Выбирать мне шляпы мы отправились вместе. Мне трудно привыкнуть к новым формам. Робер считает, что они мне очень идут, но, когда я вижу себя в зеркале, я себя не узнаю. Думаю, что это дело привычки и что, как он говорит, вскоре я не узнаю своего девичьего лица. Вообще я нахожу, что он выбирает слишком красивые вещи, но понимаю, что он хочет, чтобы я была украшением ему, и что уже сейчас я не имею права на скромность, Но аббат знает, что в глубине души я остаюсь скромной и что главное -- именно это. Каждый день я заново удивляюсь своему счастью и не перестаю считать себя недостойной его. Иногда я боюсь, что Робер преувеличивает мои достоинства, но, может быть, любовь даст мне возможность подняться до его уровня. Всем сердцем хочу этого и прилагаю для этого все свои силы. А он мне в этом так терпеливо помогает!
      30 октября
      Робер поразителен, он поддерживает отношения с массой знаменитостей и знаком со многими людьми из всех слоев общества. Это позволяет ему оказывать услуги тем, кто к нему обращается. Он говорит, что великая мудрость жизни заключается в том, чтобы никогда не просить ничего, если не уверен, что твою просьбу выполнят. Но, поскольку те, кто ему обязан, ни в чем ему не отказывают, а он не просит ничего лишнего, он легко получает все, что хочет. Он вхож повсюду, и, куда бы я с ним ни пришла, к нему сразу же тянутся руки. Я просила его представить мне только его настоящих друзей; но, даже недостаточно хорошо зная его, трудно не стать его другом, а так как он в курсе всех событий, он способен говорить с кем угодно и о чем угодно, как о своем любимом деле. По правде говоря, не думаю, что у него есть близкие друзья. Однажды я его спросила об этом. Не дав прямого ответа, он сказал, нежно обняв меня: "Дружба -- это преддверие любви".
      И действительно, сегодня мне кажется, что то чувство большой дружбы, которое еще вчера я испытывала к Розите и Ивонне, оказалось временным и что моим первым настоящим другом стал Робер.
      Он хочет сделать папе сюрприз, добиваясь для него ордена. Очень хорошо зная начальника канцелярии министра просвещения, он утверждает, что ему это будет очень легко сделать. Папа, конечно, не откажется, и я думаю, что в глубине души это доставить ему огромное удовольствие. Я нахожу прекрасным, что Робер думает о папе и не просит ордена для себя. Но он этому не придает значения, так как знает, что получит его, как только захочет. Слушая его беседы с замечательными людьми, с которыми он меня знакомит, я сознаю собственное невежество и настолько боюсь, что ему будет за меня стыдно, что едва осмеливаюсь участвовать в беседе. Я попросила его составить мне список книг, которые мне следует прочитать, как только у меня будет немного времени... но когда это будет? Мы решили пожениться в конце января. Мне кажется, что это еще ужасно нескоро, однако дни летят с пугающей быстротой. Сразу же после свадьбы мы отправимся в Тунис. Это будет не просто развлекательная поездка. Роберу там принадлежит часть капитала в одном сельскохозяйственном предприятии, деятельность которого он хочет проконтролировать. Он говорит, что нет большего удовольствия, чем то, которое можем принести выгоду. Его ум никогда не бездействует. Он постоянно занимается самообразованием и умеет все повернуть в свою ползу.
      Главное, что нас волнует, -- это жилье. Мы осмотрели огромное количество квартир, но против каждой из них у мамы, Робера или меня были какие-то возражения. Думаю, мы договоримся с одним архитектором, которого очень хорошо знает Робер. Он заканчивает строительство жилого дома, удачно расположенного в квартале Ла-Мюет с видом на Большой парк. Нам будет принадлежать последний этаж, что позволит оборудовать его по нашему усмотрению. Часами мы вместе обсуждаем наши планы -- и нет ничего интереснее этого. При жизни матери Робер не был очень богат и довольствовался небольшой квартирой на первом этаже дома на улице Антен, где ему становилось все теснее. Он вынужден был питаться в ресторанах, что отнимало у него массу времени и плохо влияло на его желудок.
