Он засмеялся.

– Микроцефал, идиот.

Хвост продолжал вилять.

Он снова засмеялся. Собака покружилась, положила голову между передних лап и посмотрела на него. Он оскалил зубы, прыгнул к собаке и укусил ее за плечо.

Собака взвизгнула и пустилась наутек.

– Дурак! – зарычал он. – Дурак!

Ответа не было. Он снова завыл; такого воя не издало бы ни одно земное животное. Затем он вернулся к машине, открыл носом дверцу и залез внутрь.

Он нажал кнопку, и машина завелась. Затем лапой набрал нужные координаты. Машина задом выбралась из-за дерева и двинулась по тропе к дороге, быстро выбралась на шоссе и исчезла.

Где-то в то же самое время гулял человек.

В это холодное утро ему следовало бы одеться потеплее, но он предпочел легкое пальто с меховым воротником.

Заложив руки в карманы, он шел вдоль охранного забора. По ту сторону забора ревели машины.

Он не поворачивал головы.

Он мог бы выбрать множество других мест, но выбрал это.

В это холодное утро он решил погулять.

Он не хотел думать ни о чем, кроме прогулки.

Машины неслись мимо, а он шел медленно, но ровно.

И не видел никого, кто шел бы пешком.

Поднятый воротник защищал его от ветра, но от холода не спасал.

Он шел, а утро кусало его и дергало за одежду. День удерживал его в своей бесконечной галерее картин, неподписанных и незамеченных.

Канун Рождества.

...в противоположность Новому году:

Это время семейных сборищ, пылающих дров, время подарков, особых кушаний и напитков; время скорее личное, а не общественное; время сосредоточиться на себе и семье, а не на обществе; время замерзших окон, ангелов в обрамлении звезд, горящих поленьев, плененной радуги и толстых Санта-Клаусов с двумя парами брюк – потому что самые маленькие, садящиеся к ним на колени, легко грешат; и время кафедральных окон, снежных бурь, рождественских гимнов, колоколов, представлений возле ясель, поздравлений от далеко и не очень далеко живущих, постановок Диккенса по радио, время падуба и свеч, пуанцетий и вечнозеленых растений, снежных сугробов, огней, елок, сосен, Библии и средневековой Англии, песни «О маленький город Вифлеем», время рождения и обещания, света и тьмы, ощущения до осознания, осознания до свершения, смены стражи года, время традиций, одиночества, симпатий, сочувствия, сентиментальности, песен, веры, надежды, милосердия, любви, желания, стремления, страха, осуществления, реализации, веры, надежды, смерти; время собирать камни и время разбрасывать камни, время обнимать, получать и терять, смеяться, танцевать, умирать, возвращаться, молчать, говорить; время разрушать и время строить, время сеять и время собирать посеянное...

Чарльз Рендер, Питер Рендер и Джил ДеВилл праздновали сочельник вместе.

Квартира Рендера располагалась на самом верху башни из стали и стекла. Здесь царила некая атмосфера постоянства. Ряды книг вдоль стен; в некоторых местах полки прерывались скульптурами; примитивная живопись, в несколько красок, занимала свободные места. Маленькие зеркала, вогнутые и выпуклые, теперь обрамленные ветвями падуба, повешены в разных местах.

На каминной доске лежат поздравительные открытки. Горшечные растения – два в гостиной, одно в кабинете и целый куст в спальне – осыпаны блестками и звездочками. Льется музыка.

Пуншевая чаша была из драгоценного розового камня в ромбовидной оправе. Она стояла на низком кофейном столике грушевого дерева в окружении бокалов, сверкающих в рассеянном свете.

Настало время развернуть рождественские подарки...

Джил развернула свой и закуталась в нечто похожее на полотно пилы с мягкими зубьями.

– Горностай! – воскликнула она. – Какой величественный! Какой прекрасный! О, спасибо, дорогой Творец!

Рендер улыбнулся и выпустил кольца дыма.

Свет упал на мех.

– Снег, но теплый! Лед, но мягкий... – говорила Джил.

