Эти часы, надо признаться, показались мне нескончаемыми. Я никогда не любил заточения, хотя бы и в лоне наслаждений, и, едва новизна поблекнет, думаю лишь о том, как бы ускользнуть. И потом она все время повторяла: "Ты мне обещал". Хотя я вовсе ничего не обещал и больше всего стремлюсь оставаться свободным. В долгу я могу быть лишь перед самим собой.
      Хотя моя наблюдательность притупилась от вина, ее напускная сдержанность показалась мне столь быстро преодоленной, что я не смог поверить, будто был у нее первым. Это обстоятельство позволило мне впоследствии избавиться от Ариадны. Кроме того, ее преувеличенная сентиментальность быстро начала тяготить меня. Невыносимы были ее уверения в вечной любви и нежные прозвища, которыми она меня награждала. Я был то ее единственным сокровищем, то ее канареечкой, то ее собачкой, то ее соколиком, то ее золотком... А меня от уменьшительных слов коробит. И еще она была слишком помешана на литературе. "Сердечко мое, ирисы скоро увянут", -говорила она мне, тогда как они только-только начали распускаться. Я знаю, что все когда-то проходит, но меня занимает только настоящее. Еще она говорила: "Я не могу жить без тебя". Отчего я стал мечтать лишь о том, как бы мне прожить без нее.
      "Что скажет обо всем этом твой царь-отец?" -- спросил я ее. А она в ответ: "Минос, душа моя, все стерпит. Он придерживается мнения, что всего благоразумнее допустить то, чему нельзя помешать. Его не возмутило приключение моей матери с быком, он спокойно рассудил: "Мне ведь трудно уследить за вами". Мама передала мне эти его слова после своего объяснения с ним. "Что сделано, то сделано, и этого уже ничем не поправить", -- добавил он. В случае с нами он рассудит точно так же. Самое большее -- он прогонит тебя со двора, но какое это имеет значение! Я последую за тобой, куда бы ты ни отправился".
      "Это мы еще посмотрим", -- подумал я.
      После того как мы немного подкрепились, я попросил ее отвести меня к Дедалу, с которым, как я сказал ей, мне хотелось бы поговорить с глазу на глаз. Она оставила меня одного, только когда я поклялся Посейдоном сразу же после этого разговора встретиться с нею во дворце. VII
      Дедал, поднявшийся мне навстречу, принял меня в плохо освещенной зале, где я застал его склоненным над покрытыми воском дощечками, развернутыми картами, среди большого количества непонятных мне инструментов. Он был очень высокого роста, не сутулился, несмотря на преклонный возраст; бороду носил длиннее, чем у Миноса, только у того она была еще черной, у Радаманта -светлой, бороду же Дедала посеребрила седина. Его огромный лоб прорезали глубокие продольные морщины. Кустистые брови наполовину скрывали глаза, когда он наклонял голову. Речь его была медлительной, голос глубоким, грудным. Было ясно, что, если он молчит, значит, размышляет.
      Начал он с того, что поздравил меня с героическими подвигами, слухи о которых, как он сказал, дошли до него, хотя он сторонится людской молвы. И еще он сказал, что я кажусь ему простоватым, что не слишком высоко ставит воинские доблести и считает, что ценность человека -- вовсе не в его мускулах.
      "Когда-то я, проезжая мимо, навестил твоего предшественника Геркулеса. Он был глуп, и от него, кроме геройства, не было никакой пользы. Но что я оценил в нем, как ценю и в тебе, так это верность цели, отвагу и даже безрассудство, которое бросает вас вперед и помогает одержать победу над противником, одержав сначала победу над тем, что в каждом из нас есть от труса. Геркулес был прилежнее тебя, больше заботился о том, чтобы все сделать как следует, временами грустил, особенно после того, как подвиг был уже совершен. Что мне нравится в тебе, так это твоя жизнерадостность -- этим ты отличаешься от Геркулеса. Хвалю тебя за то, что ты совершенно не позволяешь увлечь себя мысли. Это удел других -- тех, что не действуют сами, а дают веские основания для действий.
