С воспоминаниями о каждом городе у меня связывались воспоминания о каком-нибудь распутстве. В Венеции я участвовал в маскарадах; оркестр из альтов и флейт сопровождал лодку, где я вкушал любовь. Следом плыли другие лодки, заполненные молодыми женщинами и мужчинами. Мы направлялись к Лидо встречать рассвет, но, когда музыканты смолкли, мы, утомившись, заснули, прежде чем взошло солнце. Но я любил даже усталость, которая остается после этих фальшивых радостей, и это головокружение при пробуждении, благодаря чему мы понимаем, что они поблекли. - В портовых городах я мог пойти за матросами с больших кораблей; я пробирался по плохо освещенным улочкам; но внутренне я осуждал в себе это желание приобрести опыт - наше единственное искушение; и, оставив моряков у дверей притонов, я возвращался в спокойный порт, где молчаливый суд ночей превращался в воспоминания об этих улочках, странный и волнующий гул которых доходил до экстаза. Я предпочитал богатство полей.
      Однако в двадцать пять лет, не устав от странствий, но терзаемый чрезмерной гордыней, которую взрастила эта кочевая жизнь, я понял или внушил себе, что наконец созрел для новой формы.
      Зачем? Зачем, вопрошал я, вы говорите, чтобы я снова скитался по дорогам, я хорошо знаю, что на них расцвели новые цветы, но теперь они ждут вас. Пчелы собирают мед лишь в короткий период; потом они становятся хранительницами казны. - Я возвратился в покинутое жилище. Я сорвал, убрал прочь чехлы с мебели; открыл окна и, воспользовавшись сбережениями, которые, несмотря на свое бродяжничество, сумел сделать, окружил себя всем, что смог раздобыть из дорогих и хрупких вещей, - вазами или редкими книгами, и особенно картинами, которые, благодаря знакомству с художниками, покупал очень дешево. В течение пятнадцати лет я копил, как скряга; я обогащался изо всех сил; я занялся своим образованием, научился играть на разных инструментах; каждый час и каждый день приносил мне какое-нибудь плодотворное знание; история и биология особенно занимали меня, я узнал литературу. Я умножал дружеские связи, которые мое большое сердце и занимаемое положение позволяли мне не скрывать; они были для меня более всего остального драгоценны, и однако, даже они совсем не привязывали меня.
      В пятьдесят лет час настал: я продал все, и, поскольку мой вкус был безупречен и я хорошо знал каждый предмет, оказалось, что я не владел ни одной вещью, чья стоимость не возросла бы; за два дня я получил значительное состояние. Я распорядился этим состоянием таким образом, что мог воспользоваться им в любой момент. Я продал абсолютно все, не желая сохранять ничего личного на этой земле, и менее всего воспоминания о прошлом.
      Я говорил Миртилу, который был со мной в полях:
      "Насколько большее наслаждение дарило бы тебе это прелестное утро - эта дымка, этот свет, эта воздушная свежесть, эта пульсация твоего бытия, - если бы ты умел отдаться ему целиком. Ты думаешь, что живешь здесь, но лучшая часть твоего существа заточена в монастырь; твоя жена и твои дети, твои книги и твои занятия завладели ею и крадут тебя у Бога.
      Способен ли ты в этот самый миг испытать ощущение могущества, полноты и непосредственности жизни, - не позабыв все, что осталось вне его? Привычное мышление мешает тебе; ты видишь прошлое, будущее и не воспринимаешь ничего непосредственно. Мы ничто, Миртил, в быстротечности жизни; все прошлое умирает прежде, чем родилось будущее. Мгновения! Ты должен понять, Миртил, какой силой обладает их присутствие! Ибо каждое мгновение нашей жизни, по сути, неповторимо, умей иногда концентрироваться в нем целиком. Если бы ты захотел, Миртил, если бы ты узнал это мгновение, без жены, без детей, ты был бы один перед Богом на земле. Но ты помнишь о них и носишь с собой, словно из страха потерять, носишь все свое прошлое, все свои любови и все тревоги земли. Что до меня, то любовь поджидает меня в любую минуту, как новый подарок; я знал ее всегда и не узнавал никогда. Ты не подозреваешь, Миртил, какой облик может принять Бог, ты слишком долго смотрел на один-единственный и, влюбившись в него, ослеп. Постоянство твоего обожания огорчает меня, я хотел бы придать ему большую подвижность. Позади всех твоих закрытых дверей стоит Господь. Все проявления Бога драгоценны, и всё на земле есть проявление Бога".
