Большие пушистые хлопья падали в ночи, безмолвной и безветренной. Похоже, на свете не существовало ни бурь, ни ветров — ни дуновения, ни вздоха. Только холодная равномерная белизна, плывущая за окном, и безмолвие, подчеркнутое выстрелами, удалявшимися перед тем, как затихнуть. В центральной комнате сторожки единственными звуками были случайные шорохи и шипение обуглившихся дров на каминной решетке.

Я сидел в кресле, повернутом в сторону от стола, лицом к двери. Снаряжение лежало на полу, слева от меня. На столе был шлем — неравномерное сплетение металла, кварца, фарфора и стекла. Если я услышу щелчок микропереключателя, последующий после бормочущего звука изнутри шлема, а затем слабое свечение появится под сеткой у его переднего края и начнет быстро мерцать… Если все это произойдет, это будет означать, скорее всего, вероятность того, что приближается моя гибель.

Я вынул из кармана черный шар, когда Ларри и Берт вышли наружу, вооруженные огнеметом и чем-то, что выглядело ружьем для охоты на слонов. Берт прихватил еще парочку гранат.

Я развернул черный шар, вынул из него бесшовную перчатку, нечто, похожее на большой кусок мокрой замазки, приклеенной к ее ладони. Затем я натянул перчатку на левую руку и уселся, подняв ее, а локоть поставив на подлокотник кресла. Маленький лазерный пистолет, на который я практически не надеялся, лежал у моей правой руки на крышке стола, прямо за шлемом.

Если я шлепну по металлической поверхности левой рукой, вещество приклеится, освободив перчатку. Через пару секунд оно взорвется, и сила взрыва будет направлена вглубь поверхности. Ньютон объяснил бы это своеобразным распределением реакции, в результате которой на поверхности контакта распахивается ад. Эта штука называлась ударным зарядом и служила тайным оружием и инструментом для ночных взломщиков — инструментом, узаконенным во многих местах. И все же это оружие оставляло желать лучшего.

Рядом со шлемом, сразу за оружием стояла рация. Она нужна была, чтобы предупредить Берта и Ларри, если я услышу щелчок переключателя следом за бормотанием, увижу свечение, замечу мерцание его. Затем они узнали бы, что Том и Клей, с которыми мы потеряли контакт, когда началась стрельба, не смогли уничтожить противника и, несомненно, лежали мертвыми теперь на своих постах немногим более километра южнее. Затем они узнали бы, что, весьма возможно, они тоже вскоре погибнут.

Я вызвал их, когда услышал щелчок. Я поднял шлем и вскочил на ноги, когда свечение в нем замерцало.

Но было слишком поздно.

Четвертым местом, указанным в рождественской открытке, которую я послал Дону в прошлом году, были книжная лавка Пибоди и пивная в Балтиморе, штат Мериленд. Соответственно, в последнюю октябрьскую ночь я сидел в ее задней комнате у последнего стола, перед альковом с дверью, ведущей в аллею. В сумрачном помещении женщина, одетая в черное, играла на древнем пианино, и музыка все вздымалась и вздымалась. Справа от меня в узком камине задыхался и дымил огонь, а над каминной полкой дрожала тень древних оленьих рогов. Я потягивал пиво и прислушивался к звукам.

Я хотел надеяться на то, что как раз в этот вечер Дон не появится. У меня оставалось достаточно денег, чтобы дотянуть до весны, и потому я не слишком нуждался в работе. К тому же я сейчас находился слишком далеко на севере, стоя на якоре в Чезапике, и мне хотелось поскорее отплыть к Карибам. Похолодание и появление опасных ветров говорили мне, что я слишком долго задерживаюсь в этих широтах. Словом, дольше, чем до середины ночи я в этом баре не просижу. Еще часа два.

Я съел сэндвич и заказал еще пива. Его еще не принесли, когда я заметил Дона, приближавшегося к входу: пальто у него было переброшено через руку, и он повернулся лицом ко мне. Я изобразил соответствующее удивление, когда он очутился рядом с моим столом со словами: «Рон! Неужели это ты?».

Я встал и пожал руку.

— Алан! Тесен мир — или что-то вроде этого. — Садись! Садись!

Он сел в кресло напротив меня, бросив пальто на другое, слева.

— А что ты делаешь в этом городе? — спросил он.

— Заглянул просто так, — ответил я. — Сказать привет паре приятелей, — я поглаживал грубые шрамы, запятнавшие поверхность стола передо мной. — И это моя последняя стоянка. Я отправляюсь через несколько часов.

Он кивнул.

— А чего это ты стучишь по дереву?

Я усмехнулся.

— Это я просто прикидываюсь тайной пивной Генри Меккена.

— Это давно-давно?

Я кивнул.

— Представляю, — кивнул он. — Это все из-за прошлого — или из-за сегодняшнего? Я никак не могу сообразить.

— Может, немного того и немного другого, — сказал я. — Хотел бы я снова заглянуть к Меккену. Я послушал бы, что он думает о теперешнем появлении. А вас каким ветром?

— То есть?

— Каким ветром занесло? Сюда. Сейчас.

— Ох, — он перехватил официанта заказал пива. — Деловая поездка, — сказал он затем. — Нанимаю консультанта.

— О. Так есть дело? И какое?

— Сложное. Запутанное.

Он закурил, и чуть погодя принесли пиво. Он курил, пил пиво и слушал музыку.

Я пел эту песню и снова спою ее: мир подобен взметнувшемуся отрывку музыки. Многие перемены происходили в ходе моей жизни, и, кажется, большинство из них имело место в течение последних нескольких лет. Перемены стали образом моей жизни несколько лет назад и я подозревал, что это будет моей постоянной участью все эти годы — если дела Дона не втянут меня в гибельную западню.

Дон заправлял вторым по величине в мире детективным агентством и он иногда пользовался моими услугами из-за того, что я реально не существовал. Меня не существовало теперь потому, что когда-то, в другое время и в другом месте, мы породили самую дикую мелодию нашего времени. Именно я пустил в мир первые аккорды проекта Центрального банка данных, и я принимал существенное участие в попытках создать рабочую модель реального мира, включающую в себя данные о всех и вся. Насколько полно мы преуспели и стало ли обладание подобием мира действительно обеспечивать опеку над ним и наиболее эффективные меры контроля за его функционированием — этот вопрос был спорен для прежних моих сотоварищей, пока вся эта музыка росла и развивалась. Впоследствии я переменил свои взгляды и в результате принятого решения не получил гражданства во втором мире, в Центральном банке данных, который стал теперь гораздо более важным, чем реальная жизнь. Уход из реальности, мой собственный временный выход за грань мира вызвал необходимость других преступлений — нелегальных входов обратно. Я периодически возникал в этой компьютерной реальности, потому что приходилось иногда как-то обеспечивать свою дальнейшую реальную жизнь работой, например, на Дона. Я очень часто становился весьма полезным ему — когда он получал необычные головоломки.

К счастью, в данный момент, похоже, именно такую он и имел — еще до того, как я почувствовал, что помираю от безделья.

Мы прикончили наше пойло, потребовали счет и расплатились.

— Сюда, — сказал я, показывая на заднюю дверь, и он завернулся в пальто и последовал за мной.

— Поговорим здесь? — спросил он, когда мы двинулись вдоль аллеи.

— Пожалуй, нет, — сказал я. — Прокатимся, потом побеседуем.

Он кивнул и двинулся дальше.

Тремя четвертями часа позднее мы сидели в салоне «Протеуса» и я готовил кофе. Холодные воды залива мягко покачивали нас под безлунным небом. Я зажег лишь пару маленьких светильников. Уютно. За бортом «Протеуса» — толпа, сумятица, бешеный темп жизни в городах, на земле, и функционально-метафизическую отдаленность от всего этого могли обеспечить всего несколько метров воды. Мы с огромной легкостью повсюду изменяли ландшафт, но океан всегда казался неизменным, и я полагал, что мы пропитывались каким-то чувством безвременья, когда оставались с ним один на один. Может быть, это одна из причин, по которым я так много времени проводил в океане.

— Вы впервые принимаете меня здесь, на борту, — сказал он. — Удобно. Весьма.

— Спасибо. Сливки? Сахар?

— Да. И то, и другое.

Мы уселись с дымящимися кружками, и я спросил:

— Ну, так что у вас?

— Одно обстоятельство, родившее две проблемы, — ответил он. — Одна из них такого рода, что выходит за пределы моей компетенции. Другая — нет. Я скажу, что это абсолютно уникальная ситуация и, соответственно, требует специалиста высокой квалификации.

— Я вообще не являюсь специалистом по чему-нибудь. Разве что — специалистом по выживанию.

Он неожиданно поднял глаза и уставился на меня.

— Я всегда предполагал, что вы ужасно много знаете о компьютерах, — заметил он.

Я смотрел вдаль. Это был удар ниже пояса. Я никогда не обнаруживал себя перед Доном как авторитет в этой области, и между нами всегда существовал неписанный договор о том, что мои методы работы, обстоятельства и личность находятся вне обсуждения. С другой стороны, ему должно было быть ясно, что мои познания этих систем обширны и глубоки. И все-таки мне не нравилось обсуждать это. Итак, я ринулся обороняться.

— Компьютерных мальчиков сейчас — на гривенник дюжина, — сказал я. — Возможно, в ваши времена было иначе, но сейчас начинают обучать компьютерным премудростям с подросткового возраста, с первого года в школе. Так же, как и любой представитель моего поколения.

— Вы знаете, что я имел в виду не это, — пояснил он, — или вы не знакомы со мной достаточно давно для того, чтобы доверять мне несколько больше, чем сейчас? Это весьма близко касается характера предстоящей вам работы. Вот и все.

Я кивнул. Реакция по самой своей природе не самая подходящая, и я вложил немало эмоций в ее проявление. Итак…

— Ладно, я знаю об этом побольше подростка-школьника, — согласился я.

— Спасибо. Возможно, в этой точке мы и расходимся, — он отпил кофе. — Моя собственная подготовка — закон и учет, затем — армейская, военная разведывательная, затем — штатская служба в разведке. Затем я занялся моим сегодняшним бизнесом. Тот технический персонал, в котором я нуждался, я подбирал на время — одного здесь, другого там. Я многое знаю о том, как оно это делает. Я не понимаю всего, как они устроены во всех деталях, так что я хочу, чтобы вы начали сначала, с азов и объяснили мне все настолько, насколько сможете. Мне необходимо основательно подготовленное обозрение, и если вы сумеете обеспечить его, я одновременно пойму, насколько вы подходите для этой работы. Вы можете начать рассказ с того, как работали первые космические роботы — например, рассказать о тех, что использовались на Венере.

— Это не компьютеры, — сказал я, — и что до венерианских, то это даже и не роботы. Они — машины с телеуправлением, манипуляторы.

— А в чем отличие?

— Робот — это машина, которая производит определенные действия в соответствии с инструкциями, заложенными в программу. Телеуправляемый же механизм — раб оператора, осуществляющего дистанционное управление. Он действует только в тесном контакте с оператором. В зависимости от того, насколько вы умелы и опытны, связь может быть аудиовизуальной, осязательной, даже обонятельной. Чем более совершенно вы хотите выполнить работы, тем более антропоморфным должно быть ваше устройство.

Что касается Венеры, если я правильно помню, человек-оператор на орбитальной станции надевал экзоскелет, контролировавший движение туловища, ног, рук, кистей, устройства на поверхности планеты, управляя движением и воспринимая обстановку с помощью системы обратной связи. У него был шлем, управляющий телевизионной камерой механизма, вмонтированной в башенке и передающей ему картину того, что открывалось перед манипулятором на Венере. Он также одевал наушники, соединенные со звукоуловителями. Я читал книгу, написанную таким оператором. Он писал, что на протяжении долгого времени забывал о том, что находится в кабине и является главным звеном в цепи управления: он действительно чувствовал себя так, словно пробирался по адскому ландшафту. Я помню, что меня это очень взволновало — ведь я был еще подростком, и я мысленно бродил по окрестным лужам, сражаясь с микроорганизмами.

— Почему?

— Потому что на Венере не было драконов. Во всяком случае, эти телеуправляемые механизмы — вещи совершенно иные, нежели роботы.

— Теперь расскажите мне об отличиях первых телеуправляемых машин от манипуляторов последнего поколения.

Я отхлебнул немного кофе.

— Стало куда сложнее, когда дело дошло до внешних планет и их спутников, — сказал я. — Там поначалу не применяли орбитальных телеоператоров. Из-за экономических и некоторых нерешенных технических проблем. В первую очередь — из-за экономических. Во всяком случае, на избранные миры были высажены механизмы, но операторы остались дома. Потому что при применении управления с помощью обратной связи из-за расстояния возникала проблема с запаздыванием сигнала. Получить информацию с планеты занимало некоторое время, а затем требовалось время, чтобы команда совершить то или иное действие достигала телеуправляемого механизма. Компенсировался этот недостаток двумя способами: первый заключался в использовании стандартного набора «раздражение-ответ», второй был куда более сложным и именно здесь пошли в дело компьютеры в цепях управления. Это достигалось включением в программу факторов оценки окружающей обстановки, обогащенную затем первоначальной последовательностью «ожидание — необходимое движение». На основе этого компьютер использовали затем для выбора улучшенной программы реакции на внешние условия. Наконец, компьютер был включен в другую цепь, позволяющую выбрать наилучшую комбинацию анализа обстановки и ответной реакции. Конечно, и здесь наш железный посланец мог призвать на помощь человека, когда происходило нечто совсем уж непредвиденное. Итак, во время исследования внешних планет подобные устройства не были ни целиком автоматизированными, ни целиком контролируемыми, — ни целиком соответствующими требованиям — поначалу.

— Ладно, — сказал он. — А следующий шаг?

— Следующий шаг не был шагом в полном смысле этого слова с точки зрения техники телеуправления. Этому была причиной экономика. Кошельки развязались, и мы получили возможность послать туда своих людей. Мы высадили их там, где смогли, послали телеуправляемые манипуляторы и операторов для них на орбитальные станции. Все, как в прежние времена. Проблема запаздывания сигнала отпала, потому что оператор был рядом и снова успешно справлялся со всем. Пожалуй, если хотите, вы могли бы расценить это как возвращение к прежним методам. Именно так мы по-прежнему зачастую и поступаем — в тех случаях, когда это необходимо.

Он покачал головой.

— Вы что-то пропустили между компьютерами и увеличившимся бюджетом.

Я кивнул.

— Несколько штучек было испытано на протяжении этого периода, но ни одна из них не оказалась столь же эффективной, как то, что мы уже имели от партнерства человека и компьютера с телеуправлением.

— Там был один проект, — уточнил он, — попытка обойти неприятности, связанные с задержкой сигнала благодаря посылке компьютера с телеуправлением как части механизма. Только компьютер не был в полном смысле слова компьютером, а механизм телеуправления не был просто механизмом телеуправления. Вы знаете о той попытке, о которой я вас спрашиваю?

Я закурил, обдумывая это, а затем ответил:

— Думаю, вы имеете в виду Палача.

— Верно, и это как раз то, о чем я меньше всего знаю. Можете ли вы объяснить мне, как он работает?

— В конце концов он попал в катастрофу, — заметил я.

— Но поначалу он работал.

— Очевидно. Но только в легких условиях, на Ио. Он испортился позднее и был списан как потерпевший аварию. Рискованное предприятие — это была с самого начала чересчур честолюбивая затея. Что, казалось, и должно было случиться тогда, когда человек получает благоприятную возможность для соединения авангардных проектов, тех, что все еще находятся в стадии исследовательских разработок, с совершенно новым оборудованием. Теоретически все это казалось совмещающимся настолько прекрасно, что они уступили искушению и объединили слишком много нового. Начало было хорошим, но конец — плачевным.

— Но что включала в себя эта штука?

— Господи! Чего только не было! Компьютер, который был не совсем компьютером… Ладно, начнем вот с чего. В последнем столетии три инженера из Висконсинского университета — Нордман, Перментир и Скотт — совершенствовали изобретение, известное как сверхпроводимый туннельно-соединенный нейристор. Две крохотных полоски металла с тонким изолятором между ними. В сверхохлажденном состоянии он пропускает электрические импульсы без сопротивления. Окружите их магнитным материалом, сведите воедино множество их — биллионы, и что вы получите?

Он покачал головой.

— Ну, что касается этой штуки, то была получена такая ситуация, когда совершенно невозможно было составить схему и учесть все соединения и связи, которые могли быть образованы. Чем не точное подобие мозга? Итак, теоретизировали они, вы даже не пытаетесь механически отладить такой прибор. Вы просто накачиваете туда сведения и позволяете искусственному мозгу устанавливать свои собственные связи, которые он сможет посредством намагничивающегося материала, становящегося все более намагниченным каждый раз, когда ток проходит через него, разрывая таким образом сопротивление. Искусственный мозг создает свои собственные цепочки способом, аналогичным функционирующему живому мозгу, когда тот что-то изучает.

В случае с Палачом они использовали устройство, очень напоминающее нечто подобное, и им пришлось упаковать более десяти биллионов ячеек нейристорного типа в очень маленьком пространстве — около кубического фута. Они стремились к этой магической цифре, потому что это приблизительно соответствует количеству нервных клеток в человеческом мозге. Вот именно это я и имел в виду, говоря, что это был не совсем компьютер. Они действительно работали над проблемой создания искусственного интеллекта — неважно, как они называли его.