      Знаешь ли ты, что мы -- родня? Что я тоже эллин (но не говори об этом Миносу, он ничего не знает). Я очень жалел, что мне пришлось покинуть Аттику из-за распри с моим племянником Талосом -- скульптором, как и я, моим соперником. Он снискал любовь народа, заявив что сдерживает богов тем, что лепит их схваченными основанием, в иератической позе, то есть неспособными двигаться; я же, давая полную свободу их членам, приближал богов к людям. Олимп благодаря мне снова соседствовал с землей. Кроме того, я стремился уподобить человека богам с помощью науки.
      В твоем возрасте я более всего хотел учиться. Я скоро убедился в том, что сила человеческая не может ничего либо может очень немногое без орудий и что поговорка "снаряд значит больше, чем сила" справедлива. Ты, разумеется, не смог бы одолеть разбойников Пелопонесса и Аттики без оружия, которое дал тебе твой отец. Вот я и подумал, что лучше всего смогу распорядиться собой, если буду доводить последнее до совершенства, и что я не смогу сделать это, прежде чем не познаю математику, механику и геометрию, по крайней мере так же хорошо, как знали их тогда в Египте, где из этого извлекали большую пользу; а затем, дабы перейти от их изучения к практике, я исследовал все особенности и свойства различных материалов -- даже тех, которым на первый взгляд нельзя найти применения: в них открываешь порой необыкновенные свойства, о которых поначалу не подозреваешь, как это бывает и с людьми. Так росли и крепли мои знания.
      Затем, чтобы узнать другие ремесла и промыслы, другие широты, другие растения, я стал путешествовать по дальним странам, посещать школы ученых-инородцев и не покидал их до тех пор, пока у них было чему меня учить. Однако куда бы я ни отправлялся и где бы я ни останавливался, я оставался греком. И именно потому, что я знаю и чувствую, что ты сын Греции, я и принимаю в тебе участие, брат мой.
      По возвращении на Крит я беседовал с Миносом о своих занятиях и путешествиях, затем поделился с ним одним планом, который давно лелеял, -построить и оборудовать возле его дворца, если только он пожелает и если предоставит мне средства, лабиринт наподобие того, которым я восхищался в Египте на берегу озера Мерис, хотя и в несколько ином стиле. А поскольку как раз тогда Минос находился в затруднительном положении -- царица разрешилась чудовищем -- из-за Минотавра, с которым он не знал, что делать и которого счел нужным изолировать и скрыть подальше от людских глаз, он попросил меня придумать такое сооружение, а также вереницу не обнесенных оградой садов, которые, не являясь на деле местом заточения для чудовища, все же удерживали бы его там, так что убежать оттуда было бы невозможно.
      На это я употребил все свои старания и знания.