– Шкурки мертвых животных, – заметил Рендер, – высокая награда за доблесть охотника. Я охотился за ней для тебя, я исходил вдоль и поперек всю землю. Я пришел к самым красивым из белых животных и сказал: «Отдайте мне ваши шкурки», и они отдали. Рендер могучий охотник.

– У меня есть кое-что для тебя, – сказала она.

– Да?

– Вот. Вот тебе подарок.

Он развернул обертку.

– Запонки, – сказал он. – Тотемические. Три золотых лица одно над другим. Ид, эго и суперэго – так я назову их. Самое верхнее лицо – наиболее экзальтированное.

– А самое нижнее улыбается, – сказал Питер.

Рендер кивнул сыну.

– Я не уточнил, какое из них самое верхнее, – сказал он мальчику. – А улыбается оно потому, что имеет собственные радости, каких вульгарное стадо никогда не поймет.

– Бодлер? – спросил Питер.

– Хм, – сказал Рендер. – Да, Бодлер.

– ...Чертовски неудачно сказано.

– Обстоятельства, – сказал Рендер, – это дело времени и случая. Бодлер на Рождество – дело чего-то старого и чего-то нового.

– Звучит, как на свадьбе, – сказал Питер.

Джил вспыхнула над своим снежным мехом, а Рендер как бы не заметил.

– Теперь твоя очередь открыть свои подарки, – сказал он сыну.

– Отлично. – Питер разорвал пакет. – Набор алхимика, – заметил он, – как раз то, что я всегда хотел – перегонный куб, реторты, водяная баня и запас жизненного эликсира. Мощно! Спасибо, мисс ДеВилл.

– Пожалуйста, называй меня Джил.

– Хорошо. Спасибо, Джил.

– Открой и второй.

– Хорошо. – Он сорвал белую бумагу с падубом и колокольчиками. – Сказочно! Вторая вещь, которую я всегда хотел: нечто заимствованное и голубое: семейный альбом в голубом переплете и копия отчета Рендера сенатской подкомиссии протоколов о социопатическом неумении приспособиться к обстановке среди правительственных служащих. А также комплект трудов Лофтинга, Грэхема и Толкиена. Спасибо, папа. Ох! Еще! Таллис, Лорели, Моцарт и добрый старый Бах. Мою комнату наполнят прекрасные звуки! Спасибо, спасибо вам. Что я дам вам взамен? Так, мелочь... Как вам это? – Он протянул один пакет отцу, другой Джил.

Оба раскрыли свои пакеты.

– Шахматы. – Рендер.

– Пудреница с пудрой и румянами. – Джил.

– Спасибо. – Рендер.

– Спасибо. – Джил.

– Не за что.

– Почему ты пришел с флейтой? – спросил Рендер.

– Чтобы вы послушали.

Питер поднял флейту и заиграл.

Он играл о Рождестве и святости, о вечере и пылающей звезде, о горячем сердце и доброте, о пастухах, королях, о свете и о голосах ангелов.

Закончив, он разобрал флейту и убрал ее.

– Очень хорошо, – сказал Рендер.

– Да, хорошо, – сказала Джил. – Очень...

– Спасибо.

– Как школа? – спросила Джил.

– Хорошая, – ответил Питер.

– Много было беспокойства с переходом?

– Нет. Потому что я хороший ученик. Папа меня здорово учил, очень здорово.

– Но тут будут другие учителя...

Питер пожал плечами.

– Если знаешь учителя, то знаешь только учителя. А если знаешь предмет, то и знаешь его. Я знаю много предметов.

– А ты знаешь что-нибудь об архитектуре? – спросила вдруг Джил.

– Что вы имеете в виду? – спросил Питер с улыбкой.

– По твоему виду похоже, что ты кое-что знаешь об архитектуре.

– Да, – согласился он. – Я недавно изучал ее.

– В сущности, я именно это и хотела узнать.

– Спасибо. Я рад, что вы думаете, что я кое-что знаю.

– А зачем ты изучал архитектуру? Я уверена, что она не входит в учебный план.

– Nihil hominum... – он пожал плечами.