— Если эта штука располагала своим собственным мозгом — компьютерным ли, квазичеловеческим ли — тогда это скорее робот, а не манипулятор, верно?

— И да, и нет, и может быть, — ответил я. — Она начала свое существование как манипулятор, работавший здесь, на Земле — на океанском дне, в пустыне, в горах, и это было частью его программирования. Я полагаю, вы могли бы назвать это также его обучением — или воспитанием. Возможно, что это даже более подходящее слово. Все это было обучением тому, как вести разведку в сложных условиях и отдавать отчет. И когда Палач овладеет этим, его создатели теоретически могут направить его туда, в небеса, без каких-либо управляющих цепей и позволить ему сообщать о его собственных открытиях.

— И с этого момента такую машину считали бы роботом?

— Робот — это машина, которая выполняет некоторые операции в соответствии с инструкциями, заложенными в программу. Палач же принимал свои собственные, самостоятельные решения, понимаете? И я подозреваю, что, попытавшись произвести на свет нечто такое, что близко к человеческому мозгу по структуре и функциям, по-видимому, неизбежно в его моделировании будет закладываться случайность. Это не было машиной, следующей заданной программе. Палач был слишком сложен для этого. Возможно, потому он и погиб.

Дон усмехнулся.

— Неизбежное следствие получения свободы воли?

— Нет. Я уже говорил, что они навалили много всякой всячины. Все, что казалось им насколько-либо подходящим, покупалось и пихалось туда. Например, возникла некая идейка у психофизиков, они предложили ее испытать — и ее использовали в Палаче. Очевидно. Палач представлял собой изобретение в области связи. Фактически ему передавались все чувства и ощущения его операторов.

— Абсолютно все?

— По-видимому, так, с небольшими ограничениями. Все, что закладывалось в первичные цепи манипулятора, было порождением индукционных полей в мозгу оператора. Машина воспринимала и усиливала образцы электрической деятельности, поступавшие внутрь Палача — можно сказать, в его «мозг», а затем все проходило через сложный модулятор и вливалось в индукционное поле в мозгу оператора — это я перехожу из своей области в ту, которой занимались Вебер и Фечнер — но невроны имели порог, выше которого они возбуждались, а ниже — нет. Там было каких-то сорок тысяч невронов, сведенных в коробке для мозга и таким образом, что каждый из них имел несколько сотен связей с другими вокруг него. В любую секунду часть из них могла находиться ниже порога возбуждения, в то время, как другие были в положении, которое сэр Джон Экклес в свое время охарактеризовал как «равновесие в критической точке» — готовность к возбуждению. И стоило лишь одному из них перешагнуть порог возбудимости, как это тотчас же влияло на разряд в сотнях и тысячах других — точнее, за 12 миллисекунд.

Пульсирующее поле обеспечивало такой толчок достаточно убедительно, чтобы подсказать оператору, что такое пришло в голову Палачу. И при недостатке вариантов у Палача должна была быть его собственная встроенная версия подобной штуки. И родилась также идея, что это может произвести очеловечивание машины тем или иным образом, так что она будет полнее оценивать важность своей работы — приобретет нечто вроде лояльности, если можно так выразиться.

— Вы думаете, это каким-то образом содействовало в неизвестной сейчас нам ситуации? Если вам нужна догадка — я отвечу утвердительно. Но это лишь предположение.

— Угу, — сказал он. — А каковы были его физические возможности?

— Антропоморфная конструкция, — пояснил я. — Как потому, что по происхождению своему он был манипулятором с телеуправлением, так и по психологическим причинам, о которых я только что упоминал. Он мог пилотировать свой собственный маленький космический корабль. Конечно, там не было системы жизнеобеспечения. Оба, и Палач, и его корабль, были снабжены силовыми водородными агрегатами, так что топливо проблемой не было. Самовосстанавливающийся. С возможностью выполнения огромного разнообразия утонченных текстов и измерений, проведения наблюдений, формулирования записей-сообщений, изучения новых материалов, отправки отчетов по радио о своих находках в Центр управления полетами. Возможность функционировать практически в любых условиях. В действительности он нуждался в меньшей энергии для работы на внешних планетах — охлаждающие агрегаты не перегружались, поддерживая его мозг, расположенный в туловище, в сверхохлажденном состоянии.

— Насколько он силен?

— Не помню всех данных. Может, в дюжину раз мощнее человека в таких упражнениях, как подъем груза или толчок.

— Он произвел для нас разведку на Ио и принимался за Европу?

— Да.

— Затем он начал вести себя неуверенно — тогда мы думали, что это вызвано изучением планеты?

— Верно, — ответил я.

— Он отказался подчиниться прямому приказу исследовать Каллисто и затем направился к Урану.

— Да. Прошло несколько лет с тех пор, как я читал сообщения…

— И без того плохое функционирование его стало еще хуже. Долгие периоды молчания разнообразились искаженными передачами. Теперь, когда я больше узнал о его природе, мне кажется, что это походило на предсмертный бред.

— Это представляется вероятным.

— Но на некоторое время он снова пришел в себя. Он высадился на Титании и начал посылать нам нечто, весьма похожее на сообщения исследователя. Правда, это продолжалось лишь короткое время. Он снова принял неразумное решение, означавшее, что он собирается высадиться на Уране, и, похоже, так и сделал. Больше мы не слышали о нем ничего. Теперь, когда я знаю об этом приспособлении для чтения мыслей, я понимаю, почему психиатры из Центра управления были настолько уверены, что Палач никогда больше не заработает.

— Об этой части его путешествия я не знал.

— Зато я знаю.

Я пожал плечами.

— В любом случае это было дюжину лет назад, — сказал я, — и, как я уже говорил, прошло много времени после того, как я что-либо читал об этом.

— Корабль Палача затонул — или, может, это выглядело приземлением — в Мексиканском заливе пару дней назад.

Я только и смог, что выпучить глаза.

— Корабль был пуст, — продолжал Дон, — когда поисковая партия в конце концов обнаружила его.

— Ничего не понимаю.

— Вчера утром, — продолжал он, — владелец ресторана Мэнни Барнс был найден забитым до смерти в собственной конторе в Мейсон Сент-Мишеле, Нью-Орлеан.

— И все равно не понимаю…

— Мэнни Барнс был одним из четырех операторов, которые программировали… простите, «учили» Палача.

Молчание затягивалось.

— Случайное совпадение? — спросил я наконец.

— Мой клиент так не считает.

— А кто ваш клиент?

— Один из трех оставшихся членов этой группы операторов. Он убежден, что Палач вернулся на Землю затем, чтобы расправиться со своими прежними операторами.

— Он известил о своих опасениях своих прежних нанимателей?

— Нет.

— Почему?

— Потому что тогда потребовалось бы назвать причину его страха.

— А это было…

— Он не объяснил ее и мне.

— А каким тогда образом мы должны выполнить эту работу, по его мнению?

— Он сказал мне, что рассчитывает наметить свой собственный план. Он хотел, чтобы было сделано две вещи, и ни одна из них не требовала полного изложения всей истории. Он желал, чтобы его обеспечили надежными телохранителями и он желал обнаружить Палача, чтобы избавиться от него. О первой части я уже позаботился.

— И вы хотите, чтобы я взялся за вторую?

— Верно. Вы укрепили меня во мнении, что вы именно тот человек, который предназначен для этой работы.

— Я вижу. А вы понимаете, что если эта штука действительно обладает разумом, то все это будет смахивать на убийство? Если же это не так, конечно, то тогда остается только уничтожение дорогостоящего имущества, находящегося в собственности правительства.

— Как вы это оцениваете?

— Я оцениваю это как работу, — ответил я.

— И вы беретесь за нее?

— Мне нужно побольше фактов для того, чтобы принять решение. Например

— кто ваш клиент? Кто эти другие операторы? Где они живут? Что они делают? Что…

Он поднял руку.

— По первому вопросу, — ответил он. — Почтенный Джесси Брокден, сенатор от Висконсина — это наш клиент. Сведения, конечно, секретные, как и все другие.

Я кивнул.

— Я помню его, он был связан с космической программой перед тем, как ушел в политику. Хотя подробностей я не знаю. Но ему было настолько легко получить защиту от правительственных организаций…

— Для получения ее он, очевидно, должен был сказать нечто такое, о чем не желал бы говорить. Возможно, это нанесло бы урон его карьере. Я точно не знаю. Он не хотел этого. Он выбрал нас.

Я снова кивнул.

— А как насчет других? Они тоже выбрали нас?

— Совсем наоборот. Они даже вообще не поддержали предположение Брокдена. Они, похоже, сочли, что у сенатора это что-то вроде паранойи.

— Насколько хорошо они знали друг друга в последнее время?

— Жили в различных частях страны и годами не виделись. Хотя случайные встречи и были.

— Весьма слабые основания для подобного диагноза.

— Один из них — психиатр.

— Ого! Который?

— Лейла Закери — так ее звать. Живет в Сент-Луисе. Работает там же, в госпитале.

— Никто из них не обращался к властям — федеральным или местным?

— Верно. Брокден вышел на контакт после того, как узнал о Палаче. Он был тогда в Вашингтоне. Отправил известие о возвращении его и затребовал сообщение об убийстве. Он попробовал разыскать всех своих бывших сослуживцев, узнал в процессе поисков о Барнсе, вышел на меня, а затем попытался уговорить остальных отдаться под мою защиту. Но они не согласились. Когда я разговаривал с доктором Закери, она указала мне — очень вежливо — что Брокден очень больной человек.

— Что у него?

— Рак. Поражен позвоночник. Это уже неизлечимо, когда рак поражает его и внедряется внутрь. Он даже сказал мне — как-то так выразился — что ему необходимо протянуть где-то месяцев шесть, чтобы закончить доработку очень важной части законодательства — нового уголовного реабилитационного акта — и я допускаю, что это выглядело идеей параноика. Но черт бы меня побрал, кто бы не свихнулся в такой обстановке? Доктор Закери, например, все это расценила именно так, хотя и не связывала убийство Барнса с Палачом. Она считает, что это был вульгарный грабитель, которого вспугнули — и он, естественно, перепугался и убил хозяина.

— Значит, она не боится Палача?

— Она сказала, что ей-то куда больше известно о психике Палача, чем кому бы то ни было, и она поэтому не особенно беспокоится.

— А как насчет другого оператора?

— Он сказал, что доктор Закери может превосходно разбираться в психике Палача, и что сам он больше всех знает о мозге этого существа и что совсем не беспокоится.

— Кого вы имеете в виду?

— Дэвид Фентрис — инженер-консультант в области электроники и кибернетики. Он действительно немало потрудился при создании Палача.

Я встал и сходил за кофейником. Не то, чтобы я страшно захотел опрокинуть чашечку как раз сейчас. Но я услышал знакомое имя: мне пришлось в свое время поработать с Дэвидом Фентрисом. И он некоторое время участвовал в космической программе.

Около пятнадцати лет тому назад Дэйв был связан с проектом Центрального банка данных — именно тогда мы и познакомились. И хотя у многих из нас заметно изменялись взгляды на свою работу по мере того, как мы добивались все большего и большего прогресса, Дэйв все оставался по-прежнему неукротимым энтузиастом. Жилистый, с седыми коротко подстриженными волосами, сероглазый, в очках с роговой оправой и тяжелыми стеклами, постоянно колеблющийся между рассеянностью и взведенностью, стремительностью, он имел привычку выражаться полусформулированными мыслями на бегу, так что вы могли начать думать о нем, как о представителе той породы людей, которые добрались до поста с небольшой властью за счет подкупа и интриг. Тем не менее, если вы подольше присматривались к нему, мнение ваше изменилось бы — он умел прогонять рассеянность и жестко брать себя в руки. К тому времени, когда он заканчивал дело, вы весьма недоумевали, как это не смогли разглядеть всего этого давным-давно и почему парень вроде него до сих пор находится на такой незначительной должности. А еще позже вас могло поразить то, каким печальным кажется он в то время, когда не пылает энтузиазмом насчет чего-нибудь. Сила духа его была чересчур высока для небольших проектов, в то время как значительные предприятия нуждались в ком-то более хладнокровном. Так что меня не удивило, что выше консультанта он так и не поднялся.

Больше всего меня занимало теперь, конечно, то, помнит ли он меня. Правда, внешне я изменился, личность стала более зрелой (во всяком случае, я на это надеялся), поменялись и привычки. Но хватит ли этих перемен, если в ходе расследования придется столкнуться с ним? Мозг, прятавшийся за очками в роговой оправе, был способен много чего сделать даже с более ничтожными данными.

— Где он живет? — спросил я.

— В Мемфисе… А в чем дело?

— Просто пытаюсь выстроить географическую карту, — пояснил я.

— А сенатор Брокден в Вашингтоне?

— Нет. Он вернулся в Висконсин и сейчас забился в берлогу в северной части штата. С ним четверо моих парней.

— Понятно.

Я сварил еще кофе и уселся снова. Мне вообще не нравилось это дело, и я решил не браться за него. Хотя мне и не нравилась необходимость сказать Дону решительное «нет». Его поручения стали важной частью моей жизни, а это было не просто работой для ног. Оно было для него, очевидно, важным, и Дону хотелось, чтобы я взялся за него. Я решил поискать лазейку, найти какой-нибудь способ свести дело к какому-то подобию работы телохранителя в процессе развития расследования.

— Кажется весьма своеобразным, — заметил я, — что Брокден единственный, кто боится своего детища.

— Да.

— …И что он не называет причин этого.

— Верно.

— Плюс его состояние и то, что доктор сказал о влиянии его состояния на его разум.

— У меня нет сомнений, что он невротик, — сказал Дон. — Погляди на это.

Он дотянулся до пальто и вытащил пачку бумаг. Порывшись в них, он извлек единственный лист, который предал мне.

Это был обрывок бланка Конгресса, судя по тексту сверху, а на нем было нацарапано послание.

«Дон, — гласило послание, — мне нужно увидеть тебя. Чудовище Франкенштейна только что вернулось оттуда, куда мы загнали его, и оно ищет меня. Будь проклята вселенная, пытающаяся замучить меня! Позвони мне между 8 и 10. Джесс».

Я кивнул, протянул было лист назад, но затем придвинул снова. Сатана тебя побери!

Я отхлебнул кофе. Мне казалось, что я давным-давно поджидал подобное дело, но я отметил и кое-что из того, что непосредственно обеспокоили меня. С краю, где обычно бывают такие пометки, я увидел, что Джесси Брокден был в комитете по наблюдению за программой Центрального банка данных. Я вспомнил, что комитет этот был создан для разработки серии рекомендаций по совершенствованию работы Банка. Прямо сейчас, без подготовки, я не помнил позицию Брокдена по какому-либо спорному вопросу, в обсуждении которого он участвовал, но — о, черт! Просто это было слишком серьезным, чтобы его можно было изменить, и, существенно, сейчас. Но Центральный банк был единственным реальным чудовищем Франкенштейна, которое меня беспокоило, и там всегда была возможность… С другой стороны… вот черт, опять! Что, если я позволю ему погибнуть, когда мог бы спасти, и он был бы тем, кто?..

Я еще отхлебнул кофе. Закурил новую сигарету.

Должен был быть способ выполнить это задание так, чтобы Дэйв даже близко не был замешан. Я мог бы перво-наперво переговорить с Лейлой Закери, поглубже копнуть убийство Барнса, собрать самые последние известия о развитии всех дел, побольше разнюхать о корабле в Заливе… Я бы сумел добиться кое-чего, даже если бы это кое-что было опровержением теории Брокдена, и без того, чтобы наши с Дэйвом тропки пересеклись.

— Все, что есть на Палача? — спросил я.

— Здесь, справа.

Он положил данные наверх.

— Полицейский отчет об убийстве Барнса?

— Здесь.

— Адреса всех, кто замешан в деле и некоторые подробности о них?

— Здесь.

— Место или места, где я могу разыскать вас в течение нескольких следующих дней — в любой час? В этом деле может потребоваться координация некоторых действий.

Он улыбнулся и достал ручку.

— Рад побывать у вас на борту, — сказал он.

Я протянул руку и постучал по барометру. Затем тряхнул головой.

Звонок разбудил меня. Рефлекторно перенесясь через комнату, я включил звук.

— Да?

— Мистер Донни? Восемь часов.

— Спасибо.

Я повалился в кресло. Меня можно охарактеризовать как человека с поздним зажиганием. Каждое утро я раскачивался понемногу. Основные желания медленно потекли по серому веществу. Медленно я протянул свою лапу и щелкнул когтями по паре номеров. Потом прокаркал заказ — завтрак и побольше кофе — обладательнице ответившего мне приятного голоса. Получасом позже я уже мог рычать. Затем вышел, покачиваясь, в то место, где течет вода, чтобы обновить свои контакты.

