Беда

Вот и станция.

– Я могу тебе заплатить, – предложил Джордж.

– Не надо мне платить. – Джона застегнул свой рюкзак. – Я подумаю.

– Позвони мне.

– О’кей. (Ведь это еще не значит «да».)

– И поскорее, надо еще заказать билеты.

– Я позвоню. (То есть он сказал «да».)

Джордж обнял его за плечи:

– Ты мне жизнь спасешь.

– Я позвоню.

Легкий летний дождь, тонкий туман висит, ни за что не цепляясь, но после город отчего-то становится грязнее прежнего: крышки люков – тусклые монеты, ветер несет обрывки мусора. Уже начало девятого, но многие магазины открыты. Продавщица из «Барракуды» выскочила перекурить. Мужчина с накладными ресницами под зонтиком – грустный смайлик – помахал рукой, останавливая такси, и подмигнул Джоне, который брел по Авеню А.

Привет, мир! – думал Джона. – Привет и пока. До завтра.

Он заскочил в лавочку, взял упаковку претцелей и подошел к пуленепробиваемой кассе. Кассир пробил чек, не отрывая глаз от черно-белого экрана: «Ред сокс» играли против «А».

– А что «Янкиз»? – поинтересовался Джона.

– Ничя из-за дожя.

Кассир уронил монетку, нагнулся за ней, а когда распрямился, вместо него Джона увидел Рэймонда Инигеса.

Джона попятился, смахнул ряд банок с арахисовым маслом, врезался спиной в морозильную камеру.

– Эй! – Клерк вскочил на ноги. – Вы чёвё такоё? Вы глупыё? – Кореец, лет шестидесяти с лишним. – Вы разобётё чё-тё.

– Извините! – Джона выбежал из магазина.

Он остановился на углу, согнулся, облизанный сырым воздухом, впился ногтями в ладони. Бессмыслица! Потерял контроль над собой. Если уж этот кореец померещился ему Рэймондом Инигесом, им может обернуться кто угодно.

Заглянул осторожно в магазинчик. Кореец снова уткнулся в телевизор. Ничего плохого Джона ему не сделал.

Все, успокойся. Успокойся же!

Он вошел в свой дом, задев дверью здоровенный сверток в коричневой бумаге. Адресован ему, из Бисмарка. На миг он устрашился, что это бомба. Подложена Рэймондом – живым мертвецом – или кровными мстителями. Оторвет ему руки, размажет клубничным джемом по стене. Да остынь же, остынь! Приди в себя, слышишь?

Джона ощупал сверху подозрительный сверток. Кто пошлет ему бомбу из Северной Дакоты? С центральными штатами он вроде бы не ссорился, напротив – там он закончил один из лучших университетов. Тамошние жители не станут посылать взрывчатку наугад, – хотя, правда, Унабомбер оттуда, но ведь он давно гниет в тюрьме. Наверное, это… впрочем, он понятия не имел.

Внутри оказалась простая белая коробка, запечатанная с обеих сторон большущими фабричными скобками. Джона разогнул их ключом от квартиры, наружу попер пенопласт.

– Вот черт! – сказал Джона.

Огроменный кубок, больше метра в высоту, увеличенная копия Кубка Стэнли, с «золотыми» ручками в форме виноградной лозы и «мраморным» основанием. На взгляд Джона оценил его в девяносто тысяч наклеек от мюслей плюс $13,95 за гравировку.

ВЕЛИКОМУ ДЖОНЕ СТЭМУ

СПАСИТЕЛЮ ДАМ

ПЛАТЕЛЬЩИКУ ЗА СВЕТ

ТЫ ПРАВИШЬ ВСЕЛЕННОЙ ЛЮБВИ

ЗЛАТЫМ СКИПЕТРОМ ЧУДЕС

Отхохотавшись, Джона высвободил свой трофей из упаковки и потащил его наверх, перешагивая через скопившиеся на неровном линолеуме лужи. Дверь квартиры была распахнута, и Джона сразу прошел внутрь.

– С ума сошел? – окликнул он друга. – Куда я это пристрою?