– Ладно, я просто поинтересовалась. – Она бросила взгляд на свою сумочку и достала сигареты. – И что ты о ней думаешь?

– Что можно думать об архитектуре? Она как солнце, которое большое, яркое и просто существует. Вот примерно и все – если только вы не хотите спросить что-то конкретное.

Она снова покраснела.

– Я имею в виду – она тебе нравится?

– Если она старая и издали, или если новая, а я внутри, когда снаружи холодно. Я утилитарен в том, что связано с физическими удовольствиями, и романтичен в том, что относится к чувствительности.

– Боже! – сказала она и поглядела на Рендера. – Чему ты учил своего сына?

– Всему, чему мог и насколько мог.

– Зачем?

– Не хочу, чтобы он вдруг когда-нибудь оказался раздавленным небоскребом фактов и современной физики.

– Дурной тон – говорить о человеке, как будто его тут нет, – сказал Питер.

– Правильно, – сказал Рендер, – но хороший тон не всегда уместен.

– По-твоему, человек и извиняться не должен?

– Это каждый решает сам для себя, иначе это не имело бы смысла.

– В таком случае, я решил, что не требую ни от кого извинения, но если кто-то желает извиниться, я приму это как джентльмен, в соответствии с хорошим тоном.

Рендер встал и поглядел на сына.

– Питер... – начал он.

– Можно мне еще пунша? – спросила Джил. – Мне понравилось.

Рендер потянулся к чаше.

– Я подам, – сказал Питер, взял чашу и встал, опираясь локтем на спинку кресла.

Локоть соскользнул. Чаша упала на колени Джил. По белому меху побежала полоса земляничного цвета. Чаша скатилась на софу, изливая на нее остатки пунша.

Питер, сидя на полу, вскрикнул и схватился за лодыжку. Зажужжал телефон. Рендер произнес длинную тираду по латыни, взял одной рукой колено сына, а другой лодыжку.

– Здесь больно?

– Да!

– А здесь?

– Да! Везде больно!

– А тут?

– Сбоку... Вот!

Рендер помог ему встать и держал его, пока мальчик тянулся за костылями.

– Пошли. Опирайся на меня. Внизу, у доктора Хейделла в квартире, есть домашняя лаборатория. Я хочу еще раз просветить ногу рентгеном.

– Нет! Это не...

– А что будет с моим мехом? – спросила Джил.

Телефон зажужжал снова.

– Черт бы вас всех побрал! – буркнул Рендер и включил связь. – Да! Кто это?

– Ох, это я, босс. Я не вовремя?

– Бинни! Послушайте, я не собирался рычать на вас, но тут случилось черт знает что. Поднимитесь сюда. К тому времени, как вы придете, тут все придет в порядок...

– Хорошо, если вы считаете, что это так. Только я на минутку. Я иду в другое место.

– Понятно. – Он выключил связь. – Останься здесь и впусти ее, Джил. Мы вернемся через несколько минут.

– А что делать с мехом? И с софой?

– Потом разберемся. Не переживай. Пошли, Пит.

Он вывел сына в коридор. Они вошли в лифт и направили его на шестой этаж. На пути вниз они встретили другой лифт, поднимавший Бинни наверх.

– Питер, почему ты ведешь себя, как сопливый подросток?

Пит вытаращил глаза.

– У меня просто ускоренное развитие, а что касается сопливости... – он шмыгнул носом.

Рендер вздохнул.

– Поговорим позднее.

Дверь открылась.

Квартира доктора Хейделла находилась в конце коридора. Большая гирлянда из вечнозеленых растений и сосновых шишек висела над дверью, окружая дверной молоток. Рендер поднял молоток и постучал.

Изнутри доносились слабые звуки рождественской музыки. Через минуту дверь открылась. Перед ними стоял доктор Хейделл, глядя на них из-за толстых очков.

– Добро пожаловать, певцы гимнов! – проговорил он низким голосом. – Входите, Чарльз и...

– Мой сын Питер, – сказал Рендер.

– Рад встретиться с тобой, Питер. Входи и присоединяйся к празднеству. – Он распахнул дверь и посторонился.

