-- Вместо того, чтобы молиться, вы предпочитаете болеть? -проникновенно промолвила Маргарита.
      Эта чего суется? Обыкновенно она не вмешивается в разговоры общего характера и стушевывается, чуть только Жюлиюс раскроет рот. У них мужской разговор; к чорту церемонии! Он резко оборачивается к ней:
      -- Душа моя, знайте, что если бы исцеление было тут, вот тут, вы слышите, -- и он исступленно указывает на солонку, -- под рукой, но если бы для того, чтобы иметь право им воспользоваться, я должен был умолять "господина начальника" (так он называет, когда бывает не в духе, верховное существо) или просить его вмешаться, нарушить ради меня установленный порядок, естественный порядок причин и следствий, почтенный порядок, так вот, я бы отказался от его исцеления; я бы ему сказал, этому начальнику: " Ну вас совсем с вашим чудом; мне его не надо".
      Он отчеканивает каждое слово, каждый слог: он возвысил голос до уровня своего гнева; он ужасен.
      -- Вы бы отказались... почему? -- спросил Жюлиюс очень спокойно.
      -- Потому что иначе мне пришлось бы верить в того, кто не существует.
      С этими словами он стукнул кулаком по столу.
      Маргарита и Вероника тревожно переглянулись, потом перевели обе взгляд на Жюли.
      -- Мне кажется, пора итти спать, дочурка, -- сказала мать. -- Ступай; мы придем попрощаться с тобой, когда ты ляжешь в кроватку.
      Девочка, устрашенная ужасными речами и демоническим обликом дяди, убегает.
      -- Если я выздоровею, я желаю быть обязанным только себе. Вот.
      -- Ну, а доктор? -- вставила Маргарита.
      -- Я ему плачу за труды, и мы квиты.
      Но Жюлиюс, самым глубоким своим голосом:
      -- В то время, как благодарность богу вас связывала бы...
      -- Да, братец; вот почему я не молюсь.
      -- За тебя молились другие, мой друг.
      -- Это говорит Вероника; до сих пор она не произнесла ни слова. При звуке этого мягкого, слишком знакомого голоса, Антим вздрагивает, теряет всякую сдержанность. Противоречивые предложения толпятся на его губах. Прежде всего никто не имеет права молиться за кого-нибудь без его согласия, просить для него милости без его ведома, -- это предательство. Она ничего не добилась; тем лучше! Это ей покажет, чего стоят ее молитвы! Нашла, чем гордиться!.. А может быть, она недостаточно молилась?
      -- Будьте покойны: я продолжаю, -- все так же мягко отвечает Вероника.
      Затем, улыбаясь и словно не задетая бушеванием этого гнева, она рассказывает Маргарите, что каждый вечер, не пропуская ни одного дня, она ставит за Антима две свечи перед уличной мадонной, у северного угла их дома, той самой, возле которой она когда-то застала Беппо крестящимся. Мальчик ютится и ночует поблизости, в углублении стены, и Вероника знает, что всегда застанет его там в урочный час. Самой бы ей не дотянуться до ниши, которая расположена выше человеческого роста; и Беппо (теперь это стройный юноша пятнадцати лет), цепляясь за камни и железное кольцо, ставит зажженные свечи перед образом... Так разговор мало-по-малу отдалялся от Антима, смыкался над ним, и сестры беседовали о народном благочестии, таком трогательном, которое самую бедную статую превращает в самую чтимую. Антим потонул совершенно. Как? Мало того, что не далее, как сегодня утром, Вероника, за спиной у него, накормила его крыс! Теперь она ставит еще и свечи! за него! Его жена! И впутывает Беппо в эту дурацкую комедию... Ладно, посмотрим!..
      У Антима кровь приливает к мозгу; он задыхается; в висках у него звучит набат. С огромным усилием он встает, опрокидывает стул; проливает на салфетку стакан с водой: вытирает лоб... Уж не дурно ли ему? Подбегает Вероника; он отталкивает ее грубой рукой, кидается к двери, хлопает ею; и вот в коридоре раздается его неровный, удаляющийся шаг, сопровождаемый глухим стуком костыля.