– Его нет. Он сказал, я могу подождать вас.

Джона обернулся. На диване сидела Ив Джонс.

6

Она повела его в убогий подвальный бар в шести кварталах от дома.

– Первое, что пришло на ум, – пояснила она, оглядываясь по сторонам и кусая губы при виде ободранной штукатурки на стенах. – Я раньше жила тут поблизости, но уже давно.

Он сказал, что все прекрасно.

– У меня невысокие требования. Я вообще редко выбираюсь.

Они сели в отдельной кабинке. Она заказала выпивку, он спросил, как она.

Она показала ему забинтованную руку:

– И еще плечо. В общей сложности шестьдесят два шва.

– Господи!

– Спасибо вам, что обошлось так, – сказала она. – И вы пострадали. Бедняжка!

Он понял, что она говорит о его локте.

– Зарастет без шрама. А если будет шрам, у меня есть что рассказать.

Она улыбнулась.

– Спасибо, – повторила она. – Большое спасибо.

Вблизи черты ее лица казались еще нежнее, чем на газетном снимке: подбородок – турецкая сабля, чуть надутые губки. Водолазка плотно облегает небольшую, но высокую грудь. Глаза – туманные озера. Уши – фарфоровые блюдечки – проколоты во многих местах; в козелке левого уха бриллиантовый гвоздик, с мочки правого свисает на золотой цепочке гранат. При каждом ее движении камешки сверкали и переливались, словно она плакала – не глазами, ушами.

– Надеюсь, вам дали передохнуть, – сказала она.

– С пятницы снова на работе.

– Безобразие какое! Вам должны были дать… не знаю… отпуск за отвагу?

– Скажите это шефу, – рассмеялся он.

– Наверное, вы читали эту статью?

Он ответил стоном.

– Что с ней не так?

– Та фотография, – сказал он. – Я на ней дурак дураком.

– Перестаньте, – сказала она. – Очень хорошее фото.

– И он все выдумал, – продолжал Джона. – Я не ординатор и не хирург. И уж никак не Супермен.

– По крайней мере, ваше имя он написал правильно.

Он приподнял брови:

– Вы – не Ив?

– Ив. Он написал не через ту букву.

– Какую же букву тут можно перепутать? – удивился он.

– Не в имени. В фамилии. Джонс.

– Как же пишется «Джонс»?

– Через два «Ж».

Он засмеялся:

– «Жжонс»? Как «жжёт»?

– Произносится «Джонс», «Дж». Но пишется «Жжонс», два «ж». Та же самая фамилия, но в какой-то момент кто-то напутал. Эти буквы на клавиатуре рядом, а может быть, еще раньше какой-нибудь мой предок так произносил или писал. А у вас, кстати, интересное имя. «Стэм» значит «ствол». Корень всех благ, доброе земное божество.

– Точно, это я, – сказал он. – Чтите мою силу.

– Откуда такая фамилия?

Он проглотил кубик льда.

– Тоже ошибка. Штейн. Так записали на Эллис-Айленде.

– Сплошные ошибки, – сказала она. – Это нас роднит.

Он улыбнулся и отпил глоток.

– Хотя бы имя настоящее, – сказала она. – Не то что «Жжонс».

– Необычное, – согласился Джона, – но сойдет.

– В нем есть смысл. А мне приходится по пять-шесть раз перезванивать в банк, чтобы правильно оформили кредитку. Фотография на водительских правах – ужас ужасный, но не стану же я заново оформлять документы. Паспорт, счет в банке, диплом, любые тесты, которые надо подписать, – нигде, никогда мою фамилию не пишут правильно. Даже спам я получаю не на ту фамилию. Еще по одной?

Он заглянул в стакан и удивился, увидев, что там пусто. Когда он в последний раз пил под будний день? Никогда, ни разу, с тех пор как поступил в медшколу. Кое-кто из однокурсников мог явиться на дежурство с похмелья, но только не он. Он – Человек Ответственный.

