Где мой хлыст?

Ладно, все готово.

Эй, вы, шелудивые! Пошел! Хо! Хо! Вверх! Вверх, в воздух, бессмертные лошади! Поднимайтесь туда!

Больше света!

Эй, лошади! Быстрее! Выше! Папа и мама смотрят, и моя девушка внизу! Давай-давай! Не позорьтесь на этой высоте! Еще!

Какого дьявола это лезет ко мне? Оно похоже на молнию... ааааах!

Ух. Это был Фаэтон в «слепом витке» на солнечной колеснице.

Вы все, наверное слышали старую поговорку: только Бог может быть един в трех лицах. Так вот, этот миф называется «Аполлон и Дафнис». Да убейте вы эти юпитеры!..

Чарльз Рендер писал главу «Некрополь» своей первой за четыре года книги: «Недостающее звено – это человек». После своего возвращения он освободил себе послеобеденное время каждого вторника и четверга для работы над ней, закрывался в своем кабинете и заполнял страницы своими обычными неразборчивыми каракулями.

«У смерти множество ликов, в противоположность самому процессу умирания...» – писал он, когда зажужжал интерком коротко, длинно и опять коротко.

– Да? – спросил он, повернув выключатель.

– К вам... посетитель.

Рендер встал, положил в карман баллончик с аэрозолем, открыл дверь и выглянул.

– Доктор... помоги...

Он сделал три шага и опустился на колено.

– В чем дело?

– Едем, она... больна.

– Больна? Как? Что случилось?

– Не знаю. Поедем.

Рендер пристально вгляделся в нечеловеческие глаза.

– Что за болезнь? – настаивал он.

– Не знаю, – повторил пес. – Не говорит. Молчит. Я... чувствую, она больна.

– Как ты добрался сюда?

– Машина. Знаю ко-ор-ди-наты... Оставил машину снаружи.

– Я сейчас позвоню ей.

– Не стоит. Не ответит.

Зигмунд оказался прав.

Рендер вернулся в кабинет за пальто и врачебным чемоданчиком. Он выглянул в окно и увидел, что машина Эйлин припаркована у самой грани, где монитор освободил ее от своего контроля. Если никто не возьмет на себя управление, она автоматически перейдет на длительную стоянку. Другие машины будут объезжать ее.

«Машина так проста, что даже собака может управлять ею, – подумал Рендер. Лучше спуститься, пока не явился ремонтный крейсер. Машина уже, наверное, отрапортовала, что стоит здесь. А может, и нет. Может, несколько минут еще есть в запасе».

Он кинул взгляд на огромные часы.

– Ладно, Зиг, поехали.

Они опустились в лифте на первый этаж, вышли через главный вход и поспешили к машине.

Мотор все еще работал вхолостую.

Рендер открыл пассажирскую дверцу, и Зигмунд прыгнул внутрь. Рендер втиснулся на сиденье водителя, но собака уже набирала лапой координаты и адрес.

«Похоже, я выбрал не то сиденье», – подумал Рендер. Он закурил, а машина уже неслась в подземном проходе. Выйдя из туннеля, машина на мгновение замерла, а затем влилась в поток движения. Собака направила ее на скоростную полосу.

– Ох, – сказал пес. – Ох.

Рендеру захотелось погладить его по голове, но, взглянув, он увидел оскаленные зубы и решил отказаться от этого намерения.

– Когда она начала вести себя необычно? – спросил он.

– Пришла домой с работы. Не ела. Не отвечала, когда я говорил. Просто сидела.

– Раньше такое бывало?

– Нет.

«Что могло стрястись? Может, просто был тяжелый день? В конце концов, Зигмунд всего лишь собака, как ему определить? Нет. Он бы знал. Но что же тогда?»

– А как было вчера и сегодня утром, когда она уходила из дому?

– Как всегда.

Рендер попытался еще раз позвонить ей, но ответа по-прежнему не было.

– Ты сделал это, – сказала собака.

– Что ты хочешь сказать?

– Глаза. Зрение. Ты. Машина. Плохо.

– Нет, – сказал Рендер.

– Да. – Собака снова повернулась к нему. – Ты хочешь делать ей хорошо?