      Мне хотелось посмотреть, как он живет, но он, как мне показалось, стеснялся своей квартиры. Однако я была удивлена тем, что там не было беспорядка. Все документы были разложены или подшиты по папкам; он составил великолепную картотеку, благодаря которой он сразу же получал все необходимые ему сведения о любом человеке. Именно поэтому он мог так легко оказывать все услуги. По его мнению, люди вообще плохо организованы, а механизм общества, как он говорит, плохо отлажен. Он любит цитировать строки Лафонтена: "Меньше всего не хватает знаний" -- и считает, что важно уметь пользоваться тем, что имеешь. Думаю, что в большей степени это относится к людям, таким же талантливым, как и он: но, когда я говорю ему, что мои знания не много стоят, он не соглашается и говорит, что я умнее большинства женщин, организующих салоны и блистающих в свете. Он говорит это, как мне кажется, искренне, и я просто боясь, что он питает большие иллюзии относительно своей будущей супруги. Лишь бы он их подольше сохранил. Во всяком случае, как только у меня появится время, я постараюсь расширить свой кругозор, чтобы с каждым днем становиться все более достойной его.
      Меня волновало, удается ли ему уделять время ведению своего дневника, как мы об этом договорились, и я попросила показать его мне. Нет, не читать, мне просто хотелось на него посмотреть. По правде говоря, я боялась, что он будет тянуть с дневником, но он меня успокоил. Ящик, куда он его положил, по-прежнему надежно заперт на ключ. Он показал мне ящик, но отказался достать дневник даже после того, как я обещала в него не заглядывать.
      3 ноября
      Вчера мы пригласили на ужин художника Бургвайлсдорфа. Несмотря на ужасную фамилию -- даже не знаю, правильно ли я ее написала, -- он не немец и не еврей, а достойный уважения простой бедный молодой человек, которому Робер много помогал и который заполонил маленькую квартиру на первом этаже на улице Антен кучей непродаваемых картин. Робер покупает их у него из милосердия, чтобы оказать ему помощь, не раня его гордости. Я сказала Роберу, что он поступает неосторожно, поощряя таким образом неудачника, которому стоило бы порекомендовать заняться чем угодно, только не живописью. Но, видимо, бедняга ни на что другое не способен, а кроме того, он убежден в своей одаренности. Впрочем, Робер упрямо заявляет, что тот обладает "определенными способностями", и мы из-за этого немного поспорили, так как достаточно лишь взглянуть на мазню Бургвайлсдорфа, чтобы понять, что никакой он не художник и что он даже не имеет ни малейшего представления о том, что такое живопись. Но Робер тут же называет имена многих известных художников, которых раньше называли "мазилами". И поскольку он уже начал злиться оттого, что я действительно не находила ничего хорошего в том, что он мне показывал, он безапелляционно заявил:
      -- Кстати, тебя должно было бы убедить уже одно то, что я к нему так не привязался бы, если бы он был таким никчемным.
      (Тем не менее Робер не осмеливается вывешивать весь этот ужас. Он складывает все эти картины в большом шкафу, где я их и обнаружила, поскольку у него в доме мне позволено рыться повсюду.) Робер сказал это с таким высокомерием (впервые он со мной так разговаривал), что у меня слезы выступили на глазах. Он это заметил и сразу же стал очень нежным, поцеловал меня и сказал:
      -- Послушай, хочешь, я тебя с ним познакомлю? Ты сама решишь, так ли он глуп, как ты думаешь.
      Я согласилась -- и вот так мы его пригласили.