      Этот внезапный выход повергает обедающих в печаль и смущение. Некоторое время все молчат.
      -- Бедная моя! -- произносит, наконец, Маргарита.
      Но при этом лишний раз сказывается разница в характере сестер. Душа Маргариты сотворена из того чудесного вещества, из которого бог создает своих мучеников. Она это знает и жаждет страданий. К несчастью, жизнь не приносит ей никаких невзгод; она взыскана всем, и, чтобы найти применение своей способности терпеть, она пользуется всем решительно, чтобы оцарапаться; она цепляется и хватается за все. Правда, она умеет добиваться того, чтобы с ней поступали дурно; но Жюлиюс как будто нарочно старается отнять у ее добродетели последнюю пищу; что же удивительного, если с ним она вечно недовольна и чудит? С таким мужем, как Антим, вот была бы жизнь! Ее злит, что ее сестра не умеет этим пользоваться; Вероника, действительно, не склонна огорчаться; по ее нескончаемой улыбчивой благости все скользит -насмешка, издевательство, -- и она, должно быть, давно уже примирилась со своим одиночеством; впрочем, Антим совсем не плохо к ней относится; пусть себе говорит, что угодно! Она объясняет, что он потому так резок на словах, что не может двигаться; он не был бы таким вспыльчивым, если бы ему не мешало его увечье; и, когда Жюлиюс спрашивает, куда он пошел, она отвечает:
      -- В лабораторию.
      А Маргариту, на ее вопрос, не следует ли заглянуть туда, -- ведь ему, может быть, нехорошо после такой вспышки! -- она уверяет, что лучше дать ему успокоиться и не обращать внимания на его уход.
      -- Кончим спокойно обед, -- решает она. V
      Нет, дядя Антим не в лаборатории. Он быстро прошел по своей мастерской, где все еще мучатся шестеро крыс. Что бы ему помедлить на террасе, залитой закатным сиянием? Серафический вечерний свет, умиряя его мятежную душу, склонил бы ее, быть может... Но нет: он не внемлет совету. По неудобной винтовой лестнице он спускается во двор и идет по нему. Этот торопящийся калека для нас трагичен, потому что мы знаем, каких усилий ему стоит каждый шаг, каких страданий каждое усилие. Увидим ли мы когда-нибудь расточаемой ради блага столь же дикую энергию? По временам с его перекошенных губ срывается стон; его лицо сводит судорога. Куда его влечет нечестивая ярость?
      Мадонна, которая, проливая на мир из своих простертых ладоней благодатный отблеск небесных лучей, охраняет дом и, быть может, предстательствует даже за богохульника, -- не из тех современных статуй, какие выделывает в наши дни из пластического римского картона Блафафаса художественная фирма Флериссуар-Левишон. Бесхитростный образ, выражение народного обожания, она тем прекраснее и красноречивее для нас. Озаряя бледное лицо, лучезарные руки и голубую ризу, против самой статуи, но на некотором расстоянии от нее, горит фонарь, свисающий с цинковой крыши, которая выступает над нищей и осеняет как ее, так и прикрепленные к ее стенам приношения. На высоте протянутой руки металлическая дверца ( ключ от нее хранится у сторожа приходской церкви) ограждает намотанный конец веревки, к которой подвешен фонарь. Кроме него, перед статуей день и ночь горят две свечи; их как раз переменила Вероника. При виде этих свечей, которые, он это знает, затеплены ради него, франк-масон чувствует, как в нем снова закипает бешенство. Беппо, догрызавший в углублении, где он ютится, корку хлеба и пучок укропа, выбежал ему навстречу. Не отвечая на его учтивое приветствие, Антим схватил его за плечо; что такое он говорит, склонившись над ним, что тот вздрагивает? -- "Нет, нет!" -- возражает мальчуган. Из жилетного кармана Антим достает бумажку в пять лир: Беппо возмущен... Настанет время, он, быть может, украдет; убьет даже; кто знает, какими грязными брызгами нищета запятнает его чело? Но поднять руку на пречистую деву, которая его охраняет, которой каждый вечер перед сном он посылает вздох, которой каждое утро, просыпаясь, он улыбается!.. Антим может уговаривать, подкупать, сердиться, грозить, он ничего не добьется, кроме отказа.
