3 июля
      Я вынуждена была прервать повествование, чтобы отвести Густава к врачу. Слава богу! Врач меня очень успокоил. Благодаря Маршану, вовремя предупредившему нас, мы своевременно начали лечение. Местный врач, который очень внимательно обследовал Густава, утверждает даже, что вскоре можно будет не бояться рецидивов. Он полагает, что сразу же после каникул Густав сможет пойти в лицей и, таким образом, он не отстанет в учебе из-за болезни. Я не особенно удовлетворена тем, что написала вчера. Мне кажется, что моей рукой водила жажда обвинений, которые могут показаться необоснованными, если я не дам более подробного объяснения. У каждого из нас есть свои недостатки, и я знаю, что мир в семье не может поддерживаться без мелких взаимных уступок. Так почему же недостатки Робера стали для меня до такой степени невыносимыми? Не потому ли, что именно то, что меня доводит до отчаяния сегодня, раньше мне казалось очаровательным, достойным всяческих похвал? И в эту ловушку я попалась?.. Да, я вынуждена признать: изменился не он, а я. К такому выводу я пришла. В результате я лишилась даже моих лучших воспоминаний. С каких высот я спустилась на землю! Для того чтобы объяснить себе эту перемену, я перечитала то, что писала в этой же тетради двадцать лет тому назад. С каким трудом я узнаю себя в той наивной, доверчивой и немного глупой девочке, которой я тогда была! Я все еще слышу фразы Робера, которые я постоянно цитировала и которые наполняли мое сердце радостью и гордостью за любимого человека. Но теперь я воспринимаю их по-другому. Я пытаюсь отыскать причины этого недоверия, которые испытываю сегодня. Думаю, что оно зародилось вскоре после нашей свадьбы, в тот день, когда мой отец, восхищаясь системой классификации картотеки Робера, спросил его:
      -- Так, значит, это вы придумали?
      И я услышала ответ Робера, произнесенный тоном, не поддающимся определению, одновременно высокомерным и скромным, проникновенным и небрежным:
      -- Да... я искал и нашел.
      О, это была всего лишь мелочь, и в тот момент я не придала ей значения. Но поскольку незадолго до этого оплачивая счета в магазине канцелярских товаров на улице Бак, я узнала, что эта современная картотека была куплена там, на мой взгляд, совершенно неуместным был этот вдохновенный вид чуть ли не страдающего изобретателя, который Робер на себя напустил и который он "считал должным", чтобы изречь: "Я нашел". Да, да, конечно, мой друг, ты нашел эту картотеку на улице Бак, но зачем говорить: "искал"? Или надо было бы добавить: "...когда я искал заказанные конверты..." В момент прозрения я поняла, что настоящему ученому, сделавшему открытие, и в голову не придет сказать: "Я искал и нашел", ибо речь идет о само собой разумеющемся. А эти слова в устах Робера лишь скрывали тот факт, что сам он ничего не изобрел. Мой дорогой папа ничего не понял, мне же все то, о чем я сейчас пишу, открылось гораздо позже. Я просто инстинктивно почувствовала какую-то неуловимую фальшь. Впрочем, Робер, произнеся эти слова, вовсе не хотел обмануть папу. Эта короткая фраза вырвалась у него непроизвольно, но именно поэтому она была такой показательной. Он обманывал отнюдь не папу, а себя.
      Ибо Робер -- не лицемер. Он действительно верит, что испытывает те чувства, которые изображает. Я даже верю в то, что в конечном счете он их испытывает и что в ответ на его призыв они у него появляются -- самые прекрасные, самые благородные, всегда именно те, которые следует иметь, те, которые выгодны ему.