Они вошли в праздничный взрыв, и Рендер объяснил:

– У нас маленькое несчастье. Питер недавно сломал лодыжку, а вот сейчас опять упал на нее. Я хотел бы воспользоваться вашим рентгеновским аппаратом, чтобы проверить ногу.

– Конечно, пожалуйста, – сказал маленький доктор. – Пройдите сюда. Очень грустно слышать об этом.

Он провел их через гостиную, где в разных местах сидели семь или восемь человек.

– Счастливого Рождества!

– Привет, Чарли!

– Счастливого Рождества, док!

– Как идет промывка мозгов?

Рендер автоматически поднял руку и помахал в четырех разных направлениях.

– Это Чарльз Рендер, нейросоучастник, – объяснил Хейделл остальным, – и его сын Питер. Мы вернемся через несколько минут. Им нужна моя лаборатория.

Они вышли из комнаты, сделали два шага по вестибюлю. Хейделл открыл дверь в свою отдельную лабораторию. Эта лаборатория стоила ему немало времени и средств. Потребовалось согласие местных строительных властей, подписей больше чем для целого госпиталя, согласие квартирного хозяйства, которое в свою очередь упирало на письменное согласие всех других жильцов. Как понял Рендер, для некоторых жильцов потребовалось экономическое уговаривание.

Они вошли в лабораторию, и Хейделл пустил в ход свою аппаратуру. Он сделал нужные снимки, быстро проявил их и высушил.

– Хорошо, – сказал он, изучив снимки. – Никакого повреждения, перелом прекрасно заживает.

Рендер улыбнулся и заметил, что руки его дрожат. Хейделл хлопнул его по плечу.

– Итак, вернемся к гостям и попробуем наш пунш.

– Спасибо, Хейделл. Попробую. – Он всегда звал Хейделла по фамилии, потому что они оба были Чарльзами.

Они выключили оборудование и вышли из лаборатории.

Вернувшись в гостиную, Рендер пожал несколько рук и сел с Питером на софу.

Он потягивал пунш, а один из мужчин, с которым он только сейчас познакомился, доктор Минтон, обратился к нему.

– Вы Творец, да?

– Да.

– Меня всегда интересовала эта область. На прошлой неделе в госпитале мы как раз обсуждали отказ от этого.

– Вот как?

– Наш главный психиатр заявил, что нейротерапия не более и не менее успешна, чем обычный терапевтический курс.

– Я вряд ли поставил бы его судьей, особенно, если вы говорите о Майке Майсмере, а я думаю, вы говорите именно о нем.

Доктор Минтон развел руками.

– Он сказал, что собрал цифры.

– Изменение пациента при нейротерапии – это качественное изменение. Я не знаю, что ваш психиатр подразумевал под «успешностью». Результаты успешны, если вы ликвидируете проблему пациента. Для этого есть различные пути, их так много, как и врачей, но нейротерапия качественно выше некоторых, вроде психоанализа, потому что она производит крайне малые органические изменения. Она действует непосредственно на нервную систему под патиной реальности и сквозь центростремительные импульсы. Она вызывает желаемое состояние самосознания и создает неврологическое основание для поддержки этого состояния. Психоанализ же и смежные с ним области чисто академичны. Проблема менее склонна к рецидиву, если она скорректирована нейротерапией.

– Тогда почему вы не пользуетесь ей для лечения психотиков?

– Раза два это делалось. Но вообще-то это слишком рискованное дело. Не забывайте, что ключевое слово – «соучастие». Участвуют два мозга, две нервные системы. Это может обернуться в свою противоположность – антитерапию, если отклонение слишком сильно для контроля оператора. Его состояние самосознания может ухудшиться, его неврологический фундамент измениться. Он сам станет психотиком, страдающим повреждением разума.

– Наверное, есть какая-то возможность выключить обратную связь? – спросил Минтон.

– Пока нет. Этого нельзя сделать, не пожертвовав эффективностью оператора. Как раз сейчас над этим работают в Вене, но до решения еще очень далеко.

