцлавом! За рулем сидел краснощекий пан Яцек!..
      Они направлялись в так называемый "концертный зал", находившийся обычно километрах в пятнадцати от "базы". Нередко таким залом служил офицерский или сельский клуб, Дом отдыха. Пан Яцек с рабочим выгружал ящики с реквизитом. Музыканты тащили нехитрую аппаратуру. Тут же начинали пробовать громоздкие микрофоны, которые часто подводили артистов. Северин Мазовецкий микрофоном не пользовался. В глубине души он презирал микрофонное пение и не скрывал злорадства, когда его коллеги оказывались в затруднительном положении. После проверки аппаратуры бежали обедать, ели на скорую руку - и снова в зал на репетицию.
      Репетировали бесконечно. У Ани создалось впечатление, что выше всего, выше, чем сам концерт, ценит Скомпский репетицию. Он был абсолютно уверен в своем художественном вкусе и правильности суждений. "Мэтр" делал артистам изысканные замечания, деликатно извинялся, снова поправлял, снова извинялся и говорил, поглаживая пальцем ямочку на подбородке: "А не лучше ли, любезная, так?"
      Скомпского нельзя было назвать деспотом, любителем поиздеваться над артистами, вынужденными из-за боязни потерять работу терпеть его режиссерскую ограниченность и дурной вкус. Просто он навсегда остался провинциальным актером. И подняться выше этого уровня ему было не дано.
      Оставшееся время уходило на глажение костюмов и грим. После концерта еще полтора часа собирались, все упаковывали, грузили ящики, курили. Потом полтора часа в холодном автобусе тряслись к "базе". Аня всегда ощущала особую приподнятость после концерта и не замечала неудобств кочевой жизни. В гостиницу приезжали заполночь, когда буфет и ресторан давно были закрыты...
      xxx
      Ох уж этот Синдбад-мореход, неутомимый и неунывающий путешественник! В какие только части света не заносила его судьба, каких только чудовищ он не встречал! Роль эту в представлении артистов Вроцлавской эстрады "доверил" себе Скомпский. Он говорил об этой роли так значительно и пространно, что могло создаться впечатление, будто речь идет по крайней мере о шекспировском герое.
      Но это был самый обыкновенный "капустник", с незамысловатым сюжетом, с песнями и танцами, в котором Синдбад был практически статистом. Вокруг него "раскручивалось" действие. Корабль Синдбада бороздил моря и океаны (в это время свет в зале гасили и все артисты за кулисами старательно изображали свист ветра и грохот океанских волн).
      Потом Синдбад появлялся в итальянском порту - и сразу же ему навстречу выскакивали танцоры и певцы, пытавшиеся донести до зрителей темперамент итальянцев. Аня больше всего любила именно это место в спектакле. Ей нравились звонкие мелодичные итальянские песенки, которые можно было петь свободно, раскованно...
      Больше всего хлопот доставляли артистам африканские сцены. Надо было натянуть на себя трико темного цвета и таким образом мгновенно перевоплотиться в темнокожих жителей Эфиопии. Правда, цвет "кожи" мало гармонировал с золотистыми волосами Анны...
      - Не принимай близко к сердцу, - успокаивал молодую певицу Скомпский, играй так, чтобы зрители не замечали цвета твоих волос, чтобы они целиком воспринимали твой сценический образ свободной женщины Африки.
      Он говорил штампами. Но Аня доверчиво слушала его, ни капельки не сомневаясь в справедливости его слов. Она с восторгом изображала латиноамериканок, африканок, китаянок... А под конец "плавания" - русских и полек. Пела русские народные песни задушевно, от всего сердца. Они покоряли Анну мелодичностью, искренностью и глубиной.
      Иногда Скомпский просил ее задержаться "на минуточку" и порепетировать еще раз "русскую часть". Он старался втолковать ей, как следует "по-настоящему" петь по-русски, звал ее к цыганщине, к неоправданной удали, к надрыву. А ведь песни эти были нежные, сердечные. Иногда ей казалось, что Скомпский просто не понимает смысла произведения.
      По-русски он говорил хорошо, почти без акцента. Но строчки растворялись в его сознании, оставалась одна только музыкальная часть, которую он трактовал "по-своему", даже не пытаясь вникнуть в суть литературного первоисточника. Аня робко пробовала спорить с режиссером. Скомпский возмущался, стыдил Аню, называл ее упрямицей, которой никогда не стать настоящей певицей, обещал на следующем концерте передать "русскую часть" кому-нибудь еще. И наконец, махнув рукой, отправлялся за кулисы - пить чай с сухарями.
      Аня всякий раз пугалась: а вдруг он действительно... И сама себе отвечала: "Ну и пусть. Но петь, как учит он, нельзя... Ни в коем случае. Это значит - лишить песню смысла, погубить ее".