      Впрочем, не будем впадать в заблуждение. Против самой девы Антим ничего не имеет; он не желает только Вероникиных свечей. Но простая душа Беппо не приемлет этих оттенков; к тому же, эти свечи, отныне освященные, никто не в праве задуть.
      Антим, выведенный из себя таким упорством, оттолкнул ребенка. Он будет действовать один. Прислонясь у стене, он хватает костыль за самый конец, яростно размахивается несколько раз и изо всех сил швыряет его кверху. Палка ударяется о стенку ниши, с грохотом падает на землю, увлекая за собой какие-то обломки, штукатурку. Он подбирает костыль и отступает назад, чтобы взглянуть на нишу... Проклятье! Свечи горят по-прежнему. Но что такое? У статуи, вместо правой руки, всего лишь черный металлический прутик.
      Он созерцает, протрезвев, печальный результат своего жеста: кончить таким смехотворным покушением... Фу! Он ищет глазами Беппо; мальчуган исчез. Уже темно; Антим один; он замечает на земле обломок, отбитый костылем, поднимает его: это маленькая гипсовая ручка, которую он, пожимая плечами, сует в жилетный карман.
      С краской стыда на лице, с яростью в сердце, иконоборец возвращается в свою лабораторию; ему хотелось бы работать, но после этого отчаянного напряжения он совсем разбит; он может только спать. Разумеется, он ляжет, ни с кем не прощаясь... Но, когда он идет к себе в комнату, его останавливает звук голосов. Дверь соседней комнаты открыта; он крадется темным коридором...
      Подобная семейному ангелочку, маленькая Жюли, в рубашечке, стоит на коленях в кровати; у изголовья залитые светом лампы, Вероника и Маргарита, тоже на коленях; поодаль, в ногах, приложив одну руку к сердцу, а другой закрывая глаза, стоит Жюлиюс, в молитвенной и в то же время мужественной позе; они слушают, как малютка молится. Всю сцену окутывает великая тишина, такая, что ученому приходит на память некий спокойный и золотой вечер на берегах Нила, когда, как эта детская молитва, возносился совершенно прямой, к совершенно чистому небу, голубой дым.
      Молитва, по-видимому, близится к концу; оставив заученные выражения, малютка молится теперь так, как ей подсказывает сердце; она молится за сироток, за больных и бедных, за сестрицу Женевьеву, за тетю Веронику, за папу; молится о том, чтобы глаз ее дорогой мамы поскорее поправился... Тут сердце Антима сжимается; с порога, очень громко, стараясь, чтобы его слова звучали иронически, он говорит так, что слышно через всю комнату:
      -- А для дяди у боженьки ничего не просят?
      И малютка удивительно уверенным голосом продолжает, к великому изумлению всех:
      -- И еще я молюсь, господи, о грехах дяди Антима.
      Эти слова поражают безбожника в самое сердце. VI
      В эту ночь Антиму приснился сон. Кто-то стучался в маленькую дверь его спальни; то была не дверь в коридор и не дверь в смежную комнату; стучались в другую дверь, которой он наяву до сих пор никогда не замечал и которая выходила прямо на улицу. Потому-то он и испугался и сперва, не откликаясь, притих. Слабый свет позволял ему различать все мелкие предметы в комнате, мягкий и смутный свет, напоминающий свет ночника; однако нигде не горел огонь. Пока он старался понять, откуда этот свет, постучали снова.
      -- Чего вам надо? -- крикнул он дрожащим голосом.