С другой стороны, расслабиться, пусть искусственно, ему не помешает. После такого дня. Он тоже человек. А его заставляют работать на износ. И еще Ханна, и Джордж… в худшем случае он крепко проспит эту ночь, а это же облегчение после стольких ночных кошмаров.

Он кивнул, и она направилась к бару.

Пока она ждала у стойки, он присматривался к ее фигуре. Изящная, волосы рассыпаны по плечам. На спине угадываются очертания повязки. Его так и тянуло притронуться к ней.

Она вернулась с напитками и миской орешков.

– Спасибо, – сказал он.

– Вы спасли мне жизнь. Расплачусь парой стаканов джина с тоником.

– Нормально. – Он отпил глоток. – Тем более их тут разбавляют.

– Знаю. Извините, – вздохнула она. – Было неплохое местечко. Интересные люди. Моя мама целовалась с Лу Ридом у той стены.

– Неужто?

– В моем детстве Ист-Виллидж был еще Ист-Виллиджем, а не парком аттракционов, как сегодня. – Она закусила губу. – Не хотела вас обидеть. Извините.

– За что извиняться? Я живу здесь, потому что так дешевле.

– У тетушки с субсидируемой квартплатой?

– У друга с собственным трастовым фондом.

– О! – протянула она. – Исчезающий вид.

– Он был под кайфом? Когда вы пришли?

– Подожду результата моего анализа.

Он расхохотался, струйка джина с тоником потекла по подбородку на стол. В смущении он потянулся за салфеткой – салфетки не оказалось на столе. Потому что она уже взяла ее и вложила ему в другую руку. Он утерся.

– Классно.

– Чего волноваться? Все кайфуют. Как там в песне поется?

Он опять рассмеялся.

– Он – Ланс его зовут, – он пять раз в неделю ходит в кино с девушкой, не с подружкой, а с коллегой-режиссером, познакомились на фестивале. Обкурятся и топают в BAM, «Фильм-форум» или в «Ангел…» – как его, бишь? Не припомню.

– «Ангелику».

– Именно. – Тут же раскаявшись в том, что оклеветал друга, он добавил: – Он хороший парень. Пустил меня жить всего лишь за коммуналку. И он умный. Потерянный немного.

– Знаю таких.

Недовольный собой, он переменил тему:

– Значит, это одно из ваших местечек.

– Было прежде. Народ тут толпился. – Она поглядела по сторонам: кроме них двоих, никого. – А теперь… печальная пустыня, верно? Хотя еще, наверное, рано.

Ее слог вызвал у него улыбку. Печальная пустыня. Иные ее выражения словно прямиком заимствованы у Бронте, все в кружевах, но точны и уместны. И она старается, да никак не может, замаскировать отличное образование.

Так зебра – она черная в белую полоску или все-таки белая в черную?

– Вообще-то я уже более двадцати пяти лет здесь не бывала, – уточнила она.

– Погодите. Вам сейчас тридцать?

– Тридцать один.

– Тридцать один минус двадцать пять – вам тогда было шесть?

– Более двадцати пяти лет, – уточнила она. – Еще меньше. Три, четыре.

– Родители водили вас по барам с трех лет?

– Они считали неправильным оставлять ребенка с няней.

– Это… – Все ссылки на общепринятые нормы, какие лезли ему в голову, внезапно показались мещанскими. Вместо упрека он предпочел конкретный вопрос: – И вы что-то помните?

– Разве такое забывается?

– Но три года – это слишком мало, чтобы… чтобы запомнить.

– Я помню себя с полутора лет.

Он поставил стакан на стол.

– О’кей. Этого не может быть.

– Очень даже может. Помню себя на качелях во дворе, где жили дедушка с бабушкой. Я была одета в розовый комбинезон, отец вертел передо мной пластмассовую уточку. В восемь лет я спросила его про эту утку. Он спросил: «Какая утка?» Пластмассовая, во дворе у дедушки с бабушкой. «Ах, та?» Он сказал, что они выбросили ее в тот же день, когда купили: она плохо пахла. В тот же день, – повторила она. – Я играла с ней всего один раз. Но я могла бы и сейчас нарисовать ее по памяти.