      Сомневаюсь, что многие люди могут на это попасться, но тем не менее такие есть. Устанавливается своего рода договоренность. Возможно, они не так глупы, а просто притворяются таковыми для большего удобства. Складывается впечатление, что папа, который сначала, казалось, во всем разобрался, в то время как я вообще ничего не видела и потому его мнение о Робере меня так огорчало до замужества, полностью изменил свою точку зрения в дальнейшем. В всех моих спорах с Робером он встает на его сторону. Он такой добрый и такой податливый! А Робер такой ловкий!.. Что касается мамы... Иногда я чувствую себя ужасно одинокой, и могу поделиться своими мыслями только с этим дневником, тогда я начинаю его любить как молчаливого послушного друга, которому я наконец могу поведать свои самые тайные, самые скорбные мысли.
      Робер думает, что он меня досконально изучил; он не подозревает, что у меня может быть личная жизнь и помимо него. Он видит во мне лишь иждивенку; я являюсь частью его комфорта, я его жена.
      5 июля
      Я чувствую, знаю, что каждый раз, встречаясь с новым человеком, он в первую очередь пытается выяснить, как с ним обращаться, как к нему подойти. Даже в его поступках, которые внешне крайне благородны и в которых он проявляет максимальную предупредительность по отношению к другим, я чувствую его тайную мысль сделать так, чтобы эти люди были ему обязаны. И с какой наивностью он действует! В первое время, пока он еще не научился опасаться меня, у него вырывались весьма показательные высказывания, подобные такому: "Я был так плохо вознагражден за свое сочувствие!" -- как будто в ответ на сочувствие надо ожидать вознаграждения! И я содрогалась при его словах: "Такой-то... после того, что я для него сделал, ни в чем мне не откажет".
      В этом и состоит весь смысл затеи с журналом, которым он руководил четыре года и бросил его только в прошлом году, после того как в дополнение к ордену Почетного легиона получил еще и орден офицера Почетного легиона. Под внешней беспристрастностью журнала скрывалось нечто вроде агентства взаимопомощи и взаимных услуг. Робер рассматривал каждую хвалебную статью как своего рода кредит. Особенно он силен в искусстве использования людей в своих целях, делая при этом вид, что это он оказывает им услуги. На что были бы похожи те несколько статей, написанных им самим для журнала, если бы не его молодой секретарь, который их редактировал, заново составлял и переписывал?.. Но когда Робер говорит об этом очаровательном, необыкновенно способном молодом человеке, удивительно скромном и прекрасно воспитанном, он иногда восклицает: "А кем бы он был без меня?"
      Послушать Робера, единственная цель журнала заключается в том, чтобы помогать неизвестным художникам, артистам, писателям знакомить публику с их творчеством, или, как он говорит, "делать им имя". Но одновременно журнал помогал самому Роберу делать карьеру. Да, конечно, он много сделал для признания необычайного таланта Бургвайлсдорфа, человека столь гордого и в то же время чрезвычайно скромного или по крайней мере искренне пренебрегавшего благосклонностью широкой публики. Но необыкновенно возросший спрос на его картины благодаря кампании, умело организованной журналом после его смерти, позволил Роберу получить от продажи двух его полотен из его так называемой "галереи" намного больше, чем он заплатил за все остальные. Вытащенные из шкафов, где они так долго пылились, сейчас все эти картины вставлены в рамы и висят на видном месте, позволяя Роберу нравоучительно говорить сыну: "Крайне редко бывает так, что Бог нас в конечном счете не вознаградил".
      О, как бы мне хотелось, чтобы он хоть раз выступил в защиту дела, где ему бы действительно пришлось рисковать своим именем, испытывать чувства, из которых нельзя извлечь выгоду, иметь убеждение, которое не может принести никакой прибыли!..
      Когда он предложил папе, нашим родственникам де Беррам и даже этому славному, хотя и невезучему Бургвайлсдорфу вложить деньги в создание типографии (кстати, она потом обанкротилась), казалось, что с его стороны это была большая любезность: акции типографии пользовались большим спросом, а он мог располагать только ограниченным их количеством, и часть их них в виде особой любезности он согласился предложить своим друзьям... Все это было настолько умело представлено, что даже я подумала: "Как же Робер внимателен!.." Ибо тогда я не понимала, что все распространенные им акции обеспечивали ему большинство голосов и непомерно раздували его авторитет.