      Ну что же, здесь я приношу свои извинения Роберу: Бургвайлсдорфа я нашла почти очаровательным. Я говорю "почти", ибо, как бы там ни было, что-то в нем меня шокирует, а именно недостаток признательности, или, говоря прямо, его неблагодарность по отношению к Роберу. Бургвайлсдорф, по-видимому начисто забыв, чем он ему обязан, даже не оказывает ему почтения. Я хорошо знаю, что не следует делать выводы из того, что он говорит, и что теплота его тона уравновешивает грубость его слов, но я не раз слышала, как он, перебивая Робера, восклицал: "Старик, но то, что ты говоришь, -- полная чушь!" И это в ответ на очень разумное замечание, которое он даже и не расслышал толком. С другой стороны, все, что говорил папа, он одобрял с такой вежливой и радостной неуверенностью, что это даже сбивало с толку, но папа в конечном был восхищен. Я ожидала увидеть перед собой типичного представителя богемы, но он оказался хорошо одетым, даже довольно элегантным молодым человеком, с хорошими манерами. Он, бесспорно, умен. Он восхитительно рассказывает массу очень забавных историй, и беседовать с ним было бы очень приятно, если бы он не так увлекался парадоксами. Вы никогда не можете быть уверены в том, что он не смеется над вами, когда, например, говорит, что Рафаэль и Пуссен -- его любимые художники, хотя его собственные произведения никак не позволяют предположить это. А в общем, это был прекрасный вечер, и думаю, что я с удовольствием еще встречусь с этим человеком. Но заказывать ему мой портрет, как это внезапно сделал Робер... Ни сам художник, ни я этого не ожидали и поэтому не знали, что сказать. В результате все попали в очень неловкую ситуацию. Я думаю, что Робер мог бы сначала посоветоваться со мной. И я бы сказала, что до свадьбы у меня вряд ли найдется время для позирования и что придется отложить это "удовольствие" до нашего возвращения из свадебного путешествия. Именно так я и ответила Бургвайлсдорфу, когда тот, подгоняемый Робером, хотел уже назначить первый сеанс. Он утверждает, что ему понадобятся три или четыре сеанса, что он сделает эскизы и напишет портрет по памяти за время нашего отсутствия, а после возвращения ему останется сделать лишь последние штрихи. По правде говоря, вспоминая о его ужасных картинах, я отнюдь не стремилась к тому, чтобы быть им увековеченной. Тем не менее мы назначили день, когда мы сможем посетить его мастерскую.
      7 ноября
      Магазины, приемы, визиты. У меня совсем не остается времени на дневник. Нет больше времени на чтение, на размышления; нет больше времени почувствовать себя счастливой. А больше всего меня печалит то, что все это делает меня ужасной эгоисткой. Каждый день речь идет только о моем удовольствии, моих туалетах, моем удобстве и моих вкусах. Как будто я могу теперь иметь иные вкусы и думать о других удобствах, чем Робер! И мне нравится то, что даже для моего маленького салона он сам выбирает мебель. Он подарил мне великолепный маленький секретер, где я смогу хранить свои письма и дневник. Торговец согласился хранить его до тех пор, пока мы не устроимся. Я не дождусь того дня, когда у нас будет свой дом и я смогу немного прийти в себя. Все эти бесконечные развлечения кажутся мне такими пустыми... Мне даже кажется, что я стала меньше думать о Робере, как и о самой себе, так как, хотя мы с ним практически не расстаемся, мы почти никогда не бываем с ним наедине; приходится постоянно всем улыбаться, отвечать на глупые вопросы, демонстрировать свою радость, играть какую-то комедию со счастливым концом. И это постоянное стремление все время выглядеть счастливой могло бы помешать мне ею быть, если бы я хоть на минуту принимала всерьез весь этот маскарад. Я удивляюсь убежденному проникновенному виду, который могут принять самые равнодушные люди, уверяя других в своем сочувствии; я вынуждена участвовать в этой игре, делая вид, что "безумно рада познакомиться" с людьми, абсолютно неинтересными или мне неприятными.