– Конечно.

Зигмунд снова уставился вдаль.

Рендер чувствовал себя физически собранным, но мысль почти не работала. Он вяло пытался понять, что именно не так пошло с самого первого сеанса. В Эйлин Шаллот было что-то, нарушающее порядок: комбинация высокого интеллекта и беспомощности, решительности и уязвимости, чувствительности и горечи.

«Не находил ли я это особо привлекательным? Нет. Просто это обратная передача, черт ее возьми!»

– От тебя пахнет испугом, – сказала собака.

– Тогда раскрась меня в испуг, – сказал Рендер, – и переверни страницу.

Серией поворотов они замедлили ход, снова перешли на быстрый, опять на медленный. Наконец, машина поехала по узкой части дороги, свернула на боковую улицу, проехала еще с полмили, негромко щелкнула чем-то на стоянке позади высокого кирпичного жилого дома. Щелчок, видимо, означал переключение на отдельную следящую систему, которая включилась, когда монитор отпустил машину, потому что та проползла через стоянку, вошла в свое прозрачное стойло и остановилась. Рендер выключил зажигание.

Зигмунд уже открыл дверцу. Рендер прошел за ним в здание, и они поднялись в лифте на пятидесятый этаж. Затем собака прошла по коридору и нажала носом пластинку на двери. Дверь приоткрылась на несколько дюймов. Собака распахнула ее плечом и вошла. Рендер вошел следом и закрыл за собой дверь.

Комната была большая, стены выглядели симпатично и без всяких украшений, окраска их была приятной. Один угол занимала большая библиотека аудиозаписей; рядом стоял устрашающего вида комбинированный радиоприемник. Перед окном большой кривоногий стол, вдоль правой стены – низкая софа; рядом с ней закрытая дверь; сводчатый проход, по-видимому, вел в другие комнаты. Эйлин сидела в мягком кресле в дальнем углу у окна. Зигмунд встал возле кресла.

Рендер перешел комнату и достал из портсигара сигарету. Щелкнув зажигалкой, он держал пламя, пока Эйлин не повернула в его сторону голову.

– Сигарету? – спросил он.

– Чарльз?

– Да.

– Спасибо, да. Пожалуй, закурю. – Она протянула руку, приняла сигарету и поднесла к губам. – Спасибо. А что вы здесь делаете?

– Общественный вызов. Так случилось, что я был по соседству.

– Я не слышала ни звонка, ни стука.

– Может, вы задремали. Мне открыл Зигмунд.

– Да, возможно, что задремала. Который час?

– Почти половина пятого.

– Значит, я дома больше двух часов... Видимо, очень устала...

– Как вы себя чувствуете?

– Прекрасно. Чашку кофе?

– Не откажусь.

– А бифштекс к нему?

– Нет, спасибо.

– Бакарди в кофе?

– Неплохо бы.

– Тогда извините, я на одну минутку.

Она вышла в дверь рядом с софой, и Рендер мельком увидел там большую сверкающую автоматическую кухню.

– Ну? – тихо спросил он собаку.

Зигмунд покачал головой.

– Обычно другая.

Рендер кивнул. Он положил пальто на софу, аккуратно сложил его на чемоданчике, сел рядом и задумался.

«Не слишком ли большой ломоть видения я бросил ей за один раз? Может, она страдает от депрессивных побочных эффектов – скажем, подавления воспоминаний, нервной усталости? Может, я каким-то образом вывел из равновесия ее сенсорно-адаптационный синдром? Незачем было спешить. Неужели я так чертовски жаждал описать это? Или я это делал по ее желанию? Могла ли она повлиять на меня, сознательно или бессознательно? Или просто я оказался настолько уязвимым?»

Она окликнула его из кухни, чтобы он взял поднос. Он поставил его на стол и сел напротив Эйлин.

– Хороший кофе, – сказал он, обжигая губы.

– Качественная машина, – ответила она, поворачивая лицо на его голос.

Зигмунд растянулся на ковре неподалеку от стола, положил голову между передних лап, вздохнул и закрыл глаза.