      ...Благодаря полученному состоянию, я тут же зафрахтовал корабль, взяв с собой троих друзей, команду и четверых юнг. Я влюбился в самого некрасивого из них. Но даже сладости его ласк я предпочитал созерцание огромных волн за бортом. Я входил в удивительные гавани и покидал их до рассвета, проведя иногда всю ночь в погоне за любовью. В Венеции я познакомился с удивительно красивой куртизанкой; я любил ее три ночи, рядом с ней я забыл свои прежние любови. Ей я продал или подарил свой корабль.
      Я жил несколько месяцев во дворце на озере Комо, где собирались самые лучшие музыканты. Я собрал там также прекрасных дам, скромных и умеющих поддерживать разговор; мы беседовали по вечерам, в то время как музыканты очаровывали нас; потом, сойдя на мраморное крыльцо, последние ступени которого скрывались под водой, мы садились в лодки убаюкивать своих возлюбленных медленным ритмом весел. И были сонные возвращения; лодка, приставшая к берегу, внезапно будила спящих, и притихшая Идуана17, опираясь на мою руку, ступала на крыльцо.
      Год спустя я был в огромном парке, неподалеку от берега Вандеи18. Трое поэтов восхваляли прием, который я устроил для них в своем доме; они говорили также о прудах, полных рыб и растений, о тополиных аллеях, об одиноких дубах и дружных ясенях, о прекрасной планировке парка. Когда наступила осень, я приказал срубить самые большие деревья и разорил свое жилище. Ничего не скажу о парке, где гуляло наше многочисленное общество, блуждая в аллеях, которые я оставил зарастать травой. Со всех сторон в аллеях слышались удары топоров дровосеков. Одежда цеплялась за ветки, лежавшие на дорожках. Осень, простершаяся над поваленными деревьями, была прекрасна. Здесь была явлена такая щедрость, что я долго потом не мог думать ни о чем другом, заглянув в свою старость.
      Я занимал потом шале в Высоких Альпах, белый дворец на Мальте возле благоухающего леса Чита Веккиа, где лимоны имели нежно-кислый вкус апельсинов; странствовал в коляске по Далмации; и теперь этот сад на Флорентийском холме, напротив Фьезоле, где мы провели этот вечер вместе с вами.
      Не говорите, что я обязан своим счастьем случаю; конечно, он благоволил ко мне, но я им не пользовался. Не думайте, что мое счастье зависело от богатства; мое сердце, ни к чему на свете не привязанное, осталось бедным, и мне будет легко умереть. Я стал счастливым благодаря своей пылкости. С какой бы вещью я ни сталкивался, я страстно обожал.
      II
      Величественная терраса, где мы находились (к ней вели винтовые лестницы), возвышалась над городом и казалась поверх лиственных глубин огромным пришвартовавшимся кораблем; иногда он как будто надвигался на город. На мостик этого воображаемого корабля я поднимался несколько раз в то лето, чтобы отведать после сутолоки улиц созерцательное успокоение вечера. Весь шум, устремляясь вверх, ослабевал; казалось, что это были валы, и они разбивались здесь; они приходили еще, и величественными волнами поднимались, расширяясь, по стенам. Но я был выше, там, куда волны не добирались. На огромной террасе не было слышно ничего, кроме дрожания листвы и заблудившегося ночного зова.