      При третьем стуке им овладела необычайная слабость, такая слабость, что в ней растаяло всякое чувство страха (он называл это впоследствии: безвольная нежность), и вдруг он ощутил, что не может сопротивляться и что дверь сейчас откроется. Она распахнулась бесшумно, и в первую минуту он видел лишь черный вырез, но вот в нем, словно в нише, появилась богородица. Это была невысокая белая фигура, и он принял ее было за свою племянницу Жюли, такой, как он ее только что видел, с босыми ногами, чуть выступающими из-под рубашки; но миг спустя он узнал ту, которую он оскорбил; я хочу сказать, что она имела облик угловой статуи; и он даже опознал изувеченную правую руку; но бледное лицо было еще прекраснее, еще улыбчивее, чем всегда. Он не видел, чтобы она шла, но она приблизилась к нему, словно скользя, и, подойдя вплотную к изголовью:
      -- Неужели ты думаешь, ты, который меня ранил, -- сказала она ему, -что мне нужна моя рука, чтобы исцелить тебя? -- и она подняла над ним свой пустой рукав.
      Теперь ему казалось, что этот странный свет исходит от нее. Но когда металлический стержень внезапно воткнулся ему в бок, его пронзила нестерпимая боль, и он очнулся в темноте.
      Минуло с четверть часа, прежде чем Антим пришел в себя. Он ощущал во всем своем теле какое-то странное оцепенение, какую-то отупелость, потом почти приятное щекотание, и он уже и сам не знал, действительно ли он испытал эту острую боль в боку; он не мог понять, где начинается, где кончается его сон, бодрствует ли он сейчас, спал ли он только что перед тем. Он ощупал себя, ущипнул, проверил; протянул руку, наконец чиркнул спичкой. Рядом с ним спала Вероника, повернувшись лицом к стене.
      Тогда, выпростав и опрокинув простыню и одеяло, он спустил с кровати ноги и коснулся босыми пальцами кожаных туфель. Костыль стоял прислоненным к ночному столику; не дотрагиваясь до него, он приподнялся на руках, отталкиваясь от постели; затем всунул ноги в туфли; потом, став на ноги, выпрямился; потом, еще неуверенно, протянув одну руку вперед, другую откинув назад, ступил шаг, два шага вдоль кровати, три шага, затем по комнате... Пресвятая дева! неужели он?.. -- Он бесшумно натянул брюки, надел жилет, пиджак... Остановись, неосторожное перо мое! Там, где уже трепещут крылья освобождающейся души, что значит неловкая суета исцеляющегося тела паралитика?
      Когда четверть часа спустя, Вероника, под влиянием какого-то вещего чувства, проснулась, она встревожилась, не видя рядом с собой Антима; она встревожилась еще больше, когда, зажегши спичку, заметила у изголовья костыль, неизменный спутник калеки. Спичка догорела у нее в руке, потому что Антим, уходя, унес свечу; Вероника кое-как оделась впотьмах и, выйдя из комнаты, тотчас же направилась на полоску света, пробивавшуюся из-под двери в берлогу.
      -- Антим! Ты здесь, мой друг?
      Никакого ответа. Между тем, прислушиваясь, Вероника различала какие-то странные звуки. Тогда, со страхом, она толкнула дверь; то, что она увидела, приковало ее к порогу.
      Ее Антим был тут, лицом к ней; он не сидел и не стоял; его темя, на уровне стола, было ярко освещено пламенем свечи, которую он поставил у края; Антим, ученый, атеист, тот, чья окостенелая нога, равно как и непреклонная воля, не сгибалась уже столько лет (ибо замечательно, до какой степени дух согласовался у него с телом), Антим стоял на коленях.
      Он стоял на коленях, Антим; он держал обеими руками маленький гипсовый обломок и орошал его слезами, покрывал исступленными поцелуями. Он не двинулся с места, когда раскрылась дверь, и перед этой тайной Вероника, в недоумении, не решаясь ни отступить, ни войти, хотела уже сама опуститься на колени у порога, напротив мужа, как вдруг тот, поднявшись без всякого усилия, -- о чудо -- уверенным шагом подошел к ней и, обнимая ее обеими руками:
      -- Отныне, сказал он ей, прижимая ее к сердцу и склоняясь к ней лицом, -- отныне, мой друг, ты будешь молиться вместе со мной. VII
      Обращение франк-масона не могла долго оставаться в тайне. Жюлиюс де Баральуль в тот же день написал об этом кардиналу Андре, а тот оповестил консервативную партию и высшее французское духовенство. Вероника, со своей стороны, уведомила отца Ансельма, и таким образом известие это в скором времени достигло ушей Ватикана.