      Итак, решив, что нет такой крепости, которая устояла бы перед твердо замысленным побегом, что нет такого препятствия и рва, которые отвага и решимость не преодолели бы, я понял: удержать в лабиринте лучше всего тем, чтобы оттуда не столько не могли (задача для меня вполне ясная), сколько не хотели убежать. Таким образом, я собрал воедино все, что отвечало бы любым запросам. Запросы Минотавра не отличались ни числом, ни разнообразием; однако речь шла также обо всех и каждом, кто попадет в лабиринт. Тут было важно ослабить и даже совсем отключить силу воли. Чтобы добиться этого, я составил лекарственную смесь, которая подмешивалась в подаваемые там вина. Однако этого было мало: я придумал кое-что получше. Я открыл для себя, что некоторые растения, если их бросить в огонь, при сгорании выделяют полунаркотический дым, что показалось мне как нельзя более подходящим. Это в точности отвечало тому, чего я добивался. Итак, я распорядился засыпать травы в тигли, огонь в которых поддерживался день и ночь. Тяжелые пары, поднимавшиеся от них, не только усыпляют волю -- они вызывают опьянение, полное очарования и изобилующее приятными грезами, побуждают мозг к пустой деятельности, и он со сладострастием отдается миражам, -- деятельности, как я сказал, пустой, поскольку она приводит лишь к игре воображения, бесплотным видениям, без логики и определенности. Воздействие этих паров на тех, кто их вдыхает, неодинаково, и каждый, согласно тому бреду, который ему уготовил его мозг, плутает, если можно так выразиться, в своем собственном лабиринте. У моего сына Икара этот путаный бред был метафизическим. У меня он выразился в виде огромных сооружений, нагромождений дворцов с хитросплетениями коридоров, лестниц... и в нем, как и в умствованиях моего сына, все кончалось тупиком, непостижимым "дальше некуда". Однако самое удивительное то, что если эти ароматы вдыхать какое-то время, то потом без них уже нельзя обойтись, что тело и дух входят во вкус этого коварного опьянения, вне которого действительность кажется настолько неприглядной, что возвращаться в нее нет никакого желания, что тоже, и даже более всего прочего, удерживает тебя в лабиринте. Зная о твоем намерении войти в него, чтобы сразиться с Минотавром, предупреждаю тебя: одному тебе не выпутаться, надо, чтобы тебя провожала Ариадна. Но она должна остаться на пороге и ни за что не вдыхать эти пары. Важно, чтобы у нее осталось самообладание в то время, когда ты погрузишься в дурман. Однако, даже одурманившись, сумей остаться хозяином положения -- в этом все дело. Твоей силы воли на это, возможно, не хватит (ибо я уже сказал -- испарения ее ослабляют), и я придумал вот что: соединить тебя и Ариадну одной нитью, своего рода осязаемым воплощением чувства долга. Эта нить позволит тебе, вынудит тебя возвратиться к ней, когда ты не будешь владеть собой. Дай же твердое обещание не разрывать ее, какими бы сильными ни оказались очарование лабиринта, тяга к неизведанному, зов отваги. Возвратись к ней, и все уладится наилучшим образом. Эта нить явится твоей связью с прошлым. Вернись к нему. Вернись к самому себе. Ибо ничто не проистекает из ничего, и именно в твоем прошлом, в том, что ты есть сейчас, берет начало все, чем ты будешь.
      Я не говорил бы с тобою так долго, если бы не принимал в тебе большого участия. Но прежде, чем ты отправишься навстречу своей судьбе, я хочу, чтобы ты послушал моего сына. Выслушав его, ты будешь лучше отдавать себе отчет в том, какой опасности тебе предстоит избежать. Хотя благодаря мне он смог вырваться из чар лабиринта, его рассудок остался в досадной власти их колдовства".
      Дедал направился к низенькой дверце и, приподняв закрывавший ее полог, громко позвал: "Икар, любимое дитя мое, приди излить нам свою тоску, вернее, продолжи свой монолог, не обращай внимания на меня и моего гостя. Веди себя так, как будто нас здесь нет". VIII
      Я увидел молодого человека почти одного со мною возраста, который в полумраке показался мне необычайно красивым. Светлые волосы, а они были у него очень длинными, локонами спадали ему на плечи. Его взгляд, похоже, не задерживался на предметах. Обнаженный по пояс, он носил туго облегавшие его в талии железные доспехи. Набедренная повязка, как мне показалось из темной ткани и кожи, повыше бедер была завязана смешным широким и пышным бантом. Взгляд мой привлекла обувь из белой кожи, которая вроде бы говорила о том, что он собрался прогуляться; однако в движении у него был только рассудок. Казалось, он нас не видит. Продолжая, несомненно, какую-то свою мысль, он говорил: "Кто же все-таки начало -- мужчина или женщина? Всевышний -женского рода? Из чрева какой Великой матери вышли вы все, многочисленные формы? Из чрева, оплодотворенного каким производителем? Двойственность недопустима. В этом случае Бог есть дитя. Мой разум отказывается делить Бога. Если только я допущу такое деление, начнется борьба. Кто имеет несколько Богов, тот имеет войну. Нет Богов, есть единый Бог. Царствие Бога -- это мир. Все соединяется и примиряется в Едином".