      А после банкротства какие красивые слова он отыскивал, чтобы оправдаться за огромные убытки, понесенные друзьями из-за его неосторожности: "Наши несчастные дорогие друзья... За оказанное мне доверие они были так плохо вознаграждены. А я сурово наказан за то, что хотел помочь другим" -- и т. д.
      А ведь надо было просто-напросто вернуть хотя бы Бургвайлсдорфу деньги, вложенные им в это дело только по настоянию и под гарантию Робера, который счел для себя возможным отделаться легким испугом, "ликвидировав предприятие" в нужный момент, в чем он сам мне потом признался; а когда он увидел, что я была готова возмутиться тем, что он не подумал прежде всего о спасении денег своих друзей, он принялся путано объяснять, что не мог продать их акции без доверенности, а на ее оформление у него уже не оставалось времени. Кроме того, внезапная продажа слишком большого пакета акций могла бы вызвать панику и немедленное падение цен. Мне кажется, что я никогда его так не презирала, как в тот день; но я постаралась не выдать свои чувства, а сам он ни о чем не догадывался, ибо все, что он рассказывал, казалось ему настолько естественным, что он ничуть не сомневался в том, что в подобных обстоятельствах я поступила бы точно так же.
      6 июля
      О том, что Густав похож на отца, первым мне дал понять Маршан. Настолько трудно реально судить о человеке, которого любишь, что все иллюзии, которые я так долго питала в отношении Робера, до последних месяцев сохранялись у меня и в отношении Густава. Разочаровавшись в Робере и считая, что проявляю большую проницательность, перенося свое внимание и надежды на Густава, я думала, что уж по крайней мере он... К тому же недостатки Робера обнаруживаются в Густаве, так сказать, в измененном виде и иначе проявляются. Но сейчас я их узнаю. Я не могу больше ошибаться: это те же самые недостатки, но в другом обличье. И даже некоторые черты характера Робера мне сейчас становятся понятны благодаря моему сыну. Мне не нравится, что, готовясь к занятиям, он игнорирует те предметы, по которым не боится, что его спросят. Он ничего не учит из простого желания узнать что-то новое, а знания для него значат меньше, чем их видимость. Когда он был еще совсем маленьким, мне стоило больших трудов отучить его от привычки спрашивать по всякому поводу: "А зачем это нужно?" Сначала я видела в этом вопросе лишь очаровательное детское любопытство. Теперь он уже не задает этот вопрос вслух, но лучше бы он его задавал, так как про себя он продолжает его задавать и пренебрегает всем тем, что ему не нужно.
      Подумать только, что сначала я радовалась тому, каких он себе выбрал товарищей! Какая наивность с моей стороны! "Густав хочет дружить только с лучшими!" -- говорила я Ивонне, вызывая при этом улыбку у Маршана. В прошлом году на детский праздник, который я устроила по просьбе Густава и по совету Робера, к нам пришли: сын министра, племянник сенатора, молодой граф. Не было ни одного ребенка, у кого бы не было чрезвычайно богатых, влиятельных или известных родственников. Сам Робер не смог бы сделать лучшего выбора. Хотя у Густава есть еще один друг. Он учится на стипендию. Его родители преподаватели; они небогаты. Густав дал мне понять, что неуместно приглашать его вместе с остальными. Сначала я хотела видеть в этом проявление деликатности с его стороны. Сегодня я думаю, что Густав просто-напросто боялся, что ему будет стыдно за своего друга. Он охотно с ним встречается, но только для того, чтобы поразить его, подчинить себе. Я же предпочитаю его всем другим. По моему мнению, он один обладает настоящими человеческими достоинствами. Этот добрый мальчик обожает Густава, и, когда я вижу, как он восхищается тем, что тот говорит или делает, мне очень хочется предупредить его, сказать ему:
      -- Бедный малыш, не обманывайся, моего сына любишь не ты, в тебе просто говорит твоя преданность.