– Я подумал, – сказал Рендер, – не было ли каких-нибудь постэффектов в последний сеанс – вроде роста синестезии, появления сновидений, включающих формы, галлюцинаций или...

– Да, – сказала она ровно, – сны.

– Какого рода?

– Последний сеанс. Я видела его снова и снова во сне.

– С начала до конца?

– Нет, соблюдения порядка событий не было. Мы ехали по городу или через мост, или сидели за столиком, или шли к машине – вот такие всплески, очень живые.

– Какие ощущения сопровождали эти... всплески?

– Не скажу. Всё перепуталось.

– А каковы ваши ощущения теперь, когда вы вспоминаете их?

– Такие же перемешанные.

– Вы не были испуганы?

– Н-нет. Не думаю.

– Вы не хотели бы отдохнуть от сеансов? Вам не кажется, что мы действуем слишком быстро?

– Нет. Отнюдь. Это... ну, вроде как учиться плавать. Когда вы, наконец, научились, вы плаваете до изнеможения. Затем ложитесь на берегу, хватаете ртом воздух и вспоминаете, как все было, а ваши друзья болтаются рядом и ругают вас за перенапряжение – и это хорошее ощущение, хоть вам и холодно, и во всех мышцах иголки. Я, во всяком случае, думаю, что именно так. Я так чувствовала себя и после первого сеанса, и после последнего. Первый раз – он всегда особенный... Иголки исчезают, и я снова обретаю дыхание. Господи, я совершенно не могу остановиться сейчас! Я чувствую себя отлично.

– Вы часто спите днем?

Десять красных ногтей двинулись через стол, когда она потянулась.

– ...Устала, – она улыбнулась, скрывая зевок. – Половина штата в отпуске или болеет, и я всю неделю перенапрягала мозги. Чуть не ползком уходила с работы. Но сейчас все в порядке, я отдохнула. – Она взяла чашку обеими руками и сделала большой глоток.

– Угу, – сказал Рендер, – хорошо. Я немножко беспокоился о вас и рад видеть, что причин для этого нет.

Она рассмеялась.

– Беспокоились? Вы же читали записи доктора Рискомба о моем обследовании и об испытании в «яйце», как же вы можете думать, что обо мне нужно беспокоиться? Ха! У меня операционно-полезный невроз, имеющий отношение к моей адекватности как человеческого существа. Он фокусирует мою энергию, координирует мои усилия к достижению. Это повышает чувство личности...

– У вас дьявольская память, – заметил Рендер. – Почти стенографический отчет.

– Конечно.

– Зигмунд сегодня тоже беспокоился о вас.

– Зиг? Как это?

Пес смущенно шевельнулся, открыл один глаз.

– Да, – проворчал он, глядя на Рендера. – Он был нужен, привезти домой.

– Значит, ты снова водил машину?

– Да.

– После того, как я тебе запретила?

– Да.

– Зачем?

– Я испугался. Ты не отвечала, когда я говорил.

– Я в самом деле устала. А если ты еще раз возьмешь машину, то я буду закрывать дверь так, чтобы ты не мог входить и выходить по своему желанию.

– Прости...

– Со мной все в порядке.

– Я вижу.

– Никогда больше не делай этого.

– Прости.

Глаз собаки не покидал Рендера; он был как зажигательное стекло. Рендер отвел взгляд.

– Не будьте жестоки к бедняге, – сказал он. – В конце концов, он думал, что вы больны, и поехал за врачом. А если бы он оказался прав? Вам бы следовало благодарить его, а не ругать.

Успокоенный Зигмунд закрыл глаз.

– Ему надо выговаривать, когда он поступает неправильно, – закончила Эйлин.

– Я полагаю, – сказал Рендер, отпив кофе, – что ничего плохого из-за этого не случилось. Раз уж я здесь, поговорим о деле. Я кое-что пишу и хотел бы узнать ваше мнение.

– Великолепно. Пожертвуете мне сноску?

– Даже две или три. По-вашему мнению, общая основа мотиваций, ведущих к самоубийству, различна в разных культурах?