      Он помолчал секунду, затем продолжил: "Чтобы общаться с божеством, человек должен локализовать его и уменьшить. Бог есть лишь частица. Боги суть разделение. Он -- всесущ, они локальны".
      Снова помолчав, он, мучительно задыхаясь, с тревогой в голосе опять заговорил: "Но смысл всего этого, Боже правый, -- стольких трудов, стольких усилий? Для чего? В чем смысл бытия? И смысл поисков смысла? К чему идти, как не к Богу? В какую сторону? Где остановиться? Когда можно будет сказать: да будет так, игра сделана. Как достичь Бога, исходя из человека? А если я исхожу из Бога, то как прийти к самому себе? Однако при том, что Бог вылепил меня, разве не создан Бог человеком? Именно на этом перекрестке дорог, в самом центре этого креста и желает удерживаться мой рассудок".
      Пока он произносил это, вены у него на лбу вздулись, по вискам струился пот. По крайней мере мне так показалось, ибо видеть отчетливо в полумраке я не мог, но я слышал его тяжелое дыхание, как будто он делал огромное усилие.
      Еще через секунду он продолжил:
      "Я вовсе не знаю, где начинается Бог, и еще менее -- где он кончается. Я лучше выражу свою мысль, если скажу, что он никогда не кончает начинаться. О! Как я сыт по горло всеми этими ИТАК, ПОТОМУ ЧТО, ПОСКОЛЬКУ!.. Этими рассуждениями и выводами. Из самого замечательного умозаключения я извлекаю лишь то, что сам же вложил туда вначале. И если я вкладываю туда Бога, я его и обнаруживаю. Я нахожу его там, если я его туда вложил. Я прошел всеми тропами логики. Я устал блуждать в горизонтальной плоскости. Я ползаю, а хотел бы взлететь, покинув свою тень, свои выделения, сбросить груз прошлого! Меня притягивает к себе лазурь, о, поэзия! Я чувствую, что меня тянет вверх. Как бы ты ни возвышался, разум человеческий, я подымаюсь туда. Мой отец, знаток механики, может помочь мне в этом. Я полечу один. У меня есть отвага. Я все беру на себя. Иного способа выбраться нет. Ясный ум, слишком долго находившийся в путах проблем, ты вот-вот устремишься ввысь по непроторенной дороге. Я не знаю, что это за магнит, который притягивает меня, но знаю, что есть одна только конечная остановка -- это Бог".
      Тут он стал пятиться от нас назад к пологу и, приподняв, опустил его за собой.
      "Бедное дитя, -- сказал Дедал. -- Поскольку он считал, что уже не сможет выбраться из лабиринта, не понимая, что лабиринт этот в нем самом, я по его просьбе ему крылья, которые дали возможность ему улететь. Он думал, что ему не найти другого выхода, кроме как через небо, раз все земные пути перекрыты. Я знал за ним эту предрасположенность к мистике и не удивился его желанию. Желанию, так и не удовлетворенному, как ты мог понять из его речей. Вопреки моим наставлениям он захотел подняться слишком высоко и переоценил свои силы. Он упал в море. И погиб".
      "Как же так? -- воскликнул тут я. -- Я только что видел его живым".