      Зеленые дубы и огромные лавры, посаженные правильными улицами, заканчивались на краю неба, где кончалась и сама терраса; однако закругленные балюстрады кое-где еще забегали вперед, нависая и образуя балконы в лазури. Туда я приходил посидеть, я упивался своими мыслями; там я верил, что плыву. Над темными холмами, которые высились на другой стороне города, небо было золотого цвета; легкие ветки с площадки, на которой я был, клонились к сияющему закату или устремлялись, почти без листьев, в ночь. От города поднималось что-то, похожее на дым, это была пыльца, попавшая в полосу света, она плыла, только что оторвавшись от площадей, где сверкало и искрилось множество огней. Иногда взлетала, как будто сама собой, в восторге от этой слишком жаркой ночи, ракета, пущенная неизвестно куда, которая мчалась, преследовала, словно крик в пространстве, вибрировала, крутилась и падала, опустошенная, с мистически расцвеченным треском. Мне особенно нравились те из них, бледно-золотые искры которых падают так медленно и так небрежно рассеиваются, что думаешь потом, как чудесны звезды и что они тоже родились от этой короткой фейерии, и, видя их сохранившимися, после того как искры погасли, удивляешься... потом медленно узнаешь каждую в своем созвездии - и восторг от этого еще усиливается.
      "- Я не согласен, - вмешался Иосиф, - с тем, как судьба обошлась со мной.
      - Тем хуже! - возразил Менальк. - Я предпочитаю говорить себе, что того, чего нет, и быть не могло".
      III
      В эту ночь они воспевали плоды. Перед Менальком, Алкидом и еще несколькими собравшимися Гилас спел
      ПЕСНЮ О ГРАНАТЕ
      Разумеется, трех зерен
      граната достаточно, чтобы
      Прозерпина помнила19.
      Искать вам долго счастье суждено.
      Но для души вы счастья не найдете.
      О чувственная радость, радость плоти
      Тебя судить не мне - другим дано.
      О радость горькая и чувств и плоти!
      Тебя другому осуждать - не мне.
      - Философ ревностный, Дидье, я восхищаюсь,
      Что мысль твоя - отрада для ума,
      Ты не нуждаешься в другой опоре.
      Но так любить не каждый ум готов.
      Хотя и я люблю душевный трепет,
      Восторги сердца, радости ума
      Но все ж не им пою хвалу сегодня
      Вас, наслаждения, воспеть хочу.
      О радость плоти, нежная, как травы,
      Прекрасная, как полевой цветок,
      Ты вянешь так же быстро, как люцерна,
      Как таволга-печальница в руках.
      Из наших чувств всего печальней зренье:
      Печалит все, что осязать нельзя.
      И мысль схватить уму гораздо легче,
      Чем пальцам, то, чего наш взгляд желает.
      О пусть ты прикоснешься ко всему,
      Чего желаешь сам, Натанаэль!
      Знай, это обладанье - совершенно.
      Всего же слаще было для меня
      Конечно, чувство утоленной жажды.
      Да! И туман прекрасен на заре,
      И солнце утреннее над равниной,
      И упоительно для ног босых
      По влажному песку ступать морскому.
      Купанье упоительно всегда,
      И поцелуй тех незнакомых губ,
      Которые я трогаю губами
      В кромешной темноте.
      Но эти фрукты!
      Плоды, Натанаэль!
      Что мне сказать о них? Ты их не знал
      Вот что меня в отчаянье приводит.
      Их мякоть так нежна, и так сочна,
      И так вкусна была, как мясо с кровью,
      И алая, как льющаяся кровь.
      Для них не нужно ждать особой жажды,
      Их в золотых корзинах подают,
      Но вкус их поначалу неприятен
      И кажется нам пресным чересчур.
      Он не похож совсем на наши фрукты,
      Напоминая, может, вкус гуав,
      Чуть переспевших. После остается
      Во рту такая терпкость, что нельзя
      Бороться с ней иначе, чем вкусив
      Скорее новый плод, - о только б длился
      Миг наслажденья этим дивным соком!
      И так он был прекрасен, этот миг,
      Что даже пресный вкус преображался.