– Если вы найдете решение, то, вероятно, сможете зайти в область более серьезных душевных болезней, – сказал Минтон. Рендер допил свой пунш. Ему не понравилось подчеркнутое слово «серьезных».

– А пока, – сказал он после паузы, – мы лечим то, что можем, и лучшим из всех возможных способов, а нейротерапия – лучшее из того, что мы знаем.

– Кое-кто утверждает, что вы в действительности не лечите неврозы, а угождаете им – удовлетворяете пациентов, давая им маленькие миры, в которых их собственные неврозы свободны от реальности; миры, где они командуют как помощники Бога.

– Не тот случай, – сказал Рендер. – То, что случается в этих маленьких мирах, не обязательно приятно пациенту. И он почти ничем не командует; командует Творец – или, как вы сказали, Бог. Вы познаете радость и познаете боль. Как правило, при лечении больше боли, чем радости. – Он закурил и получил вторую чашу пунша. – Так что я не считаю эту критику ценной, – закончил он.

– А она все шире распространяется.

Рендер пожал плечами.

Он прослушал рождественский гимн и встал.

– Огромное спасибо, Хейделл, – сказал он, – мне пора.

– Куда вы торопитесь? – спросил Хейделл. – Оставайтесь подольше.

– Рад бы, но у меня наверху люди, так что я должен вернуться.

– Да? Много?

– Двое.

– Давайте их сюда. У меня тут запасов предостаточно. Накормлю и напою их.

– Договорились, – сказал Рендер.

– Ну и прекрасно. Почему бы вам не позвонить им отсюда?

Рендер так и сделал.

– Лодыжка Питера в порядке, – сообщил он.

– Замечательно. А как насчет моего манто? – спросила Джил.

– Забудь пока о нем, я займусь этим позднее.

– Я попробовала теплой водой, но розовое пятно осталось...

– Положи его обратно в коробку и больше не морочь мне голову! Я же сказал, что займусь им.

– Ладно, ладно. Мы через минуту спустимся. Бинни принесла подарок для Питера и кое-что для тебя. Она собирается к сестре, но сказала, что не спешит.

– Прекрасно. Тащи ее вниз. Она знает Хейделла.

– Отлично. – Она выключила связь.

Канун Рождества.

В противоположность Новому году:

Это скорее личное, а не общественное время; время сосредоточиться на себе и семье, а не на обществе; это время многих вещей: время получать и время терять; время хранить и время выбрасывать; время сеять и время собирать посеянное...

Они ели возле буфета. Большинство пили горячий ренрико с корицей и гвоздикой, фруктовый коктейль и имбирный пунш. Разговаривали об искусственных легких, о компьютерной диагностике, о бесценных свойствах пенициллина. Питер сидел, сложив руки на коленях, слушал и наблюдал. Костыли лежали у ног. Комната была полна музыки.

Джил тоже сидела и слушала.

Когда говорил Рендер, слушали все. Бинни улыбалась, взяв второй бокал. Рендер говорил как диктор и с иезуитской логичностью. Ее босс – человек известный. А кто знает Минтона? Только сослуживцы. Творцы знамениты, а она секретарша Творца. О Творцах знает всякий. Подумаешь – быть специалистом по сердцу или по костям, анестезиологом или по внутренним болезням! А ее босс был мерилом славы. Девушки вечно спрашивали ее о нем, о его магической машине...

«Электронные Свенгали», так назвал их «Тайм», и Рендеру было отведено три столбца – на два больше, чем другим (не считая Бартельметца, конечно).

Музыка сменилась легкой классической, балетом. Бинни почувствовала ностальгию, ей вновь хотелось танцевать, как бывало в давние времена. Праздник, компания вкупе с музыкой, пуншем и декорацией заставили ее ноги медленно притоптывать, а мозг – вспоминать свет, сцену, полную цвета и движения, и себя. Она прислушалась к разговору.

– ...если вы можете передавать им и воспринимать их, значит, можете и записывать? – спрашивал Минтон.

– Да, – ответил Рендер.

– Я вот что подумал: почему не пишут больше об этих ангельских вещах?