– Это реконструкция, – сказал он. – По фотографии или по рассказу отца.

– В тот день мы не фотографировались. И отец не вспоминал про эту игрушку, пока я не заговорила о ней. Он даже не сразу сообразил, о чем это я.

– Значит, про утку упоминала мама.

– К тому времени ее уже три года как с нами не было. Поцелуй Лу Рида увел ее в Сан-Франциско.

– Ваша мать сбежала с Лу Ридом?

– Ненадолго. Не думаю, чтобы этот роман затянулся.

– А потом?

– Она так и не вернулась. – Она откинулась на спинку стула, улыбнулась, скрестила руки на груди. – Безумие, но так оно и было.

– Ну и… ну. – Он прихватил горсть орехов. – На вашем фоне я – старый зануда.

– Глупости. Я хочу знать о вас все. Потому-то и пришла познакомиться. Правда, Джона Стэм, я должна понять, реальный ли вы человек.

– Реальный.

– Но то, что вы сделали, – это необычно. Незаурядно. Вы сами это понимаете?

– Да ладно.

– Не принижайте. Благодаря вам я осталась жива.

Он поднял глаза:

– Это хорошо.

– Спасибо, – сказала она.

– Был рад. – Он чуть было не добавил из скромности: «Я бы сделал это для кого угодно», однако, глядя на нее – точеная шея, фарфоровые ушки, – засомневался, а правда ли это. Будь она уродиной – или если бы резали не ее, а Рэймонда Инигеса?

Он сказал:

– Сперва расскажите мне о себе.

– Итак, в последнем эпизоде моя семья пала жертвой «Велвет Андеграунд»[5]. С этого момента, увы, сюжет несколько провисает. Мой отец торговал автомобилями и продолжал торговать ими после развода с матерью. Я училась в школе, потом в университете. Получила диплом. Потом жила в Бруклине, пока он не превратился в Бруклин. В данный момент я обитаю в огромном псевдогородском наросте под названием Хобокен.

– И вы из такой дали приехали ко мне, – сказал он. – В старый парк аттракционов.

Она улыбнулась:

– Самое малое, что я могла сделать.

– В каком университете вы учились?

– В Йеле.

– Ничего себе.

– Lux et veritas[6].

– Моя сестра училась там, – сказал он. – Девяносто четвертый, что ли, год. Ее зовут Кэтрин или Кейт. Кейт Хаузман. В браке она Хаузман. А тогда она была…

– Кэтрин или Кейт Стэм? – предположила она.

– Угу. – Он посмеялся собственной глупости. – Именно.

– Мне это имя сразу показалось знакомым. До чего же тесен мир! Вы обратили внимание, что все сверхобразованные белые ньюйоркцы так или иначе знакомы друг с другом?

Он хихикнул:

– Теория шести рукопожатий. Даже двух.

– Я помню вашу сестру. Она пользовалась популярностью.

– Точно.

– Скажите еще, что и замуж она вышла за однокурсника, совсем бы великолепно.

– Не-а. Парень из бизнес-школы. Немец.

– Прямиком из Фатерлянда?

– Родился в Берлине. Работает в Deutsche Bank. Они живут в Гринвиче, растят дочку. Гретхен сейчас два с половиной, и она снова беременна – то есть Кейт, а не Гретхен. – Он перевел дух. – Вот, собственно, и все.

– Никогда бы не вообразила вашу сестру в роли домохозяйки.

– Она не сидит дома. Работает на коннектикутский хедж-фонд. Тоже получила диплом MBA – в Уортоне.

– Господи! – произнесла Ив. – Что вы еще мне поведаете? Факты, факты, Джона Стэм! Они ударяют мне в голову.