      Корзинка быстро делалась пуста,
      И, прежде чем успели разделить,
      Последний плод один в ней оставался.
      Увы, Натанаэль, ну кто же скажет,
      Какая горечь губы нам ожгла?
      И никакой водой ее не смоешь.
      Нас мучило желанье тех плодов,
      Мы на базарах их три дня искали.
      Но кончился сезон.
      Натанаэль!
      Где мы найдем еще плоды другие,
      Чтоб вызвали в нас новые желанья?
      *
      Одни нам на террасах подают,
      Когда садится солнце в море.
      Глазурью сахарною их зальют,
      Сначала выдержав в ликере.
      Другие рвут с деревьев в тех садах,
      Что охраняют сторожа и стены.
      В сезон едят их - летом и в тени:
      Поставят столики,
      Коснутся веток
      И градом вдруг посыплются плоды.
      И мухи, в спячку впавшие, проснутся
      От аромата, что один пленяет.
      А кожура других пятнает губы,
      Едят их, если жажда велика.
      Мы вдоль дорог песчаных их нашли
      Они блестели средь листвы колючей,
      Которая поранит руки сразу,
      Как только их попробуешь сорвать.
      И утолить нам жажду было трудно.
      Из этих фруктов делают варенье,
      На солнце их прожарив посильней.
      Другие даже и зимой кислят,
      От них всегда оскомина во рту.
      А мякоть тех прохладна даже летом.
      На корточки присев, их любят есть
      И на циновках в тихих кабачках.
      Есть и такие, о которых вспомнишь
      И жажда начинается тотчас.
      Но их найти, увы, нам невозможно.
      Смогу ли о гранатах рассказать,
      Тебе, Натанаэль? Их на восточных
      Базарах продают за пару су,
      На тростниковых разложив подносах,
      С которых падают они порой,
      И видно, как валяются в пыли.
      Их голые мальчишки подбирают.
      А сок их кисловат, как сок малины,
      Еще неспелой. Их цветок похож
      На сделанный из воска, и того же
      Он цвета, что и сам созревший плод.
      Богатство целое здесь под охраной.
      Перегородок кружевная вязь
      И изобилье вкуса. И она
      Пятиугольная архитектура.
      Но кожура расколота - и вот
      В лазурных чашах эти зерна крови,
      И золотые капельки на блюдах
      Из бронзы и с глазурью расписной.
      - Теперь воспой нам смокву, Симиана,
      Ее любовь для нас - большая тайна.
      - Я воспою смоковницу, чьи связи
      Любовные неведомы для нас.
      Ее цветенье свернуто и скрыто.
      Вот комната закрытая, где свадьба
      Справляется. Снаружи никакой
      Нам аромат об этом не расскажет:
      Ничто не испаряется - но все
      Становится и сочностью и вкусом.
      Цветок невзрачен. Плод - неотразим,
      Тот плод, который - лишь цветок созревший.
      - Что ж, я воспела смокву. А теперь
      Воспой, пожалуйста, нам все цветы.
      - Однако, - возразил Гилас, - мы не воспели еще все плоды.
      Дар поэта - вдохновиться сливами (цветок для меня ценен лишь как обещание плода).
      Ты не рассказала о сливе.
      И кислота терновника с плетней,
      Ему холодный снег дарует сладость.
      И мушмула, которую едят
      Слегка подгнившей, и каштаны цвета
      Листвы погибшей. Около огня
      Кладут их, чтобы лопались от жара...
      - Я вспоминаю горную чернику, которую собирал однажды в сильный холод в снегу.
      - Я не люблю снега, - сказал Лотарь, - это материя слишком мистическая, она еще не покорилась земле. Я ненавижу эту неестественную белизну, замораживающую пейзаж. Снег - это холод и отрицание жизни; умом я понимаю, что он заботится о ней, помогает ей, но жизнь всплывает на поверхность только во время его таяния. Вот почему я предпочитаю видеть его серым и грязным, полурастаявшим, почти уже превратившимся в воду для растений.