– Лет через пять-десять, а может и раньше – напишут. Но сейчас использование прямой записи ограничено – только для квалифицированного персонала.

– Почему?

– Видите ли... – Рендер сделал паузу, чтобы закурить, – если быть полностью откровенным, то вся эта область под особым контролем, пока мы не узнаем о ней побольше. Если это дело широко обнародовать, его могут использовать в коммерческих целях... и, возможно, с катастрофическими последствиями.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что мог бы взять вполне стабильную личность и построить в ее мозгу любой вид сна, какой вы способны представить, и множество таких, каких вы представить не сможете – полный диапазон от насилия и секса до садизма и извращений, сон о заговоре с полностью исторической основой или сон, граничащий с безумием; сон о немедленном выполнении любого желания. Я даже мог использовать визуальное искусство, от экспрессионизма до сюрреализма, если хотите. Сон о насилии в кубистической постановке – нравится? Пожалуйста. Можете даже стать лошадью в «Гернике». Я мог бы записать все это и проиграть вам или кому угодно множество раз.

– Вы бог!

– Да, бог. Я мог бы сделать богом и вас тоже, если бы вы захотели, мог бы сделать вас Создателем и дать пережить все Семь Дней. Я управляю чувством времени, внутренними часами и могу растянуть реальную минуту в субъективные часы.

– Рано или поздно такие вещи произойдут, не так ли?

– Да.

– И каковы будут результаты?

– Никто не знает.

– Босс, – тихо сказала Бинни, – вы могли бы снова вернуть к жизни воспоминания? Могли бы воскресить что-то из прошлого и дать ему жизнь в мозгу человека, и чтобы все это было бы реальным?

Рендер прикусил губу и как-то странно поглядел на нее.

– Да, – сказал он после долгой паузы, – но это не было бы добрым делом. Это поощряло бы жизнь в прошлом, которое сейчас не существует. Нанесло бы ущерб умственному здоровью. Это регресс, атавизм, невротический уход в прошлое.

Комната наполнилась звуками «Лебединого озера».

– И все-таки, – сказала Бинни, – я хотела бы снова стать лебедем.

Она медленно встала и сделала несколько неуклюжих па – отяжелевший, подвыпивший лебедь в красновато-коричневой одежде. Затем она покраснела и поспешно села, но засмеялась, и все засмеялись с ней.

– А куда бы хотели вернуться вы? – спросил Минтон Хейделла.

Маленький доктор улыбнулся.

– В один летний уикэнд моего третьего года в медицинской школе, – сказал он. – Да, я истрепал бы эту ленту за неделю. А как насчет тебя, сынок? – спросил он Питера.

– Я слишком мал, чтобы иметь какие-то хорошие воспоминания, – ответил Пит. – А вы, Джил?

– Не знаю... Думаю, хотела бы снова стать маленькой девочкой, и чтобы папа, мой любимый папа, читал мне воскресными зимними вечерами. – Она взглянула на Рендера. – А ты, Чарли? Если бы ты не был в данный момент профессионалом, в каком времени ты хотел бы быть?

– В этом самом, – с улыбкой ответил он. – Я счастлив как раз там, где я есть, в настоящем, которому принадлежу.

– Ты и в самом деле счастлив?

– Да, – сказал он и взял еще бокал пунша. – Я и в самом деле счастлив. – Он засмеялся.

Позади него послышалось тихое посапывание. Бинни задремала.

А музыка кружилась и кружилась, и Джил смотрела на Рендеров – то на отца, то на сына. Лодыжка Питера снова была в гипсе. Сейчас мальчик зевал. Она разглядывала его. Кем он будет через десять-пятнадцать лет? Знаменитым гением? Светилом какой-нибудь еще неизвестной науки? Она смотрела на Питера, а он следил за отцом.

– ...но это могло быть подлинной формой искусства, – говорил Минтон, – и я не понимаю, чего ради цензура...

Она посмотрела на Рендера.

– Человек не имеет права быть безумным, – сказал Рендер, – и никто в наше время не имеет права на самоубийство...

Она коснулась его руки. Он вздрогнул, как бы проснувшись, и отдернул руку.