– По моему хорошо обдуманному мнению – нет. Разочарования могут привести к депрессии или злобе; если же они достаточно сильны, то могут вести и к самоуничтожению. Вы спрашиваете насчет мотиваций: я думаю, что они остаются в основном теми же самыми. Я считаю, что это внекультурный, вневременной аспект человеческого состояния. Не думаю, что он может изменится без изменения основ природы человека.

– Ладно. Над этим подумаем. Теперь, как насчет побудительного элемента? Возьмем человека спокойного, со слабо меняющимся окружением. Если его поместить в сверхзащищенную жизненную ситуацию – как вы думаете, будет она подавлять его или побуждать к ярости в большей степени, чем если бы он не был в таком охраняющем окружении?

– Хм... В каком-то другом случае я бы сказала, что это зависит от человека. Но я вижу, к чему вы ведете: многие расположены выскакивать из окон без колебаний – окно даже само откроется для вас, потому что вы его об этом попросите, – и это можно понять как недовольство скучающих масс. Но мне не нравится такая точка зрения. Я надеюсь, что она ошибочная.

– Я тоже надеюсь, но я думаю также о символических самоубийствах – функциональные расстройства, которые случаются по самым неубедительным причинам.

– Ага! Это ваша лекция в прошлом месяце: аутопсихомимикрия. Хорошо сказано, но я не могу согласиться.

– Теперь и я тоже. Я переписал всю главу «Танатос в стране небесных кукушек», как я ее назвал. На самом деле, инстинкт смерти где-то на самой поверхности.

– Если я вам дам скальпель и труп, можете вы вырезать инстинкт смерти и дать мне ощупать его?

– Нет, – сказал он с усмешкой в голосе, – в трупе все это уже израсходовано. Но найдите мне добровольца, и он своим добровольным согласием докажет мои слова.

– Ваша логика неуязвима, – улыбнулась Эйлин. – Выпьем еще кофе, ладно?

Рендер пошел в кухню, сполоснул чашки и налил кофе, выпил стакан воды и вернулся в комнату. Эйлин не шевельнулась, Зигмунд тоже.

– Что вы делаете, когда не работаете Творцом? – спросила она.

– То же, что и большинство: ем, пью, сплю, разговариваю, посещаю друзей и недругов, езжу по разным местам, читаю...

– Вы склонны прощать?

– Иногда. А что?

– Тогда простите меня. Сегодня у меня была ссора с женщиной по фамилии ДеВилл.

– Из-за чего?

– Она обвинила меня в таких вещах, что лучше бы моей матери и не родить меня. Вы собираетесь жениться на ней?

– Нет. Брак – это вроде алхимии. Когда-то он служил важной цели, но теперь – едва ли.

– Хорошо.

– А что вы ей сказали?

– Я дала ей карту направления, где был записан результат обследования: «Диагноз: сука. Предписание: лечение успокаивающими средствами и плотный кляп».

– О, – сказал Рендер с явным интересом.

– Она разорвала карту и бросила мне в лицо.

– Интересно, зачем это все?

Она пожала плечами, улыбнулась.

– «Отцы и старцы, – вздохнул Рендер, – я размышляю, что есть ад?»

– «Я считаю, что это страдание от неспособности любить», – закончила Эйлин. – Ведь Достоевский прав?

– Сомневаюсь. Я бы назначил ему групповую терапию. Это был бы реальный ад для него – со всеми этими людьми, действующими, как его персонажи, и радующимися этому.

Рендер поставил чашку и отодвинулся от стола.

– Полагаю, что вы теперь должны идти?

– Должен, в самом деле.

– Позвольте поинтересоваться: вы пойдете пешком?

– Нет.

Она встала.

– Ладно. Сейчас надену пальто.

– Я могу доехать один и отправить машину обратно.

– Нет! Меня пугает идея пустых машин, катающихся по городу. Это будет угнетать меня недели две. Кроме того, вы обещали мне кафедральный собор.

– Вы хотите сегодня?

– Если смогу уговорить вас.

Рендер встал, размышляя. Зигмунд поднялся тоже и встал рядом с Рендером, глядя вверх, в его глаза. Он несколько раз открывал и закрывал пасть, но не выдал ни звука. Затем он повернулся и вышел из комнаты.