      -- Мама, ему так нравится оказывать мне услуги! -- возражает Густав, когда я его упрекаю в том, что он пользуется преданностью своего друга для выполнения работы, которую он мог бы вполне сделать сам. -- Ему это в удовольствие, а мне это делать скучно.
      И получается так, что тот еще говорит Густаву спасибо.
      9 июля
      Удовольствие, которое я получаю, исписывая чистые страницы этой тетради, мне кажется довольно пустым, но бесспорным. Тем не менее я реже, чем раньше, берусь за перо; я не особенно забочусь о стиле, но, поразмыслив, полагаю, что сейчас я пишу лучше. Ничто не дало мне так много, как занятия с Густавом и Женевьевой. Для того чтобы они лучше поняли писателей, включенных в школьную программу, сначала я старалась сама лучше в них разобраться, в результате чего выяснилось, что мои вкусы сильно изменились и многие современные книги, которые я прежде читала с интересом, сегодня мне кажутся безвкусными и пустыми, в то время как другие, которые раньше я читала по обязанности и которые мне казались скучными, сейчас оживают и расцветают. Сейчас я научилась находить в произведениях великих авторов прошлого, где я видела лишь холодную напыщенность и цветистое красноречие, там много откровений, что некоторые из произведений стали моими тайными советниками, друзьями, и часто именно в них я ищу убежище и нахожу поддержку и утешение, в которых я так нуждаюсь, ибо чувствую себя ужасно одинокой.
      11 июля
      Старый аббат Бредель, который в связи с кончиной одного из родственников должен был уехать в Бордо, навестил меня вчера после обеда. Он так хорошо меня знает! Когда-то мы так друг друга понимали!.. Я исповедалась ему, чего уже очень давно не делала, ибо давно забыла о своем религиозном долге. Религиозные обряды, так, как их совершает Робер, охладили мое сердце; демонстрация его набожности заставляет меня сомневаться в подлинности моей веры. От его показных коленопреклонений молитва замирает в моей душе... Но вчера из слабости, из боязни одиночества и потребности в сочувствии я не могла удержаться и рассказала обо всем аббату, который хочет, чтобы я его считала скорее другом, нежели духовником. Увы, после этой беседы я чувствую себя униженной, растерянной, разочарованной и верю в себя не больше, чем в Робера.
      Аббат начал мне говорить, что не всегда "слова идут от щедрости сердца" и что часто даже в молитве слова предшествуют искреннему порыву души, что я должна примириться с тем, что у Робера выражение чувства не сопровождается немедленным реальным чувством, но я должна надеяться, что это чувство последует за его выражением позднее. Главное, по словам аббата, говорить не столько то, что думаешь (ибо помыслы зачастую бывают греховными), а то, что должен думать, ибо, естественно, начинаешь -- почти вопреки самому себе -верить в то, что говоришь. Короче, он решительно встал на защиту Робера, отрицая за мной какое бы то ни было право усомниться в его искренности, и узрел в моих жалобах и в том, что он называет "моими требованиями", лишь проявление гордыни, достойной самого глубокого сожаления, которая возникла и развилась во мне в результате моего пренебрежения к исполнению религиозного долга. Власть, которую аббат сумел установить надо мной, настолько велика, что вскоре я перестала ясно представлять себе и понимать, на что я жалуюсь и в чем упрекаю Робера; я превратилась в непослушного, капризного ребенка. И когда, рыдая, я возразила, что там, где он хочет видеть бунт, на самом деле только огромная потребность служить, посвятить себя, но посвятить какому-то конкретному делу и что у Робера под обманчивой внешностью нет ничего, кроме ужасающей пустоты, он торжественно внезапно смягчившимся голосом сказал:
      -- Ну что же, в таком случае, дочь моя, ваш долг заключается в том, чтобы помочь ему скрыть эту пустоту... от взглядов всех, -- и он добавил еще более торжественно: -- в первую очередь от ваших детей. Важно, чтобы они и дальше продолжали уважать и почитать своего отца. А вы должны им помочь, пряча, прикрывая и сглаживая его недостатки. Да, в этом заключается ваш христианский супружеский долг, от исполнения которого вы не можете пытаться уклониться, не нарушив при этом божьих заповедей.