      Безусловно, Арман-Дюбуа был взыскан исключительной милостью. Что пресвятая дева действительно являлась ему, это, быть может, было бы неосторожно утверждать; но, если бы даже он видел ее только во сне, его исцеление, во всяком случае, было налицо, неоспоримое, явное, несомненно чудесное.
      Но если бы даже Антиму и было достаточно его исцеления, то церкви этого было мало, и она желала открытого отречения, намереваясь обставить таковое беспримерным блеском.
      -- Как! -- говорил ему несколько дней спустя отец Ансельм, -- вы, в пору ваших заблуждений, всеми способами распространяли лжеучение, а теперь уклонились бы от преподания высшего урока, который небу угодно явить в вашем же лице? Сколько душ ложное мерцание вашей суетной науки отвратило от света! Теперь вы можете вернуть их к нему, и вы бы стали колебаться это сделать? Что говорю я: вы можете? Это прямой ваш долг; и я бы вас оскорбил, если бы думал, что вы этого не чувствуете.
      Нет, Антим не уклонялся от исполнения этого долга, но все же он опасался последствий. Крупные интересы, которые у него были в Египте, находились, как мы уже говорили, в руках франк-масонов. Что мог он сделать без содействия Ложи? А можно ли было надеяться, что она по-прежнему станет поддерживать человека, который от нее отрекся? Так как именно от нее он ждал богатства, то теперь он видел себя разоренным вконец.
      Он поведал об этом отцу Ансельму. Тот не знал, что Антим занимал такую высокую степень, и весьма обрадовался, полагая, что его отречение привлечет тем большее внимание. Два дня спустя высокая степень Антима уже не составляла секрета ни для одного из читателей "Osservatore" и "Santa Croce".
      -- Вы меня губите! -- говорил Антим.
      -- Что вы, мой сын, напротив! -- отвечал отец Ансельм. -- Мы вас спасаем. А что касается материальных интересов, то об этом не беспокойтесь: церковь вас не оставит. О вашем деле я имел длительный разговор с кардиналом Пацци, который обо всем доложит Рамполле; наконец, могу вам сказать, что о вашем отречении уже осведомлен наш святой отец; церковь сумеет оценить, чем вы для нее жертвуете, и не желает, чтобы вы несли потери. Впрочем, не кажется ли вам, что в данном случае вы преувеличиваете силу (он улыбнулся) франк-масонов? Конечно, я хорошо знаю, что с ними слишком часто приходится считаться... Кстати, подсчитали ли вы, в чем именно могут выразится те убытки, которые вы боитесь понести из-за их вражды? Назовите нам сумму приблизительно, и ... (он с лукавым благодушием поднял в уровень с носом указательный палец левой руки) и не бойтесь ничего.
      Через десять дней после юбилейных торжеств в церкви Иисуса состоялось отречение Антима, окруженное непомерной пышностью. Мне нечего описывать эту церемонию, о которой много говорили все тогдашние итальянские газеты. Отец Т., соций генерала иезуитов, произнес по этому случаю одну из замечательнейших своих проповедей: поистине, душа франк-масона была терзаема до безумия, и самая чрезмерность его ненависти была предвещанием любви. Духовный вития вспоминал Савла Тарсского, открывал между иконоборческим жестом Антима и побиением святого Стефана поразительные совпадения. И меж тем как красноречие преподобного отца ширилось и катилось по храму, как катятся в гулком гроте тяжелые морские волны, Антим вспоминал тонкий голосок своей племянницы и в сердце своем благодарил малютку за то, что она склонила к грехам нечестивого дяди милосердое внимание той, которой он отныне намерен служить безраздельно.