      - Не говори так о снеге, он может быть прекрасным, - возразил Ульрих, - он печаль и горечь только там, где большая любовь сможет растопить его; и ты, предпочитающий любовь, любишь его полурастаявшим. Он прекрасен там, где торжествует.
      - Мы туда не пойдем, - сказал Гилас, - и, когда я говорю: тем лучше, ты не должен говорить: тем хуже.
      И в эту ночь каждый из нас спел балладу. Мелибей
      БАЛЛАДУ О САМЫХ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮБОВНИКАХ
      Зулейка20! Для тебя я бросил пить
      Вино, что наливал мне виночерпий.
      Из-за тебя я - Боабдил21, в Гренаде
      Слезами олеандры оросил,
      Которые цвели в Хенералифе.
      Царица Савская, я Соломоном был, когда из Южной стороны далекой ты приезжала, чтобы предложить нелегкие мне разгадать загадки.
      Фамарь22, я братом был твоим, я был Амноном, и умирал от горя потому, что обладать тобою был не вправе.
      Когда за голубицей золотой следя на кровле своего дворца, Вирсавия, я вдруг тебя увидел, нагую и готовую к купанью, я был Давидом, тем, кто приказал, чтоб мужа твоего на смерть послали.
      О Суламита23! Я тебя воспел в стихах, благоговейных, как молитвы.
      И я был тем, кто от любви стонал в объятиях прекрасной Форнарины24.
      Зубейда25, я тот раб, что рано утром на полдороге к площади базарной с тобою встретился; я нес на голове порожнюю корзину, приказала ты за собой мне следовать затем, чтобы ее наполнить до отказа цитронами, лимонами, сластями и пряностями разными. Потом, поскольку я понравился тебе и был уставшим, ты мне разрешила ночь провести в компании с тобой, твоими сестрами и сыновьями шаха. Мы занимались тем, что до утра рассказывали каждый в свой черед историю своей любви пред всеми. Когда настала очередь моя, то я сказал: Зубейда, до сих пор со мной историй не случалось в жизни; ну а теперь тем более не будет: ведь ты - вся жизнь моя. - Все это говоря, носильщик наш плодами насыщался. (Я вспоминаю, что совсем ребенком мечтал о сухом варенье, о котором так часто говорится в "Тысяче и одной ночи". Я ел его потом, оно было в розовом масле, и один мой друг говорил мне, что еще его приготавливают с личи.)
      О Ариадна! Странник я - Тезей,
      Оставивший тебя навеки Вакху,
      Чтобы продолжить путь свой.
      Эвридика! Прекрасная моя, я твой Орфей,
      Который в царстве мертвых потерял
      Тебя из-за единственного взгляда,
      Не в силах более тебя не видеть.
      Потом Мопс спел
      БАЛЛАДУ О НЕДВИЖИМОМ ИМУЩЕСТВЕ
      Когда вода в реке заметно поднялась,
      Одни надеялись, что на горе спасутся,
      Другие думали: полям полезен ил,
      А третьи говорили: все погибло.
      Но были те, кто не сказал ни слова.
      Когда река совсем из берегов вдруг вышла,
      То еще виднелись деревья кое-где,
      Там - крыша дома, здесь - стена и колокольня,
      А за ними - холмы. Но было много мест,
      Где больше не виднелось ничего.
      Одни пытались гнать стада повыше в горы,
      Детей своих несли другие к утлым лодкам,
      А третьи - драгоценности несли,
      Несли съестное, ценные бумаги
      И легкие серебряные вещи.
      Но были те, кто ничего не нес.
      На лодках плывшие проснулись рано утром
      В неведомой земле - одни в Китае,
      В Америке - другие, третьи - в Перу.
      Но были те, кто навсегда заснул.
      Потом Гузман спел
      ПЕСНЮ О БОЛЕЗНЯХ,
      из которой я приведу лишь конец:
      ...Лихорадку подхватил в Дамьетте26,
      В Огненной Земле оставил зубы,
      В Сингапуре весь покрылся сыпью
      Белой и сиренево-лиловой.