      "Польская часть" не вызывала ни у кого сомнений, но Аню она мало удовлетворяла. В основном это были известные шлягеры, бывшие давно на слуху у зрителей. Все ее попытки петь песни по-своему вызывали протест режиссера.
      - Если будешь так петь, уйдешь со сцены под стук собственных каблуков, - размахивая руками и багровея, кричал Скомпский, - и весь спектакль завалишь!
      Аня пыталась отойти от привычного шаблона, отыскать свой рисунок, свою трактовку песни. Но это приводило к провалу. Слушатели, привыкшие к первому исполнению шлягера, не желали принять новой трактовки.
      Несколько раз Анна отпрашивалась у Скомпского. Все-таки ей хотелось защитить диплом. Конечно, она понимала, что диплом теперь лишь бумажка, но надо же было хотя бы формально подытожить шесть лет, проведенных в стенах университета! Скомпский ворчал, что Анна ставит его и всю труппу в сложное положение, затем неожиданно успокаивался:
      - Конечно, ты ведь не на гулянку едешь. Университет, диплом... я понимаю.
      Она заезжала домой на несколько часов, быстро рассказывала маме и бабушке о "Странствиях Синдбада" и о своей кочевой жизни, не жалуясь на неудобства. Мама и бабушка смеялись до слез, когда Аня делала грозное лицо и начинала басить, изображая разгневанного Скомпского: "Анна, Анна, войдите же в образ! Вы что, забыли, что играете эфиопку"? Сейчас вы, скорее, похожи на подгулявшую итальянку, или испанку, или француженку... или китаянку!" И Аня перечисляла все известные ей национальности, в то время как ее слушательницы буквально задыхались от смеха.
      - Вот видите, - смеялась и она, - как весело я живу и с какими интересными людьми общаюсь!
      Дома она задерживалась ненадолго. Потом садилась в трамвай, ехала на автобусную станцию, оттуда еще час на автобусе в деревню Затон. Для дипломной работы она должна была нанести на карту геологические особенности местного рельефа. К своим университетским обязанностям она относилась добросовестно, но и сама замечала, что эта добросовестность - просто дань долгу. В разгар напряженной работы она ловила себя на том, что думает о совершенно постороннем, что ее мысли где-то там, в стареньком автобусе, что она страстно спорит со Скомпским, в чем-то убеждает его, а тот презрительно улыбается и обрывает ее на полуслове.
      На вторые сутки после отъезда из труппы ею овладевала тревога: а вдруг Скомпский не возьмет ее обратно, вдруг он в душе радуется этому? А на самом деле уже давно нашел ей замену?
      Вот вернусь, а мне скажут: "Увы, пани Анна, мы все понимаем, но поймите и вы нас. Не можем же мы терпеть ваши постоянные отъезды, и поэтому просто вынуждены..."
      Аня быстро укладывала вещи, бежала на автобусную станцию, втискивалась в переполненный автобус...
      Ее тревоги и опасения сразу же рассеивались, когда у входа в гостиницу она замечала прогуливающегося Скомпского, оживленно жестикулирующего и что-то доказывающего своему помощнику.
      - Ба, - прерывает разговор Скомпский, - какая радость, Аня, на пять дней раньше срока! Вот что значит душа актрисы! Признайтесь, трудно без брюзги режиссера, а?!
      Что творилось в ее душе! Радости нет предела, забыты все неудобства кочевой актерской жизни. Да нет, Скомпский совсем не брюзга и не провинциальный трагик, а прямо-таки отец родной - сердечный, отзывчивый, милый. Пусть придирается Скомпский и еле ползет дряхлый автобус, пусть частенько обедаешь наскоро и остаешься без ужина, пусть холодно и зябко в гостинице и будят тебя среди ночи подгулявшие друзья...
      Но это твоя работа! Нет, твоя любимая работа! Опять неточно. Это твоя жизнь! Иной ты себе не мыслишь! Чем же манит тебя эта жизнь? Цыганским кочевьем? Аплодисментами? Легким заработком? Впрочем, последнее - абсурд. Что-что, а легким он никогда не был. Так что же главное в этой жизни? В который раз она задавала себе этот вопрос и, с трудом подбирая слова, больше всего боясь ложного пафоса и выспренности, отвечала: "Наверное, искусство. Наверное, музыка. В ней можно раскрыть свою душу, свое понимание бесконечно сложного мира и выразить свое отношение к тому, что происходит в нем... К тому, что больше всего волнует людей. Что издавна их печалит и радует. Любовь, верность, измена, предательство. Надежда, счастье. Потеря счастья, разочарование, безысходность. Вера в себя, вера в друзей".