      "Да, -- продолжил он, -- ты видел его, и он показался тебе живым. Но он мертв. И тут, Тесей, я опасаюсь, что разум твой, хотя и греческий, то есть восприимчивый и открытый для любой истины, не сможет уследить за мной, ибо и сам я, признаюсь тебе в том, положил немало времени на то, чтобы понять и принять следующее: каждый из нас, чья душа, когда взвесят ее на высших весах, и она не будет признана, живет не только одною своею жизнью. Во времени, в чисто человеческом плане, каждый развивается, исполняет уготованное ему предназначение, затем умирает. Но этого времени не существует в ином плане -- истинном, вечном, где фиксируется каждый выдающийся поступок, отличающийся наивысшей ценностью. Икар был еще до своего рождения и остается после смерти воплощением человеческого беспокойства, поиска, поэтического взлета, которые составляют существо всей его краткой жизни. Он сыграл свою игру как положено; но он не кончился на себе самом. Так всегда происходит с героями. Их поступок продолжает жить и, подхваченный поэзией, искусством, становится вечным символом. Потому и охотник Орион все так же преследует на элисийских асфодельных полянах зверей, которых убил еще при жизни; а на небесах пребудет он вечно созвездием в виде пояса. Потому и Тантал остается навсегда страждующим, и Сизиф без конца катит к недостижимой вершине без конца скатывающийся обратно тяжелый камень забот, что одолевали его, когда он был коринфским царем. Ибо знай, что в аду нет иного наказания, кроме как постоянно снова начинать дело, не завершенное при жизни.
      Возьмем, к примеру, фауну -- всякое животное может спокойно умереть, и при этом его вид, где у всех то же обличье и те же повадки, никак не пострадает, поскольку среди зверей нет индивидуальностей. Иначе у людей, где единственное, что принимается в расчет, -- это индивидуальность. Потому-то Минос ведет сейчас в Кноссосе такую жизнь, которая готовит его к карьере судьи в Аду. Потому-то и Пасифая, и Ариадна так послушно подчиняются своей судьбе. Да и ты, о Тесей, хоть и кажешься, и сам считаешь себя таким беззаботным, не уйдешь, как не ушли Геркулес, Ясон и Персей, от рока, который всем управляет.
      Знай, однако (ибо глаза мои познали искусство в настоящем угадывать будущее), знай что тебе предстоит еще совершить большие дела, и совсем не такие, как прошлые твои подвиги, -- дела, рядом с которыми эти подвиги в дальнейшем покажутся детскими забавами. Тебе предстоит создать Афины и учредить там господство разума.
      Итак, не задерживайся ни в лабиринте, ни в объятиях Ариадны после этого страшного боя, из которого ты выйдешь победителем. Иди дальше. Почитай предательством леность. При такой великолепной судьбе сумей искать отдохновение только в смерти. Лишь тогда после физической смерти ты будешь жить вечно, возрождаемый снова и снова благодарностью людей. Иди дальше, шагай вперед, продолжи свой путь, отважно объединяющий города.
      А теперь, Тесей, слушай и запоминай мои слова. Конечно, ты без труда одолеешь Минотавра, ибо, если за него взяться как следует, он не так страшен, как думают. Говорят, что он питается убоиной, но когда быки ели лишь траву на лугу? Войти в лабиринт легко. Зато нет ничего труднее, чем из него выйти. Каждый, кто оказывался там, начинал плутать. Так вот, чтобы вернуться назад, ибо ноги не оставляют там следов, тебе следует соединиться с Ариадной нитью, несколько клубков которой я для тебя приготовил; ты возьмешь их с собой, разматывая по мере продвижения и привязывая конец нити, когда один клубок кончится, к концу следующего -- так, чтобы она не прерывалась, а на обратном пути будешь сматывать нить обратно в клубок, пока не доберешься до того конца, который будет у Ариадны. Не знаю, почему я так упорно повторяю это, хотя все ясно как день. Если что здесь и трудно, так это сохранить до самого конца нити твердую решимость вернуться, решимость, которую пары и приносимое ими забвение да еще собственное твое любопытство будут заставлять ослабнуть. Я все сказал тебе, и мне больше нечего добавить. Вот клубки. Прощай".
      Я покинул Дедала и поспешил встретиться с Ариадной. IX
      Из-за этих самых клубков и возникла наша с Ариадной первая ссора. Она захотела, чтобы данные мне Дедалом клубки я отдал ей, и заявила, что будет держать их у себя в переднике, намекая на то, что сматывать и разматывать клубки -- дело женское, а в нем она большая мастерица, к тому же ей не хочется обременять меня этой заботой; на самом деле она намеревалась таким образом стать хозяйкой моей судьбы, а я ни под каким видом не соглашался на это. К тому же я подозревал, что, если их будет разматывать она, позволяя мне вопреки ее желанию удаляться от нее, она непременно будет придерживать нитку либо дергать за нее и это будет мешать мне двигаться вперед по своему усмотрению. Держался я стойко, невзирая на ее слезы -- последний аргумент женщин, -- прекрасно зная, что им стоит только уступить мизинец, как они захватят всю руку, а потом и остальное.