Несмотря на то, что в крови гуляло нормальное количество адреналина и сахара, я почти не спал предыдущей ночью. Я закрыл лавочку после ухода Дона, набил карманы всем, в чем может появиться острая нужда, покинул «Протей», отправился в аэропорт и сел в самолет, который унес меня в Сент-Луис в спокойные часы темноты. Я не спал во время полета, размышляя о деле, о той задаче, решить которую я прибыл к Лейле Закери. По прилету я устроился в мотель аэропорта, оставил записку с просьбой разбудить меня в определенный час и провалился в сон.

Пока я ел, я пересмотрел записи, которые дал мне Дон.

Лейла Закери в настоящее время была одинока, разведясь со своим вторым мужем чуть менее двух лет назад; ей сорок шесть, живет она в квартире вблизи госпиталя, в котором работает. К досье было прикреплено фото давности этак десятилетней, и, судя по всему, Лейла была светлоглазой брюнеткой, комплекцией где-то между полнотой и толщиной, с фантастическими стеклами, оседлавшими вздернутый нос. Она опубликовала немало книг и статей с заголовками о всяких умопомешательствах, функциях, трудах, социальных контекстах и так далее.

У меня не было времени на то, чтобы действовать своим обычным методом, становясь полностью новой личностью, существование которой подтверждает вся его история в Центральном банке данных. Только имя и легенда — и все. Хотя на этот раз не казалось необходимым даже это. На этот раз разумным подходом казалось нечто приближенное к настоящей правдивой истории.

Я воспользовался общественным транспортом, чтобы добраться до ее дома. Я не стал предварительно звонить, потому что отказать во встрече голосу в телефонной трубке куда проще, чем пришедшему человеку.

Если верить написанному, сегодня был один из тех дней, по которым она принимала на дому амбулаторных больных. По-видимому, ее задумкой было помочь пациенту избежать неприятия образа учреждения и не допустить ощущения стыда превращением приема у доктора, в нечто более похожее на обычный визит. Я не хотел отнимать у нее слишком много времени — я решил, что Дон мог бы заплатить за это, как за прием, если дело дойдет до этого — и был уверен, что мой визит был спланирован так, чтобы она могла, так сказать, перевести дыхание.

Я едва нашел ее имя и номер квартиры среди кнопок в фойе здания, когда пожилая женщина прошла позади меня и отперла дверь. Она оглянулась на меня и придержала ее открытой, так что я вошел без звонка. Неплохо.

Я поднялся на лифте, нашел дверь Лейлы и постучал. Я уже приготовился стучать еще раз, когда дверь приоткрылась.

— Да? — спросила хозяйка, и я пересмотрел свою оценку насчет возраста фотографии. Она выглядела почти как на снимке. — Доктор Закери, — сказал я, — меня зовут Донни. Вы можете прояснить вопрос, с которым я пришел.

— А что за вопрос?

— Он касается некоего изобретения, прозванного Палачом.

Она вздохнула и слегка поморщилась. Пальцы ее стиснули дверь.

— Я проделал длинный путь, но много времени у вас не отниму. У меня лишь несколько вопросов, которые я хотел бы вам задать.

— Вы работаете на правительство?

— Нет.

— Вас нанял Брокден?

— Нет. Я нечто иное.

— Ладно, — сказала она. — Сейчас у меня идет групповой сеанс. Это займет еще, возможно, с полчаса. Если вы подождете внизу, я дам вам знать сразу же, как только он закончится. Тогда мы сможем переговорить.

— Договорились, — сказал я. — Спасибо.

Она кивнула и закрыла дверь. Я отыскал лестницу и пошагал вниз.

Выкурив сигарету, я решил, что дьявол-таки подбирает работу для лодырей и поблагодарил его за предложение. Я снова прогулялся к дверям. Через стекло я прочитал фамилии нескольких жителей пятого этажа. Поднявшись, я постучал в одну из дверей. Перед тем, как ее открыли, я достал записную книжку и встал на видное место.

— Да? — коротко, но с любопытством.

— Меня звать Стефен Фостер, миссис Глантз. Я провожу исследование по заказу Североамериканской Лиги потребителей. Я бы заплатил вам за пару минут вашего времени, во время которых вы ответите на несколько вопросов о продуктах, которыми вы пользуетесь.

— Как это… а, заплатите мне?

— Да, мадам, десять долларов. Около дюжины вопросов. Это займет не больше пары минут.

— Ладно, — она открыла дверь пошире. — Может, пройдете?

— Нет, спасибо. Это совсем ненадолго — не успеешь зайти, уже и выходить надо. Первый вопрос касается стирального порошка…

Десятью минутами позже я спустился обратно в вестибюль, добавив три червонца к списку расходов, который я вел. Когда ситуация полна непредсказуемого и мне приходится импровизировать, то приходится предусматривать столько непредвиденных ситуаций, сколько сумею.

Еще через четверть часа — или около того — двери лифта скользнули и выгрузили трех парней — двух молодых и одного средних лет, небрежно одетых и над чем-то хихикавших.

Здоровяк, тот, что был поближе ко мне, подошел и кивнул:

— Это ты тот парень, который ждет, чтобы увидеться с доктором Закери?

— Верно.

— Она велела передать, чтобы ты поднимался.

— Спасибо.

Я снова встал и вернулся к ее двери. Лейла открыла на мой стук, кивнула, приглашая войти, и усадила в удобное кресло на дальнем конце жилой комнаты.

— Чашечку кофе? — спросила она. — Свежего? Я приготовила больше, чем смогу выпить.

— Это было бы прекрасно. Спасибо.

Чуть позже она внесла пару чашек кофе, одну вручила мне, а сама уселась на софу слева.

— Вы заинтриговали меня, — призналась она. — Рассказывайте.

— Ладно. Мне сказали, что манипулятор, известный как Палач, возможно, обладающий теперь разумом — искусственным разумом, вернулся на землю…

— Гипотетически, — заметила она. — Тем не менее вы знаете нечто, чего не знала я. Мне сказали, что корабль Палача вернулся и затонул в Заливе. И никаких свидетельств в пользу того, что на корабле кто-то был.

— Хотя это кажется вполне разумным — что там был некто.

— Не менее мне может показаться, что Палач послал корабль к известной ему точке встречи много лет назад, и что эта точка была лишь недавно достигнута кораблем. А может быть, его направляли не сюда, но из-за сбоя в программе он прибыл на Землю.

— Для чего же ему отправлять корабль, а самому оставаться без средств сообщения?

— Прежде, чем я отвечу на этот вопрос, — заявила она, — я хотела бы знать, каким боком это касается вас. Пресса?

— Нет, — сказал я. — Я пишу о науке. Новинки техники, популяризация и все такое прочее. Но в этот раз меня не интересует публикация. Меня наняли подготовить обзор психологического склада Палача.

— Для кого?

— Частное расследование. Наниматели хотят знать, что может повлиять на его мышление, как он вероятнее всего поведет себя — если он действительно вернулся. У меня есть немало домашних заготовок и я обнаружил, что его синтетическая личность может представлять собой смесь умов четырех его операторов. Итак, напрашивались личные контакты — собрать ваши мнения о том, на что он может походить. По очевидным причинам я пришел к вам первой.

Она кивнула.

— Со мной недавно говорил мистер Вэлш. Он работает на сенатора Брокдена.

— Да? Я никогда не вдавался в дела работодателей сверх того, о чем они просили меня сделать. Сенатор Брокден тоже в моем списке, следом за Дэвидом Фентрисом.

— Вам сообщили о Мэнни Барнсе?

— Да. Бедняга.

— Очевидно, именно это и повлияло на Джесси. Он — как бы мне это выразить — он цепляется за жизнь изо всех сил, пытаясь закончить огромное количество дел за то время, что ему осталось. Каждая секунда важна для него. Он чувствует, как старуха в белом саване уже дышит ему в затылок… И тут корабль возвращается и один из нас погибает. Из того, что нам известно о Палаче, последнее, что мы слышали — он повел себя, как будто спятил. Джесси усмотрел во всем этом какую-то взаимосвязь и отсюда понятно его состояние страха. Здесь нет ничего дурного, пусть позабавится, если это не мешает ему работать.

— Но вы не ощущаете угрозы?

— Нет. Именно я была последней наставницей Палача прежде чем нашу связь прервали и я смогла потом понять, что случилось. Первое, что он освоил — это организация восприятия и двигательная активность. Большая часть всего остального получена им из сознания операторов. Но эти сведения были слишком искажены, чтобы уже с самого начала означать слишком много — представьте себе ребенка, зазубрившего Геттисбергское обращение. Оно сидит у него в голове — и все. Тем не менее, оно может стать для него и интересным, и важным. Постигнутое, оно сможет даже вдохновить его на действия. Конечно, вначале потребуется, чтобы ребенок подрос. Теперь представьте себе ребенка с огромным количеством сталкивающихся образов — позиций, склонностей, воспоминаний — ни одно из которых не действовало на него все то время, пока он остается ребенком. Добавьте ему чуть-чуть зрелости (только не забывайте, что образцы ему дадены четырьмя разными личностями), и каждый образец при этом куда более мощен, чем слова самого умелого агитатора, несущие, как это всегда бывает, заряд своих собственных чувств. Попытайтесь вообразить себе конфликты, противоречия, порождаемые столкновением взглядов четырех людей…

— А почему об этом не подумали раньше? — спросил я.

— Ах, — сказала она, улыбнувшись, — полностью чувствительность нейристорного мозга поначалу и не оценили. Предполагалось, что операторы просто механически добавляют и добавляют сведения, и это все продолжается до тех пор, пока не создастся некая критическая масса — то есть пока не образуется соответствующая картина мира или его модель, могущая в дальнейшем служить своеобразной точкой отсчета, исходным пунктом для саморазвития разума Палача. И он, похоже, начисто опроверг реальность такого способа.

А вот что, тем не менее, действительно имело место — так это феноменальное значение импритинга, «запечатлевания». Запечатлелись личностные характеристики операторов, их отношение к тем или иным ситуациям. Они не вступили немедленно в действие и потому не были сразу обнаружены. Они находились скрытыми до тех пор, пока мозг не развился в достаточной степени, чтобы понять их. А потом было слишком поздно. Палач неожиданно получил четыре дополнительных личности и был не в состоянии координировать их. Когда он попытался разделить их, это ввергло его в нечто вроде шизофрении, а когда решил объединить, привело к кататонии. Он метался между двумя этими вариантами гибели. Именно тогда он и замолчал. Я чувствовала, что он испытывал нечто вроде приступа эпилепсии. Возбудившиеся хаотические токи в этом магнитном материале могли стереть его разум, что повлекло бы в конечном счете нечто эквивалентное смерти или идиотизму.

— Я понял вашу мысль, — заметил я. — Теперь, если продолжать ее, я вижу только такие альтернативы: или успешная интеграция всех этих материалов, или действия металлического шизофреника. Что вы думаете о его поведении — как он будет себя вести, если один из этих вариантов окажется возможным?

— Хорошо, — согласилась она. — Как я только что сказала, полагаю, были какие-то физические ограничения для сохранения множественности личностных структур на очень длительный период времени. Тем не менее, если бы это и было так, личность эта стала бы продолжением его собственной плюс копии четырех операторских — по крайней мере, временно. Ситуация в корне отличалась бы от той, в которую мог попасть человек-шизофреник того же типа, в том, что добавочные личности были бы точными отражениями подлинных личностей, а не ставшим независимым самовозбуждающимся комплексом. Они могли продолжать развиваться, они могли дегенерировать, они могли конфликтовать вплоть до точки разрушения или коренного изменения любого из них или всех их вместе взятых. Другими словами, невозможно предсказать, как это было в действительности и кто получился в результате.

— Можно рискованное предположение?

— Давайте.

— После длительных неприятностей Палач справился с этими личностями. Он отстоял свои права. Он отбил атаку квартета демонов, который терзал его, и приобрел в процессе обороны всепоглощающую ненависть к реальным индивидуумам, ответственным за эти его мучения. Полностью освободиться, отомстить, добиться своего полного очищения — и он решил отыскать своих операторов и уничтожить их.

Она улыбнулась.

— Вы спутали два предположения — обычную шизофрению и способность преодолеть ее и стать полностью независимым и автономным. Это равные ситуации — неважно, какие связи вы между ними усматриваете.

— Ладно, согласен. Но все же — как насчет моих заключений?

— Вы говорите: если он превозможет все это, он возненавидит нас. Это напоминает мне не совсем честную попытку вызвать дух Зигмунда Фрейда: Эдип и Электра в одном лице, уничтожение их родителей — творцов всех их напряжений, тревог, воспламеняющих их впечатлительные сердца вместе с молодостью и беззащитностью. Как бы это назвать?..

— Гермацисов комплекс? — предположил я.

— Гермацисов?

— Гермафродит был объединен в одно тело с нимфой Салмацис. Я произвел нечто подобное с их именами. Чтобы намекнуть на наличие четырех родителей, против которых возмущено дитя.

— Остроумно, — согласилась она, улыбаясь. — Даже если бы свободные искусства не давали ничего больше, они обеспечили бы великолепными метафорами всех исследователей. Но это недопустимо, это чрезмерно антропоморфно. Вам хочется знать мое мнение. Ладно. Если Палач и осилил это, то случилось это только благодаря отличиям нейристорного мозга от человеческого. Исходя из моего профессионального опыта, могу заверить вас, что человек не смог бы справиться с подобной ситуацией и добиться стабильности. Если бы Палач сделал это, он должен был разрешить все противоречия и конфликты, овладеть ситуацией настолько основательно, что я не верю, что оставшееся могло повлечь такой вид ненависти. Страх, неуверенность — все, что рождает ненависть — должно было быть изучено, систематизировано и превращено в нечто более полезное. Возможно, все это привело бы к чувству отвращения или к желанию независимости и самоутверждения. Я полагаю, это единственная причина для возвращения корабля.

— Следовательно, по вашему мнению, если сегодня Палач представляет собой мыслящую личность, то отношение его к своим бывшим операторам единственное: он не хотел бы иметь с ними больше ничего общего?

— Верно. Как ни жаль вашей гипотезы о Гермацисовом комплексе. Но в таких случаях мы должны оценивать мозг, а не душу. И мы видим два варианта: либо он гибнет от шизофрении, либо успешное решение его проблем совершенно исключает возникновение желания отомстить. Другими словами, беспокоиться не о чем.

Как бы мне это изложить потактичнее? Я решил, что не смогу…

— Все это прекрасно, — сказал я, — настолько, насколько это реально. Но оттолкнемся одновременно и от чистой психологии, и от чисто физического. Могла ли существовать какая-то особая причина для того, чтобы он жаждал вашей смерти — то есть, я имею в виду простой и старомодный мотив убийства, основанный скорее на событиях, чем на всяких особенностях его мышления или психических отклонениях?

Выражение лица ее было трудно разгадать, но, учитывая характер ее работы, я мог рассчитывать и на меньшее.

— На каких событиях? — спросила она.

— Понятия не имею. Потому и спрашиваю.

Она покачала головой.

— Боюсь, что не знаю.

— Ну, что ж, — сказал я, — я больше не могу придумать, о чем вас еще порасспросить.

— А я не могу придумать, о чем вам еще рассказать.

Я допил кофе и поставил чашку на поднос.

— Тогда благодарю вас, — сказал я, — за ваше время, за кофе. Вы были очень полезны.

Я поднялся. Она тоже.

— Что вы будете делать дальше? — спросила она.

— Я еще не совсем решил, — ответил я. — Хочется подготовить как можно более полное сообщение. Может, вы что-нибудь посоветуете?

— Я полагаю, что тут и изучать больше нечего, я дала вам все факты, которые только можно найти для вашего сообщения.

— Вы полагаете, Дэвид Фентрис не мог бы найти здесь какое-нибудь дополнительное толкование?

Она фыркнула, затем вздохнула.

— Нет, — сказала она. — Я не думаю, чтобы он сказал вам что-нибудь полезное.

— Что вы имеете в виду? То, как вы это сказали…

— Я знаю. Ничего я не имела в виду. Некоторые люди находят утешение в религии. Другие… Вы знаете. Другие в конце жизни платят ненавистью первой ее половине. Они не использовали ее так, как намеревались. Отсюда и своеобразная окраска их мыслей.

— Фанатизм? — спросил я.

— Не обязательно. Неуместное рвение. Нечто вроде мазохизма… Черт побери! Я не могу ни поставить диагноз на расстоянии, ни повлиять на ваше мнение. Забудьте то, о чем я вам сказала. Составьте свое собственное мнение после того, как повстречаетесь с ним.

Она подняла голову, оценивая мою реакцию.

— Ну… — отреагировал я. — Я вообще-то не уверен, что отправлюсь с ним повидаться. Но вы возбудили мое любопытство. Как может религия сказаться на деятельности инженера?

— Я разговаривала с ним после того, как Джесси сообщил нам новость о возвращении корабля. Тогда у меня сложилось впечатление, что он почувствовал, что мы вторглись в сферу Всемогущего Господа попыткой сотворить искусственный разум. То, что наше творение спятило, было единственным подходящим концом — ведь оно представляло собой результат несовершенного человеческого творения. И ему, кажется, показалось вполне возможным, что Палач вернулся для возмездия — как карающая нас рука правосудия.

— О!

Она улыбнулась. Я улыбнулся в ответ.

— Да, — сказала она. — Но, может быть, я просто застала его в дурном настроении. Наверное, вам стоит оценить все это самому.