      12 ноября
      В последнее время я часто виделась с Ивонной. Беседуя с ней, я чувствую, как легко счастье становится эгоистичным. Меня вводит в заблуждение то, что о Робере я думаю больше, чем о себе. Но, думая о нем, я повинуюсь порывам моего сердца. Конечно, речь идет не о том, что я должна меньше его любить, а о том, чтобы не ограничивать им мою любовь. Я никого, кроме него, не замечаю, и только в четверг я обратила внимание, что Ивонна плохо выглядит. Мои глаза внезапно раскрылись, или скорее развеялось ослепляющее облако, которым я была окружена: мне показалось, что Ивонна настолько изменилась, что мне стало страшно. После настойчивых расспросов она в конце концов призналась в причине своей глубокой печали. Молодой человек, которого, как я знала, она любит и с которым она была уже почти помолвлена, ее обманывает (она только что об этом узнала) и живет с другой женщиной.
      -- Почему же ты не сказала об этом раньше? -- спросила я.
      -- Я боялась омрачить твою радость.
      И мне сразу же стало стыдно за эту радость, которая немедленно в моих глазах приобрела вид частной собственности с жестокой вывеской "Вход воспрещен". Нет, нет, я не хочу безжалостного счастья. Ивонна, страдающая от моей невнимательности, нуждается в поддержке. Она боится, что не сможет перестать любить человека, который больше не достоин ее любви, и ищет себе занятие, позволившее бы ей хоть как-то забыть о своем несчастье. Она хотела устроиться на работу в больницу, хотя бы временно, что, по моему мнению, является прекрасной идеей. Не говоря о причинах ее намерений (я ей дала обещание хранить тайну), постараюсь пробудить интерес к ним у Робера, который очень внимательно относится к Ивонне, Он очень хорошо знает главного врача больницы в Леннеке. Он может уверенно рекомендовать ему Ивонну, так как я не сомневаюсь в том, что, будучи такой самоотверженной, умной и умелой, она сможет быть очень полезной.
      14 ноября
      Насколько же Робер любезен! Едва я заговорила о желании Ивонны, как он тут же позвонил доктору Маршану и договорился с ним об ужине на следующий день. Он пригласил его в "Серебряную башню", славящуюся своей кухней.
      -- Нельзя переоценивать того, чего можно добиться за хорошим столом, -сказал он мне со смехом.
      Он утверждает, что мое присутствие на этом ужине будет не лишним, и убедил папу разрешить мне сопровождать его. Я очень рада этому, так как все, что я делаю вместе с Робером, доставляет мне удовольствие, а кроме того, это свидетельствует о том, что папа начинает относиться к нашей свадьбе менее осуждающе. К тому же мне практически ни разу не приходилось ужинать в ресторане, а если, помимо всего прочего, это может помочь Ивонне... Робер говорит, что доктор Маршан грубоват, но очень любит хорошо поесть. Вот почему он намерен тщательно продумать меню.
      Я часто боюсь вызвать неудовольствие Робера, применяя в разговоре некоторые выражения или обороты, которые, как он говорит, неправильны, но я к ним привыкла, постоянно слыша их в своем окружении. Наедине Робер меня останавливает п поправляет, но в обществе я часто молчу из боязни увидеть вдруг на его лице выражение легкого раздражения, которое, впрочем, только я одна в состоянии заметить, но оно тут же дает мне понять, что я сказала что-то не так. Однако мне надо будет решиться поддерживать беседу с доктором Маршаном, и я уже заранее немного дрожу. Я себя знаю. Если я буду слишком следить за собой, я рискую потерять непринужденность и естественность. Я умоляла Робера пореже смотреть на меня во время ужина. В его взгляде я читаю все, что он думает, и малейшая тень неодобрения, которую я замечу, приведет меня в замешательство. Например, ничто его так не раздражает, как употребление слова "сильно" с глаголом. Раньше, до того как он обратил мое внимание на это, я, не задумываясь, говорила: "Я сильно хочу есть" или "Я сильно боюсь".