      Склонившись перед ним, я закрыла лицо руками, пряча от него свои слезы, смятение и стыд, когда подняла голову, то увидела слезы в его глазах и почувствовала исходящую от сердца искреннюю и глубокую жалость, которая внезапно меня тронула больше, чем его слова. Я ничего не сказала, не нашла, что сказать. Но он искренне понял, что я подчиняюсь.
      Еще немного -- и я разорвала бы сегодня все, что написала в последние дни; но нет, хочу иметь возможность перечитать это хотя бы для того, чтобы устыдиться...
      12 июля
      Итак, мне остается лишь посвятить себя человеку, к которому я больше не испытываю ни любви, ни уважения; человеку, который нисколько не будет мне благодарен за жертву, которую он не в состоянии не только оценить, но и заметить; человеку, в посредственности которого я убедилась слишком поздно; марионетке, женой которого я являюсь. Таков мой жребий, смысл, цель моей жизни; и нет у меня другой перспективы в этом мире. Тщетно аббат восхваляет величие самоотречения. "В глазах Бога", -- говорит он. И в отчаянии я сразу же осознала, что перестала верить в Бога тогда же, когда перестала верить в Робера. Одна только мысль о том, что мне суждено вновь встретить его в ином мире в качестве печального вознаграждения за мою верность, наводит на меня такой ужас, что моя душа отказывается от вечной жизни. И если я больше не боюсь смерти, это означает, что я не верю в загробную жизнь. Да, я чувствую, что больше в нее не верю. Вчера я написала, что я "подчинилась", но это неверно. Я ощущаю в себе лишь отчаяние, протест, возмущение. "Гордыня", -говорит аббат... Ну что же, да, я думаю, что стою большего, чем Робер; и именно в тот момент, когда я буду особенно унижена перед Робером, я наиболее полно осознаю, чего я стою, и буду испытывать от этого наибольшую гордость. Разве предостерегающий меня от греха гордости аббат не понимает, что, напротив, он толкает меня к нему и что гордость -- единственное средство, которое он может использовать, чтобы добиться от меня смирения?
      Гордость, смирение... Я повторяю эти слова, не понимая их, как будто беседа с аббатом была призвана лишить их всякого смысла. И мысль, которую я тщетно от себя гоню, мысль, которая со вчерашнего дня мучает меня, дискредитирует в моем представлении как аббата, так и все то, в чем он меня пытается убедить, эта мысль заключается в том, что церковь и он заботятся только о внешних приличиях. Аббат охотнее довольствуется лицемерием, которое его устраивает, чем моей искренностью, которая его стесняет и доставляем ему неприятности. Робер сумел привлечь его на свою сторону так, как он умеет всех приручать (до чего ужасное слово!). Ему похвала, мне осуждение. Неважно, скрывается ли что-нибудь за словом или нет. Аббату достаточно слова. Слова достаточно всем, и только я тщетно отказываюсь этим довольствоваться. То, чего я пытаюсь этим добиться, не имеет никакого значения, никакого права на существование и является нереальным.
      Полно! Поскольку, вероятно, надо довольствоваться видимостью, надену на себя личину смирения, не испытывая при этом в глубине души истинного смирения.