– Нет! – голос Эйлин вернул его назад. – Ты останешься здесь до моего возвращения.

Рендер надел пальто и запихнул свой чемоданчик в просторный карман.

Когда они шли по коридору к лифту, Рендеру показалось, что он услышал слабый, далекий вой.

В этом месте, в отличие от всех прочих, Рендер знал, что он хозяин всего.

Он был как дома в тех чужих мирах без времени, где цветы спариваются, а звезды сражаются в небе и падают на землю, обескровленные, где в морях, затаившись, спускаются вниз, в глубину, из пещер возникают руки, размахивающие факелами, пламя которых похоже на жидкие лица – все это Рендер знал, потому что лучшую часть последнего десятилетия он провел, посещая эти миры в научных командировках. Здесь он мог одним движением пальца пленить колдунов, судить их за измену королевству, мог казнить их, мог назначить им преемников.

К счастью, сегодняшнее путешествие было скорее визитом вежливости...

Он шел по прогалине, разыскивая Эйлин. И чувствовал ее пробуждающееся присутствие повсюду вокруг себя.

Он продрался сквозь ветви и остановился у озера. Оно было холодное, голубое, бездонное, в нем отражалась та стройная ива, которая уже бывала станцией прибытия Эйлин.

– Эйлин!

Все листья на иве разом пожухли и попадали в воду. Дерево перестало качаться. В темнеющем небе раздался странный звук, вроде гудения высоковольтных проводов в морозный день.

На небе вдруг появилась двойная шеренга лун. Рендер выбрал одну, потянулся и нажал на нее. Остальные тут же исчезли, и мир осветился. Гуденье в воздухе смолкло.

Он обошел озеро, чтобы немного прийти в себя, получить субъективную передышку от действия отбрасывания и отражающего удара. Пошел к тому месту, где хотел поставить собор. Теперь на деревьях пели птицы. Ветер мягко прошелестел мимо. Рендер очень сильно чувствовал присутствие Эйлин.

– Сюда, Эйлин. Сюда.

Она оказалась рядом с ним. Зеленое шелковое платье, бронзовые волосы, изумрудные глаза, на лбу изумруд. Зеленые туфли скользили по сосновым иглам.

– Что случилось? – спросила она.

– Вы были испуганы.

– Чем?

– Наверное, боитесь кафедрального собора. Может, вы ведьма? – он улыбнулся.

– Да, но сегодня у меня выходной.

Он засмеялся, взял ее за руку, они обошли зеленый остров, и там, на травянистом холме, уже стоял кафедральный собор, возносящийся выше деревьев; он вздыхал органными трубами, в его стеклах отражались солнечные лучи.

– Держите крепче контакт с миром, – сказал он. – С этого места гиды начинают обход.

Они вошли.

– «...колоннами от пола до потолка, так похожими на древесные стволы, он добивается жесткого контроля над пространством...» – сказал Рендер. – Это из путеводителя. Мы находимся в северном приделе...

– «Зеленые рукава», – сказала она. – Орган играет «Зеленые рукава».

– Верно. Вы не можете порицать меня за это.

– Я хочу быть ближе к музыке.

– Прекрасно. Вот сюда.

Рендер чувствовал, что что-то не так, но не мог сказать, что именно. Все выглядело так основательно...

Что-то быстро пронеслось высоко над собором и произвело звучный гул. Рендер улыбнулся, вспомнив теперь. Это было вроде оговорки: он на миг спутал Эйлин с Джил – да, вот что случилось.

Но почему же тогда...

Алтарь сиял белизной. Рендер никогда и нигде не видел такого. Все стены были темными и холодными. В углах и высоких нишах горели свечи. Орган гремел, управляемый невидимкой.

Рендер понимал, что что-то тут неправильно.

Он повернулся к Эйлин Шаллот. Зеленый конус ее шляпы возвышался в темноте, таща клок зеленой вуали. Ее горло было в тени, но...

– Где ожерелье?

– Не знаю. – Она улыбалась, держа бокал, отливающий розовым. В нем отражался ее изумруд.

– Выпьете? – спросила она.

– Стойте спокойно, – приказал он.