      -- А почему ты не говоришь: "Я сильно устала" или "Я сильно желаю выйти"? -- сказал он мне.
      Сейчас мне кажется, что я понимаю те нюансы, над которыми никогда не задумывалась. И теперь, боясь ошибиться, я часто не осмеливаюсь употреблять слово "сильно". Не всегда есть время подумать, пойдет ли дальше существительное, прилагательное или глагол... впрочем, нахожу, что Робер заходит слишком далеко. Например, он не хочет, чтобы я говорила, что я его "сильно огорчила", а на мой вопрос почему он пустился в пространные объяснения, думаю, что он и сам немного запутался, так как, сказав мне: "Сейчас ты все поймешь", он внезапно отложил этот маленький урок. Однако мне хотелось бы наконец хорошо усвоить эти правила и научиться ими систематически пользоваться, поскольку Робер считает, что поддержание чистоты языка является в первую очередь женским делом, так как женщины в целом более консервативны, чем мужчины, и что, небрежно относясь к своей речи, они не выполняют одну из своих обязанностей.
      16 ноября
      -- Мазет! -- воскликнул папа, обычно пользующийся этим словом вместо распространенного ругательства, когда он узнал, что мы ужинали в "Серебряной башне". -- Вы себе ни в чем не отказываете!
      Он мне сказал, что сам он там никогда не был, но ему известно, что это ресторан ля настоящих гурманов. Мне пришлось в мельчайших деталях пересказать ему меню. Ужин был великолепен, вино, судя по улыбкам Робера и нашего приглашенного, когда они его дегустировали (я в этом не разбираюсь), было превосходным. Но что за ужасный человек сам доктор Маршан!
      -- Черт бы подобрал всех этих барышень-бездельниц! -- бросил он при первых словах Робера об Ивонне.
      Это было уже в конце ужина, когда Робер решил, что наш гость "созрел". Затем с брюзжащим видом, который лишь подчеркивал грубость его слов, продолжил:
      -- Впрочем, она не первая предлагает свою помощь. Я всегда холодно отклонял такие услуги. Я не говорю о сестрах милосердия, по-видимому, это просто не женщины. Но девушки из света... Да спасет нас от них Эскулап! Передайте от моего имени вашей подруге: пусть она просто-напросто выходит замуж. Заверяю вас, это лучшее, что может сделать женщина. И я с радостью говорю это в вашем присутствии, -- добавил он, повернувшись ко мне, изображая улыбку, -- поскольку я вижу, что вы придерживаетесь такого же мнения.
      -- Моя подруга имеет все основания не следовать моему примеру, -собравшись с мужеством, осмелилась я произнести, чувствуя, что будущее Ивонны поставлено на карту. Но все мое мужество пошло на попятную перед его насмешливой ухмылкой.
      -- Да? Не может быть... -- сказал он, вопросительно подняв брови.
      Я готова была возразить, что не каждой женщине дано счастье встретить такого человека, как Робер, но вместо этого упавшим голосом сказала, что не все браки бывают счастливыми, на что Маршан тут же возразил, что если брак не всегда бывает удачен, то, с другой стороны, холостяцкая жизнь плоха всегда...
      -- По крайней мере для женщины, -- быстро добавил он с ухмылкой, прежде чем я успела спросить его, почему в таком случае он остался холостяком. Затем, видимо заметив, что он зашел слишком далеко, продолжил примирительным тоном:
      -- Так что же, между нами... действительно ваша подруга так хочет работать у меня?
      -- Я знаю, что она этого сильно хочет, -- неосторожно сказала я и тут же почувствовала, как на мне остановился взгляд Робера. Я заметила свою ошибку и не осмелилась больше ничего добавить, что позволило доктору Маршану продолжить:
      -- А рукоделие? Для чего нужно рукоделие? Его и изобрели ради того, чтобы занять бездельников. Посоветуйте вашей подруге заняться вышивкой или акварелью, раз она отказывается рожать детей, как велит ей долг, а принудить ее к этому мы не можем.