      Начиная с этого дня, преисполненный более высоких помыслов, Антим почти не замечал того шума, который поднялся вокруг его имени. Жюлиюс де Баральуль взялся страдать за него и всякий раз с бьющимся сердцем разворачивал газеты. Первоначальному восторгу клерикальных изданий вторил теперь свист либеральных органов: на большую статью "Osservatore" -- "Новая победа церкви" -- откликалась диатриба "Tempo Felice": "Одним дураком больше". Наконец в "Тулузском Телеграфе" статья Антима, посланная им за день до исцеления, появилась в сопровождении издевательской заметки. Жюлиюс ответил от имени свояка достойным и сухим письмом, прося "Телеграф" не рассчитывать впредь на сотрудничество "новообращенного". "Zukunft" самая первая прислала Антиму вежливый отказ. Тот встречал удары с той ясностью лица, которая бывает у истинно верующих душ.
      -- К счастью, для вас будет открыт "Correspondant"; за это я вам ручаюсь, -- говорил свистящим голосом Жюлиюс.
      -- Но, дорогой друг, о чем бы я стал там писать? -- благодушно возражал Антим. -- Ничто из того, что занимало меня до сих пор, не интересует меня больше. Потом настала тишина. Жюлиюс вернулся в Париж.
      Антим тем временем, следуя настояниям отца Ансельма, покорно покинул Рим. За прекращением поддержки со стороны Лож быстро последовало разорение; и так как визиты, к которым его побуждала Вероника, верившая в поддержку церкви, привели к тому, что утомили, а под конец и раздражили высшее духовенство, то последовал дружеский совет удалиться в Милан и там ожидать некогда обещанного возмещения и крох от выдохшейся небесной милости.
      Книга вторая ЖЮЛИЮС ДЕ БАРАЛЬУЛЬ
      Ибо никого нельзя лишать возврата.
      Ретц, VIII, стр.93. I
      Тридцатого марта, в полночь, Баральули вернулись в Париж и опять водворились в своей квартире на улице Вернейль.
      Пока Маргарита готовилась итти спать, Жюлиюс, держа в руке небольшую лампу и в туфлях, вошел в свой кабинет, куда всякий раз возвращался с удовольствием. Убранство комнаты было строгое; по стенам -- несколько Лепинов и один Буден; в углу, на вращающейся тумбе, немного резким пятном выделялся мраморный бюст жены, работы Шапю; посередине -- огромный ренессансный стол, на котором, за время отсутствия Жюлиюса, скопились книги, брошюры и объявления; на эмалевом подносе -- несколько загнутых визитных карточек, а в стороне, прислоненное на виду к бронзовой статуэтке Бари, письмо, в почерке которого Жюлиюс узнал почерк старика-отца. Он тотчас же разорвал конверт и прочел:
      "Дорогой сын!
      Я очень ослабел за последние дни. По некоторым верным признакам я вижу, что пора собираться в дорогу; да и что пользы задерживаться дольше?
      Я знаю, что Вы возвращаетесь в Париж сегодня ночью, и надеюсь, что Вы не откажете мне в срочном одолжении. В виду некоторых обстоятельств, о которых я Вас осведомлю в самом недалеком времени, мне нужно знать, проживает ли еще в тупике Клод-Бернар, дом N 12, молодой человек по имени Лафкадио Влуики (произносится Луки, "В" и "и" едва слышны).
      Я буду Вам очень обязан, если Вы сходите по этому адресу и повидаете названного молодого человека. (Вам, как романисту, нетрудно будет найти какой-нибудь предлог для посещения.) Мне важно знать:
      1. что этот молодой человек делает;
      2. что он намерен делать (есть ли у него какие-нибудь стремления? какого порядка?);
      3. наконец, Вы мне укажете, каковы, по-вашему, его данные, его способности, его желания, его вкусы...
      Пока ко мне не заходите; я в настроении невеселом. Эти сведения Вы точно так же можете мне изложить в нескольких строках. Если мне захочется побеседовать или если я почувствую, что близок великий отъезд, я дам Вам знать.
      Обнимаю Вас.
      Жюст-Аженор де Баральуль.
      P.S. Не показывайте виду, что это я Вас послал: молодой человек меня не знает и впредь не должен знать.
      Лафкадио Влуики сейчас девятнадцать лет. Румынский подданный. Сирота.
      Я просмотрел Вашу последнюю книгу. Если после этого Вы не попадете в Академию, то совершенно непростительно, что Вы написали эту дребедень".