Он еще порассказал о себе, о родных, о Скарсдейле. Вспомнил, как ребенком играл с отцовским стетоскопом, как в отрочестве преодолел нежелание идти по стопам отца. Он два года уже не пил и превратился по этой части в легковеса: Ланс мог потребить пол-литра джина, выкурить пару косяков и забивать гвозди, не попадая молотком по пальцам, а у Джоны после второго стакана развязался язык. В руках и ногах он ощущал приятное покалывание и решил не противиться. Женщина слушала. Она была веселой, красивой, умной, а главное – ей было интересно, она слушала так, словно каждое его слово имело для нее значение. Еще бы, ведь Джона спас ей жизнь. Но не только это: женщина была прекрасна и искренна, он стал ей дорог, и в нем шевельнулось что-то, что Джона не сразу опознал как влечение, – не сразу, потому что этот механизм в нем давно заржавел. Он говорил, она говорила, он что-то узнавал о ней, она о нем, и, почувствовав жар, он краешком глаза подметил, как почти соприкоснулись кончики их пальцев. Он рассказал ей, что его отец учился в Рэдклиффе, а мать в Гарварде, а она спросила, не сделали ли они операцию по перемене пола, и он рассмеялся и сказал:

– Довольно пить.

– Все-таки это довольно замкнутая элита, – сказала она. – А вы какой плющ произрастили?

Он покачал головой:

– Университет штата Мичиган. Наш талисман – черная овца.

Она вздохнула:

– Что ж, не всем везет.

– О, да замолчите!

– Полагаю, ваше решение не привело электорат в восторг?

– Я не оставил им выбора. Меня бы взяли в Браун или в Коламбию, но я не хотел поступать в Браун или Коламбию, потому что я был рассерженным молодым человеком…

Она захихикала.

– Был. Сейчас уже нет. Теперь я не рассержен, а скорее… уперт.

– Джона, Джона, белая ворона.

– Да, и я подумал: поступлю в государственный универ им назло. – Он прикончил орешки.

– А они, увы, во всем вас поддержали. Кошмар! – отозвалась она. – Dans nos temps modernes, il n’existe pas de horreurs plus dignes que celle[7].

– Yo hablo espanol[8], – сказал он.

– Я сказала: «бедняжка».

– Не красуйтесь, – сказал он.

– Меня несколько раз арестовывали за злостный снобизм.

Он рассмеялся.

– Дайте-ка угадаю, – сказала она. – Ваша подружка училась в Принстоне.

– Э-э… нет.

– Я что-то ляпнула?

– Нет-нет.

Он понял по проступившей у нее на лбу морщине, что вид у него сейчас зверский, хотя он вовсе не злился, просто не привык отвечать на вопрос о подружке. Ив начала извиняться, и он сказал:

– Все в порядке, вы ни в чем не провинились.

Наступило тягостное молчание. Он прямо-таки видел, как она перебирает варианты: пошутить, снова извиниться, сменить тему, выйти в туалет, распрощаться. Он мучительно пересматривал те же возможности, и вдруг одна и только одна возможность представилась ему – настойчиво, свирепо. Сказать правду. Он спас ей жизнь, и по крайней мере из благодарности она может сделать для него это – помочь облегчить душу. Он никогда никому не рассказывал о Ханне. Его родные отучились задавать вопросы, а Ланс, знавший ее с детства, Ланс, который свел их, черт побери, – Ланс повел себя странно, не желал даже упоминать о ней, словно она вдруг исчезла с лица земли. Джона догадывался, что такое поведение вызвано чувством вины, как будто Ланс подставил Джону этим сватовством. Кроме них в курсе дела был только Вик, и умница Вик понимал, что Джона не хочет разговаривать об этом. Обычно и не хотел. Но сегодня навалилось одиночество, он не смог удержать на лице маску, он хотел поговорить об этом – и у него был собеседник, сидел прямо напротив него.

И не просто первый встречный. Он хотел поговорить о Ханне, это так, но хотел поговорить о ней именно с Ив. Незнакомка, вдруг ставшая близкой, – идеальный слушатель, потому что она ему нравилась (еще как нравилась, встало на нее адски), нравилась, ибо после двух часов непринужденной беседы она словно предугадывала, что он скажет и чего захочет, и в то же время Джона сомневался, увидятся ли они когда-нибудь вновь. И хотя он опасался, как бы самому себе не опротиветь, пустившись в такие подробности, как бы не показалось, будто он исходит жалостью к себе, напрашивается по дешевке на женскую симпатию, едва он заговорил, тугая пружина внутри ослабла, алкоголь пришел ему на помощь, и она помогла: она слушала, кивала, слушала. Она все выслушала, а когда он закончил, потянулась к нему через стол и погладила по руке.