      Нитка эта была не из льна, не из шерсти. Дедал сам изготовил ее из какого-то неизвестного материала, разрубить который не смог даже мой меч, когда я, взяв кончик, испытал ее на прочность. Меч этот я оставил у Ариадны, решив, что я (после всего сказанного Дедалом о том превосходстве, которое дают человеку орудия, без которых я будто бы не могу одолеть чудовище), решив, повторяю, что буду сражаться с Минотавром только с помощью рук. Подойдя к входу в лабиринт -- портику, украшенному скрещенными секирами, которые на Крите красуются повсюду, -- я поклялся Ариадне, что ни за что не собьюсь с пути. Ей непременно захотелось самой привязать к моему запястью кончик нити -- узлом, который она почитала брачным, потом она потянулась ко мне губами, крепко-накрепко прижав их к моим, что длилось, как мне показалось, бесконечно долго. Я замешкался с отправкой.
      Тринадцать моих спутников, среди них Пирифой, и спутниц намного опередили меня -- я нагнал их уже в первой зале, совершенно одурманенных ароматами; я забыл сказать, что вместе с нитью Дедал дал мне кусок ткани, пропитанный сильным противоядием от них, строго наказав мне перед входом приспособить ткань наподобие намордника. И здесь не обошлось без помощи Ариадны. Благодаря этому, правда дыша с трудом, я смог, погрузившись в эти опьяняющие пары, остаться с ясным рассудком и нерасслабленной волей. Однако я начал задыхаться, привыкнув, как уже говорил, чувствовать себя хорошо только на свежем воздухе; меня угнетала искусственная атмосфера этого места.
      Разматывая нить, я проник в следующую залу, более темную, чем первая, затем в другую, еще более темную, затем еще в одну, где уже мог продвигаться только наощупь. Рука моя, шаря по стене, наткнулась на ручку двери, и, когда я открыл ее, оттуда хлынул поток света. Я вышел в сад. Перед собой, на поляне с цветущими лютиками, адонисами, тюльпанами, жонкилями, нарциссами и гвоздиками, я увидел привольно раскинувшегося Минотавра. К счастью, он спал. Мне бы следовало поспешить и воспользоваться его сном, но что-то остановило меня и удержало мою руку: чудовище было прекрасно. Как это бывает у кентавров, некая особая гармония слила в нем воедино человека и животное. Кроме того, он был молод, и молодость сообщала какую-то прелестную грацию его красоте -- этому опасному для меня оружию, более сильному, чем сила, перед которым мне пришлось призвать на помощь все мужество, на какое я был способен. Ибо лучше всего сражаешься тогда, когда тебя укрепляет ненависть, а я не мог его ненавидеть. Я даже любовался им какое-то время. Но вот он открыл один глаз. Я увидел, что взгляд его туп, и понял, что должен действовать...
      Что я сделал потом, как все произошло -- точно вспомнить не могу. Ведь если мой намордник сидел на мне очень плотно и не позволил парам в первой зале оглушить мой рассудок, они все же подействовали на мою память, и, хотя я одержал верх над Минотавром, я сохранил о своей победе лишь смутное воспоминание, сладострастное в конечном итоге. Довольно об этом, поскольку выдумывать я не берусь. Помню, также как во сне, очарование этого сада, столь пьянящее, что, казалось, я не смогу от него оторваться; разделавшись с Минотавром, я с большой неохотой возвратился, сматывая клубок, назад, в первую залу, дабы присоединиться к своим товарищам.
