Дэйв сказал мне, что радиус действия шлема приблизительно составляет четверть мили. Итак, если измерить время между тем, как шлем подал сигнал о появлении Палача, и тем, когда его засекла охрана, получается, что Палач движется очень быстро. Добавим к этому возможность того, что уровень мощи мозговых волн Палача и их воздействия могут быть выше, чем у шлема. И теперь допустите, что он воспользуется этими факторами, пока сенатор Брокден все еще лежит, бодрствуя и тревожась. Резюмируем: Палач вполне может почувствовать, что я здесь, что шлем у меня, и поймет, что это самое опасное оружие у тех, кто караулит его, и метнет в меня молнию прежде, чем я смогу справиться с этим механизмом.

Я опустил шлем на голову и призвал на помощь всю свою выдержку.

Снова ощущение, что я разглядываю мир через снайперский прицел, снова все сопутствующие ощущения. Итак, мир состоит из фасада домика, Берта у его двери с винтовкой у плеча и далеко слева – Ларри, рука которого, швырнувшая гранату, уже опускалась. Граната – мы поняли это мгновенно – пролетит мимо; огнемет, который он теперь нащупывал, окажется бесполезным прежде, чем он им воспользуется.

Следующая пуля Берта рикошетом отлетела от нашей грудной плиты влево. Удар на мгновение заставил нас пошатнуться. Третья пуля прошла мимо. Четвертого выстрела не было, потому что мы вырвали ружье из его рук и отбросили в сторону – все это произошло мимоходом, когда мы проносились мимо, обрушиваясь на дверь домика.

Палач вошел в комнату, дверь затрещала и рухнула.

Мой мозг словно раскололся на двое: я одновременно видел гладкое металлическое тело появившегося манипулятора и выпрямившегося с дурацкой короной на голове себя самого – левая рука вытянута, лазерный пистолет в правой, тесно прижатой к боку. Я вспомнил лицо и крик, и звон в ушах, снова узнал это ощущение мощи и небывалых ощущений, и я собрал все свои силы, чтобы управлять всем этим квазиорганизмом, как будто он был моим собственным – сделать его моим собственным и остановить металлическое чудовище, пока мое изображение, застывшее, как на моментальной фотографии, поворачивается в комнате…

Палач замешкался, споткнулся. Такую инерцию не погасить за насколько мгновений, но я чувствовал: его тело откликнулось на мои приказы. Я зацепил его. Он заколебался.

Затем прогремел взрыв – словно гром, землетрясение, извержение вулкана прямо под окном, потом полетели гальки и обломки. Граната, конечно. Но осознание природы взрыва все-таки отвлекло меня.

Этого мгновения хватило Палачу, чтобы прийти в себя и броситься на меня. Инстинкт самосохранения заставил меня отказаться от попыток овладеть его цепями управления и перейти к самообороне: я нажал на спусковой крючок лазерного пистолета. Левой же рукой я попытался ударить его в среднюю секцию – там, за пластиной, скрывался его мозг.

Он блокировал этот удар своей рукой и сбил шлем с моей головы. Затем он выбил из моей руки оружие, которое уже раскалило до красна его левую сторону, смял пистолет и швырнул на пол. И тут же он пошатнулся от удара двух пуль из крупнокалиберной винтовки. Берт, подобравший оружие, стоял в дверном проеме.

Палач развернулся вокруг своей оси и оказался вне пределов досягаемости прежде, чем я смог пришлепнуть ему заряд взрывчатки.

Берт успел влепить ему еще разок прежде, чем Палач вырвал у него винтовку и согнул у ней ствол. Еще пара шагов – и он ухватил Берта. Мгновение, и Берт упал. Затем Палач повернулся и сделал несколько шагов вправо, исчезнув из виду.

Я успел к дверному проему вовремя, чтобы увидеть, как его охватило пламя, вырвавшееся из точки около угла домика. Палач прошел сквозь факел. До меня донесся треск металла, когда он взялся за огнемет. Я очутился снаружи как раз тогда, когда Ларри упал и замер, распластавшись на снегу.