      "Эге-ге, - посмеивается над собой Аня. - В мыслях-то я на Олимпе! А через неделю - защита диплома во Вроцлаве. А через две недели тарификационная комиссия в Варшаве, которая должна решить, есть ли у меня право хотя бы формально называться артисткой или я заняла чужое, не принадлежащее мне место".
      На церемонии торжественного вручения дипломов ректор долго жал Ане руку, поздравлял с отлично сданными экзаменами, с прекрасной дипломной работой.
      - Ну а теперь куда? - заглянув в глаза выпускнице, дружески спросил он.
      - Как - куда?! - непринужденно ответила Анна. - В артистки!
      Ректор даже смутился, потрепал ее по плечу и решил пошутить в свою очередь:
      - Ну, зачем же так сразу и в артистки? Вас ведь заждались в баскетбольной сборной!
      На ужин вчерашних однокурсников в ресторане по случаю окончания университета Аня не пошла, а сразу начала готовиться к завтрашнему отъезду в Варшаву. Она чувствовала себя спокойно и уверенно. В конце концов, ничего страшного. Надо только исполнить несколько песен, ответить на кое-какие вопросы членов тарификационной комиссии (так объяснял Скомпский). И можешь считать себя, опять-таки формально, подчеркивал режиссер, артистом.
      Когда ее пригласили на сцену, Аня почувствовала, что дрожит. Перед глазами рябило. В комиссии были известные певцы, актеры театра и кино. Но ей не удалось припомнить ни одного имени.
      "Пойте, пожалуйста", - произнес чей-то голос. Она спела, но как-то бесстрастно, словно бы в пику этому приказу. Один зевнул, другой почесал за ухом, третий прикрыл глаза. Анне вдруг захотелось убежать, громко хлопнуть дверью и зареветь в углу. Но она спела до конца, сошла со сцены. Ей вдруг почему-то задали вопрос о творчестве американского драматурга Артура Миллера. Она отвечала невпопад... "Приезжайте в следующий раз, посоветовали ей. - А пока плохо".
      Она шла по вечерней Маршалковской, улица весело мигала множеством разноцветных огней, пахло мятой, свежестью, пряностями. Слышна была музыка. Аня пошла на эти звуки. Они становились все громче. Зашла в кафе, села за свободный столик, заказала чашечку кофе и рюмку коньяку.
      - Такая молодая - и в одиночестве? - вкрадчивым голосом спросил официант. - Любовная драма. Разлука. Разрешите угостить?
      - Нет у меня любовной драмы, - бесстрастно ответила Анна, - я жду своего мужа. - И сама удивилась этому вранью.
      - О, пардон, мадам! - ретировался официант.
      Спустя полчаса Анна вышла из кафе и смешалась с праздной толпой и через некоторое время обнаружила, что находится совсем в противоположной стороне города, вдали от гостиницы, в которой жила.
      "Пани Анна!" - услышала она. Обернувшись, она увидела перед собой высокого человека с исчерченным морщинами лбом, с пробивающейся сединой и мальчишески ясными голубыми глазами. Трудно было определить его возраст. Удивительно знакомое лицо. Мужчина представился.
      - Пытаетесь вспомнить, где мы встречались? Боюсь вас огорчить. Мы расстались несколько часов назад. Меня зовут Ежи... Я был членом комиссии, перед которой вы показывались. - Он замешкался и добавил: - Так неудачно показывались. Ну да не расстраивайтесь, у вас чудесный голос... Право же, Артура Миллера надо знать. Во-первых, это совершенно необходимо артисту, а во-вторых, это просто интересно... - Он пристально рассматривал Анну. Когда вы вышли, я предложил поставить вам тройку... Но меня не поддержали. Нет-нет, они ничего не имели против вас. Кто-то даже сказал, что вы превосходно пели и у нас будет повод послушать вас еще раз.
      Он взял Анну под руку, и теперь они пробивались сквозь толпу на одной из узких улочек Старого Города. Конечно, теперь она вспомнила это лицо! Актер кино и эстрады. Превосходный исполнитель балладных песен. Режиссер больших программ на телевидении... Анна как-то сразу оробела, не зная, благодарить за добрые слова или откланяться, сославшись на то, что опаздывает на поезд...
      - Кстати, - спросил Ежи, - вы спешите?
      - Нет, - машинально ответила Анна.
      - Вот и прекрасно. Приглашаю вас на ужин. Тут рядом, у ресторана "Под Крокодилом", меня будет ждать русский актер с женой. Они только вчера приехали из Москвы. Посидим, поболтаем. Вы не против? - спросил режиссер. Но тут он протянул руку и крикнул невысокому, крепко сбитому человеку: "Марк, Марк, я здесь!" Анна не отводя глаз смотрела на лицо этого человека, такое знакомое, почти родное, сразу же напомнившее далекие дни детства в Ургенче.