      Вероятно, я дала понять, насколько оскорбительными были эти слова для меня, ибо он быстро сменил тему разговора, категорически заявив:
      -- Впрочем, даже если бы я и захотел устроить вашу подругу, мне нечего ей предложить. У нас уже сейчас слишком много обслуживающего персонала, и я не могу платить зарплату людям, которые будут сидеть сложа руки.
      Итак, Робер ошибся в своих расчета. Или, как он сам говорит: "Я влип!" По его лицу было видно, что все это ему неприятно. Меня это тронуло, потому что только из любви ко мне он проявил интерес к Ивонне и старался что-то сделать. Я не скрывала от него своего мнения о докторе Маршане. Возможно, как утверждает Робер, он большой ученый, но он грубиян, и я предпочитаю с ним больше не встречаться, несмотря на то что, провожая меня после ужина, Робер несколько раз повторил: "Это я ему так не оставлю!"
      И если бы Ивонна ожидала вознаграждения за свои услуги! Но у нее есть средства к существованию, и ее предложение было совершенно бескорыстным. С каким сердцем я сообщу ей, что ее предложение отвергнуто, что ее самопожертвование никому не нужно...
      Быть ненужной, знать об этом; чувствовать себя ненужной... Чувствовать, что обладаешь всем необходимым, чтобы оказывать людям помощь, поддержку, нести им радость, и не иметь возможности этого сделать!
      -- Мы в вас не нуждаемся.
      Это ужасно! И мне от всего сердца жалко Ивонну. Я вновь благодарю Бога за то, что он избавил меня от таких неприятностей, а Робера -- за то, что он выбрал меня. Но подумать только, что стольким женщинам, которым повезло меньше, чем мне, отказывают в праве на участие в жизни, что смысл их существования и применение их достоинств и способностей зависят от прихотей того или иного мужчины. Это меня возмущает. И здесь я обязуюсь, если у меня будет дочь, не обучать ее мелкому рукоделию, о котором с такой презрительной иронией говорил доктор Маршан, а дать ей серьезное образование, которое позволит ей обойтись без чьих-либо снисхождений, одолжений и милостей.
      Я хорошо знаю, что все, что я здесь пишу, абсурд, но чувства, которые мне диктуют эти слова, не абсурдны. Я нахожу вполне естественным, что, выйдя замуж за Робера, я откажусь от своей независимости (я проявила независимость, решив выйти за него замуж вопреки воле моего папы), но каждая женщина должна по крайней мере иметь право выбирать ту форму рабства, которая ей больше подходит.
      17 ноября
      Робер занят сбором средств на создание газеты, в которой он будет осуществлять общее руководство. Газета начнет выходить только после нашего возвращения из Туниса, то есть весной будущего года, но желательно все подготовить до нашего отъезда, который состоится сразу после свадьбы, то есть... скоро. Забота Робера обо мне, слава Богу, не мешает его деятельности. Я любила бы его меньше, если бы была единственной целью в его жизни. Мой долг -- помогать ему, а не отвлекать его от карьеры. Его интересы не должны замыкаться на мне.
      19 ноября
      Каждый день приносит мне новую радость. Каково было сегодня мое удивление, когда Робер показал мне только что полученное письмо от доктора Маршана. Забыв все, что он нам на днях говорил, или, возможно, устыдившись этого, он просит Ивонну прийти к нему в больницу, с тем чтобы выяснить вместе с ней, что, как он говорит, он сможет ей предложить или для нее сделать...
      Я все еще не видела Ивонну, и поэтому мне не придется говорить ей о досадном впечатлении, которое у меня сложилось вначале. Я расскажу ей только о радостном конечном результате.