– Я устала, – сказала она. – Ты не отвезешь меня домой?

– Чуть позже, – ответил он. – Дай Бинни еще немножко подремать. – И он снова повернулся к Минтону.

Питер повернулся к Джил и улыбнулся.

Она внезапно почувствовала, что и в самом деле очень устала. А ведь раньше она очень любила Рождество.

Бинни продолжала посапывать; время от времени слабая улыбка мелькала на ее лице. Видимо, она танцевала.

Где-то кричал человек по имени Пьер – вероятно, потому, что больше не был человеком по имени Пьер.

– Я? Я жизнелюбивый, как уверяет ваш еженедельник Тайм. Спокойно переносящий удары по морде, Чарли. Нет, не по твоей морде! По моей! Понятно? Вот так. Такое выражение всегда приходит к человеку, когда он смотрит на заголовок, уже прочтя статью от начала до конца. Но тогда уже поздно. Да, конечно, они желают добра, но ведь понятно...

Пришли мальчика с кувшином воды и тазиком, ладно? «Смерть номер», как это называют. Говорят, что человек может исполнять тот же «номер» много лет, обходя обширную и сложную социологическую структуру, «контур», и преподнося этот «номер» в новые девственные уши при всяком удобном случае. О, живущая смерть! Когда-то мировые телекоммуникации толкали это инвалидное кресло по склону бесчисленных выборов. Теперь оно прыгает по камням Лимбо. Мы входим в новую, счастливую и энергичную эру... Так вот, все твои люди отправились в Хельсинки и Тиерра дель Фуэго; скажи, слышал ли ты такую штуку: речь идет об одном старинном комике, имевшем всего лишь один удачный «номер», хорошую шутку. Однажды вечером он участвовал в радиопостановке и, по своему обыкновению, выдал шутку. Хорошая была шутка, удачная и совершенно к месту, полная смысла, значения и антитезиса. К сожалению, после этого он лишился работы, потому что эта шутка дошла до каждого. В отчаянии он взобрался на перила моста и уже собирался броситься вниз, как его остановил голос: «Не бросайся вниз, в темный текучий символ смерти, и слезай с перил». Обернувшись, он увидел странное создание, к слову сказать, безобразное, все в белом, смотревшее на него и улыбавшееся беззубым ртом. «Кто ты, странное улыбающееся создание в белом?» – спросил он. «Я Ангел Света, – ответило создание. – Я пришла, чтобы остановить тебя от самоубийства». Он покачал головой. «Увы, – сказал он, – я должен покончить с собой, потому что моя шутка полностью устарела». Она подняла руку и сказала: «Не отчаивайся, мы, Ангелы Света, способны творить чудеса. Я могу дать тебе втрое больше “номеров”, чем может быть использовано за короткий слабый виток существования смертных». – «Тогда, умоляю, скажи, что я должен сделать для этого». – «Спать со мной», – ответила она. «Но в этом что-то неправильное, неангельское». – «Ничуть, – возразила Ангел, – почитай внимательно Ветхий Завет, и узнаешь об ангельских отношениях». «Ладно», – согласился он, и они ушли. Он сделал с ней «номер», несмотря на тот факт, что она едва ли была самой привлекательной из Дочерей Света. На следующее утро он встал и закричал: «Проснись! Проснись! Пора уже отдать мне вечный запас шуток». – «Давно ли ты занимаешься шутками?» – спросила она. «Тридцать лет». – «А сколько лет тебе?» – «Сорок пять». – «Не многовато ли, чтобы верить в Ангелов Света?» – засмеялась она. Он ушел и, конечно, придумал еще одну шутку. А теперь дай мне немного спокойной музыки. Вот хорошо. Вообще-то она заставляет морщиться, и знаешь почему? Где ты в наше время слышишь спокойную музыку? В кабинете дантиста, в банке, в магазине и тому подобных местах, где всегда приходится долго ждать обслуживания. Ты слышишь успокаивающую музыку, когда твое сознание подвергается травмам. И что в результате? Успокаивающая музыка становится самой беспокоящей вещью в мире. И она всегда вызывает у меня голод, потому что ее играют в тех ресторанах, где медленно обслуживают. Ты ждешь еды, а тебе играют эту проклятую музыку. Да... Ну, где мальчик с кувшином и тазиком? Я хочу вымыть руки...