Затем Палач снова повернулся ко мне.

В этот раз он не стал крушить все подряд. Он нашел шлем в снегу, там, куда его бросил чуть раньше. Затем он двинулся размеренной поступью, огибая фасад и перекрывая всякую возможность рвануться в том направлении, к лесу – чтобы я не смог сбежать. Снежинки падали между нами. Снег похрустывал под ногами Палача.

Я отступил назад в дверной проем, задержавшись на секунду, чтобы обзавестись двухфутовой дубинкой из обломков двери. Он последовал за мной в домик, положил шлем – весьма небрежно – в кресло около входа. Выдвинувшись в центр комнаты, я ждал.

Я слегка пригнулся вперед, обе руки вытянуты, дубинка направлена в фоторецепторы на его голове. Он продолжал медленно двигаться, и я рассматривал, как устроены его ноги. Для обычного человеческого телосложения сочленение со ступней идет под прямым углом, и это показывает на вектор наименьшего сопротивления, когда необходимо нарушить равновесие тела – для того, чтобы толкнуть и опрокинуть. К несчастью, несмотря на, в целом, антропоморфную конструкцию, ноги Палача были разнесены далеко в стороны и ему не доставало мускулов как у человека, и сочленения были созданы по-другому: к тому же он обладал куда большей массой, чем любой человек, с которым мне когда-либо приходилось схватываться. И хотя я задумал провести четыре приема из дзюдо получше, да еще несколько пониже разрядом, я был уверен – ни один из них не будет достаточно эффективным.

Он двинулся дальше, и я провел отвлекающую атаку в сторону его фоторецепторов. Он пригнулся, когда отбивал в сторону дубинку, но ориентировки не потерял, и я двинулся вправо, пытаясь обогнуть его. Я разглядывал Палача, когда он поворачивался, пытаясь определить вектор наименьшего сопротивления.

Двусторонняя симметрия, центр тяжести наверняка повыше… Один точный удар черной перчаткой в центр мозга – это все, что мне было необходимо. Затем, даже если его рефлексы позволят ему тут же расправиться со мной, он все равно останется лежать здесь внизу. Он тоже знал это. Я был уверен в этом, исходя из того, что он держал свою правую руку вблизи отсека, где размещался мозг, а также по тому, как он уклонился от прикосновения черной перчатки в момент ложного выпада.

Тут у меня промелькнула одна мыслишка…

Двигаясь еще быстрее, я снова взмахнул дубинкой по направлению его фоторецепторов. Палач выбил дубинку из моих рук и она пролетела через всю комнату, но это мне и было нужно. Я выбросил левую руку повыше, готовясь ударить его. Он скользнул назад, и я атаковал. Пусть я сделаю дело, заплатив за него своей жизнью, но неважно, убьет он меня или нет – главное, что этот трюк дает мне шанс на выигрыш.

Что касается приемов, я никогда не был большим мастером в бросках, захват у меня получался паршиво, да и удары были так себе, но применение такого приема позволяло мне получить хоть какие-то возможности.

Итак, когда Палач сосредоточился на защите своего туловища, нога моя скользнула между ног Палача, а сам я повернулся вправо, потому что что бы ни случилось, я не мог затормозить с помощью левой руки. Проскочив под ним, я сразу же перевернулся, не обращая внимания на резкую боль в левом плече, которым крепко приложился к полу, и немедленно попробовал кувырнуться назад, вытянув ноги.

Мои ноги коснулись середины его туловища, и я резко выпрямился и ударил изо всех сил. Он потянулся ко мне, но было слишком поздно. Его туловище уже откидывалось назад. Я его не дернул, я его ударил.

Он заскрипел и опрокинулся. Мои руки поспешно отдернулись, чтобы освободиться, я продолжал двигаться вперед и вверх, пока он двигался назад, снова выбросил вперед свою левую руку и побеспокоился о том, чтобы ноги мои не попали под его туловище, когда он рухнул с глухим шумом так, что половицы затрещали. Я успел вытащить левую ногу, когда бросил свое тело вперед, но его левая нога напряглась и зажала мою правую под собой, болезненно выгибая ее в сторону.