      22 ноября
      Сегодня утром я проявила большую слабость. Но как я могу в чем-то отказать Роберу? Я была в маленьком салоне и, не ожидая, что он придет так рано, достала дневник и приготовилась описать наш вчерашний выход в русский балет, когда внезапно появился Робер и попросил меня показать, что я пишу. Засмеявшись, я ответила, что он увидит мой дневник только после моей смерти, как мы это обещали друг другу. Он тоже со смехом сказал, что в таком случае он, наверное, никогда его не увидит, так как совершенно естественно, что я его переживу. Кроме того, он никогда не принимал эту договоренность всерьез и не требует того же от меня; что, с другой стороны, мы обещали ничего друг от друга не скрывать и в любом случае ему так хочется прочитать мой дневник, что, если его желание не будет немедленно удовлетворена, это омрачит его счастье... Короче говоря, он был так настойчив, упрям и нежен, что я уступила, попросив в свою очередь показать мне его дневник, на что он охотно согласился. И я вышла из комнаты, предоставив ему возможность спокойно читать мой дневник.
      Но теперь очарование пропало. И именно этого я и боялась. Эти строки я пишу только для того, чтобы объяснить, почему они будут последними. Конечно, этот дневник я вела для него, но писать о нем, как раньше, я больше не смогу хотя бы из стыдливости. Если он хочет, он может читать и эти строки. Больше я не буду прятать от него дневник.
      Нет, я не стала его меньше любить, но он узнает об этом не сразу. (Эта фраза, возможно, ничего не означает, но она сама собой вышла у меня из-под пера.)
      23 ноября
      Увы! Я должна еще написать этот постскриптум.
      Робер меня очень огорчил. Это первая нанесенная им обида, и мне тяжело об этом здесь писать, так как я надеялась, что в этом дневнике будут храниться только свидетельства моей радости. Но я все-таки должна написать об этом здесь, и я хочу, чтобы он прочитал то, что я пишу, ибо, когда я ему об этом только что говорила, он не хотел принимать всерьез мои слова.
      Я навестила его, думая, что он в свою очередь покажет мне свой дневник, как он мне обещал вчера, перед тем как я дала ему прочитать свой. И вот сейчас он мне признался, что его дневника не существует, что он не написал ни единой строчки и что он так долго давал мне все основания верить в то, что он его ведет, только для того, чтобы я продолжала вести свой. Со смехом он признался мне в этом и удивился, а затем рассердился, потому что я не рассмеялась и не восхитилась вместе с ним его хитростью. А поскольку я, наоборот, из-за этого расстроилась и стала его упрекать не в том, что он не вел этот дневник, ибо я понимаю, что у него на это нет ни времени, ни желания, а в том, что он делал вид, что ведет его, в том, что он меня одурачил, он в свою очередь обвинил меня в том, что у меня плохой характер, что я делаю из мухи слона. Он не желает понять, что расстроилась я именно из-за того, что то, что имеет огромное значение для меня, так мало значит для него и что он так легко относится к тому, чем я дорожу. Вскоре не он будет виноват в том, что не сдержал своего слова, а я. Однако я не испытываю ни малейшего удовольствия от своей правоты. Я бы предпочла, чтобы прав был он, но мне бы хотелось, чтобы он по крайней мере высказал хоть немного сожаления в связи с тем, что он меня так огорчил.
      Сетуя таким образом, я сама себе кажусь неблагодарной и прошу у него за это прощения. Но на этом я решительно заканчиваю свой дневник, вести который нет больше смысла.
      Часть II
      Двадцать лет спустя
      Аркашон, 2 июля 1914 г.
      Этот дневник я взяла с собой, как некоторые, отправляясь на курорт, в качестве лекарства от скуки берут с собой вышивание.
      Но на этот раз я начинаю писать, увы, не для Робера. Он считает, что теперь знает все, что я могу чувствовать или думать. Я буду вести этот дневник в надежде на то, что это поможет мне навести небольшой порядок в моих мыслях и разобраться в самой себе, задумавшись, подобно Эмилии Корнеля, над тем, "чем я рискую и к чему я стремлюсь".