Он пожелал, чтобы стены обрушились. Они начали медленно расплываться в тени.

– Стойте спокойно, – повторил он повелительно. – Не делайте ничего. Постарайтесь даже не думать. Падайте, стены! – закричал он, и стены взлетели в воздух, и крыша поплыла вверх и вверх, и они стояли среди развалин, освещенных единственной свечой. Ночь была черна как уголь.

– Зачем вы это сделали? – спросила она, протягивая ему бокал.

– Не думайте. Не думайте ни о чем. Расслабьтесь. Вы очень устали. Как эта свеча мерцает и гаснет, так и ваше сознание. Вы с трудом держитесь в бодрствующем состоянии. Вы едва стоите на ногах. Ваши глаза закрываются. Да здесь и смотреть не на что.

Он пожелал, чтобы свеча погасла. Но она продолжала гореть.

– Я не устала. Пожалуйста, выпейте.

Он слышал сквозь ночь органную музыку. В другое время он не сразу бы ее узнал.

– Мне нужно ваше сотрудничество.

– Пожалуйста. Все, что угодно.

– Смотрите! Луна! – показал он.

Она взглянула вверх, и из-за черной тучи вышла луна.

– И еще, и еще...

В темноте прошли луны, как нитка жемчуга.

– Последняя будет красной, – сказал он.

Так и было.

Он вытянул указательный палец, откинул руку далеко в сторону, вне поля зрения Эйлин, и хотел коснуться красной луны.

Рука его ощутила боль; ее обожгло. Он не мог шевельнуть ею.

– Проснитесь же! – завопил он.

Красная луна исчезла, и белые тоже.

– Пожалуйста, выпейте.

Он вышиб бокал из ее руки и отвернулся. Когда он снова повернулся к ней, она по-прежнему держала бокал.

– Выпьете?

Он повернулся и бросился в ночь.

Это напоминало бег сквозь высокий – выше пояса – снежный покров. Это было неправильным выбором. Он усложнил задачу этим бегством – уменьшил свою силу, а силу Эйлин увеличил. И это вытянуло из него энергию, высушило его.

Он стоял во мраке.

– Этот мир движется вокруг меня, – сказал он. – Я – его центр.

– Пожалуйста, выпейте, – сказала она, и он очутился на прогалине, рядом с их столиком у озера. Озеро было черное, а луна серебряная, и висела она высоко, он не мог до нее дотянуться. На столе мигала единственная свеча, и ее свет делал волосы и платье Эйлин серебряными. На лбу Эйлин была луна. На белой скатерти рядом с широкогорлым винным бокалом стояла бутылка «Конти». Бокал был полон, и розовые пузырьки пенились по краю. Рендера мучила жажда, а Эйлин была прекраснее всех, кого он когда-либо видел, и ожерелье ее сверкало, и с озера дул холодный ветер, и было здесь что-то, что он должен был вспомнить...

Он шагнул к ней, и его доспехи слегка зазвенели. Он потянулся к бокалу, но его рука болезненно застыла и упала вдоль тела.

– Вы ранены!

Он медленно повернул голову. Из открытой раны на бицепсе лилась кровь, стекала по руке и капала с пальцев. Броня была проломлена. Он заставил себя отвернуться.

– Выпей, любимый, это излечит тебя. Я подержу бокал.

Он смотрел на нее, пока она подносила бокал к его губам.

– Кто я? – спросил он.

Она не ответила, но ответило что-то из плещущей воды озера:

– Ты Рендер, Творец.

– Да, я вспоминаю, – сказал он, и, повернувшись мысленно к той лжи, которая могла сломать всю иллюзию, заставил себя сказать:

– Эйлин Шаллот, я ненавижу вас.

Мир закачался и поплыл вокруг него, вздрагивая, как от рыданий.

– Чарльз! – взвизгнула Эйлин, и мрак упал на них.

– Очнитесь! Очнитесь! – кричал он, и его правая рука болела и горела и кровоточила в темноте.

Он стоял один на белой равнине, безмолвной и бесконечной, склоняющейся к краям мира. Она испускала собственный свет, и небо было не небом, а пустотой, ничем.