      ...Трещит киноаппарат в душном городском кинотеатре. Первые ряды заполнены мальчишками и девчонками. В двадцать первый раз смотрят они фильм о двух бойцах, об их фронтовой дружбе, о любви к одной и той же девушке. И вот боец берет в руки гитару и тихо запевает: "Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают..." Аня видит его лицо близко-близко. Негромко звучит его голос, мужественный, теплый, трогающий сердце...
      Ужин удался на славу. Анна впервые была в столичном ресторане, расположенном в подвале одного из зданий Старого Города. Предупредительные официанты бесшумно проносились мимо. На столике появились коньяк, тонко нарезанная ветчина, белая рыба, икра. Но ее внимание было поглощено русским актером, которого она помнила и любила с детских лет и многие песни которого знала на память. Анна невольно продолжала рассматривать его, он почувствовал это, взглянул ей в глаза и как-то виновато улыбнулся. Ежи предложил тост за здоровье Марка и его супруги, за долгожданную встречу на польской земле, за их веселое и приятное пребывание в Польше. Марк и Ежи вспоминали общих друзей, забавные эпизоды из кинематографической жизни, шутили...
      - А вы почему молчите? - обратился Марк к Анне. - Почему такая грустная?..
      - Об этом лучше не надо... - ответил за Анну Ежи.
      - У меня нет тайн, - как бы оправдываясь, сказала Анна. - Просто я провалила экзамен на тарификационной комиссии.
      - Знаешь, Марк, а мне эта девушка нравится, - с некоторым озорством в голосе произнес Ежи. - Она хорошо поет, ты еще услышишь ее имя. А экзамен это эпизод...
      - Ваше имя я знаю, а фамилия? - поинтересовался русский актер.
      - Герман.
      - А я, как вы догадались, Марк. Можно и Марк Наумович, фамилия моя Бернес. Вы превосходно говорите по-русски, совершенно без акцента.
      "И как он это обнаружил? - подумала Анна. - Ведь я почти все время молчу".
      - Мне кажется, что я знаю вас всю жизнь, - медленно, взвешивая каждое слово, произнесла Анна, - знаю и люблю. Вы так хорошо поете. Я мечтала бы так петь.
      - Не преувеличивайте, - устало махнув рукой, ответил Бернес. - И еще: постарайтесь не огорчаться, если сможете. И уж коль вы решили стать певицей, то цветов не ждите, вернее, ждите не только цветов, а больше шипов, неприятностей, огорчений.
      - Ну-ну, Марк, - прервал его Ежи, - чему ты учишь молодежь? Скажи-ка, положа руку на сердце, если бы тебе пришлось родиться заново...
      Марк остановил его жестом, глаза его улыбались.
      - Да ну тебя, загоняешь прямо в угол. Конечно бы, пел. Пел и снимался в кино. Читал бы разгромные рецензии и спорил до хрипоты на худсоветах... - Он помолчал и заговорил снова, обращаясь к Анне: - Во время войны и мы и песни были солдатами... Это очень важно для артиста - знать, о чем ты поешь и для кого... А вот о чем будете петь вы? Только о любви? Но этого мало...
      На следующий день Аня пришла на концерт в Дом советской культуры. Зал был переполнен. Анна узнавала знаменитых артистов, музыкантов, писателей. Бернес вышел на сцену, улыбнулся, дал знак аккомпаниатору и запел - без надрыва, просто и искренне. Он пел и хорошо знакомые песни из фильма "Два бойца" и новые: "Хотят ли русские войны..." и одну, особенно тронувшую Анну, - "С чего начинается Родина...". Анна смотрела на сцену не отрываясь. И как будто видела на сцене не одинокую, сутуловатую фигуру певца, а разрывы артиллерийских снарядов, падающих в атаке солдат, вновь встающих и бегущих вперед, навстречу граду свинцовых пуль... В памяти возникли слова Марка: "А вот о чем будете петь вы?" Она еще не могла ответить на этот вопрос, но уже ясно понимала, как важно найти свою тему в искусстве. И вместе с тем определиться - петь о вещах, нужных и понятных молодежи, чтобы та в свою очередь смогла бы найти в ее песнях отражение своих переживаний, надежд, радостей и разочарований...
      Она возвращалась из Варшавы во Вроцлав в каком-то радостном, приподнятом настроении. Ею овладела спокойная уверенность в будущем, осознанность цели, по сравнению с которыми неудача на экзамене выглядела просто житейской неприятностью. Ей казалось, что случайный ужин в Старом Городе, слова Бернеса, его концерт поставили все точки над "и": нужны лишь работа, сила воли и упорство, чтобы идти к ясно обозначившейся цели.