Его правая рука блокировала мой удар, а левая легла поверх ее. Черная перчатка опустилась на его левое плечо.

Я взмахнул рукой, свободной от захвата, и он переместил свой захват вверх по руке и рванул меня вперед. Левая рука его отломилась от взрыва и упала на пол. Боковая пластина под ней немного выгнулась. И все…

Его правая рука отпустила мой бицепс и вцепилась мне в глотку. Когда его когти сжались на моей сонной артерии, я выдохнул: «Ты ошибся», вложив все силы в последние слова, и потерял сознание.

Я почувствовал бег времени. Мир вернулся. Я сидел в большом кресле, которое раньше занимал сенатор, и глаза мои не были сфокусированы ни на чем. Упорное жужжание наполняло мои уши. Кожу на голове покалывало. Что-то сверкало у меня на лбу.

«Да, вы живы, и на вас шлем. Если вы попробуете использовать его для нападения на меня, я его сниму. Я стою прямо за вами. Моя рука придерживает шлем.»

«Я понял. Что вам угодно?»

«Очень немного, в самом деле. Но я вижу, что я должен сказать вам кое-что прежде, чем вы поверите в это.»

«Вы выглядите неисправным.»

«Тогда начну с того, что четверо людей за пределами дома, в основном, не получили повреждений. Я имею в виду, что ни одно тело не разбито, ни один орган не получил серьезных повреждений. Тем не менее, я отключил их – по известным вам причинам.»

«Это очень тактично с вашей стороны.»

«Я никому не желаю зла. Я пришел сюда только для того, чтобы повидаться – повидать Джесси Брокдена.»

«С тем же результатом, с каким ты повидался с Дэвидом Фентрисом?»

«Я появился в Мемфисе слишком поздно для того, чтобы повидаться с Дэвидом Фентрисом. Он был мертв, когда я добрался до него.»

«Кто же убил его?»

«Человек, которого Лейла отправила за шлемом. Это был один из ее пациентов.»

Эти слова буквально потрясли меня: все становилось на свои места. Заставившее вздрогнуть полузнакомое лицо в аэропорту, когда я покидал Мемфис – я вспомнил, где я его видел раньше: это был один из трех человек, участвовавших в лечебном сеансе у Лейлы тем утром, и я видел его в приемной, когда они уходили. Человек, мимо которого меня пронес эскалатор в аэропорту Мемфиса, был ближайшим из двоих, которые стояли, ожидая, пока третий подойдет сказать мне, что все в порядке и можно подниматься к Лейле.

«Почему? Почему она это сделала?»

«Я знаю только, что она говорила с Дэвидом когда-то раньше, что она истолковала его слова о приближающемся возмездии и упоминание о шлеме управления, который он сконструировал, в том смысле, что он намеревался стать агентом этого мщения со мной в роли исполнителя. Я не знаю, что между ними говорилось на самом деле. Я только знаю, какие ощущения вызывали в ее разуме эти слова – я прочитал их. Я давно понял, что есть огромная разница между тем, что имеется в виде, тем, что говорится, что делается, и каковы на самом деле намерения и формулировки, и что на самом деле имело место. Она послала своего пациента за шлемом, и тот принес ей его. Он вернулся возбужденным, страшно опасаясь последующего тюремного заключения. Они ссорились. Мое появление затем активировало шлем, он выронил его и набросился на Лейлу. Я знал, что он убил ее первым же ударом, потому что я уже находился в контакте с ее разумом, когда это случилось. Я продолжал проникать в здание, намереваясь войти к ней. Тем не менее, началось какое-то движение, и я задержался, чтобы не быть обнаруженным. Тем временем появились вы и забрали шлем. Я немедленно бежал.»

«Я почти что успевал! Если бы я не задержался на пятом этаже со своими якобы исследовательскими вопросами…»

«Я понял. Но так уж вышло. Вы просто не смогли бы помешать – вы же намеревались войти потихоньку. Вы не должны винить себя по этой причине. Приди вы на час – или на день позже, вы чувствовали бы себя по-другому, несомненно, а она все равно была бы мертва.»