Он сказал:

– Прошу прощения.

Она поглядела на него:

– Никогда, никогда не просите прощения за любовь.

По дороге к своему дому он вновь принялся извиняться – теперь уже за то, что первым свернул этот вечер:

– Мне через пять часов на работу.

– Хватит извиняться, Джона Стэм! Супермену это не к лицу.

Они подошли к дому. Он обернулся к ней:

– Приятно было поболтать с вами, Ив.

Она кивнула и сказала: «Да». Ее тело подалось навстречу ему, и он сделал то, что было в тот миг вполне естественным, – обнял ее. Руки у него на шее почему-то показались знакомыми. Она была примерно одного с Ханной роста, затылком терлась о мягкую кожу его подбородка, где уже проступила с утра щетина; когда Ив разомкнула объятия, обнаружилось, что ее волосы зацепились за эту щетину, как за липучку. Он рассмеялся, хотел рукой смахнуть ее прядь, но она подняла голову и притянула его лицо навстречу своему, и ее губы оказались мягкими и податливыми.

Она отступила, коротко помахала рукой. Он смотрел ей вслед, как она растворяется в теплом тумане, а потом вошел в дом и поднялся наверх, слегка покачиваясь, недоумевая, почему так и не решился попросить у нее телефон.

7

Страница 17 «Руководства для студентов третьего года обучения», официальной брошюры, выдаваемой учебным отделом при больнице Верхнего Манхэттена:

«В особенности трудно дается практика в хирургическом отделении. Дежурства затягиваются, темп дневной работы резко ускоряется. Студенты, которые перестают заботиться о своем физическом или психическом состоянии, утрачивают способность эффективно функционировать. Помните: только здоровый студент – успешный студент».

Со страницы 9 Книги, скрепленных скобкой листков коллективной студенческой мудрости (составлена в 1991 году третьекурсниками Гэри Глаучером и Конни Тейтельбаум, ныне состоящими в счастливом браке и имеющими доходную ортопедическую практику в Тенафли, штат Нью-Джерси):

КАК ПЕРЕЖИТЬ ПРАКТИКУ В ХИРУРГИИ,

или

И ЗА ЭТО Я ПЛАЧУ ДЕНЬГИ?

Основные принципы выживания в хирургии:

Нет еды

Нет сна

Нет проблем!

К третьей неделе практики в гастроэнтерологии Джона освоился среди груд вырезанных кишок. Уборщики выкинули последний экземпляр «Пост», ординаторы сочли, что третьекурсник успешно поставлен на место и усвоил урок, и вновь стали обращаться с ним, как со всеми студентами, – то есть как с придурком.

Его команду возглавлял шеф по фамилии Иокогава; в ней числились один старший ординатор и два младших, два интерна и еще двое третьекурсников помимо Джоны. Над ними царил таинственный и ужасный главный начальник, которого Джона еще в глаза не видел, Хирург Хольц. В больнице их команда именовалась Хольц-два, имелись также Хольц-один и Хольц-три (Джона воображал их клонами своей Хольц-два и верил, что по больнице разгуливают два двойника Джоны).