      Отрицать нельзя было: последняя книга Жюлиюса была плохо встречена. Несмотря на усталость, романист пробежал газетные вырезки, где о нем отзывались неблагосклонно. Потом он открыл окно и вдохнул туманный воздух ночи. Окна его кабинета выходили в посольский сад -- водоем очистительной тьмы, где глаза и дух омывались от мирской и уличной скверны. Он прислушался к чистому пению незримого дрозда. Потом вернулся в спальню, где Маргарита уже лежала в кровати.
      Боясь бессонницы, он взял с комода пузырек с померанцевой настойкой, к которому часто прибегал. Полный супружеской заботливости, он предупредительно поставил лампу ниже спящей, приспустив фитиль; но легкий звон хрусталя, когда, выпив, он ставил рюмку на место, достиг до Маргариты сквозь ее дремоту, и она, с животным стоном, повернулась к стене. Жюлиюс, обрадовавшись тому, что она еще не спит, подошел к ней и заговорил, раздеваясь:
      -- Знаешь, как отец отзывается о моей книге?
      -- Дорогой друг, твой бедный отец совершенно лишен литературного чутья, ты мне это сто раз говорил, -- пробормотала Маргарита, которой ничего не хотелось, как только спать.
      Но у Жюлиюса было слишком тяжело на душе:
      -- По его словам, я поступил позорно, написав такую дребедень.
      Последовало довольно длительное молчание, в котором Маргарита опять потонула, забывая всякую литературу; и уже Жюлиюс примирился с одиночеством; но из любви к нему она сделала огромное усилие и, всплывая на поверхность:
      -- Надеюсь, ты не станешь этим огорчаться.
      -- Я отношусь к этому хладнокровно, ты же видишь, -- тотчас же отозвался Жюлиюс, -- Но все же, мне казалось бы, не отцу пристало так выражаться; ему еще меньше, чем кому-либо другому, и именно об этой книге, которая, собственно говоря, не что иное, как памятник в его честь.
      Действительно, разве не представил Жюлиюс в этой книге как раз столь характерную карьеру престарелого дипломата? Не в ней ли он превознес, противополагая романтическим треволнениям, достойную, спокойную, классическую, равно как политическую, так и семейственную жизнь Жюста-Аженора?
      -- Ведь ты же написал эту книгу не для того, чтобы заслужить его признательность.
      -- Он дает понять, что я написал "Воздух Вершин" для того, чтобы попасть в Академию.
      -- А если бы даже и так! Если бы ты и попал в Академию за то, что написал хорошую книгу! -- Потом, сострадательным голосом: -- Будем надеяться, что газеты и журналы его просветят.
      Жюлиюс разразился:
      -- Газеты! Нечего сказать! -- и, яростно обращаясь к Маргарите, словно она была виновата, с горьким смехом: -- Меня рвут со всех сторон!
      У Маргариты пропал всякий сон.
      -- Тебя очень критикуют? -- спросила она с тревогой.
      -- И хвалят с нестерпимым лицемерием.
      -- Как хорошо, что ты всегда презирал этих газетчиков! Но вспомни, что написал тебе третьего дня мсье де Вогюэ: "Такое перо, как Ваше, защищает Францию, как шпага".
      -- "Против грозящего нам варварства такое перо, как Ваше, защищает Францию лучше всякой шпаги", -- поправил Жюлиюс.
      -- А кардинал Андре, обещая тебе свой голос, еще недавно ручался тебе, что вся церковь с тобой.
      -- Есть чему радоваться!
      -- Мой друг!..
      -- Мы видели на примере Антима, чего стоит высокое покровительство духовенства.
      -- Жюлиюс, ты становишься злым. Ты мне часто говорил, что работаешь не для награды и не ради одобрения других, что тебе достаточно твоего собственного одобрения; ты даже написал об этом прекрасные страницы.
      -- Знаю, знаю, -- раздраженно произнес Жюлиюс.
      Его глубокой муке эти снадобья помочь не могли. Он прошел в умывальную комнату.