      В Конго ногу грыз мою кайман.
      В Индии случилось истощенье
      От него зазеленела кожа
      И прозрачной сделалась.
      Глаза
      Стали неестественно огромны.
      Я жил в светлом городке; каждый вечер в нем совершалось множество преступлений, однако неподалеку от порта продолжали плавать галеры, которые никогда не были заполнены. Однажды утром я отбыл на одной из них; губернатор города подкрепил мою затею силой сорока гребцов. Мы плыли четыре дня и три ночи; они истощили из-за меня свои недюжинные силы. Монотонная усталость усмирила их бурную энергию; они перестали непрерывно ворочать воду; они сделались красивее, мечтательней, и память об их прошлом утонула в огромном море. Под вечер мы вошли в город, изрезанный каналами, город цвета золота или пепла, который назывался Амстердам или Венеция и в соответствии с этим был коричневым или золотым.
      IV
      Когда в садах у подножия холма Фьезоле, на полдороге между Флоренцией и Фьезоле, в тех самых садах, где любили петь еще во времена Бокаччо Памфило и Фьяметта,27 кончился слишком солнечный день и наступила светлая ночь, Симиана, Титир, Менальк, Натанаэль, Елена, Алкид и другие были вместе.
      Перекусив лишь сладостями, которые зной позволил нам съесть на террасе, мы вышли в аллеи и теперь под впечатлением музыки бродили среди лавров и дубов, ожидая часа, когда можно будет растянуться на траве и отдохнуть возле прудов, которые приютила зеленая дубовая роща.
      Я переходил от одной группы к другой и, слыша лишь обрывки разговоров, понял, что все говорили о любви.
      - Всякое наслаждение, - говорил Элифас, - благо, и оно должно излиться.
      - Но всякое - не для всякого, - отвечал Тибулл, - нужно выбирать.
      Поодаль Теренций рассказывал Федру и Баширу:
      - Я любил девочку из племени кабилов, с черной кожей и совершенным телом, едва созревшую. Озорство подростка во время близости сочеталось в ней с опытностью зрелой женщины, что обескураживало меня. Она была тоской моих дней и усладой моих ночей.
      И Симиана с Гиласом:
      - Это маленький плод, который часто просит, чтобы его съели.
      Гилас пел:
      - Бывают маленькие радости на обочинах наших дорог, эти терпкие украденные плоды подчас желаннее самых сладких.
      На траве возле воды мы сели:
      ...пение ночной птицы неподалеку от меня в какой-то момент занимало меня больше, чем их речи; когда я снова прислушался, Гилас рассказывал:
      ...И у каждого из моих чувств были свои желания. Когда я хотел вернуться к себе, я находил своих слуг и служанок за моим столом, и для меня уже не оставалось даже крохотного пространства, чтобы присесть. Место счастья было занято Жаждой; другие жажды оспаривали у нее это лучшее место. Весь стол был в постоянной вражде, но чуть что - они объединялись против меня. Стоило мне приблизиться к столу, как они все шли на меня, уже пьяные, они гнались за мной, выталкивали наружу; и я снова выходил, чтобы собирать для них гроздья.
      Желания! Прекрасные желания! Я принесу вам раздавленные гроздья; я снова наполню ваши огромные чаши; но дайте мне вернуться в свое жилище - и пусть, когда вы уснете, опьяненные, я смогу увенчать себя порфирой и плющом, - скрыть тревогу на лице короной из плюща.
      Я сам почувствовал себя опьяненным и не мог больше внимательно слушать; через мгновение, когда птица смолкла, ночь показалась такой беззвучной, словно я был ее единственный свидетель; еще через мгновение мне показалось, что отовсюду брызнули голоса, которые смешались с голосами нашего многочисленного общества:
      - Нам тоже, нам тоже, - говорили они, - ведома мучительная тоска души.
      Желания не давали нам спокойно работать.