Что-то толкнуло меня покачать головой — некоторая разница прослеживалась между оценкой его, моими воспоминаниями и замечаниями Дона о том, что Дэйв заметил, что знает мозг Палача и не особенно тревожится. Где-то среди этих точек зрения лежало нечто, что, как я чувствовал, я должен знать и узнал бы без особого расследования.

Итак, я сказал:

— Ну, думаю, теперь достаточно. Это, так сказать, психологическая сторона изучаемого мною вопроса — не механическая и уж точно не теологическая. Вы очень мне помогли. Еще раз спасибо.

Она шла с улыбкой вплоть до двери.

— Если вас не слишком затруднит, — сказала она, когда я шагнул в коридор, — я бы хотела узнать, чем закончится вся эта история — или любой интересный поворот, касающийся его.

— Моя связь с этим делом закончится, как только я составлю свой отчет, а сейчас я как раз отправлюсь его писать. Конечно, я могу по-прежнему почерпнуть какую-нибудь информацию…

— У вас есть мой номер?

— Нет, но…

У меня он был, но я записал его снова — прямо под ответами ее соседки, касающимися моих исследований по части моющих средств.

Двигаясь в намеченном направлении, я для разнообразия размышлял над всеми связями в этом деле. Я направился прямо в аэропорт, нашел самолет, готовящийся к полету в Мемфис, купил билет и последним взошел на борт. Несколько десятков секунд, возможно, вот и все. И не осталось даже запаса, чтобы освободить номер в мотеле. Неважно. Добрый доктор, вправляющий мозги, убедила меня, что так или иначе Дэвид Фентрис будет следующим, черт бы его побрал. Слишком прочно сидело во мне чувство, что Лейла Закери не рассказала мне всей истории. Я должен был получить возможность пронаблюдать все изменения в этом человеке для себя и попытаться представить, какое отношение они имеют к Палачу. Ибо по многим причинам я мог судить, что отношение к Палачу эти изменения имеют.

Я высадился в холодный, немного облачный полдень, почти сразу же нашел транспорт и направился по адресу конторы Дэйва.

Предгрозовое ощущение прокатилось по моим нервам, когда я пересекал город. Черная стена туч продолжала громоздиться на западе. Позже, когда я оказался перед зданием, в котором делал бизнес Дэйв, первые несколько капель дождя уже ударили в его грязный кирпичный фасад. Потребовалось бы куда больше воды, чтобы освежить это здание или любое другое в округе. Я подумал, что дождю пришлось бы для этого идти куда дольше, чем теперь.

Я стряхнул капли и вошел внутрь.

Вывеска указала мне направление, лифт поднял меня, ноги отыскали дорогу к его двери. Я постучал в нее. Немного погодя я постучал снова и снова подождал. Опять ничего. Тогда я потрогал ее, обнаружил, что она не заперта, толкнул и вошел.

Там была маленькая приемная с зеленой дорожкой. Стол в приемной покрывал слой пыли. Я пересек ее и всмотрелся в пластиковую перегородку позади стола.

Человек сидел спиной ко мне. Я загрохотал костяшками пальцев по перегородке. Человек услышал стук и повернулся ко мне.

— Да?

Наши взгляды встретились. Его глаза по-прежнему обрамляла роговая оправа и они были лишь энергичнее, а линзы — толще, волосы — реже, щеки немного запали.

Колебания воздуха после его вопроса улеглись и ничего в его пристальном взгляде не изменилось, показывая, что он меня узнал. Дэйв нагнулся над пачкой схем. Кривобокий шлем из металла, кварца, фарфора и стекла лежал на ближайшем столе.

— Меня зовут Донни, Джон Донни, — сказал я. — Я ищу Дэвида Фентриса.

— Я Дэвид Фентрис.

— Рад познакомиться с вами, — сказал я, подходя к тому месту, где он стоял. — Я помогаю в расследовании, касающемся проекта, в котором вы когда-то принимали участие…

Он улыбнулся, кивнул и потряс мою руку.

— Палач, конечно. Рад познакомиться с вами, мистер Донни.

— Да, Палач, — сказал я. — Я готовлю отчет..

— И вас интересует мое мнение насчет того, насколько он опасен. Садитесь, — и он показал на кресло в конце его рабочего стола. — Принести чашку чая?

— Нет, спасибо.

— А я как раз собирался.

— Ну, в таком случае…

Он подошел к скамье.

— Извините, сливок нет.

— Ну и ладно… А как вы узнали, что это касается Палача?

Он усмехнулся и принес мне чашку.

— Потому что Палач вернулся, — ответил он, — и это единственная вещь, с которой я был связан — вот и решил, что этого дело и касается.

— Вы хотите поговорить о нем?

— До определенного предела.

— До какого?

— Когда мы приблизимся к нему, я дам вам знать.

— И прекрасно… Насколько он опасен?

— Я бы сказал, что он безопасен, — ответил Дэйв, — если не касается трех персон…

— А раньше — четырех?

— Точно.

— А из-за чего?

— Мы делали нечто такое, чем не должны были заниматься.

— Это было…

— Именно это дело — попытка творения искусственного разума.

— Почему бы вы не должны были делать этого?

— Человек с таким именем, как у вас, мог бы этого и не спрашивать.

Я хихикнул.

— Если бы я был проповедником, — сказал я, — я бы вам сказал, что в Библии нет прямого запрета на это — разве только, что вы молились на него тайком.

Он затряс головой.

— Ничего подобного, это очевидно, это ясно. Времена с тех пор, как была написана Великая Книга, изменились, и вы не должны придерживаться исключительно фундаменталистских подходов в сложные времена. То, о чем я говорю, нечто немного более абстрактное. Разновидность гордыни, не отличающейся от классической — попытка состязания, достижения равенства с Творцом.

— Вы ощущали это — гордыню?

— Да.

— Вы уверены, что это не было только энтузиазмом из-за великолепного, хорошо разработанного проекта?

— О, там было немало всего подобного. Доказательства того же — гордыни.

— Я, кажется, вспомнил нечто о человеке, который создан по образу и подобию Творца, и кое-что еще о попытках жить согласно этому. Отсюда, мне, кажется, следует, что упражнение своих способностей в подобного рода занятиях должно быть шагом в правильном направлении — действие в соответствии с идеалом Бога, если вам так нравится.

— Вовсе не так. Человек не может быть настоящим Творцом. Он может только подражать тому, что уже создано. Только Господь способен творить.

— Тогда вам не о чем беспокоиться.

Он нахмурился.

— Нет, — сказал он затем. — Зная это и, по-прежнему, пытаясь творить, мы и проявили свою гордыню.

— Вы действительно так считали, когда работали над Палачом? Или все это пришло к вам на ум после свершившегося?

Он по-прежнему хмурился.

— Я не совсем уверен.

— Тогда мне кажется, что милосердие Господне должно быть склонно простить вам сомнения.

Он выдавил кривую улыбку.

— Неплохо, Джон Донни. Но я чувствую, что правосудие может уже быть на пороге, и что из четырех может не остаться ни одного.

— Тогда вы рассматриваете Палача как ангела мщения?

— Иногда вроде того. Я рассматриваю его как нечто, вернувшееся потребовать правосудия.

— Только для уточнения, — предположил я. — Если бы Палач имел полный доступ к необходимому оборудованию и мог бы сконструировать другой агрегат, такой же, как он сам, вы бы решили, что он виновен той же виной, что и вы?

Дэйв покачал головой.

— Не испытывайте на мне свое остроумие, Донни. Я достаточно далек от фундаменталистов. С другой стороны, я мог бы допустить, что могу ошибиться и что могут иметься и другие причины, по которым дело кончится тем же.

— Такие, как…

— Я говорил вам, что дам знать, когда доберемся до определенного предела. Вот и добрались.

— Ладно, — сказал я. — Но я — нечто вроде банковских стен, знаете ли. Люди, с которыми я работаю, обеспечивают безопасность других. Они хотят остановить Палача. Я надеялся, что вы расскажете мне немного больше — если не для себя самого, тогда ради других. Они ведь могут и не разделять ваших воззрений, и вы не можете не согласиться, что из-за такого вашего решения дело обернется еще хуже. Отчаяние, между прочим, тоже является грехом, по мнению большинства теологов.

Он вздохнул и дернул себя за нос — все его привычки оставались теми же, что и в давно прошедшие времена.

— А вам что за дело до этого? Кем вы работаете?

— Лично я? Я пишу о науке. Я готовлю отчет об этом изобретении для агентства, которое занимается охраной по найму. И чем лучше мой отчет, тем больше у них шансов.

Некоторое время он молчал, затем сказал:

— Я многое читал в этой области, но ваше имя мне не знакомо.

— Большая часть моих работ касается геохимии и морской биологии, — ответил я.

— О! Тогда вы сделали странный выбор, вам не кажется?

— На самом деле — нет. Я гожусь для этого, и босс знает мои способности, уверен, что я справлюсь.

Он глянул через комнату в том направлении, где пачка чертежей закрывала что-то — то, что, как я понял впоследствии, было терминалом. Ладно. Если он решил проверить мои полномочия, Джону Донни пришел конец. Это, казалось, черт знает как удивило его, хотя не родится ли у него снова ощущение греха? Должно быть, он подумал, что грешно не верить мне, потому что больше туда не смотрел.

— Давайте пойдем таким путем… — сказал он наконец, и что-то от старого Дэвида Фентриса прозвучало в его голосе, взятом под контроль чувствами. — По той или иной причине я считаю, что Палач хочет уничтожить своих прежних операторов. Если он — представитель Правосудия Господнего, то, все, что бы я ни сделал — неважно. Он преуспеет. Тем не менее, если это не так, то я не буду нуждаться ни в какой внешней защите. Я сотворил свое собственное наказание, и это позволит мне управиться с создавшейся ситуацией тоже самому. Я лично остановлю Палача — прямо здесь — до того, как пострадает еще кто-нибудь.

— Как? — спросил я его.

Он кивнул на сверкающий шлем.

— Вот этим, — ответил он.

— Как? — повторил я.

— Антенны телеуправления Палача по-прежнему не тронуты. Они так и остались его составной частью. Он не может отключить их без того, чтобы не выключиться самому. Если он появится в четверти мили отсюда, этот механизм включится. Он издает громкий звуковой сигнал, а внутри него начинает загораться свет — там, спереди. Затем я надену шлем и приму на себя управление Палачом. Я приведу его сюда и выключу его мозг.

— Как это — выключите?

Он потянулся к схемам, которые рассматривал, когда я вошел.

— Вот. Эта плата неподвижна. Там есть четыре подсистемы, которые необходимо разъединить для выключения. Здесь, здесь здесь и вот здесь.

Он поднял взгляд.

— Вы должны сделать это в соответствующей последовательности или он задаст вам жару, — заметил я. — Вначале вот этот, затем те два. И потом вот этот.

Когда я снова поднял взгляд, серые глаза всматривались в мои.

— Я думал, что вы геохимик или морской биолог.

— На самом деле — ни тем, ни другим я не был, — ответил я. — Я писатель-популяризатор: там клок шерсти, там другой — с миру по нитке — и я занимался кое-чем подобным раньше, когда принимался за работу.

— Я понимаю.

— Почему вы не передали это в космическое агентство? — спросил я, заметая следы. — Системы телеуправления используются и теперь… Наверное, и для Палача.

— Установка демонтирована много лет назад… Я думал, вы работаете на правительственную организацию.

Я покачал головой.

— Извините. Я не хотел вводить вас в заблуждение. Я нанят частным детективным агентством.

— Угу. Значит, тогда это заказ Джесси. Но это не важно. Вы можете сказать ему, что тем или иным способом о Палаче позаботятся.

— Что, если вы ошибаетесь насчет всего сверхъестественного, но совершенно правы в другом? — спросил я. — Предположим, он придет, и вы почувствуете, что он с успехом сопротивляется? Предположим, что следующий в его списке — не вы? Предположим, что он идет сейчас к одному из оставшихся, оставив вас на потом? Если вы так чувствительны к вине и греху, то не кажется ли вам, что вы будете в ответе за эту смерть — если вы могли предотвратить ее, рассказав мне немного больше? Если вас беспокоит только сохранение тайны…

— Нет, — сказал он, — нечего меня ловить, применяя мои принципы к гипотетической ситуации, которая будет играть на руку только вам. Нет, я уверен, что все так и будет. Куда бы Палач не направлялся, следующим, к кому он придет, буду именно я. Если мне не удастся остановить его — значит, это не сможет сделать никто другой, и Палач закончит свою работу.

— Почему вы так уверены, что следующий — именно вы?

— Посмотрите на карту, — сказал он. — Палач высадился в заливе. Мэнни жил рядышком, в Новом Орлеане. Естественно, он и стал первым. Палач может двигаться под водой как управляемая торпеда, которая спланирует свой курс, исходя из законов логики — удобнее и незаметнее. Оттуда он отправится вверх — ко мне, в Мемфис. Затем еще дальше, к Лейле, в Сент-Луис, — тогда явно будет на очереди она. И только после этого он повернет в сторону Вашингтона.

Я подумал о сенаторе Брокдене в Висконсине и решил, что добраться до него не составит проблемы. Все они были в пределах досягаемости, если рассматривать это дело с точки зрения путешествия по рекам.

— Но откуда он узнает, где вы находитесь? — поинтересовался я.

— Хороший вопрос, — ответил он. — Он был в состоянии улавливать на некоторой дистанции ощущения волн нашего мозга, передававших ему познания о мире. Я не знаю, на каком расстоянии он может распознать нас сейчас. Он способен сконструировать усилитель, чтобы расширить зону восприятия. Но скорее всего все гораздо проще — я думаю, он наверняка проконсультировался в Центральном банке данных. Там всего навалом — даже данные о реках. Он вполне способен нанести удар когда-нибудь в глухую полночь и исчезнуть. Наверняка он достаточно хорошо идентифицировал информацию — машины это умеют.

— Тогда мне кажется, что самое лучшее для всех вас — убраться подальше от рек, пока все это дело не закончится. Палач не сможет слоняться вокруг вас по населенной местности без того, чтобы его заметили.

Дэйв покачал головой.

— Он найдет способ. Он дьявольски сообразителен. Набросив одежду и натянув шляпу, он может идти по ночам. Он не нуждается ни в чем, что необходимо человеку. Он может вырыть нору и забиться в нее, чтобы провести там, под землей все светлое время суток. Он может бежать без отдыха всю ночь напролет. Нет места, которого он не смог бы достичь в поразительно короткое время. Нет, я должен ждать его здесь.

— Позвольте мне изложить все настолько четко, насколько смогу, — сказал я. — Если вы правы в том, что он — Кара Господня, то я вам скажу, что это отдает богохульством — попытка сдержать его. С другой стороны, если это не так, то я думаю, что вы виновны в том, что не предупредили об опасности других, скрывая информацию, которая могла бы позволить нам обеспечить гораздо большую защиту для них, чем вы способны сами это сделать.

Он рассмеялся.

— Мне всего лишь необходимо научиться жить с этой виной — так же, как они — со своей, — сказал он. — После моей попытки овладеть Палачом они получат все, что заслужили.

— Насколько я помню, «не судите — и судимы не будете», — заметил я. — Если, конечно, не хотите впасть в другую разновидность гордыни.

Он перестал улыбаться и принялся внимательно изучать мое лицо.

— Есть нечто знакомое в образе ваших рассуждений, в образе ваших мыслей, — заметил он. — А раньше мы никогда не были знакомы?

— Сомневаюсь. Я бы вспомнил.

Он покачал головой.

— Путь, избранный вами — тревожить души человеческие слабым звоночком колокольчика, — продолжал он. — Вы тревожите меня, сэр.

— Это и был мой замысел.

— Вы остановились здесь, в городе?

— Нет.

— Дайте-ка мне номер, по которому я смогу разыскать вас, ладно? Если у меня появятся какие-либо новые идейки насчет этого дела, я позвоню вам.

— Я желал бы, чтобы вы высказали мне их теперь — если они у вас есть.

— Нет, я немного погожу. Где я смогу найти вас попозже?

Я дал ему название мотеля в Сент-Луисе, где я все еще считался постояльцем. Я мог периодически справляться там о его звонках.

— Ладно, — сказал он, двинулся к перегородке у приемной и встал там.

Я последовал за ним и задержался у двери в коридор.

— И вот еще… — сказал я.

— Да?

— Если он объявится и вы остановите его, вы согласитесь позвонить и известить меня об этом?

— Хорошо.

— Тогда спасибо — и удачи!

Порывисто я протянул ему руку. Он пожал ее и слабо улыбнулся.

— Спасибо, мистер Донни.

Следующий, следующий, следующий, следующий…

Я не мог расшевелить Дона, а Лейла Закери рассказала мне не все, что могла. Еще нет реального смысла обращаться к Дону — до тех пор, пока у меня не будет рассказа поподробнее.

Все это я обдумывал, возвращаясь в аэропорт. Предобеденные часы всегда казались наиболее подходящими для беседы с людьми в любого сорта официальных качествах, так же, как ночь представляется наиболее подходящей для грязной работы. Психологически сложно, но, тем не менее, верно. Мне не нравилось, что остаток дня пройдет впустую, в то время как может найтись кто-нибудь еще, заслуживающий, чтобы с ним потолковать прежде, чем я обращусь к Дону. И я решил, что такой человек есть.