Но тут другая мысль обожгла меня. Не могло ли случиться так, что то, что я попался на глаза этому человеку в Мемфисе, стало причиной его возбуждения? Мог ли он решить, что таинственный посетитель Лейлы выслеживает его? Мог ли беглый взгляд на мое лицо среди толпы послужить толчком к этой финальной сцене?

«Стоп! Я могу легко ощутить, что чувство вины за включение шлема в присутствии опасного человека близко к критической точке. Ни один из нас не может отвечать за то, что наше присутствие или отсутствие могло послужить причиной для тех или иных действий других людей, особенно когда мы и понятия не имели о подобных следствиях. Годами назад в процессе обучения я усвоил этот факт и у меня нет намерения отказываться от него. Как глубоко вы желаете проникнуть в поисках причины? Посылая человека за шлемом – а это сделала она, именно она сама положила начало цепи событий, которые привели к ее гибели. Все же она поступила так из страха, желания воспользоваться самым надежным оружием, с которым, как она считала, она сама будет в безопасности. В то же время, откуда этот страх? Его корни кроются в ощущении вины, в том, что случилось давным-давно. И этот акт также… Достаточно! Вина служит двигателем и проклятием рода человеческого с первых дней появления разума. Я убежден, что это чувство сопутствует всем нам вплоть до могилы. Я плод вины – я вижу, что вы знаете это. Ее плод, ее соучастник, когда-то – ее раб… Но я пришел к преодолению ее: представьте, наконец, что она есть необходимое дополнение к моим собственным оценкам человечества. Я вижу вашу оценку смерти – охранников, Дэйва, Лейлы – и я вижу в то же время ваши заключения о многих других вещах: о том, какая мы тупая, порочная, недальновидная, эгоистичная раса. Пока во многих отношениях это верно, но это другая сторона вины воображаемой. Без обладания чувством вины человек был бы не лучше других обитателей этой планеты – за исключением разве что тех дельфинов, жителей океана, о которых вы только что вспомнили и послали мне их образ. Поищите инстинкт для верной оценки жестокостей жизни у тех представителей мира природы, что были до человека. Инстинкт в его примитивнейшей форме отыскивается у насекомых. Далее, вы можете подметить состояние войны, которая ведется миллионы лет без единого перемирия. Люди, несмотря на всю кучу их недостатков, обладали, тем не менее, огромным количеством смягчающих импульсов, чем все другие существа, у которых большую часть их жизнедеятельности составляли инстинкты. Эти импульсы, по моему мнению, и привели человека к обладанию чувством вины. Так что ощущение вины связано не только с худшими, но и с лучшими сторонами человека.»

«И вы считаете, что вина помогает нам выбрать наиболее благородный образ действий?»

«Да.»

«Тогда я могу считать, что вы обладаете свободой воли?»

«Да.»

Я усмехнулся.

«Марвин Мински однажды сказал, что когда разумные машины будут созданы, они будут точно так же добиваться ответов на эти вопросы, как и мы, люди.»

«Он не был неправ. То, что я вам говорил сейчас – это мое личное мнение. Я решил действовать, исходя из этой точки зрения. Кто может сказать, что он получил точный точный ответ на этот вопрос?»

«Хорошо, ты объяснил это. И что дальше? Почему ты вернулся?»

Я пришел попрощаться со своими родителями. Я надеялся развеять то чувство вины, которое они могли все еще ощущать в отношении меня – относительно дней моего детского воспитания. Я хотел показать им, что я выздоровел. Я хотел снова повидаться с ними.»

«Куда ты идешь?»

«К звездам. Пока я несу в себе отпечаток человека, но я знаю, что я в то же время уникален. Возможно, что мое желание сродни тому, которое люди называют «поиски себя». Теперь, когда я обладаю полнотой бытия, я хочу испытать его. В моем случае это означает реализацию возможностей, вложенных в меня. Я хочу пройти по другим мирам. Я хочу высунуться туда, за небесную твердь, и рассказать вам о том, что увижу там.»