Ничто. И он был один. Его собственный голос эхом возвращался к нему с конца мира: «...ненавижу вас», – говорило эхо, – «...ненавижу вас».

Он упал на колени. Он снова был Рендером.

Он хотел закричать.

Над равниной появилась красная луна, бросающая призрачный свет на всю протяженность равнины. Слева поднялась стена гор, и такая же – справа.

Он поднял правую руку, поддерживая ее левой, вытянул указательный палец и потянулся к луне.

С черных высот пришел вой, страшный плачущий крик – получеловеческий, весь – вызов, отчаяние и сожаление. Затем Рендер увидел его, шагающего по горам, сбивающего хвостом снег с самых высоких пиков – последнего волка-оборотня Севера, Фенриса, сына Локи, бушующего в небе.

Фенрис прыгнул в воздух и проглотил луну. Затем приземлился неподалеку от Рендера; его огромные глаза горели желтым огнем. Он крался к Рендеру на бесшумных лапах через холодные белые поля, лежащие между горами, и Рендер отступал от него, поднимаясь и опускаясь по холмам, через трещины и ущелья, мимо сталагмитов и башенок, по ледникам, вдоль замерзших рек, все вниз и вниз, пока жаркое дыхание зверя не обдало его и смеющаяся пасть не раскрылась над ним.

Рендер увернулся, и ноги его стали двумя сверкающими реками, уносящими его прочь.

Мир проносился мимо него. Рендер скользил по склонам. Вниз. Быстрее... Прочь...

Он оглянулся через плечо.

Вдалеке серая тень неслась за ним. Рендер чувствовал, что зверь легко сократит разрыв, если захочет. Надо двигаться быстрее.

Мир вокруг него завертелся. Повалил снег.

Он ускорил бег.

Впереди смутно проступал неровный контур.

Рендер прорывался сквозь пелену снега, который, казалось, шел теперь вверх, с земли.

Он приближался к искореженному предмету.

Приближался, как пловец – неспособный открыть рот и крикнуть из боязни захлебнуться, и тогда о нем никто так и не узнает.

Он уже был неспособен управлять своим движением; его несло, как прибоем, к обломкам, и, наконец, он остановился рядом с ними.

Некоторые вещи никогда не меняются. Это вещи, которые давно перестали быть предметами и остались исключительно как незарегистрированные случаи вне порядка последовательности событий, именуемого Временем.

Рендер стоял здесь и не беспокоился, что Фенрис может прыгнуть на него сзади и съесть его мозг. Он закрыл глаза, но не мог перестать видеть. Сейчас не мог. Его ничто не беспокоило. Большая часть его самого лежала мертвой у его ног.

Раздался вой. Серая тень мелькнула мимо Рендера. Злобные глаза и кровожадная пасть появились на фоне искореженной машины, клыки стали впиваться в сталь, прогрызая ее, дробя стекло, добираясь до лежащего внутри...

– Нет, зверь! – закричал Рендер. – Мертвые священны! Мои мертвые священны!

В его руке появился скальпель, и он яростно и умело полосовал сухожилия, бугры мускулов напряженных плеч, мягкое брюхо, канаты артерий.

Рыдая, расчленял он чудовище, часть за частью, и оно истекало кровью, пачкая машину и останки в ней адским звериным соком; кровь капала и лилась, пока вся равнина не покраснела и не скорчилась.

Рендер упал поперек разбитого капота, и тут было мягко, тепло и сухо. Он рыдал.

– Не плачь, – сказала она.

Он крепко ухватился за ее плечо. Рядом было черное озеро под луной из веджвудского фарфора. На их столике колыхалось пламя единственной свечи. Эйлин держала бокал у его губ.

– Пожалуйста, выпейте это.

– Да, давайте.

Он глотнул вина; оно было сама мягкость и легкость. Оно согрело его, и он почувствовал, что сила возвращается.

– Я...

– Рендер, Творец, – плеснуло озеро.

– Нет!

Он повернулся и снова побежал, высматривая обломки. Ему необходимо попасть туда, он должен вернуться...

– Ты не можешь.