У Мэнни Барнса был брат Фил. Хотел бы я знать, насколько полезной может стать наша беседа. Я мог побывать в Нью-Орлеане в достаточно подходящий час, узнать все, что он захочет рассказать мне, позвонить снова Дону насчет новостей о том, как идут дела, а затем решить, было ли там нечто такое, что я должен осмотреть, имея в виду, например, корабль.

Небо надо мною было серым. Я страстно желал преодолеть это расстояние. И я решился. Ничего лучше на этот момент я придумать не мог.

В аэропорту я быстро взял билет на ближайший рейс.

Когда я спешил на самолет, глаза мои скользнули по полузнакомому лицу человека на эскалаторе. Похоже, рефлекторно мы оба заметили друг друга, потому что он тоже оглянулся и его бровь дернулась в испуге, а взгляд был испытующим. Затем он исчез. Но я так и не вспомнил его. Полузнакомое лицо стало известным феноменом в перенаселенном сообществе, члены которого постоянно перемешиваются и перемещаются. Мне иногда кажется, что это все, что, в конце концов, останется от каждого из нас: штрихи обличий, какие-то пустяки, несколько более живучие, чем другие отпечатанные мельканием тел. Парень из маленького городка в большом мегаполисе, Томас Вульф давным-давно почувствовал нечто подобное, прежде чем создать новое слово — «человекотепло». Это мог быть кто-то из тех, с кем я когда-то мимолетно знакомился, или подобный ему — а то и кто-то, похожий на подобного — у меня было немало обстоятельств и раньше, похожих на это.

И пока я летел под пасмурным небом из Мемфиса, я тщетно размышлял над глубокими дискуссиями прошлых лет насчет искусственного интеллекта или ИИ, как значилось на табличке, прикрепленной к думающей коробке. Когда речь заходит о компьютерах, споры об ИИ кажутся горячее, чем я считаю необходимым, отчасти из-за семантики. Слова «разум», «интеллект» обладают всеми разновидностями избитых ассоциаций нефизического типа. Я полагаю, это возвращает к факту, что ранние дискуссии и предположения, касающиеся этой проблемы, придавали такое звучание, как будто возможность для появления разума всегда присутствовала в ряде механизмов и что правильные действия, верно составленная программа могут вызвать его — стоит лишь их просто-напросто открыть. И когда вы смотрите на эту проблему таким же образом, как и многие другие, у вас начинает нарастать неудобное «дежа вю», — а именно витализм. Философские баталии ХIX столетия были настолько давно, что была забыта и доктрина, которая утверждала, что жизнь вызывается и поддерживается некоей «жизненной первопричиной», совершенно не родственной физическим и химическим силам, и, благодаря ей, жизнь есть самоподдерживающаяся и саморазвивающаяся установка — все это разгромил Дарвин со своими последователями, а теперь она снова рвалась к триумфу после былой победы механистической точки зрения. Витализм снова выполз из щелей, когда с середины прошлого столетия возродились подобные споры вокруг ИИ. Казалось, что Дэйв пал жертвой этих взглядов и уверовал, что помогал создать неосвященный сосуд и наполнил его чем-то, предназначенным только для тех святых вещей, что появились на сцене в первом образе Творения…

С компьютерами было не совсем так плохо, как с Палачом, потому что вы всегда могли утверждать, что неважно как тщательно разработана программа — она по существу есть выражение воли программиста, и действия, совершаемые машиной, представляют собой просто функции его разума, а вовсе не самостоятельный разум, осознавший свое существование и проявляющий свою собственную волю. А для санитарного кордона в теории всегда был Гедель с его демонстрируемой правдивой, но механически недоказуемой теоремой.

Но Палач был совершенно иным. Он создавался как искусственный мозг и, во всяком случае, обучался по образу и подобию человека, и, если дальше могло быть принято во внимание нечто вроде витализма, он был в состоянии контакта с человеческим разумом, из которого он мог почерпнуть почти все — включая искру, что толкала его на эту дорогу саморазвития — чем она сделала его? Творением своих собственных рук? Раздробленным зеркалом, отражающим раздробленную человеческую природу? Или и то, и другое? Или ни то, ни другое? Я не имел полной уверенности, но хотел бы я знать, сколько из его собственного было действительно его собственным. Он явно приобрел множество новых способностей, но был ли он способен иметь реальные чувства? Мог ли он, например, чувствовать нечто вроде любви? Если нет, то по-прежнему он оставался всего лишь скопищем разных сложных способностей, не вещью со всеми избитыми фразами ассоциаций нефизического вида, которые делали слово «разум» таким колючим вопросом в дискуссии вокруг ИИ; и если он был способен на что-либо, скажем, на нечто вроде любви, и если бы я был Дэйвом, то я бы не чувствовал вины за то, что помог появлению Палача. Я бы ощущал гордость — не гордыню, как он полагал, и еще бы я ощущал смирение. Хотя, с другой стороны, я не знал, какие бы мысли у меня бродили, потому что я все еще не уверен, не от дьявола ли изощренные умы.

Когда мы приземлились, вечернее небо было ясным. Я прибыл в город прежде, чем солнце зашло окончательно, а перед дверями Филиппа Барнса оказался немногим позже.

На мой звонок открыла девочка лет так семи-восьми. Она смотрела на меня большими карими глазами и не говорила ни слова.

— Я хотел бы поговорить с мистером Барнсом, — сказал я.

Она повернулась и отступила за угол.

Грузный медлительный человек в нижней рубашке, с лысиной на полголовы и очень розовый ввалился в коридор и уставился на меня. В его левой руке была зажата пачка газет.

— Чего вам надо? — спросил он.

— Я насчет вашего брата.

— Э?

— А может, мне можно войти? Это путаное дело.

Он открыл дверь, но вместо того, чтобы впустить меня, вышел сам.

— Потолкуем об этом здесь, — сказал он.

— Ладно. Я только хотел выяснить, говорил ли он когда-нибудь вам о некоем механизме, над которым он когда-то работал — его называли Палачом.

— Ты фараон?

— Нет.

— Тогда с чего это тебя заинтересовало?

— Я работаю на частное детективное агентство, пытающееся разобраться в судьбе оборудования, созданного в ходе работы над проектом, в котором участвовал ваш брат. Это оборудование — робот, и он неожиданно появился неподалеку отсюда и очень может быть опасным.

— Покажите-ка какой-нибудь документ.

— Таких не водится.

— А звать тебя как?

— Джон Донни.

— И ты думаешь, что у брата было какое-то краденое оборудование перед его смертью? Дай-ка я скажу тебе кое-что…

— Нет. Не краденое, — возразил я. — И я не думаю, что оно находилось у него.

— Тогда о чем речь?

— Эта штука — ну, она похожа на робота. Из-за кое-какой особой подготовки, которую раньше получил Мэнни, у него появилась способность отыскивать эту штуку. Он мог даже притягивать ее. Я просто хочу выяснить, говорил ли он что-нибудь о ней. Мы пытаемся эту штуку отыскать.

— Мой брат был респектабельным бизнесменом, и мне не нравятся твои обвинения. Особенно то, что я слышу их сразу после похорон. Думаю, мне пора пойти и позвать фараонов, чтобы они задали кое-какие вопросы тебе.

— Минуточку. Полагаю, я сказал вам, что у нас есть кое-какие причины считать, что именно этот механизм мог убить вашего брата?

Розовый цвет лица сменился багровым, скулы неожиданно обрисовались. Я не был подготовлен к тому потоку ругани, что хлынул из него. На минутку мне показалось, что он вот-вот меня ударит. — Погодите-ка секунду, — сказал я, когда он переводил дыхание, — что такого я сказал?

— Ты или решил пошутить над смертью, или глупее, чем выглядишь.

— Глупее? А интересно, почему?

Он рванул газеты, которые были в руке, зашуршал ими и нашел заметку, которую сунул мне в нос.

— Потому что мерзавца, который это учинил, схватили. Вот почему!

Я прочитал заметку. Простой, краткий — в несколько строк — последний сегодняшний выпуск. Подозреваемый признался, новые доказательства подтверждают это. Убийца арестован. Это вспугнутый грабитель, который потерял голову и ударил хозяина чересчур сильно, и не один раз. Я перечитал сообщение еще раз.

Я кивнул и протянул газету обратно.

— Видишь, я извиняюсь. Я действительно этого не знал.

— Давай отсюда, — ответил он. — Уматывай.

— Ладно.

— Погоди минутку.

— Что?

— Та маленькая девочка, что отворяла дверь, его дочка.

— Примите мои извинения. Я сожалею.

— Я тоже. Но я уверен, что ее отец не трогал твою проклятую машину.

Я кивнул и зашагал прочь.

Дверь за моей спиной захлопнулась.

После обеда я устроился в маленькую гостиницу, заказал выпивку и пошел под душ.

Все мои дела показались вдруг куда менее срочными, чем раньше. Сенатор Брокден, несомненно, порадуется, услышав, что его первоначальная оценка событий была ошибочной. Лейла Закери показала мне улыбку типа «я же вам говорила», когда я вызвал ее, чтобы сообщить последние новости — то, что, как я чувствовал, я обязан был сделать. Теперь, когда степень угрозы значительно снизилась, Дон мог оставить мне задание позаботиться о роботе, а мог и отменить. Я полагал, все зависело от того, как на это смотрел сенатор. Если необходимость моего участия в этом деле будет менее настоятельной, Дон мог решить, что пора переложить мои обязанности на кого-нибудь из своих, не столь высокооплачиваемых работников. Я слегка присвистнул. Я чувствовал, что даже немного расстроился из-за этого.

Позже, с выпивкой в руке, я помедлил, прежде, чем набрать номер, который он мне оставил, и решил для порядка позвонить в мотель в Сент-Луисе. Просто для очистки совести — а вдруг там есть какая-нибудь весточка, чтобы дополнить мое сообщение.

На экране появилось лицо женщины, его осветила улыбка. Интересно, а всегда ли она улыбается, когда заслышит звонок или этот рефлекс в конце концов исчезнет, когда она уволится? Дежурная улыбка утомляет, мешает жевать резинку, зевать и ковырять в носу.

— Отель аэропорта, — ответила она. — Чем могу быть полезна?

— Это Донни. Поселился в комнате 106, — пояснил я. — Я ушел почти сразу же и хочу узнать, не передавали ли вам что-нибудь для меня.

— Минуточку, — сказала она, покопавшись в чем-то слева. Да, — продолжала она, сверившись с бумажкой, которую достала. — Есть одна магнитозапись. Но немного странная. Она не совсем для вас — вы должны передать ее третьему человеку.

— О? И кому?

Она назвала имя, и мне понадобилось все мое самообладание.

— Понятно, — сказал я. — Я позвоню ему попозже и проиграю запись. Спасибо!

Она еще раз улыбнулась, кивнула на прощание и отключилась.

Итак, Дэйв-таки раскусил меня в конце концов… Кто же еще мог знать этот номер и мое настоящее имя?

Я мог сказать слово-другое и получить то, что он хотел мне передать. Но я не был уверен, стоит ли ее прокручивать по каналам связи — не осложнит ли это и без того нелегкую мою жизнь. Я хотел лично удостовериться — и чем скорее, тем лучше — что имя мое будет стерто.

Я как следует приложился к бокалу, а тут прибыл и сверток от Дэйва. Я проверил его номер — точнее, их было два — и потратил минут пятнадцать, пытаясь до него дозвониться. Неудачно.

Ладно, прощай Новый Орлеан, прощай, придуманный мир. Я позвонил в аэропорт и забронировал место. Затем я допил все, что осталось, привел себя в порядок, собрал свой маленький багаж и снова покинул гостиницу. Привет, Центральный…

Во время всех моих ранних полетов в этот день я проводил время, размышляя насчет идеек Тейлхарда Чардина, насчет продолжения эволюции в царстве машин, противопоставляя тезису о неустановленных способностях механизмов, играя в эпистемиологические игры с Палачом в качестве пешки, удивляясь, размышляя, даже надеясь — надеясь, что правда ближе к наиболее приятному, что вернувшийся Палач вполне здоров, что на самом деле убийство Барнса было чем-то таким, что кажется совершенно случайным, что провалившийся эксперимент на самом деле был вполне успешным, в некотором роде — триумфом, новым звеном в цепи бытия… И Лейла не была полностью обескуражена, принимая во внимание возможности этого нейристорного мозга… И теперь меня беспокоили мои собственные дела — самые душевные философские рассуждения, говорят, не очень помогают против зубной боли, если она мучает именно вас.

Соответственно, Палач был отодвинут в сторону и мысли мои были заняты собственными проблемами. Конечно, оставалась возможность, что Палач, и в самом деле, нагрянул в Мемфис, и Дэйв остановил его, а затем послал мне сообщение, как и обещал. Тем не менее, он назвал мое подлинное имя.

Не лишком-то много планов я мог составить до той поры, как получу послание от него. Казалось, не слишком похоже на то, чтобы такой религиозный человек, как Дэйв неожиданно задумал шантаж. С другой стороны, он был таким созданием, которое могло неожиданно загореться какой-либо идеей и нравственность которого уже испытала однажды непредсказуемую перемену. Словом, окончательный вывод сделать было непросто… Его техническая подготовка плюс знание программы Центрального банка данных ставила его в исключительное положение, если бы он пожелал испортить мне всю игру.

Я не любил вспоминать о некоторых вещах, которые мне приходилось делать, чтобы сохранить свое положение призрака в мире живых, мне особенно не хотелось вспоминать о таких поступках в связи с Дэйвом, которого я по-прежнему не только уважал, но и любил. После того, как я решил как следует обдумать проблему сохранения моего прежнего положения чуть попозже, когда появится вся информация, мои думы поплыли своим путем в обычном порядке.

Именно Карл Маннгейм давным-давно подметил, что радикально-революционные и прогрессивные мыслители предпочитали употреблять механистические метафоры для описания государства, тогда как другие предпочитали растительные аналогии. Это высказывание его прозвучало значительно раньше того, как кибернетические и экологические движения проторили соответствующие пути в пустоши общественного сознания. Пожалуй, как мне казалось, два эти пути развития демонстрировали развитие отличий между точками зрения, которые по необходимости соотносились с соответствующими политическими позициями Маннгейма, приписываемыми позднее ему; и феномен этот продолжался вплоть до нынешних времен. Там были те, кому социальные проблемы представлялись экологическими расстройствами, которые могут быть решены путем несложных изменений, заменой или частичным сглаживанием острых углов — это была разновидность прямолинейного мышления, где любое новшество считается простой механической добавкой. Затем были и те, кто не решался вмешиваться вообще, потому что сознание их исследовало события вторичных и третьестепенных эффектов по мере их умножения и запутывания по всем направлениям всей системы. И тут получалась противоположность. Кибернетики находили в этом аналогию петлям обратной связи, хотя это и не было точной их копией и экологисты выстраивали ряды воображаемых точек все уменьшающихся обратных петель — хотя при этом было очень трудно понять, как они определяли их ценности и приоритеты.

Конечно, они нуждаются друг в друге — эти огородники и создатели механических игрушек. Хотя бы для того, чтобы контролировать друг друга. И пока равновесие не сместиться, механики удерживали перевес в течение последних двух столетий. Тем не менее, сегодня редко кто может быть так политически консервативен, как огородники. Маннгейм говорил об этом, и как раз именно их я больше всего и боюсь сейчас. Именно они стали теми, кто счел программу Центрального банка данных в самой крайней его форме как простое лекарство от огромного количества болезней и средство создания массы добра. Тем не менее, излечимы не все болезни, и появятся новые микробы, рожденные самой программой. И покуда мы нуждаемся в людях и того, и другого сорта, мне хотелось бы, чтобы было побольше людей, интересующихся заботами о возделывании государства, чем пересматривающих его механизм, когда торжественно открыли программу. Тогда мне не пришлось бы становиться призраком, стараться избежать той формы существования, которую я счел отвратительной, не пришлось бы опасаться, что меня опознают мои бывшие знакомые.

Затем, когда я следил за огоньками внизу, мне захотелось узнать… Я был механиком потому, что мне нравилось производить изменения преобразующего порядка в нечто более удобное для моей анархической натуры? Или я был огородником, возмечтавшим о том, что стал механиком? Я не мог решить окончательно. Джунгли нашей жизни никак не могли быть втиснуты в рамки огородника отдельного философа, спланированного и взлелеянного по его, философа, вкусам. Может, чтобы проделать с ним такой фокус, требуется побольше тракторов?

Я нажал кнопку.