      Но в тот вечер в отчаянии я хотела верить в Бога, чтобы спросить его, действительно ли такова его воля.
      13 июля
      Тревожная телеграмма моего отца срочно вызвала меня в Париж. Робер попал в автомобильную катастрофу, "не серьезную", как сказано в телеграмме, однако я должна вернуться. Если бы состояние Робера было очень серьезным, отец вызвал бы и Густава, но я говорю это для собственного успокоения.
      Мою совесть ужасно мучает то, что я здесь написала за последние дни. К счастью, Густав достаточно хорошо себя чувствует, и на несколько дней я могу без опасений оставить его одного. Хозяин пансиона обещает мне присмотреть за ним, а доктор -- он присутствовал в тот момент, когда я получила телеграмму, -- обязуется ежедневно сообщать мне о состоянии его здоровья. Итак, завтра я возвращаюсь первым поездом.
      Париж, 14 июля
      Слава Богу, Робер жив! Доктор Маршан и хирург заверяют меня, что повода для беспокойства нет. Но как не видеть в этом несчастном случае знак провидения, о чем мне сразу же сказал аббат Бредель, которого я встретила у постели Робера. Колесо машины, которая его сбила и могла бы раздавить, чудом переехало только левую руку, в результате чего в двух местах сломано плечо, которое быстро срастется, как утверждает Маршан.
      Когда я увидела Робера, меня больше всего напугала повязка, скрывавшая часть его лица. Но, по словам Маршана, на лице только незначительные ссадины. Тем не менее Робер страдает довольно сильными головными болями, которые он мужественно переносит с достойным восхищения терпением. После того, что я здесь написала, следует добавить, что меня очень волновало, что он мне скажет, или, точнее, меня волновало то раздражение, которое его слова могли бы у меня вызвать. Но как только он начал говорить, я почувствовала, что все еще люблю его. Он просто сказал:
      -- Прости меня за все огорчения, которые я вам причинил.
      А когда я нагнулась к нему, он, несмотря на боль, с улыбкой добавил:
      -- Не надо, не целуй меня, уж очень я сейчас некрасив.
      Я опустилась на колени у его кровати и в слезах мысленно благодарила Бога за то, что он не внял моей кощунственной просьбе, что он сохранил мне Робера и отказал мне в преступной свободе; мне стыдно, что я ее возжелала, и я от всего сердца молю Бога простить меня.
      Я еще лучше сознавала бы, что тем самым Бог подвергает мою веру испытанию, если бы аббат не пытался меня в этом убедить. Я восстаю именно против того, что он мне сейчас говорит, и в то же самое время, с другой стороны, я подчиняюсь его словам, как будто дух протеста, которому я неосторожно поддалась и который я отвергаю сейчас, вновь набросился на свою жалкую добычу. Что ж, пусть наслаждается ею! Но сегодня я понимаю, насколько прав был аббат, говоря, что истинная причина моего вчерашнего протеста -моя гордыня; действительно, сколько гордости в мелочном раздражении, охватывающем меня, когда он мне сейчас проповедует долг, в чем больше нет надобности, поскольку я его признаю. Боже, я и в этом себя обвиняю! Но сумею смириться настолько, что последую примеру Робера, достоинства которого я недооценивала.
      Мама предлагает мне свою помощь: она готова побыть вместо меня с Густавом и сегодня вечером выезжает в Аркашон.
      16 июля
      Робер по-прежнему жалуется на сильные головные боли, но доктор Маршан, вначале опасавшийся перелома черепа, посмотрев рентгеновский снимок, который вчера сделали Роберу, полностью успокоился. Что касается плеча, то он утверждает, что надо только запастись терпением, -- через месяц оно заживет. Я тоже успокаиваю себя, и, увы, видимо, беспокойство необходимо для того, чтобы я могла смириться и стать ближе Роберу, или для того, чтобы я могла найти в нем то, что находит отклик в моем сердце? Думаю, что он испугался смерти и, наверное, благодаря этому страху впервые в жизни заговорил искренне. Но как только страх смерти отступил, он начал его разыгрывать и изобретать возвышенные novissima verba*. С тех пор я больше за него не переживаю, а только хладнокровно наблюдаю за ним.