      - ...Этим летом у всех моих желаний была жажда. Казалось, что они пересекали пустыню за пустыней.
      Но я отказывался напоить их,
      Зная, что они помешаны на питье.
      (Были грозди, где спало забвенье, были те, где лакомились пчелы, были те, где задержалось солнце.)
      Каждый вечер желанье сидит у меня в изголовье,
      Каждое утро я вновь нахожу его там.
      Ночь напролет бессонно оно во мне.
      Я ходьбой утомить его долго пытался;
      Но устало лишь тело мое.
      Теперь поет Клеодализа
      ПЕСНЮ ВСЕХ СВОИХ ЖЕЛАНИЙ
      Я не знаю, о чем я мечтала ночью.
      Когда я проснулась, желанья мои
      Сгорали от жажды.
      Казалось, во сне они шли по пустыне.
      Между тоской и желанием
      Мечется наша тревога.
      Желания! Неужели уставать не умеете вы?
      О! О! О! Наслаждение быстро проходит,
      Оно очень скоро пройдет.
      Я знаю, увы, как продлить мне свои страданья
      Но, как приручить удовольствие, мне неизвестно.
      Между желанием и тоской
      Мечется наша тревога.
      И все человечество видится мне больным, который ложится в постель, чтобы выспаться, - который ищет покоя и не находит даже сна.
      Наши желания уже пересекли континенты,
      Они никогда не смогут насытиться.
      И вся природа томится
      Между жаждой покоя и жаждою наслаждения.
      От отчаянья мы кричали
      В пустынях своих жилищ.
      Мы поднялись на башни,
      Откуда видна лишь ночь.
      Собаки, мы выли от боли
      По берегам высохших рек;
      Львы, мы рычали в саванне;
      Верблюдицы, мы щипали
      Серые водоросли шоттов,
      Высасывая сок из полых стеблей,
      Ибо в пустыне всегда
      Не хватает воды.
      Ласточки, мы летели, лишенные корма,
      Над бескрайним пространством морей.
      Саранча, мы пожирали все,
      Чтобы прокормить себя.
      Трава, мы дрожали от бури;
      Облака, мы бежали от ветра.
      О! Ради великого покоя я желала спасительной смерти; и чтобы наконец мое желание, иссякнув, перестало питаться новым переселением душ. Желание, я тащила тебя по дорогам, я исчерпывала тебя в полях; я поила тебя допьяна в больших городах и не могла утолить твою жажду; я купала тебя в лунных ночах, я выгуливала тебя повсюду; я баюкала тебя на воде; я хотела усыпить тебя на волнах... Желание! Желание! Что же мне сделать для тебя? Чего ты хочешь еще? Неужели же ты никогда не устанешь?
      Луна показалась между ветками дубов, такая же, как всегда, но прекрасная, как всегда. Теперь они разговаривали, разбившись на группы; и я слышал лишь отдельные фразы; мне показалось, что каждый говорил другим о любви, не заботясь о том, чтобы быть услышанным.
      Потом разговоры стали стихать, луна скрылась за стволами широких дубов; они остались лежать друг подле друга на траве, слушая и не понимая больше запоздавших говорунов и говоруний, приглушенные голоса которых доносились до нас, лишь смешавшись с шепотом ручья на мху.
      Симиана, встав, сплела венок из плюща, и я почувствовал запах сорванных листьев. Елена распустила волосы, которые упали ей на платье, а Рашель ушла собирать влагу со мха, чтобы промыть глаза перед сном.
      Даже лунный свет исчез. Я продолжал лежать, утомленный прелестью и пьяный от печали. Я не говорил о любви. Я ждал утра, чтобы уйти и бежать куда глаза глядят по случайным дорогам. Мой усталый ум уже давно дремал. Я спал несколько часов, потом, когда рассвело, я ушел.
      КНИГА ПЯТАЯ
      I
      Дождливая земля Нормандии
      покоренная равнина.