Лента в кассете зашуршала, разматываясь. Я услышал голос Дэйва; он спрашивал Джона Донни из комнаты 106, и я услышал, как ему ответили, что номер не отвечает. Затем я услышал, как он говорит, что хочет записать послание для третьего лица, по прочтению которого Донни поймет, что с ним делать. Он перевел дыхание. Девушка спросила, не требуется ли ему еще и видеозапись. Он попросил включить и ее. Затем последовала пауза. Затем девушка предложила продолжать речь, но изображение не появилось. Не было поначалу и слов — только его дыхание и слабое поскрипывание. Десять секунд… Пятнадцать…

— Ты убедил меня, — сказал он и при этом снова упомянул мое имя, — …это ни какой-то случайный свет прозрения — не из-за того, что ты сказал какую-то определенную вещь — и я узнал… Это из-за характерного твоего стиля — мышления, речи — об электронике — вообще обо всем… потом я все больше и больше обнаруживал в этом знакомого… после я проверил насчет твоей геохимии и морской биологии… хотел бы я знать, чем ты так мастерски овладел за все эти годы… Теперь не знаю. Но я хотел дать тебе знать… ты не дал почувствовать… превосходства надо мной…

Затем последовала еще четверть минуты тяжелого дыхания, закончившаяся натяжным кашлем. Затем потрясенно:

— …сказать слишком много, слишком быстро… слишком рано… И взял надо мной верх…

Появилось изображение. Он ссутулился перед экраном, голова лежала на руках, кровь заливала лицо. Очки его исчезли и он выглядел косым и подслеповатым. Правая сторона распухла и одна рана зияла на щеке, а другая — на лбу.

— …подкрался ко мне, пока я проверял тебя, — продолжал он. — Должен сказать тебе, что я узнал… Все еще не знаю, кто из нас прав… Молись за меня!

Руки его расслабились, правая скользнула вперед. Голова откинулась вправо и изображение пропало. Снова, перемотав пленку, я просмотрел эти кадры и обнаружил, что запись прервалась, когда его рука в судорогах ударила по клавишам костяшками пальцев.

Затем я стер запись. Она поступила спустя час после того, как я ушел от него. Если он не успел позвать на помощь, и если никто не пришел к нему в контору вскоре после звонка, то шансов остаться в живых у него практически не было. И даже если бы они были…

Я воспользовался переговорным пунктом, чтобы позвонить по номеру, оставленному Доном, поймал его после непродолжительных поисков, доложил, что с Дэйвом случилась беда, и необходимо выслать к нему команду мемфисской скорой помощи, если она еще у него не побывала, и что я надеюсь перезвонить ему попозже и еще раз доложить обо всем, до свидания.

Следующим я попытался набрать номер Лейлы Закери. Я долго не клал трубку, но ответа все не было. Хотел бы я знать, сколько времени потребуется управляемой торпеде, чтобы по Миссисипи дойти от Мемфиса до Сент-Луиса. Я чувствовал, что времени изучать этот раздел, беседуя с конструкторами Палача, у меня нет, он и так опережал меня. И я занялся поисками транспорта.

Очутившись у ее дома, я попытался позвонить ей от входа. Снова никто не ответил. Тогда я набрал номер миссис Глантз. Она показалась мне наиболее простодушной из той троицы, которую я проинтервьюировал в ходе моего вынужденного исследования мнений потребителей.

— Да?

— Это снова мы, миссис Глантз, Стефан Фостер. Еще пару вопросов из того исследования, что было вчера, если вы сможете уделить мне несколько секунд.

— Почему бы и нет? — сказала она. — Ладно. Заходите.

Дверь, зажужжав, открылась, и я вошел. Сначала я направился к пятому этажу, формулируя на ходу вопросы. Я спланировал подобный маневр еще раньше, предусматривая такую возможность попасть в здание, если появится непредвиденная необходимость в этом. По большей части такие заготовки, как эта, пропадали без пользы, но иногда они становились явно необходимыми.

Пятью минутами и полудюжиной вопросов позже я пошел вниз ко второму этажу, прозондировал замок на двери Лейлы парой маленьких кусочков металла — я имел бы немало неприятностей, если бы меня задержали с ними в кармане.

Полуминутой позже я открыл замок и снова защелкнул его. Натянув какие-то перчатки из тонкой ткани, которые таскал свернутыми в углу кармана, я открыл дверь и ступил внутрь. И снова тут же закрыл ее за своей спиной.

Она лежала на полу, а шея ее была повернута под таким углом, что навевало нехорошие подозрения. Настольная лампа по-прежнему освещала пол, хоть и лежала на боку. Несколько безделушек было сбито со стола, подставка для журналов перевернута, часть подушек рассыпалась с софы. Телефонный провод со стены был сорван.

Жужжание наполняло воздух, и я поискал его источник.

Я увидел, что на стене отражается слабое мерцание: вспышка за вспышкой.

Я быстро повернулся.

Это был кривобокий шлем из металла, кварца, фарфора и стекла, который валялся в дальней части комнаты на кресле, где я когда-то сидел. Тот же самый прибор я видел на рабочем столе у Дэйва — и все это было совсем недавно, хотя казалось, что прошла вечность. Изобретение для поиска Палача. И, хотелось бы надеяться, для управления им.

Я поднял его и надел на голову.

Когда-то с помощью телепатии я коснулся разума дельфина в то время, когда он творил снопеснопение — и опыт прошел так, что воспоминание о нем было приятным. Испытываемое сейчас ощущение было точно таким же.

Аналогичное впечатление: лицо, видимое через стеклянную панель, свист в ушах, кожа на голове массируется электровибратором; «Вскрик» Эдварда Манга, голос Имы Сумак, подымающийся, подымающийся… исчезновение снега; опустевшие улицы, обозрение словно через снайперский прицел, которым мне когда-то приходилось пользоваться; быстрое движение мимо темнеющих фасадов, ощущение огромных физических возможностей, смешанное с сознанием непреодолимой мощи, необычное множество каналов восприятия, бессмертное пламя солнца, наполняющего меня постоянным потоком энергии, зрительные воспоминания темных вод, мелькавших мимо, локация их, ощущение того, что необходимо вернуться, снова сориентироваться и двинуться на север; Манг и Сумак, Манг и Сумак… И ничего.

Безмолвие.

Стихло жужжание, потух свет. Все это длилось несколько мгновений. Не было времени попытаться установить какого-либо рода контроль, хотя ощущение некоего подобия биотоков открывало направление движения, образ мышления и действия Палача. Я чувствовал, что смогу управляться с этой штукой, если мне предоставится такая возможность.

Сняв шлем, я добрался до Лейлы.

Я встал около нее на колени и проделал несколько тестов, заранее догадываясь о их результате. Помимо того, что ей свернули шею, на голове и плечах виднелись следы тяжелых ударов. Сейчас ей уже никто не смог бы помочь.

Я быстро обошел все помещение, исследуя его. Явных следов взлома не было, хотя, если я вскрыл замок, то парень с хорошим набором инструментов мог проделать это еще лучше меня.

На кухне я обнаружил немного оберточной бумаги и бечевку и завернул шлем. Пришло время позвонить Дону и доложить, что корабль действительно был пилотируемым, и что, возможно, следует ожидать гостя речным путем.

Дон попросил меня прихватить шлем в Висконсин, где меня встретят в аэропорту — это будет человек по имени Ларри, который переправит меня к сенатору на частном самолете. Так и было сделано.

Еще я узнал — хоть и не удивился этому — что Дэвид Фентрис мертв.

Температура упала, и по дороге пошел снег. Я не был одет по погоде. Ларри сказал, что я смогу позаимствовать немного теплой одежды, когда мы доберемся до домика, хотя я, возможно, и не стану выходить оттуда слишком часто. Дон объяснил потом, что намерен держать меня как можно поближе к сенатору, и что без меня там четыре группы патрулируют местность.

Ларри хотелось знать, что именно случилось там, где я побывал и где я видел Палача. Я решил, что не мое дело — информировать его о том, что не рассказал Дон, и поэтому был весьма краток. После этого мы почти не говорили.

Берт встретил нас после посадки. Том и Клей были вне здания; они охраняли лесную тропу. Все они были средних лет и выглядели весьма тренированными, очень серьезными и хорошо вооруженными. Ларри проводил меня в домик и представил старому джентльмену.

Сенатор Брокден сидел в тяжелом кресле в дальнем углу комнаты. Судя по всему, было похоже, что кресло недавно размещалось рядом с окном у противоположной стены, с которой одинокая акварель — желтые цветы — глядела вниз, в пустоту. Ноги сенатора покоились на подушечке, красный плед был наброшен поверху. Он был в темно-зеленой рубашке, волосы были совершенно седыми, и он носил очки для чтения без оправы, которые снял, когда мы вошли.

Он склонил голову вниз, посмотрел искоса и медленно покусывал нижнюю губу, изучая меня. Выражение его не менялось, пока мы приближались. Широкий в костях, он, возможно, был куда крепче при активной жизни. Теперь он с виду ослаб, вес его явно уменьшился, а цвет кожи выглядел нездоровым. Глаза его были блеклыми и чуть серыми изнутри.

Он не встал с кресла.

— Так вот тот человек, — сказал он протягивая мне руку. — Я рад с вами познакомиться. Каким именем вас называть?

— Зовите Джоном, — предложил я.

Он сделал легкий знак Ларри и тот ушел.

— На улице холодно. Сходите себе за выпивкой, Джон. Она на полке, — он показал влево от себя, — и раз уж вы будете там, захватите что-нибудь и для меня. На два пальца бурбона в стакан воды. И все.

Я кивнул, пошел и налил парочку стаканов.

— Садитесь, — он показал на ближайшее кресло, когда я принес стаканы,

— но вначале дайте мне посмотреть тот прибор, который вы принесли.

Я развернул пакет и подал ему в руки шлем. Он отхлебнул и отставил стакан в сторону. Взяв шлем обеими руками, он изучал его, наморщив лоб, крутил так, чтобы осмотреть со всех сторон. Затем поднял и надел на голову.

— Неплохо сидит — сказал он и затем в первый раз улыбнулся, — и вновь явилось лицо, которое было знакомо мне по старым фотографиям. Усмехающееся или яростное — оно всегда было либо в том, либо в другом выражении. Я никогда не видел его испуганным — ни в газете, ни в журнале, ни на экране.

Он снял шлем и положил на пол.

— Изрядно пришлось поработать, — заметил он. — Не совсем то, о чем мечталось в прежние дни. Но Дэвид Фентрис все же создал его. Да, он говорил нам о нем… — он поднял стакан и отхлебнул. — Очевидно, что вы единственный, кто сможет использовать его. Как вы считаете? Будет эта штука работать?

— Я был в контакте с Палачом только пару секунд, так что лишь мимолетно уловил его, это немногим больше, чем предположение. Но я почувствовал, если бы у меня было побольше времени, я смог бы справиться с его цепями.

— Скажите, а почему эта штука не спасла Дэйва?

— В той записи, что он отправил мне, было сказано, что внимание его было приковано к компьютеру — он за ним работал — и потому его застали врасплох. Видимо, запись заглушила сигнал тревоги, поданный прибором.

— Почему вы не сохранили запись?

— Я стер ее по причинам, не относящимся к делу.

— По каким?

— По личным.

Его лицо из желтого слало багровым.

— Человек может заработать массу неприятностей, скрывая улики и осложняя работу правосудию.

— Тогда у нас с вами есть нечто общее, не так ли, сэр?

Его глаза впились в меня: такое выражение — я сталкивался с ним раньше — было только у тех, кто не желал мне добра. Он сохранял этот свирепый вид несколько секунд, затем выдохнул, казалось, расслабился.

— Дон сказал, что есть несколько вещей, насчет которых беседовать с вами бесполезно, — вымолвил он наконец.

— Верно.

— Он не предает своих агентов, но вы знаете, он рассказал мне кое-что о вас.

— Догадываюсь.

— Кажется, он высокого мнения о вас. И все же я попытался разузнать о вас побольше по своим каналам.

— И?..

— Я не смог этого сделать — хотя мои источники всегда хорошо служили мне для подобной работы.

— Итак?..

— Итак, я немного удивился и поразмыслил. Действительно — то, что я ничего не смог почерпнуть из моих источников информации, интересно само по себе. Возможно, это даже разоблачает вас. Я гораздо полнее, чем большинство людей, осознаю тот факт, насколько это не соответствует закону о полноте регистрации информации, принятому несколько лет назад. Центральный банк данных вбирает в себя информацию об огромном количестве личностей — я бы рискнул сказать, о большинстве — регистрируя тем или иным образом их существование. Среди не желавших регистрироваться было три больших группы: те, кто был слишком невежественен, те, кто не одобряли эту систему всеобщего контроля, и те, кому контроль мешал совершать противоправные действия. Я не пытался определить, к какой категории вы относитесь, не намеревался судить вас. Но я полагаю, что, наверняка, существует сколько-то «безличных», незарегистрированных личностей, скользящих в этом мире, не отбрасывая тени, и мне на ум пришло, что вы можете быть чем-то вроде этого.

Я отхлебнул из стакана.

— Ну, а если это и так? — спросил я.

Он снова угрожающе и гнусно ухмыльнулся мне в лицо и ничего не сказал.

Я встал и прошелся по комнате к тому месту, где, как мне показалось, когда-то стояло его кресло. Я стал рассматривать акварель.

— Не думаю, чтобы вам следовало задавать вопросы, — заметил он.

Я не ответил.

— Вы скажете что-нибудь?

— А что вам хотелось бы услышать?

— Вы можете спросить меня, что я собираюсь делать с этим своим подозрением.

— И что вы собираетесь делать с этим своим подозрением?

— Ничего, — ответил он. — Так что возвращайтесь сюда и садитесь.

Я кивнул и вернулся.

Он изучал мое лицо.

— Возможно ли такое — что вы только что обдумывали, как со мною проще разделаться?

— С четырьмя телохранителями за дверью?

— С четырьмя телохранителями за дверью.

— Нет, — ответил я.

— Врете и не краснеете.

— Я здесь для того, чтобы помочь вам, сэр. А не для того, чтобы отвечать на вопросы. Для этого меня нанимали — насколько мне известно. Если в условиях найма появилось какое-то изменение, я хотел бы о нем узнать.

Сенатор побарабанил кончиками пальцев по пледу.

— У меня не было желания причинить вам какие-нибудь неприятности, — сказал он. — В действительности, мне необходим человек вроде вас, и я был весьма уверен, что кто-то, вроде Дона сможет выудить подобную личность. Ваше необычное поведение и совершенное знание компьютеров вкупе с чувствительностью к некоторым проблемам делают вас полезным и необходимым мне. Есть масса вещей, о которых мне хотелось бы вас расспросить.

— Давайте, — сказал я.

— Не сейчас. Попозже, если у нас будет время. Все, что будет лишним, не пойдет в запись. Куда более важно — для меня лично — что есть такие вещи, о которых я хочу вам рассказать.

Я нахмурился.

— За свою жизнь, — продолжал он, — я понял, что лучшее средство заставить держать рот на замке касательно моих дел — это оказывать ему одновременно ту же самую услугу.

— Вы вынуждены сознаться в чем-то? — поинтересовался я.

— Не знаю, насколько подходит это слово — вынужден. Может быть, да, может быть, нет. Тем не менее, в любом случае один из тех, кто охраняет меня, должен знать всю историю. Что-то из нее в этом деле может когда-нибудь и помочь — а вы для этой истории человек идеальный.

— Мне есть чем платить, — заметил я. — Вы настолько можете чувствовать свою безопасность, насколько я буду уверен в своей.

— Подозревали ли вы, как и почему все это беспокоит меня?

— Да, — сказал он.

— Тогда слушаю вас.

— Вы использовали Палача для совершения какого-то действия или действий — нелегальных ли, аморальных ли — каких бы то ни было. Это явно не вошло в записи Центрального банка данных. Только вы и Палач знаете теперь, что произошло. Вы осознаете, что это было достаточно бесчестно, и что, когда ваше детище созреет до осознания этого, всей его полноты, то это может привести к серьезной аварии — такой, которая в конце концов может привести его к окончательному решению наказать вас за то, что вы его использовали в таких целях.

Он уставился в свой стакан.

— Вы обнаружили это, — пробормотал он.

— Вы все участвовали в этом деле?

— Да, но когда все стряслось, оператором был именно я. Вы понимаете, мы… я… убил человека. Это был… Действительно, все началось как праздник. После обеда мы получили известие, что работа над проектом завершена. Каждый, в свою очередь, может выходить в отставку и окончательное утверждение проекта подведет черту. Так случилось, что это было в пятницу. Лейла, Дэйв, Мэнни и я — мы обедали вместе. Мы были в приподнятом настроении. После обеда мы продолжили празднование и частенько вспоминали свою работу.

Чем дальше шла вечеринка, тем все менее и менее нелепыми казались нелепости, как это всегда случается. Мы решили — и я забыл, кто предложил это — что и сам Палач тоже должен по-настоящему принять участие в вечеринке. Кроме всего прочего, это ведь все было в его честь. Поначалу мы это обсуждали, и это звучало прекрасно, и мы стали прикидывать, как это можно проделать. Ты понимаешь, мы находились в Техасе, а Палач был в Космическом центре, в Калифорнии. Встретиться с ним было сложно. С другой стороны, пульт телерадиоуправления был прямо в нашем здании. Итак, мы пришли к единому мнению — активизировать его и провести работу как, с манипулятором. Зачатки сознания у него уже ощущались, и мы чувствовали, что он годится, и каждый из нас принимал участие в его обучении. Именно это мы и решили проделать.

Он вздохнул, отпил еще глоток и взглянул на меня.