      _______________
      * Заключительные (последние) слова (лат.). _______________
      Звук собственного голоса волнует его до слез, и все мы так же рыдали бы, если бы не знали, что ему ничто не грозит. Однако он достаточно умен и понимает, что некоторых людей ему не провести. Вот почему он тщательно дозирует свою игру в зависимости от доверия, которым пользуется. С Маршаном он никогда не осмеливается рисковать и всегда в хорошем и бодром настроении; пафос он бережет для аббата, который считает его "достойным подражания", и папы, который сравнивает его с "античными героями" и выходит из его комнаты, едва сдерживая рыдания. Думаю, что со мной Робер чувствует себя неловко и боится дать повод к столкновению, так как он пытается выглядеть простым, что для него совершенно неестественно. Но я с удивлением обнаружила, что есть человек, в присутствии которого он следит за собой еще больше: это Женевьева. Вчера я видела, как некоторые слова ее отца, которые, впрочем, не были особенно напыщенными, вызвали у нее нечто вроде улыбки, насмешливой гримаски, и она пыталась поймать мой взгляд, в который я тут же вложила всю строгость, на какую была способна. Мы не можем мешать нашим детям судить о нас, но мне невыносима мысль о том, что Женевьева может надеяться на то, что я одобрю ее лукавство.
      17 июля
      Маршан не может толком объяснить себе состояние Робера, который продолжает жаловаться на головную боль или просто (так как я не права, говоря о том, что он жалуется) вдруг молча сжимает зубы; при этом лицо у него застывает, как у человека, борющегося с внезапным приступом сильной боли. А когда его спрашивают, болит ли у него голова, он подает знак, что да, болит, но при этом даже не кивает головой, а только закрывает с агонизирующим видом глаза, что он, конечно, считает более красноречивым жестом. Будучи по меньшей мере озадаченным, Маршан утверждает, что у него ничего нет, скептически относится к этим предсмертным мукам и занимает выжидательную позицию. Он пригласил для консультации одного из своих коллег, который тоже ничего не обнаружил и заверяет, что у меня нет оснований для волнений. Но я чувствую, что Роберу не нравится, что его успокаивают, или, пожалуй, он не хочет, чтобы успокаивали нас.
      -- Медицина -- наука очень ненадежная, -- нравоучительным тоном заявил он после того, как врачи ушли, и добавил для большей торжественности: -Даже лучшие доктора ошибаются.
      Но вчера он отказался принимать пищу, закрылся в своей комнате, куда рвалось много назойливых людей, а сегодня утром попросил вызвать из Аркашона мою мать и Густава. Мы получили телеграмму, в которой сообщалось об их приезде сегодня вечером.
      Общеизвестные изречения, знаменитые "последние слова", "клише" опасны для него, как подводные рифы. Он это чувствует, и я восхищаюсь, с каким искусством он их избегает. Впрочем, он говорит мало. Не всегда у него под рукой оказывается новая возвышенная мысль. Но одна из его последних уловок заключается в том, чтобы получать удовольствие от собственного уничижения; аббат, который в этом видит только христианское смирение и раскаяние, моментально попадается на эту удочку. Робер, увидев его у своей постели, начинает шептать, закрыв глаза:
      -- Сейчас пришел момент сравнить то малое добро, которое сделано, с тем добром, которое можно было бы сделать.
      Затем, поскольку все мы молчим, он продолжает:
      -- Я отдал много сил, а результаты ничтожны. -- И, посмотрев на аббата: -- Будем надеяться, что Бог не судит об усилиях человека по незначительности достигнутых им результатов.