      Ты говорил: мы станем принадлежать друг другу весной, под теми ветками, что мне знакомы, в уединенном месте, где много мха; наступит такая пора: воздух прогреется, - и птица, певшая там год назад, запоет снова. - Но весна в этот раз пришла поздно; и воздух, слишком свежий, предполагал другие радости.
      Лето было томным и теплым. - Но ты понадеялся на женщину, которая не приехала. И ты сказал: по крайней мере, осень возместит мне мои потери и утишит мою печаль. Она не приедет сюда, я знаю, - но эти густые леса все равно заалеют. Дни в это время бывают еще теплыми, и я буду сидеть на берегу пруда, где в прошлом году осыпалось столько желтой листвы. Я буду ждать приближения вечера... Другими вечерами я пойду на опушку леса, где ложатся последние солнечные лучи. - Но осень была дождливой в этом году. Леса лишь слегка окрасились, и ты не смог посидеть на берегу пруда, выходящего из берегов.
      *
      В этом году я все время был занят в имении. Я присутствовал при сборе урожая и при пахоте. Я мог видеть приближение осени. Она выдалась удивительно теплой, но дождливой. К концу сентября ужасный ветер, который не переставая дул в течение двенадцати часов, высушил с одной стороны все деревья. Спустя некоторое время листья, уцелевшие при ветре, стали золотыми. Я жил так далеко от людей, что мне показалось важным сказать и об этом не слишком значительном событии.
      *
      Бывают дни, и другие дни тоже. Бывают утра и вечера.
      Бывает утро, когда встаешь перед рассветом весь в оцепенении. - О серое осеннее утро, когда душа просыпается неотдохнувшей, усталой и так жгуче пробуждение, что ей хочется снова заснуть и она прикидывает, какова на вкус смерть. - Завтра я покидаю эту дрожащую от холода деревню; вся трава покрыта инеем. Я чую, как собаки, которые хранят в своих тайниках хлеб и косточки на случай голода, я чую, где мне искать прибереженные радости. Я знаю, что в низине, в излучине ручья, осталось немного теплого воздуха; выше - лесная преграда, золотая липа, еще не сбросившая свой покров; улыбка и ласка для маленького мальчика из кузницы, по дороге из школы. Далекий запах обильно осыпавшейся листвы; женщина, которой я могу улыбнуться возле лачуги, поцелуй ее маленькому ребенку; удары молота из кузницы, которые осенью разносятся особенно далеко... И это все? - Ах! Лучше заснуть! - Этого слишком мало. И я слишком устал надеяться...
      *
      Ужасные отъезды в предрассветной полутьме. Продрогшие душа и тело. Головокружение. Ищешь, что бы еще взять с собой. - Что тебе так нравится в отъездах, Менальк? Он ответил - предвкушение смерти.
      Конечно, не столько из-за желания увидеть что-то иное, сколько из-за возможности отделить от себя все необязательное. Ах! Как много вещей, Натанаэль, без которых можно обойтись! Душа никогда не бывает достаточно опустошена, чтобы наконец переполниться любовью - любовью, ожиданием и надеждой, которые, в сущности, единственное наше достояние.
      Ах! Все эти места, где можно было бы хорошо жить! Места, где могло множиться счастье. Трудолюбивые фермы; драгоценные полевые работы; усталость, огромная ясность сна... Поедем! И не все ли равно, где остановиться?..
      II
      ПУТЕШЕСТВИЕ В ДИЛИЖАНСЕ
      Я сбросил свое городское платье, которое вынуждало меня сохранять чрезмерное достоинство.
      *
      Он был там, подле меня; я чувствовал по ударам его сердца, что он был живым существом, и теплота его маленького тела обжигала меня. Он спал на моем плече. Я слышал, как он дышит. Тепло его дыхания мешало мне, но я не шевелился из опасения разбудить его. Его изящная голова сильно раскачивалась от тряски экипажа, где мы были ужасно стеснены. Другие тоже еще спали, коротая остаток ночи.
      Да, конечно, я знал любовь, и еще одну, и множество других любовей. Но разве мне нечего сказать об этой тогдашней нежности?