      Они сидели за столом, уставленным яствами, поданными неведомо как и неведомо кем, ели до отвала, пили допьяна, тискали друг друга и дико хохотали, как сумасшедшие или идиоты. Когда я выказал намерение увести их оттуда, они воспротивились, заявив, что здесь им очень хорошо и уходить они вовсе не собираются. Я настаивал, говорил, что принесу им избавление. Избавление от чего? -- вскричали они. И, сразу вдруг ополчившись на меня, осыпали градом ругательств. Мне стало очень обидно, особенно за Пирифоя. Тот едва узнавал меня, отрицал все добродетели, насмехался над своим человеческим достоинством и цинично заявлял, что не согласится променять теперешнее благополучие ни на какую мировую славу. Я не мог, однако, сердиться на него, слишком хорошо понимая, что без предостережений Дедала я погиб бы точно так же, вторил бы ему, вторил бы им всем. И только подравшись с ними, только тумаками и пинками в зад я заставил их идти со мной, тем более что они были невменяемы настолько, что совсем не могли сопротивляться.
      По выходе из лабиринта сколько усилий и времени им понадобилось, чтобы вернуть себе способность чувствовать и вновь обрести себя! И пошли они на это с большой неохотой. Им казалось, как они мне потом признались, что с вершины блаженства они спускаются в узкую и мрачную долину, возвращаясь в ту тюрьму, что кроется в тебе самом и откуда никогда больше не вырвешься. Тем не менее Пирифой скоро почувствовал страшный стыд за свое временное умопомрачение и обещал искупить его и перед самим собой, и передо мной чрезвычайным усердием. Немного погодя ему представился случай доказать мне свою преданность. X
      Я ничего не скрывал от него: он знал о моих чувствах к Ариадне, моем раздражении. Не скрыл я от него и того, что очень увлечен Федрой, хотя она совсем еще дитя. В ту пору она часто приходила покачаться на привязанных к двум пальмовым стволам качелях, и, когда я видел, как она раскачивается на них и ветер треплет ее короткие юбчонки, я обмирал. Но едва появлялась Ариадна, я отводил глаза и держался как можно незаметнее, боясь вызвать ревность старшей сестры к младшей. Что ж, оставлять желание неудовлетворенным вредно. Однако, чтобы привести в исполнение дерзкий план похищения, который уже начинал вырисовываться у меня в голове, надо было прибегнуть к хитрости. Вот тут-то, чтобы угодить мне, Пирифой и придумал одну уловку, проявив свою неистощимую изобретательность. Наше пребывание на острове тем временем продолжалось, хотя и Ариадна, и я думали только об отъезде; но чего Ариадна не знала, так это того, что я твердо решил уехать с Федрой. А Пирифой знал. И вот как он помог мне в этом.
      Более свободный, чем я (я был пленником Ариадны), Пирифой имел достаточно времени, чтобы расспросить об обычаях на Крите, понаблюдать. "Можно считать, -- сказал он мне однажды утром, -- что дело сделано. Да будет тебе известно, что два этих премудрых законодателя, Минос и Радамант, узаконили все нравы острова, и в частности мужеложство, к которому, как тебе известно, критяне весьма склонны, о чем их культура свидетельствует. Узаконили в такой степени, что, если подросток до своего возмужания не побывал избранником какого-либо старшего товарища, он стыдится этого и подобное пренебрежение считает для себя бесчестьем, ибо в это случае, если он недурен, все кругом будут думать, что тому причиной какой-то порок его ума или сердца. Юный Главк, младший сын Миноса, похожий на Федру как две капли воды, поделился со мной своими заботами по этому поводу. Он страдает от своей ненужности. Напрасно я повторял ему, что его положение наследника, несомненно, отпугивает от него любовников, он отвечал мне, что может быть и так, но только ему от этого не легче, и что все должны бы знать, что Миноса это тоже удручает; что Минос обычно не придает значения сословиям, чинам и должностям. Тем не менее он, конечно же, был бы польщен, если бы такой знатный человек, как ты, пожелал заинтересоваться его сыном. Я подумал, что и Ариадна, которая так открыто проявляет свою ревность к сестре, наверняка не будет ревновать к брату, ибо еще не было случая, чтобы женщина принимала в расчет любовь мужчины к мальчику; во всяком случае, она посчитает неприличным сделать хоть малейший намек на это. Тут ты бы мог действовать без опаски".