      Как это он себе позволяет так жалко распускаться перед женой? Свою заботу, которая не из тех, что жены умеют убаюкивать и утешать, он из гордости, из чувства стыда, должен бы замкнуть в своем сердце. "Дребедень!" Это слово, пока он чистил зубы, било у него в висках, расстраивало самые благородные его мысли. Да что -- последняя книга! Он не думал больше о словах отца; или, во всяком случае, не думал больше о том, что эти слова сказаны его отцом... В нем подымался, впервые в жизни, ужасный вопрос, -- в нем, который до сих пор всегда встречал только одобрения и улыбки, -подымалось сомнение в искренности этих улыбок, в ценности этих одобрений, в ценности своих работ, в подлинности своей мысли, в истинности своей жизни.
      Он вернулся в спальню, рассеянно держа в одной руке стакан для зубов, в другой -- щетку; поставил стакан, наполовину налитый розовой водой, на комод, опустил в него щетку и сел к кленовому письменному столику, за которым Маргарита обыкновенно писала письма. Он взял вставочку жены; на лиловатой, нежно надушенной бумаге он начал писать:
      "Дорогой отец!
      Вернувшись сегодня, я нашел Вашу записку. Завтра же я исполню поручение, которое Вы на меня возлагаете и которое я надеюсь успешно выполнить, дабы таким образом доказать Вам мою преданность".
      Ибо Жюлиюс -- из тех благородных натур, которые, сквозь обиду, выказывают свое истинное величие. Потом, откинувшись назад, он некоторое время сидел, взвешивая фразу, с поднятым пером:
      "Мне тяжело видеть, что именно Вы заподазриваете бескорыстие..."
      Нет. Лучше:
      "Неужели Вы думаете, что я менее ценю ту литературную честность..."
      Фраза не удавалась. Жюлиюс был в ночном костюме; он почувствовал, что ему холодно, скомкал бумагу, взял стакан для зубов, отнес его а умывальную комнату, а скомканную бумагу бросил в ведро.
      Перед тем как лечь в кровать, он тронул жену за плечо.
      -- А ты какого мнения о моей книге?
      Маргарита приоткрыла унылый глаз. Жюлиюсу пришлось повторить вопрос. Маргарита, полуобернувшись, взглянула на него. С приподнятыми бровями, сморщенным лбом и искривленными губами, Жюлиюс имел жалкий вид.
      -- Да что с тобой, мой друг? Или ты, в самом деле, считаешь, что твоя последняя книга хуже прежних?
      Это был не ответ; Маргарита уклонялась.
      -- Я считаю, что и прежние не лучше этой; вот!
      -- Ну, в таком случае!..
      И Маргарита, устрашенная такою крайностью суждений и чувствуя, что ее нежные доводы бесполезны, отвернулась к темноте и опять уснула. II
      Несмотря на известное профессиональное любопытство и на приятную уверенность в том, что ничто человеческое не может быть ему чуждо, Жюлиюс до этого времени редко отрешался от обычаев своего класса и не имел дела с людьми другого круга. Не то чтобы у него не было охоты; просто не представлялось случая. Собираясь итти по этому делу, Жюлиюс убедился, что он и одет не совсем так, как надо бы. В его пальто, в его манишке, в его плоском цилиндре было что-то пристойное, сдержанное и изысканное... А может быть, в конце концов, и лучше, чтобы его внешность не слишком приглашала этого молодого человека к скороспелой фамильярности? Вызвать его на откровенность, думал он, надлежало искусством речи. И по пути к тупику Клод-Бернар Жюлиюс размышлял о том, с какими предосторожностями, под каким предлогом он войдет и как поведет дознание.
      Что общего могло быть с этим Лафкадио у графа Жюста-Аженора де Баральуля? Этот вопрос назойливо жужжал вокруг Жюлиюса. Не теперь, когда он закончил жизнеописание отца, мог бы он себе позволить его расспрашивать. Он желал знать только то, что отец сочтет нужным сказать ему сам. За последние годы граф стал молчалив, но скрытным он никогда не был. Пока Жюлиюс шел Люксембургским садом, его застиг ливень.