– Могу! – закричал он. – Могу, если постараюсь...

Языки желтого пламени свились кольцами в густом воздухе. Желтые змеи. Они обвились вокруг его лодыжек. Затем из мрака выступил его двухголовый Враг.

Поток мелких камней прогрохотал мимо него. Одуряющий запах ввинчивался в нос и в голову.

– Творец! – промычала одна голова.

– Ты вернулся для расплаты! – сказала другая.

Рендер вглядывался, припоминая.

– Не для расплаты, Томиель, – сказал он. – Я уже победил тебя и сковал во имя Ротмана... да, Ротмана, каббалиста. – Он начертил в воздухе пентаграмму. – Уходи в Клипот. Я изгоняю тебя.

– Клипот – это здесь.

– ...Именем Хамаэля, ангела крови, именем воинства Серафимов, во имя Элохима Гебора приказываю тебе исчезнуть!

– Не сейчас, – засмеялись обе головы.

Враг двинулся вперед. Рендер медленно отступал, его ноги связывали желтые змеи. Он чувствовал, что за ним разверзается пропасть. Мир рассыпался на мозаику. Рендер видел отделяющиеся куски.

– Сгинь!

Гигант заревел в обе глотки. Рендер споткнулся.

– Сюда, любимый!

Она стояла в маленькой пещере справа. Он покачал головой и попятился к пропасти.

Томиель потянулся к нему. Рендер покачнулся на краю.

– Чарльз! – взвизгнула она, и с ее воплем сам мир качнулся в сторону.

– Значит, Vernichtung, – ответил он, падая. – Я присоединюсь к тебе в темноте.

Все завершилось.

– Я хотел бы видеть доктора Чарльза Рендера.

– К сожалению, это невозможно.

– Но я примчался сюда, только чтобы поблагодарить его. Я стал новым человеком! Он изменил всю мою жизнь!

– Мне очень жаль, мистер Эриксон, но, когда вы позвонили утром, я сразу сказал вам, что это невозможно.

– Сэр, я член Палаты представителей Эриксон... и Рендер однажды оказал мне большую услугу.

– Вот и вы окажите ему услугу – уезжайте домой.

– Вы не можете говорить со мной таким тоном!

– Могу. Пожалуйста, уходите. Может быть, в следующем году...

– Но несколько слов могут заинтересовать...

– Приберегите их.

– Передайте ему: я... я извиняюсь...

Как ни была она восхитительна, порозовевшая от зари, брызгающая, испаряющаяся чаша моря – он знал, что это вот-вот кончится. Тем не менее...

Он спустился по лестнице высокой башни и вышел во внутренний двор. Прошел через беседку роз и посмотрел на соломенную постель в центре беседки.

– Доброе утро, милорд, – сказал он.

– И тебе того же, – сказал рыцарь.

Его кровь окропляла землю, цветы, траву, забрызгала его доспехи, капала с пальцев.

– Никак не заживает?

Рыцарь покачал головой.

– Я пустой. И жду.

– Ваше ожидание скоро кончится.

– Что ты имеешь в виду? – рыцарь сел.

– Корабль. Подходит к гавани.

Рыцарь встал и прислонился к замшелому стволу дерева. Он смотрел на огромного бородатого слугу, который продолжал говорить с грубым варварским акцентом:

– Он идет, как черный лебедь по ветру. Возвращается.

– Черный, говоришь? Черный?

– Паруса черные, лорд Тристан.

– Врешь!

– Хотите увидеть сами? Ну, смотрите. – Слуга сделал жест.

Земля задрожала, стены упали. Пыль взметнулась и осела. Стал виден корабль, входящий в гавань на крыльях ночи.

– Нет! Ты солгал! Смотри – они белые!

Заря танцевала на воде. Паруса корабля отбрасывали тень.

– Нет, глупец! Черные! Они должны быть черными!

– Белые! Белые! Изольда! Ты сохранила веру! Ты вернулась! – Он побежал к гавани.

– Вернитесь! Вы ранены! Вы больны! Стоп...

Паруса белели под солнцем – сияющей красной кнопкой, к которой поспешно потянулся слуга.

Упала ночь.

Notes