      Прием успокаивающей микстуры, которую я ему подаю, является своего рода антрактом, а затем он продолжает:
      -- Бурлящая вода -- плохое зеркало, но, когда вода успокаивается, человек может созерцать в ней свое отражение.
      Тут он переводит дыхание и поворачивается к стене как будто для того, чтобы не видеть перед собой слишком мерзкой картины, а далее с упреком, печалью, отвращением, презрением и затаенным отчаянием в голосе заявляет:
      -- В этом я вижу лишь проявление глупости, злобы, самодовольства...
      -- Полно, полно, мой друг, -- перебивает его аббат. -- Бог, которому открыты все тайны нашего сердца, сумеет разглядеть и что-то другое.
      Увы, я лично ничего, кроме комедии, в этом не вижу.
      18 июля
      Мама с Густавом вернулись вчера вечером. Робер изъявил желание привести себя немного в порядок, но настоял на том, чтобы не снимали ненужную повязку, которая закрывает половину его лба. Под тем предлогом, что у него от лампы устают глаза, он попросил поставить ее так, чтобы лицо его было в тени. Папа вышел в гостиную, где сидели мама и Густав, и сообщил им самые радостные новости. Со мной в комнате Робера остались Женевьева и Шарлотта, которая заканчивала убирать туалетные принадлежности. У нее был такой вид, словно мы собирались составить живую картину. Когда все было готово, Женевьева пригласила остальных.
      Было бы естественно, если бы Густав бросился поцеловать отца. Но у того были иные планы. В этот момент он лежал с закрытыми глазами. Лицо его приобрело такое величественное выражение, что Густав остановился как вкопанный. Папа и мама держались немного сзади. Вдруг раздался голос Робера:
      -- А теперь вы можете подойти... ибо я очень слаб.
      Он приоткрыл один глаз и увидел Шарлотту, которая притворилась, что потихоньку уходит.
      -- Останьтесь, останьтесь, милая Шарлотта, вы не помешаете.
      После всех предсмертных слов, которые он за эти дни произнес, мне было любопытно, что он еще выдумает: отцовские чувства могли подсказать ему новые темы. Итак, отдельно обращаясь к приблизившимся к постели Женевьеве и Густаву, которые вели себя как вышколенные актеры, он произнес:
      -- Дети мои, пришло время вам принять факел, который...
      Но он не успел закончить свою фразу. Видимо, не выдержав, Женевьева звонким, почти жизнерадостным голосом внезапно перебила его:
      -- Но, папа, ты говоришь так, как будто собрался нас покинуть. Мы все знаем, что ты уже почти совсем поправился и через несколько дней сможешь вставать. Ты же видишь, что, кроме Шарлотты, никто не плачет. Если кто-нибудь сейчас войдет, то подумает, что только она одна жалеет тебя.
      -- Господин Густав видит, что его папа тоже плачет! -- воскликнула Шарлотта. (И действительно, когда Робер заговорил, слезы градом потекли у него по лицу.) Затем она чуть приблизилась к кровати и, поощряемая нашим молчанием, продолжила:
      -- Если вы чувствуете слабость, то, возможно, оттого, что вам надо подкрепиться. Я принесу вам бульон.
      После этого Роберу не осталось ничего другого, как поинтересоваться у мамы, как она доехала, а у Густава -- как ему понравилось в Аркашоне.
      19 июля
      Женевьева не любит своего отца! Как же я так долго этого не замечала? Это потому, что я уже давно уделяю ей мало внимания. Я его полностью перенесла на Густава, хрупкое здоровье которого отнимало у меня все свободное время. Я признаю также, что проявляла больший интерес к нему; как и его отец, он умеет нравиться, и я нахожу в нем все, что в Робере меня когда-то восхищало, а потом привело к такому разочарованию. Что касается Женевьевы, я думаю, что она поглощена своей учебой и безразлично относится ко всему остальному.