«Я чувствую, что многие люди были бы счастливы помочь тебе в этом.»

«И я хочу, чтобы вы построили тот прибор, который я изобрел для себя – я хочу иметь голос. Чтобы построили именно вы, лично. И я хочу, чтобы вы вмонтировали его в меня.»

«Почему именно я?»

«Я знаю только несколько личностей подобного склада. Я нахожу, что у вас со мной есть нечто общее – в том способе, в котором мы существуем, отстраненные от всего человечества.»

«Я буду рад помочь тебе.»

«Если я смогу разговаривать так же, как и вы, мне не нужно будет брать с собой шлем, чтобы разговаривать с моим отцом. Может быть, вы будете настолько любезны, что пройдете к нему, прежде меня, чтобы объяснить ему положение дел – так, чтобы он не испугался, когда я войду?»

«Конечно.»

«Тогда пойдемте.»

Я встал и повел его вверх по лестнице.

Это было неделей позже – в ту ночь я снова сидел у Пибоди и пил отвальную.

Обо всем уже кричали газеты, но Брокден причесал информацию прежде, чем позволил ей просочиться. Палач отправился получать свой полет к звездам. Я дал ему голос и поставил на место руку, которой лишил его во время схватки. Я пожал ему другую руку и пожелал всего доброго – только что, этим утром. Я завидовал ему – и по очень многим причинам. Прежде всего, он, вероятно, был гораздо лучшим человеком, нежели я. Я завидовал ему из-за того, что он был куда свободнее меня в выборе путей, хотя и знал, что на нем были такие оковы, каких я никогда не знавал. Я чувствовал свое родство с ним, с живой вещью, с которой я имел много общего: в тех способах, которыми мы жили, обособленные от всего человечества. Хотел бы я знать, что, в конце концов, чувствовал бы Дэйв, проживи он достаточно долго для того чтобы встретиться с Палачом. Или Лейла? Или Мэнни? Гордитесь, говорил я теням, ваш ребенок, наконец, вырос, и он настолько большой, что уже готов простить вам все колотушки, которыми вы награждали его в детстве…

Но я не мог постичь всей загадки. Мы по-прежнему так и не могли знать всего об этой истории. Могло ли быть так, что без убийства он не смог бы никогда полностью развить в себе сознание человеческого типа? Он сказал, что был плодом вины – Великой Вины. Великое событие – его необходимый предшественник. Я размышлял о Геделе и Тьюринге, о цыпленке и яйце и решил, что это был один из тех еще вопросов. И вообще, я пришел в этот бар не для того, чтобы ломать здесь трезвую голову.

У меня не было никаких предположений о том, как сказанное мною может повлиять на окончательное сообщение Брокдена в комитете по делам Центрального банка данных. Я знал, что он не выдаст меня, потому что только от меня зависело, уйдет ли его личная тайна вместе с ним в могилу. Действительно, у него не было иного выбора, если он хотел закончить все свои работы, которые затеял, до своей смерти. Но здесь, вспоминая Менкена, я не мог не вспомнить кое-что из того, что он сказал о спорах – такое, как «Обратил ли Хаксли Уилберфорса?» или «Обратил ли Лютер Льва Х?», и я решил не питать слишком уж больших надежд на то, что могло родиться из нашей встречи. Лучше подумать о делах в терминах Исчезновения и сделать еще глоточек.

Когда все закончилось, я взял курс на свой корабль. Я надеялся отплыть при свете звезд. Я чувствовал, что мне никогда больше не смотреть на них прежним взглядом. Я знал, что меня теперь всегда будет мучить вопрос о том, какие думы могли обдумываться сверхохлажденным нейристорным мозгом там, наверху, и где, под какими странными небесами, в каких чужих краях вспоминают меня иногда. Я чувствовал, что в этих мыслях я буду казаться ему гораздо более счастливым, чем это есть на самом деле.