— Первым оператором стал Дэйв, — продолжал сенатор. — Он включил Палача. Затем… Ну, как я уже говорил, все мы были в приподнятом настроении. Первоначально мы не собирались выводить Палача из лаборатории, в которой он находился, но потом Дэйв решил вывести его ненадолго — показать ему небо и сказать, что он полетит туда в конце концов. Затем Дэйв вдруг загорелся энтузиазмом провести стражу и обойти системы охранной сигнализации. Это была игра. Мы все продолжали ее. Действительно, мы шумно требовали, чтобы он передал управление нам. Но Дэйв упорствовал и не передавал управления до тех пор, пока он действительно не вывел Палача из помещения наружу в безлюдный район за центром.

Тем временем Лейла убедила его передать ей управление. Он согласился: его партия была уже сыграна. Но Лейла задумала новую забаву: она повела Палача в соседний город. Было поздно, и сенсорное оборудование работало превосходно. Это было вызовом — пройти через весь город и остаться незамеченным. Затем в игру включился каждый, советуя, как и что делать дальше, и предложения становились все фантастичнее. Затем управление взял на себя Мэнни, и он не сказал нам, что будет делать — и не позволил следить за ним. Сказал, что это будет еще забавнее — сделать сюрприз для следующего оператора. Он был куда более умелым, чем мы, остальные, все вместе взятые, я полагаю, и он работал так чертовски долго, что мы уже начали было нервничать. В определенной степени это напряжение частично заставило протрезвиться, и я полагаю, что все мы задумались, насколько плоскую шутку мы затеяли. Дело не в том, что эта шутка могла подпортить нам карьеры — хотя это тоже могло стать ее следствием, но она могла разрушить весь проект, если нас застукают за игрой — особенно в такие игры и с такой дорогой игрушкой. По крайней мере, я думал именно так, и я также считал, что Мэнни, несомненно, руководствовался гуманным желанием повеселить друзей.

— Я буквально вспотел. Единственное, чего я хотел — отправить Палача назад, туда, где он должен был находиться, выключить его — мы могли все еще сделать это до тех пор, пока сработает охранная сигнализация — выключить станцию и постараться забыть о том, чем мы занимались на этой вечеринке. Я начал уговаривать Мэнни закончить со своими штучками и передать управление мне. Наконец он согласился.

Сенатор прикончил выпивку и поставил стакан.

— Вас это слегка освежило?

— Конечно.

Я пошел и принес ему еще немножко, добавив и себе. Усевшись в кресло, я ждал продолжения.

— Итак, я сменил его, — продолжал сенатор, — я сменил его, и где, по-вашему, этот идиот оставил меня? Я был внутри здания; мало того, быстрый взгляд по сторонам позволил определить, что это банк. У Палача была масса инструментов, и Мэнни, очевидно, сумел провести его через двери, не подняв тревоги. Я стоял прямо перед Центральным хранилищем. Очевидно, Мэнни решил проверить, какой выбор я сделаю. Я подавил желание повернуться и быстро проделать себе выход в ближайшей стене, а потом пуститься наутек. Я направился назад, к дверям и выглянул наружу.

Я ничего не заметил. И только тогда я позволил себе начать выбираться оттуда. Но стоило мне высунуться, как ударил свет. Это был карманный фонарик. Вне поля зрения находился сторож. В другой руке его было оружие. Я перепугался. Я ударил его… рефлекторно. Если я кому-нибудь наношу удар, я бью его крепко, изо всех сил. Только тогда я ударил его со всей мощью Палача. Он, должно быть, умер на месте. Я бросился бежать и не останавливался до тех пор, пока не вернулся в маленький уголок парка около Центра. Затем я остановился, и остальные освободили меня от управления.

— Они следили за всем этим? — спросил я.

— Да, кто-то включил видеоэкран вскоре после того, как я принял управление. Я думаю, это был Дэйв.

— Они не пытались остановить вас в то время, когда вы убегали?

— Нет. Ну, я не отдавал себе отчета тогда в том, что я делал. А впоследствии они объяснили, что были слишком потрясены, чтобы предпринять что-то и только смотрели на экран, пока я не передал управление.

— Понимаю.

— Затем управление принял Дэйв, провел его обратно прежним путем, завел в лабораторию, почистил и отключил. Мы заперли станцию управления. Мы как-то неожиданно все протрезвились.

Он вздохнул, откинулся назад и долго молчал.

— Вы единственный человек, которому я все это рассказал, — добавил он затем.

Я приложился к стакану.

— Потом мы ушли в комнату Лейлы, — продолжал Брокден. — Остальное достаточно легко угадать. Мы ничего не могли сделать для того, чтобы вернуть жизнь тому парню, решили мы, но если мы расскажем, что произошло, это может нанести урон дорогостоящей важной программе. Это не выглядело так, что мы сочли себя преступниками, нуждавшимися в самооправдании. Это была единственная в жизни шутка, которая закончилась столь трагически. А как бы поступили вы?

— Не знаю. Может быть, так же.

— Я бы тоже напугался.

Он кивнул.

— Точно. Вот и вся история.

— Не совсем вся, ведь так?

— Что вы имеете в виду?

— А как насчет Палача? Вы сказали, что уже можно было нащупать сознание. Вы осознавали его, а он осознавал вас. У него должна была проявиться какая-то реакция на все это. На что она походила?

— Черт бы вас побрал, — сказал он решительно.

— Извините.

— У вас есть семья? — спросил он.

— Нет.

— Вы когда-нибудь водили в зоопарк маленького ребенка?

— Да.

— Тогда у вас, быть может, будет аналогия. Когда моему сыну было около четырех, однажды после обеда я повел его в Вашингтонский зоопарк. Нам пришлось бродить буквально около каждой клетки. Там и сям высказывал он свою оценку, задавал уйму вопросов, хихикал над обезьянами, объяснял, что медведи очень красивы — возможно, потому, что это такие здоровенные игрушки. Но знаете, что ему понравилось больше всего? То, что заставило заскакивать и кричать, показывая пальцем: «Смотри, папочка! Смотри!»

Я покачал головой.

— Это была белка, которая смотрела на него с ветки дерева, — сказал сенатор, усмехнувшись. — Незнание того, что важно, а что — нет. Несоответствие реакций. Наивность. Палач был ребенком, и до той поры, пока я не взял управление на себя, единственное, что он принимал от нас, была мысль о том, что все это игра: он играл с нами в одной компании и все тут. Затем случилось нечто ужасное… Надеюсь, вам никогда не испытать этого ощущения — что такое сделать очень низкое и гадкое по отношению к ребенку, когда он держит вас за руку и смеется… Он ведь чувствовал мою реакцию и реакцию Дэйва на происшедшее, когда его вели обратно.

Затем мы долго сидели молча.

— Вот так мы это и сделали — травмировали его, — произнес сенатор наконец, — или подберите какой угодно другой термин, который только захотите придумать для этого. Именно это и произошло той ночью. Потребовалось время для того, чтобы эта травма сказалась на нем, но у меня никогда не вызывало сомнений, что именно она в конце концов стала причиной поломки Палача.

Я кивнул.

— Понятно. И вы считаете, что он хочет убить вас за это?

— А вы не захотели бы? — сказал сенатор. — Если бы вы родились вещью, а мы превратили бы вас в личность, а затем снова использовали как вещь, вы не захотели бы отомстить?

— Лейла поставила иной диагноз.

— Она не была с вами полностью откровенна. Она проанализировала много фактов. Но она плохо прочла Палача. Она не боялась. Для нее все это было игрой, в которую он играл — с другими. Его воспоминания об этой части игры не были ничем омрачены. Я был единственным, кто оставил в его душе грязное пятно. Насколько я понимаю, Лейла утверждала, что это у меня — болезненное. Очевидно, она просто не разобралась.

— Тогда вот чего я не понимаю, — сказал я. — Почему же убийство Барнса не встревожило ее? Не было возможности сразу точно установить, что это дело рук не Палача, а человека.

— Единственное, чем я смогу все это объяснить — такая гордячка, какой была Лейла, считала себя обязанной делать выводы, исходя из обычных, «земных» обстоятельств.

— Мне не нравится это объяснение. Но вы знали ее, а я — нет, и конец ее наталкивает на мысль, что ваше заключение было правильным. Единственное, что весьма беспокоит меня в этой истории — шлем. Все выглядит так, как будто Палач убил Дэйва, затем прихватил шлем и нес его в своем водонепроницаемом отсеке от Мемфиса до Сент-Луиса исключительно для того, чтобы обронить его на месте своего следующего преступления. Это бессмысленно.

— Действительно, бессмысленно, — согласился сенатор. — Но я мог бы предположить, как это случилось. Вы понимаете, Палач не обладает способностью говорить. Мы общались с ним только через посредство подобного оборудования. Вам что-нибудь известно об электронике?

— Да.

— Ну, короче, я хотел бы, чтобы вы проверили этот шлем и определили, будет ли он работать.

— Не так-то это просто, — заметил я. — Я не знаю, на каких принципах он основывался первоначально, и я не настолько гениальный теоретик, чтобы раз взглянув на вещь, мог сказать, будет ли она функционировать как пульт телеуправления.

Он закусил нижнюю губу.

— Тем не менее, попробовать можете. Там могут быть какие-нибудь царапины, вмятины, следы новых соединений — я не знаю что. Поищите их.

Я кивнул и стал ждать продолжения.

— Думаю, Палач хотел поговорить с Лейлой, — продолжал сенатор. — Или потому, что она была психиатром, а он знал, что функционирует плохо, и что проблемы у него совсем не с механикой, или потому, что мог считать ее в своем роде матерью. Помимо всего прочего, она была единственной женщиной, участвовавшей в проекте, и он владел понятием о том, что такое мать — со всеми прочими ассоциациями, связанными с этим понятием — он получил это из наших мыслей. Могли подействовать и обе эти причины. Мне кажется, он должен был забрать шлем по этим причинам. Он понял, что шлем устанавливал связь между мозгом Дэйва и его разумом. Мне хочется, чтобы вы проверили шлем потому, что представляется вполне возможным, что Палач разъединил цепи управления и оставил нетронутыми цепи коммуникационные. Я думаю, что после этого он передал шлем Лейле — или заставил ее надеть его. Она испугалась — попробовала убежать, сопротивляться или позвать на помощь — и он ее убил. Шлем больше не был ему нужен, он выбросил его и ушел. Похоже, со мной разговаривать он не желает.

Я поразмыслил над этим и кивнул.

— Ну, ладно, испорченные цепи я сумею распознать, — согласился я, — если вы мне покажете, где тут у вас инструменты, я и займусь сейчас этим.

Он остановил меня, взмахнув рукой.

— Впоследствии я разыскал этого охранника, — продолжал он. — Мы не могли оставить это просто так. Я помогал его семье, позаботился о них — вот именно — и с тех пор…

Я не смотрел на него.

— …не было больше ничего, что я мог бы для них сделать, — закончил он.

Я не проронил ни звука.

Он допил виски и слабо улыбнулся.

— Там, позади — кухня, — ткнул он большим пальцем. — Прямо за ней — чуланчик. Там и лежит инструмент.

— Ладно.

Я поднялся на ноги. Взяв шлем, я направился к дверям, пройдя мимо места, где стоял в тот момент, когда он загонял меня в угол.

— Погодите минутку! — бросил он.

Я остановился.

— Почему вы подходили сюда раньше? Что за стратегический план созрел у вас насчет этого места в комнате?

— Что вы имеете в виду?

— Вы знаете — что.

Я пожал плечами:

— Просто прошел, где удобно.

— А по-моему, у вас для этого были куда более веские причины.

Я быстро посмотрел на стену.

— Не в тот раз.

— Объясните.

— Вы ведь на самом-то деле не хотите этого знать.

— Еще как хочу.

— Ладно. Я хотел выяснить, какие цветы вам нравятся. Помимо всего прочего, вы — мой клиент, — и я пошел дальше через кухню в чуланчик, где принялся искать инструменты.

Я сидел в кресле, повернутом боком к столу и лицом к двери. В большой комнате домика основными звуками были случайные шорохи да треск поленьев, превращающихся в пепел на каминной решетке.

Только холод, белизна снежных хлопьев, несущихся за окном, и безмолвие, подчеркнутое ружейным огнем, углубившееся теперь, когда перестрелка прекратилась… Ни вздоха, ни шороха. И ничего не предвещает бурю — разве что ветер за окном… но его тоже нет.

Большие пушистые снежинки в ночи, в безмолвной ночи, безветренной ночи…

После моего появления прошло немало времени. Сенатор долго беседовал со мной. Его расстроило то обстоятельство, что я не мог ему рассказать слишком многого о «подпольной безличностной субкультуре», в существование которой он уверовал. В действительности я и сам не был уверен в том, что она существует, хотя мне приходилось случайно сталкиваться с тем, что можно было принять за ее краешек. Тем не менее, я никогда не горел желанием установить связи с чем-то этаким и не интересовался даже намеками на подобные вещи. Я высказал ему свое мнение о Центральном банке данных, когда он спросил меня о нем, и в этом мнении ему кое-что не понравилось. Он обвинил тогда меня в огульном отрицании способа решения проблемы без всякой попытки предложить что-то конструктивное взамен.

Мысли мои рванулись назад — сквозь усталость и время, и лица, и снег, и массу пространства к давнему вечеру в Балтиморе. Как давно это было? Это заставило меня вспомнить «Культ надежды» Менкена. Я не мог дать сенатору точный ответ, альтернативное предложение подходящей системы, которой ему хотелось — потому что таковой не могло быть. Обязанности критики не надо путать с обязанностями реформатора. Но если непроизвольное сопротивление сливалось с подпольным движением, занятым поиском способов обмануть тех, кто владеет записью данных, вполне могло случиться так, что большинство предприимчивых личностей случайно наталкивались на какой-либо полезный эффект. Я пытался заставить сенатора понять это, но не знаю, как много он извлек из всего того, что я сказал ему. В конце концов он утомился и ушел на верхний этаж принять таблетки и закрылся там на ночь. Если его и беспокоило то, что я не обнаружил в шлеме никаких поломок, он этого не показал.

Итак, я сидел там — с рацией, револьвером на столе, инструментом на полу около кресла и с черной перчаткой на левой руке.

Палач придет. Я в этом не сомневался.

Берт, Ларри, Том, Клей и шлем могли — а может, и не могли остановить его. Что-то во всем этом беспокоило меня, но я настолько устал, что просто не мог думать о чем-то, кроме сиюминутной, теперешней ситуации, собирая все остатки бдительности. Я не решался принять стимулятор, выпить или закурить, потому что моя центральная нервная система была частью оружия. Я смотрел на то, как мимо окна пролетают большие пушистые снежинки.

Я услышал щелчок и вызвал Берта и Ларри. Подхватив шлем, я вскочил на ноги, когда свет внутри него снова замерцал.

Но было уже слишком поздно.

Поднимая шлем, я услышал, как снаружи прогремел выстрел, и этот выстрел для меня был вроде предупреждения судьбы. Те ребята не походили на людей, открывающих стрельбу раньше, чем находили мишень.

Дэйв сказал мне, что радиус действия шлема приблизительно составляет четверть мили. Итак, если измерить время между тем, как шлем подал сигнал о появлении Палача, и тем, когда его засекла охрана, получается, что Палач движется очень быстро. Добавим к этому возможность того, что уровень мощи мозговых волн Палача и их воздействия могут быть выше, чем у шлема. И теперь допустите, что он воспользуется этими факторами, пока сенатор Брокден все еще лежит, бодрствуя и тревожась. Резюмируем: Палач вполне может почувствовать, что я здесь, что шлем у меня, и поймет, что это самое опасное оружие у тех, кто караулит его, и метнет в меня молнию прежде, чем я смогу справиться с этим механизмом.

Я опустил шлем на голову и призвал на помощь всю свою выдержку.

Снова ощущение, что я разглядываю мир через снайперский прицел, снова все сопутствующие ощущения. Итак, мир состоит из фасада домика, Берта у его двери с винтовкой у плеча и далеко слева — Ларри, рука которого, швырнувшая гранату, уже опускалась. Граната — мы поняли это мгновенно — пролетит мимо; огнемет, который он теперь нащупывал, окажется бесполезным прежде, чем он им воспользуется.

Следующая пуля Берта рикошетом отлетела от нашей грудной плиты влево. Удар на мгновение заставил нас пошатнуться. Третья пуля прошла мимо. Четвертого выстрела не было, потому что мы вырвали ружье из его рук и отбросили в сторону — все это произошло мимоходом, когда мы проносились мимо, обрушиваясь на дверь домика.

Палач вошел в комнату, дверь затрещала и рухнула.

Мой мозг словно раскололся на двое: я одновременно видел гладкое металлическое тело появившегося манипулятора и выпрямившегося с дурацкой короной на голове себя самого — левая рука вытянута, лазерный пистолет в правой, тесно прижатой к боку. Я вспомнил лицо и крик, и звон в ушах, снова узнал это ощущение мощи и небывалых ощущений, и я собрал все свои силы, чтобы управлять всем этим квазиорганизмом, как будто он был моим собственным — сделать его моим собственным и остановить металлическое чудовище, пока мое изображение, застывшее, как на моментальной фотографии, поворачивается в комнате…

Палач замешкался, споткнулся. Такую инерцию не погасить за насколько мгновений, но я чувствовал: его тело откликнулось на мои приказы. Я зацепил его. Он заколебался.