Вместе с ним практику проходили Лайза Лару, прыщавая, рыжая, не простиравшая своих амбиций дальше кабинета педиатра, и Патрик Нелгрейв, приземистый, волосатый, воинственный, проводивший в больнице свои выходные, потому что ему-де скучно без работы. Лайза – нормальная, а вот Нелгрейв – убоище, откровенно занят тем, что подставляет однокашников, выставляет их идиотами перед начальством. Нелгрейв вычитывал в «Справочнике хирурга» – под-под-подготовительном пособии, которое таскают с собой все третьекурсники, – что-нибудь экзотическое и во время обхода «случайно» принимался рассуждать вслух на эту тему. Так в чем различие между грыжей Бохдалека и грыжей Хессельбаха? Ах да, первая наблюдается в пояснично-реберном треугольнике диафрагмы, чаще слева, а вторая проходит латеральнее нижней надчревной артерии, веееерно. Джона приучился тут же выпаливать ответ, когда врачи обращались непосредственно к нему, ведь стоило секунду промедлить, и тут же влезал Нелгрейв, бравируя своей терминологией. Конокрад, лицемер и врун, наносящий удар в спину, прыщ на ровном месте, делает себе карьеру, шагая по головам, – эту стратегию Джона считал до жалости инфантильной, пока не заметил, что так же ведут себя многие хирурги, хоть у них денег побольше, а волос поменьше. Засранец всегда остается засранцем.

Это хирургия, брат. Жри дерьмо и зови его паштетом.

Он приезжал к 5.25 – подготовиться к обходу, собрать инфу. Стоя у поста медсестер, Джона колотил по клавиатуре старого компьютера, копируя данные из основной таблицы и перенося их в таблицу своей группы. Простое с виду дело занимало полчаса, потому что компьютеры не были соединены в сеть, а дежурившие в ночь интерны неизменно вводили новые сведения в один комп и забывали об остальных. В результате в каждом компьютере списки пациентов и данные по ним слегка отличались. Третьекурсники носились по приемной, сбрасывали данные на диски, которые покупали, между прочим, за свои кровные.

Потом обход. Лозунг Иокогавы: К кишкам крепится зад. Только зад, не пациент, нефиг с ним рассусоливаться. Вводные и выводы: как ел, писал, какал. Кровь, газы, рвота. Сердце. Дыхание. Послеоперационные швы? Температура? Как только оклемается, срочно вон с койки. ВСК и ВЗД. Citissimo или НТД (напрасно тратите деньги). Койкооборот превыше всего. Кто не поспевает крутиться – девчонка, плакса, РЕП (руки ему поотрубать).

Всякий раз приходилось выслушивать симптомы и жалобы, которые разрастались за ночь, словно крокусы. Пока я тут оправляюсь от гистероктомии, дай-ка вся покроюсь сыпью, словно бы рассуждали эти больные. А может, добавить конъюктивит? Пневмонию? Чего пожелаете? Пациенты молили и ныли и цеплялись руками в печеночных пятнах за обвисшую грудь. У них воняло изо рта, кожа обвисала, метастазы расползались по всему организму, чтобы рано или поздно его прикончить. Они страдали недержанием, но жаловались на больничную диету. Обижались, что никто не выслушивает их воспоминания. Капризные старики и старухи, сошедшие прямиком со страниц «Дома Бога»[9]. Каждый раз Джона убеждался, как прав был его отец: все виды медицины – лишь разделы гериатрии.

Джона (или Лайза, или Нелгрейв, всегда чертов Нелгрейв) стояли возле койки, оживленно обсуждая работу сфинктера и ректальный свод, – Джоне свод представлялся в виде помещения, запертого огромным коричневым замком. Все документы в ректальном своде, агент 007. Произойдет самоуничтожение. Гваяк, пока не поздно[10].

Но главная задача студента во время обхода – тащить «корзину», бирюзовый тазик (такие подставляют пациентам во время рвоты), заполненный бинтами, готовыми повязками, ножницами, шприцами, перчатками. Хирургические наклейки трех размеров: если ординатор потребует средний размер, а в тазике остались только малый и большой, Земля остановится со скрипом и будет ждать, пока ты сбегаешь в кладовку. Лубрикант – в неиссякаемых количествах. Особенно тут, в желудочно-кишечном. Йокогава подставляет перчатку: «Мажь, Супермен!» Джона превращается в торговца хот-догами, пальцами-сосисками.

Считай, повезло, если схомячил батончик по пути в операционную. Чаще – не успел, проведешь не жрамши восемь, десять часов на ногах: колэктомия, удаление кишечного полипа, аппендикс за аппендиксом. Он надрезал, раскрывал, отсасывал, зашивал. По локти в шовном материале, учился сперва завязывать узел двумя руками, потом одной, а как-то провел целую операцию в метафизических размышлениях о возможности завязать узел без рук.