      В молодости в этих строках я видела только цветистость. Они мне казались глупыми, как часто кажется все, что не очень хорошо понимаешь, а сегодня они кажутся смешными и цветистыми сыну и дочери, которых я заставила эти слова выучить. Вероятно, надо обладать хотя бы небольшим житейским опытом, чтобы понять, что всего того, к чему стремишься в жизни, можно надеяться достичь, лишь рискуя именно тем, что тебе дорого. Сегодня же я стремлюсь к своему освобождению, а рискую уважением общества и уважением моих двух детей. Что касается уважения общества, пытаюсь себя убедить в том, что оно меня не волнует. А уважение моих детей мне дороже всего; сейчас, когда я пишу эти строки, я особенно остро это чувствую, настолько, что даже задаю себе вопрос, не ради них ли в первую очередь я пишу. Мне хотелось бы, чтобы потом, если им доведется их прочитать, они нашли бы в этих строках оправдание или по крайней мене объяснение моего поведения, которое после неизбежных соответствующих внушений они будут безжалостно осуждать.
      Да, я знаю и постоянно себе повторяю, что, уходя от Робера, внешне во всем буду виновата я сама. Я не разбираюсь в законах и боюсь, что мой отказ продолжать с ним жить под одной крышей может лишить меня материнских прав. Адвокат, к которому я хочу обратиться по возвращении в Париж, расскажет, как избежать этой ситуации, которая для меня будет невыносимой. Я не могу допустить, чтобы у меня отняли детей, но я так же не могу больше оставаться с Робером. Единственное средство избежать к нему ненависти заключается в том, чтобы не видеть его. Или даже не слышать... Написав это, я уже почувствовала, что ненавижу его, и какими бы ужасными мне ни казались эти слова, видимо, потребность написать их заставила меня вновь открыть эту тетрадь, ибо сказать этого я никому не могу. Я помню то время, когда Ивонна не осмеливалась со мной говорить, опасаясь омрачить мое счастье. Теперь наступила моя очередь молчать, а впрочем, поймет ли она меня?.. Скорее, поймет меня ее муж, который сначала казался мне таким эгоистичным, таким вульгарным, а на самом деле, как я теперь знаю, он очень отзывчивый человек. Иногда я замечала в этом действительно достойном человеке едва уловимую нотку презрения по отношению к Роберу; например, когда Робер, рассказывая о беседе, в которой ведущую роль он, естественно, приписывал себе, с самолюбованием процитировал свои собственные слова и добавил:
      -- Вот что я счел должным ему сказать.
      -- А он что счел должным тебе ответить? -- спросил доктор Маршан.
      Казалось, что на мгновение Робер растерялся. Он чувствует, что Маршан осуждает его, и это ему очень неприятно. Думаю, что лишь из уважения ко мне Маршан удерживается от насмешек, так как я сама знаю, насколько язвительным он иногда бывает по отношению к некоторым самодовольным людям, не сбить спесь с которых он просто не может. И звучные фразы Робера его, конечно, не вводят в заблуждение. Мне иногда даже приходила в голову мысль, что только из-за дружеского отношения ко мне он с ним все еще встречается. А в тот вечер я, пожалуй, даже с облегчением поняла, что не я одна была доведена до предела вошедшей в привычку манерой Робера постоянно говорить, что он "счел должным сделать" то, что он сделал, только потому, что он хотел этого, или -- что бывает еще чаще -- потому, что он считал уместным поступить таким образом. В последнее время он достиг еще большего совершенства. Теперь он говорит: "Я счел своим долгом..." Как будто он был движим высокими моральными побуждениями. Его манера говорить о долге вызывает у меня отвращение к любому "долгу" его манера ссылаться на религию делает подозрительной любую религию, а его манера играть на добрых чувствах раз и навсегда оттолкнет вас от них.