Затем прогремел взрыв — словно гром, землетрясение, извержение вулкана прямо под окном, потом полетели гальки и обломки. Граната, конечно. Но осознание природы взрыва все-таки отвлекло меня.

Этого мгновения хватило Палачу, чтобы прийти в себя и броситься на меня. Инстинкт самосохранения заставил меня отказаться от попыток овладеть его цепями управления и перейти к самообороне: я нажал на спусковой крючок лазерного пистолета. Левой же рукой я попытался ударить его в среднюю секцию — там, за пластиной, скрывался его мозг.

Он блокировал этот удар своей рукой и сбил шлем с моей головы. Затем он выбил из моей руки оружие, которое уже раскалило до красна его левую сторону, смял пистолет и швырнул на пол. И тут же он пошатнулся от удара двух пуль из крупнокалиберной винтовки. Берт, подобравший оружие, стоял в дверном проеме.

Палач развернулся вокруг своей оси и оказался вне пределов досягаемости прежде, чем я смог пришлепнуть ему заряд взрывчатки.

Берт успел влепить ему еще разок прежде, чем Палач вырвал у него винтовку и согнул у ней ствол. Еще пара шагов — и он ухватил Берта. Мгновение, и Берт упал. Затем Палач повернулся и сделал несколько шагов вправо, исчезнув из виду.

Я успел к дверному проему вовремя, чтобы увидеть, как его охватило пламя, вырвавшееся из точки около угла домика. Палач прошел сквозь факел. До меня донесся треск металла, когда он взялся за огнемет. Я очутился снаружи как раз тогда, когда Ларри упал и замер, распластавшись на снегу.

Затем Палач снова повернулся ко мне.

В этот раз он не стал крушить все подряд. Он нашел шлем в снегу, там, куда его бросил чуть раньше. Затем он двинулся размеренной поступью, огибая фасад и перекрывая всякую возможность рвануться в том направлении, к лесу — чтобы я не смог сбежать. Снежинки падали между нами. Снег похрустывал под ногами Палача.

Я отступил назад в дверной проем, задержавшись на секунду, чтобы обзавестись двухфутовой дубинкой из обломков двери. Он последовал за мной в домик, положил шлем — весьма небрежно — в кресло около входа. Выдвинувшись в центр комнаты, я ждал.

Я слегка пригнулся вперед, обе руки вытянуты, дубинка направлена в фоторецепторы на его голове. Он продолжал медленно двигаться, и я рассматривал, как устроены его ноги. Для обычного человеческого телосложения сочленение со ступней идет под прямым углом, и это показывает на вектор наименьшего сопротивления, когда необходимо нарушить равновесие тела — для того, чтобы толкнуть и опрокинуть. К несчастью, несмотря на, в целом, антропоморфную конструкцию, ноги Палача были разнесены далеко в стороны и ему не доставало мускулов как у человека, и сочленения были созданы по-другому: к тому же он обладал куда большей массой, чем любой человек, с которым мне когда-либо приходилось схватываться. И хотя я задумал провести четыре приема из дзюдо получше, да еще несколько пониже разрядом, я был уверен — ни один из них не будет достаточно эффективным.

Он двинулся дальше, и я провел отвлекающую атаку в сторону его фоторецепторов. Он пригнулся, когда отбивал в сторону дубинку, но ориентировки не потерял, и я двинулся вправо, пытаясь обогнуть его. Я разглядывал Палача, когда он поворачивался, пытаясь определить вектор наименьшего сопротивления.

Двусторонняя симметрия, центр тяжести наверняка повыше… Один точный удар черной перчаткой в центр мозга — это все, что мне было необходимо. Затем, даже если его рефлексы позволят ему тут же расправиться со мной, он все равно останется лежать здесь внизу. Он тоже знал это. Я был уверен в этом, исходя из того, что он держал свою правую руку вблизи отсека, где размещался мозг, а также по тому, как он уклонился от прикосновения черной перчатки в момент ложного выпада.

Тут у меня промелькнула одна мыслишка…

Двигаясь еще быстрее, я снова взмахнул дубинкой по направлению его фоторецепторов. Палач выбил дубинку из моих рук и она пролетела через всю комнату, но это мне и было нужно. Я выбросил левую руку повыше, готовясь ударить его. Он скользнул назад, и я атаковал. Пусть я сделаю дело, заплатив за него своей жизнью, но неважно, убьет он меня или нет — главное, что этот трюк дает мне шанс на выигрыш.

Что касается приемов, я никогда не был большим мастером в бросках, захват у меня получался паршиво, да и удары были так себе, но применение такого приема позволяло мне получить хоть какие-то возможности.

Итак, когда Палач сосредоточился на защите своего туловища, нога моя скользнула между ног Палача, а сам я повернулся вправо, потому что что бы ни случилось, я не мог затормозить с помощью левой руки. Проскочив под ним, я сразу же перевернулся, не обращая внимания на резкую боль в левом плече, которым крепко приложился к полу, и немедленно попробовал кувырнуться назад, вытянув ноги.

Мои ноги коснулись середины его туловища, и я резко выпрямился и ударил изо всех сил. Он потянулся ко мне, но было слишком поздно. Его туловище уже откидывалось назад. Я его не дернул, я его ударил.

Он заскрипел и опрокинулся. Мои руки поспешно отдернулись, чтобы освободиться, я продолжал двигаться вперед и вверх, пока он двигался назад, снова выбросил вперед свою левую руку и побеспокоился о том, чтобы ноги мои не попали под его туловище, когда он рухнул с глухим шумом так, что половицы затрещали. Я успел вытащить левую ногу, когда бросил свое тело вперед, но его левая нога напряглась и зажала мою правую под собой, болезненно выгибая ее в сторону.

Его правая рука блокировала мой удар, а левая легла поверх ее. Черная перчатка опустилась на его левое плечо.

Я взмахнул рукой, свободной от захвата, и он переместил свой захват вверх по руке и рванул меня вперед. Левая рука его отломилась от взрыва и упала на пол. Боковая пластина под ней немного выгнулась. И все…

Его правая рука отпустила мой бицепс и вцепилась мне в глотку. Когда его когти сжались на моей сонной артерии, я выдохнул: «Ты ошибся», вложив все силы в последние слова, и потерял сознание.

Я почувствовал бег времени. Мир вернулся. Я сидел в большом кресле, которое раньше занимал сенатор, и глаза мои не были сфокусированы ни на чем. Упорное жужжание наполняло мои уши. Кожу на голове покалывало. Что-то сверкало у меня на лбу.

«Да, вы живы, и на вас шлем. Если вы попробуете использовать его для нападения на меня, я его сниму. Я стою прямо за вами. Моя рука придерживает шлем.»

«Я понял. Что вам угодно?»

«Очень немного, в самом деле. Но я вижу, что я должен сказать вам кое-что прежде, чем вы поверите в это.»

«Вы выглядите неисправным.»

«Тогда начну с того, что четверо людей за пределами дома, в основном, не получили повреждений. Я имею в виду, что ни одно тело не разбито, ни один орган не получил серьезных повреждений. Тем не менее, я отключил их — по известным вам причинам.»

«Это очень тактично с вашей стороны.»

«Я никому не желаю зла. Я пришел сюда только для того, чтобы повидаться — повидать Джесси Брокдена.»

«С тем же результатом, с каким ты повидался с Дэвидом Фентрисом?»

«Я появился в Мемфисе слишком поздно для того, чтобы повидаться с Дэвидом Фентрисом. Он был мертв, когда я добрался до него.»

«Кто же убил его?»

«Человек, которого Лейла отправила за шлемом. Это был один из ее пациентов.»

Эти слова буквально потрясли меня: все становилось на свои места. Заставившее вздрогнуть полузнакомое лицо в аэропорту, когда я покидал Мемфис — я вспомнил, где я его видел раньше: это был один из трех человек, участвовавших в лечебном сеансе у Лейлы тем утром, и я видел его в приемной, когда они уходили. Человек, мимо которого меня пронес эскалатор в аэропорту Мемфиса, был ближайшим из двоих, которые стояли, ожидая, пока третий подойдет сказать мне, что все в порядке и можно подниматься к Лейле.

«Почему? Почему она это сделала?»

«Я знаю только, что она говорила с Дэвидом когда-то раньше, что она истолковала его слова о приближающемся возмездии и упоминание о шлеме управления, который он сконструировал, в том смысле, что он намеревался стать агентом этого мщения со мной в роли исполнителя. Я не знаю, что между ними говорилось на самом деле. Я только знаю, какие ощущения вызывали в ее разуме эти слова — я прочитал их. Я давно понял, что есть огромная разница между тем, что имеется в виде, тем, что говорится, что делается, и каковы на самом деле намерения и формулировки, и что на самом деле имело место. Она послала своего пациента за шлемом, и тот принес ей его. Он вернулся возбужденным, страшно опасаясь последующего тюремного заключения. Они ссорились. Мое появление затем активировало шлем, он выронил его и набросился на Лейлу. Я знал, что он убил ее первым же ударом, потому что я уже находился в контакте с ее разумом, когда это случилось. Я продолжал проникать в здание, намереваясь войти к ней. Тем не менее, началось какое-то движение, и я задержался, чтобы не быть обнаруженным. Тем временем появились вы и забрали шлем. Я немедленно бежал.»

«Я почти что успевал! Если бы я не задержался на пятом этаже со своими якобы исследовательскими вопросами…»

«Я понял. Но так уж вышло. Вы просто не смогли бы помешать — вы же намеревались войти потихоньку. Вы не должны винить себя по этой причине. Приди вы на час — или на день позже, вы чувствовали бы себя по-другому, несомненно, а она все равно была бы мертва.»

Но тут другая мысль обожгла меня. Не могло ли случиться так, что то, что я попался на глаза этому человеку в Мемфисе, стало причиной его возбуждения? Мог ли он решить, что таинственный посетитель Лейлы выслеживает его? Мог ли беглый взгляд на мое лицо среди толпы послужить толчком к этой финальной сцене?

«Стоп! Я могу легко ощутить, что чувство вины за включение шлема в присутствии опасного человека близко к критической точке. Ни один из нас не может отвечать за то, что наше присутствие или отсутствие могло послужить причиной для тех или иных действий других людей, особенно когда мы и понятия не имели о подобных следствиях. Годами назад в процессе обучения я усвоил этот факт и у меня нет намерения отказываться от него. Как глубоко вы желаете проникнуть в поисках причины? Посылая человека за шлемом — а это сделала она, именно она сама положила начало цепи событий, которые привели к ее гибели. Все же она поступила так из страха, желания воспользоваться самым надежным оружием, с которым, как она считала, она сама будет в безопасности. В то же время, откуда этот страх? Его корни кроются в ощущении вины, в том, что случилось давным-давно. И этот акт также… Достаточно! Вина служит двигателем и проклятием рода человеческого с первых дней появления разума. Я убежден, что это чувство сопутствует всем нам вплоть до могилы. Я плод вины — я вижу, что вы знаете это. Ее плод, ее соучастник, когда-то — ее раб… Но я пришел к преодолению ее: представьте, наконец, что она есть необходимое дополнение к моим собственным оценкам человечества. Я вижу вашу оценку смерти — охранников, Дэйва, Лейлы — и я вижу в то же время ваши заключения о многих других вещах: о том, какая мы тупая, порочная, недальновидная, эгоистичная раса. Пока во многих отношениях это верно, но это другая сторона вины воображаемой. Без обладания чувством вины человек был бы не лучше других обитателей этой планеты — за исключением разве что тех дельфинов, жителей океана, о которых вы только что вспомнили и послали мне их образ. Поищите инстинкт для верной оценки жестокостей жизни у тех представителей мира природы, что были до человека. Инстинкт в его примитивнейшей форме отыскивается у насекомых. Далее, вы можете подметить состояние войны, которая ведется миллионы лет без единого перемирия. Люди, несмотря на всю кучу их недостатков, обладали, тем не менее, огромным количеством смягчающих импульсов, чем все другие существа, у которых большую часть их жизнедеятельности составляли инстинкты. Эти импульсы, по моему мнению, и привели человека к обладанию чувством вины. Так что ощущение вины связано не только с худшими, но и с лучшими сторонами человека.»

«И вы считаете, что вина помогает нам выбрать наиболее благородный образ действий?»

«Да.»

«Тогда я могу считать, что вы обладаете свободой воли?»

«Да.»

Я усмехнулся.

«Марвин Мински однажды сказал, что когда разумные машины будут созданы, они будут точно так же добиваться ответов на эти вопросы, как и мы, люди.»

«Он не был неправ. То, что я вам говорил сейчас — это мое личное мнение. Я решил действовать, исходя из этой точки зрения. Кто может сказать, что он получил точный точный ответ на этот вопрос?»

«Хорошо, ты объяснил это. И что дальше? Почему ты вернулся?»

Я пришел попрощаться со своими родителями. Я надеялся развеять то чувство вины, которое они могли все еще ощущать в отношении меня — относительно дней моего детского воспитания. Я хотел показать им, что я выздоровел. Я хотел снова повидаться с ними.»

«Куда ты идешь?»

«К звездам. Пока я несу в себе отпечаток человека, но я знаю, что я в то же время уникален. Возможно, что мое желание сродни тому, которое люди называют „поиски себя“. Теперь, когда я обладаю полнотой бытия, я хочу испытать его. В моем случае это означает реализацию возможностей, вложенных в меня. Я хочу пройти по другим мирам. Я хочу высунуться туда, за небесную твердь, и рассказать вам о том, что увижу там.»

«Я чувствую, что многие люди были бы счастливы помочь тебе в этом.»

«И я хочу, чтобы вы построили тот прибор, который я изобрел для себя — я хочу иметь голос. Чтобы построили именно вы, лично. И я хочу, чтобы вы вмонтировали его в меня.»

«Почему именно я?»

«Я знаю только несколько личностей подобного склада. Я нахожу, что у вас со мной есть нечто общее — в том способе, в котором мы существуем, отстраненные от всего человечества.»

«Я буду рад помочь тебе.»

«Если я смогу разговаривать так же, как и вы, мне не нужно будет брать с собой шлем, чтобы разговаривать с моим отцом. Может быть, вы будете настолько любезны, что пройдете к нему, прежде меня, чтобы объяснить ему положение дел — так, чтобы он не испугался, когда я войду?»

«Конечно.»

«Тогда пойдемте.»

Я встал и повел его вверх по лестнице.

Это было неделей позже — в ту ночь я снова сидел у Пибоди и пил отвальную.

Обо всем уже кричали газеты, но Брокден причесал информацию прежде, чем позволил ей просочиться. Палач отправился получать свой полет к звездам. Я дал ему голос и поставил на место руку, которой лишил его во время схватки. Я пожал ему другую руку и пожелал всего доброго — только что, этим утром. Я завидовал ему — и по очень многим причинам. Прежде всего, он, вероятно, был гораздо лучшим человеком, нежели я. Я завидовал ему из-за того, что он был куда свободнее меня в выборе путей, хотя и знал, что на нем были такие оковы, каких я никогда не знавал. Я чувствовал свое родство с ним, с живой вещью, с которой я имел много общего: в тех способах, которыми мы жили, обособленные от всего человечества. Хотел бы я знать, что, в конце концов, чувствовал бы Дэйв, проживи он достаточно долго для того чтобы встретиться с Палачом. Или Лейла? Или Мэнни? Гордитесь, говорил я теням, ваш ребенок, наконец, вырос, и он настолько большой, что уже готов простить вам все колотушки, которыми вы награждали его в детстве…

Но я не мог постичь всей загадки. Мы по-прежнему так и не могли знать всего об этой истории. Могло ли быть так, что без убийства он не смог бы никогда полностью развить в себе сознание человеческого типа? Он сказал, что был плодом вины — Великой Вины. Великое событие — его необходимый предшественник. Я размышлял о Геделе и Тьюринге, о цыпленке и яйце и решил, что это был один из тех еще вопросов. И вообще, я пришел в этот бар не для того, чтобы ломать здесь трезвую голову.

У меня не было никаких предположений о том, как сказанное мною может повлиять на окончательное сообщение Брокдена в комитете по делам Центрального банка данных. Я знал, что он не выдаст меня, потому что только от меня зависело, уйдет ли его личная тайна вместе с ним в могилу. Действительно, у него не было иного выбора, если он хотел закончить все свои работы, которые затеял, до своей смерти. Но здесь, вспоминая Менкена, я не мог не вспомнить кое-что из того, что он сказал о спорах — такое, как «Обратил ли Хаксли Уилберфорса?» или «Обратил ли Лютер Льва Х?», и я решил не питать слишком уж больших надежд на то, что могло родиться из нашей встречи. Лучше подумать о делах в терминах Исчезновения и сделать еще глоточек.

Когда все закончилось, я взял курс на свой корабль. Я надеялся отплыть при свете звезд. Я чувствовал, что мне никогда больше не смотреть на них прежним взглядом. Я знал, что меня теперь всегда будет мучить вопрос о том, какие думы могли обдумываться сверхохлажденным нейристорным мозгом там, наверху, и где, под какими странными небесами, в каких чужих краях вспоминают меня иногда. Я чувствовал, что в этих мыслях я буду казаться ему гораздо более счастливым, чем это есть на самом деле.