А ты слышал про пилота, который был на Центавре? Он обнаружил там расу гуманоидов и стал изучать их обычаи, нравы, табу. Наконец, затронул тему воспроизводства. Изящная молодая девица взяла его за руку и отвела на завод, где собирали центаврийцев. Да, именно собирали – торсы шли по конвейеру, к ним привинчивали суставы, в черепа бросали мозги, внутрь тела заталкивали органы, приделывали к пальцам ногти и т.д. Он выразил изумление, и она спросила: «Почему? А как это делают на земле?» Он взял ее за нежную ручку и сказал: «Пойдем за холмы, и я продемонстрирую». Во время демонстрации она вдруг истерически захохотала. «В чем дело? – спросил он. – Почему ты смеешься?» «Потому что, – ответила она, – таким способом мы делаем машины»... Выключи меня, бэби, и продай немного зубной пасты!

...Эй! Это я, Орфей, должен быть разорванным на куски такими, как вы! Но в одном смысле это, пожалуй, подходяще. Что ж, приходите, корибанты, и творите свою волю над певцом!

Темнота. Вопль.

Тишина.

Аплодисменты!

Она всегда приходила рано и входила одна; и всегда садилась на одно и то же место. Сидела в десятом ряду в правом крыле, и единственной досадой для нее были антракты: она не могла предвидеть, когда кто-нибудь захочет пройти мимо нее.

Она приходила рано и оставалась до тех пор, пока театр не погружался в тишину.

Она любила звук хорошо поставленного голоса, поэтому предпочитала британских актеров американским.

Музыкальные спектакли она любила не потому, что очень любила музыку, а потому что ей нравилось чувство волнения в голосах. Поэтому же ей нравились стихотворные пьесы.

Ее вдохновляли древнегреческие пьесы, но «Царя Эдипа» она терпеть не могла.

Она надевала подкрашенные очки, но не темные. И никогда не носила трость.

Однажды вечером, когда должен был подняться занавес перед последним актом, темноту прорезало световое пятно. В него шагнул мужчина и спросил:

– Есть ли в зале врач?

Никто не отозвался.

– Это очень важно, – продолжал он. – Если здесь есть доктор, просим немедленно пройти в служебный кабинет в главном фойе.

Он оглядывался вокруг, но никто не шевельнулся.

– Благодарю, – сказал он и ушел со сцены.

Затем поднялся занавес, и снова возникли движение и голоса. Она подождала, прислушиваясь. Затем встала и двинулась вверх по крылу, ощупывая стену пальцами. Выйдя в фойе, она остановилась.

– Могу я помочь вам, мисс?

– Да, я ищу служебный кабинет.

– Вот он, слева от вас.

Она повернулась и пошла влево, слегка вытянув вперед руку. Коснувшись стены, вела по ней рукой, пока не нащупала дверь. Тогда постучала.

– Да? – дверь открылась.

– Вам нужен врач?

– Вы врач?

– Да.

– Быстрее! Сюда!

Она пошла по звуку его шагов внутрь и в коридор, параллельный крылу зала. Услышала, что человек поднимается по лестнице, и последовала за ним.

Они дошли до костюмерной и вошли в нее.

– Вот он.

– Что случилось? – спросила она, вытянув руку и коснувшись человеческого тела.

Послышался булькающий звук и кашель без дыхания.

– Это рабочий сцены, – сказал мужчина. – Думаю, он подавился ириской. Он вечно жует их. Видимо, она застряла в горле, и вытащить нельзя.

– Вы вызвали скорую?

– Да, но вы посмотрите на него, он же весь посинел! Не знаю, успеют ли они.

Она откинула голову пострадавшего и ощупала горло внутри.

– Да, какое-то препятствие. Я тоже не могу его извлечь. Дайте мне короткий, острый нож – простерилизованный. Быстро!