На резекцию кишечника ему выдавали степлер – в фильмах восьмидесятых так выглядело «оружие будущего». Приготовьтесь, противным электронным голосом говорило оружие. Ассистент кивал, и Джона давил курок.

Есть!

Попал прямо в кишочки.

Он видел уже немало хирургов. Курт Бурбон собирал свои операции в два блока по восемнадцать часов, освобождая себе вторник, четверг, пятницу, субботу и воскресенье для внебрачных похождений. «Браток» Альберт Закариас, Доктор Хип-Хоп, оперируя, во весь голос распевал «Настоящий ниггер не помрет». Эллиот Штайнбергер, долговязый, пузатый, лысеющий, но в нем все никак не умирал прежний Лотарио, и тоска по юности прорывалась бесконечными монологами о том, какие знойные у его дочери подружки. Тринадцатилетние, да. А что в этом дурного?

После обеда составлялся график операций на следующий день. Из уважения к приватности его нельзя было вывешивать на всеобщее обозрение. Кому надо – пусть он ординатор или сам хирург, – добро пожаловать на медсестринский пост за информацией. На самом же деле команда отряжала Джону снять с расписания ксерокопии, пустяковое задание, если б не приходилось расталкивать локтями таких же студентов-невротиков, отправленных другими командами. Все рвали друг у друга из рук папку в синем переплете, искали расписание своего хирурга, совали нужный лист в ксерокс, который срабатывал лишь от правильного тычка бедром. Настырные студенты ксерили слишком много экземпляров и оставляли их в поддоне или же выбрасывали, не порвав, в мусорное ведро, – вот тебе и приватность, смысл-то был составлять расписание в единственном экземпляре.

Перед вечерним обходом Джона пролистывал карты пациентов, отмечал данные за день, вносил результаты анализов. Анализы самому себе диктовать – все равно что учить число «пи»:

Ким Хун Ю натрий 135 калий 3,9 хлориды 101

Блэквелл Б. натрий 144 калий 4,2 хлориды 106

И так далее, по тридцать чисел на пациента.

Работа становилась увлекательной, когда цифры зашкаливали или же падали ниже плинтуса. Тут, по крайней мере, Джону охватывало изумление перед устройством человеческого тела. И он с благоговением думал: бедный чувак не дотянет до вечерней телепрограммы.

Он плавал в жаргоне, тонул в аббревиатурах. ABG, BIH, COPD, DDx, EGD, FAP, GERD, HCT, IBD, JVD, LLQ, NGT, ORIF, PICC, SBO, TURP, VAD, XRT, ZE. Знакомые слова приобретали новое значение. «Капуста» – не овощ из салата и щей, а К-А-байпас, шунтирование коронарной артерии. И «Пасть» – не чья-то глотка, а Прицельная Абдоминальная Сонограмма Травмы. Словно в рэперском клипе отовсюду неслось: ПРНИ, СЕКАС, ЩЛКА, а главное – ХО!

Точно суеверные старухи, рак они шифровали двумя буквами – СА. В слове «сантиметр» первый слог произносили с гнусавинкой, будто в больницу завезли словечки от лягушатников. Головокружительная воронка Медикода, непостижная бездна, разделяющая больных и целителей, непосвященных и избранных. Словарь сложный, зато элитарный, и стоит его усвоить, как нормальный разговор становится бессмысленным. Неудивительно, что врачи женятся на врачах и медсестрах. Реальный мир нереален.

Здесь привыкаешь к немыслимому. Здесь человечество сводится к умирающему младенцу, к патриарху в окружении жадных наследников. Персонал, пациенты, их родственники – у каждого своя роль, реплики из мелодраматических сериалов. Джоне казалось, что стоит раз увидеть, как работают легкие, – и никакие изыски фантазии уже не увлекут. Не странно ли, что после этой драмы – реальной драмы – интерны торчат на досуге в холле и смотрят сериалы об интернах?