      "Ха! Не думаешь ли ты, -- воскликнул я, -- что меня могут остановить какие-то опасения? Однако, хотя я и грек, я не питаю никакой склонности к особам своего пола, какими бы юными и прелестными они ни были, чем и отличаюсь от Геркулеса, которому охотно уступил бы его Гиласа. Ну и что, что твой Главк похож на мою Федру, я хочу ее, а не его".
      "Ты меня не понял, -- перебил он. -- Я не предлагаю тебе увезти вместо нее Главка, а предлагаю лишь сделать вид, что ты увозишь его, обмануть Ариадну и заставить думать ее и остальных, что Федра, которую ты возьмешь с собой, -- это Главк. Слушай меня внимательно: один из обычаев острова, узаконенный самим Миносом, таков, что любовник берет ребенка, которого возжелал, и уводит его пожить к себе домой ровно на два месяца, по истечении которых ребенок всенародно сообщает, нравится ли ему любовник и хорошо ли он обращается с ним. Взять мнимого Главка к себе домой для тебя значит привести его на корабль, на котором мы прибыли сюда из Греции. Как только мы окажемся там вместе с переодетой Федрой, ну и с Ариадной тоже, раз она намерена сопровождать тебя, будет поднят якорь, и мы на всех парусах выйдем в открытое море. На Крите много кораблей, но они менее быстроходны, чем наши, и, если за нами начнется погоня, мы легко сможем уйти от нее. Поговори об этом своем намерении с Миносом. Будь уверен, он ему обрадуется, когда узнает, что речь идет о Главке, а не о Федре, ибо о лучшем наставнике и любовнике для Главка, чем ты, он не может и мечтать. Только скажи мне, будет ли согласна Федра?"
      "Я еще ничего не знаю. Ариадна строго следит за тем, чтобы я не оставался с ней наедине, так что мне ничего не удалось у нее выведать... Однако не сомневаюсь, что она с готовностью последует за мной, как только поймет, что я предпочел ее старшей сестре".
      Вот Ариадну-то и надлежало подготовить в первую очередь. И я открылся ей, но не до конца, согласно нашему хитроумному замыслу.
      "Какой замечательный план! -- воскликнула она. -- Как я буду рада путешествию со своим братиком! Ты не сомневайся, он может быть очень милым. Я с ним отлично лажу и, несмотря на нашу разницу в возрасте, остаюсь его любимым товарищем в играх. Ничто так не разовьет его ум, как пребывание на чужой стороне. В Афинах он сможет улучшить свой греческий, на котором говорит уже сносно, но с ужасным акцентом -- теперь он быстро избавится от него. Ты будешь для него прекрасным примером. Уж он постарается походить на тебя во всем".
      Я не перебивал ее. Несчастная и не подозревала о той судьбе, что ее ожидала.
      Нам следовало также предупредить обо всем Главка, чтобы избежать любой помехи. Это Пирифой взял на себя. Ребенок, доложил он мне потом, поначалу не мог скрыть своей досады. Пришлось воззвать к его лучшим чувствам, дабы уговорить участвовать в нашей игре, точнее говоря -- выйти из нее ради того, чтобы уступить место сестре. Надо было предупредить также Федру. Она ведь могла закричать при попытке увести ее насильно и внезапно. Однако Пирифой очень ловко сыграл на желании, в котором ни тот, ни другая не могли отказать себе: Главк -- одурачить родителей, а Федра -- старшую сестру.
      Таким образом, Федра нарядилась в одежды, которые обычно носил Главк. Они были совершенно одинаково роста, и, когда Федра убрала волосы и спрятала низ лица, уже быть того не могло, чтобы Ариадна не обманулась.