– Итак, вы хотите стать Творцом...

– Да.

– Терпеть не могу разрушать чьи-то высокие устремления. Ненавижу. Но если они не имеют реальной основы, тогда я безжалостен. Таким образом – честно, откровенно и со всей искренностью – я не вижу, как это можно устроить. Может быть, вы и хороший психиатр, но, по моему мнению, для вас физически и ментально невозможно стать нейросоучастником. По моим представлениям...

– Подождите, – перебила она, – давайте не здесь. Я устала от этого душного помещения. Увезите меня куда-нибудь, где можно поговорить. Я думаю, что смогла бы убедить вас.

– Почему бы и не поехать? У меня уйма времени. Но, конечно, выбираете вы. Куда?

– Слепой виток?

Он подавил смешок при этом выражении, она засмеялась открыто.

– Прекрасно, – сказал он, – но мне хочется пить.

Тут же выросла бутылка шампанского в пестрой корзинке с надписью «Пейте, пока вы за рулем в машине». Он подписал счет, несмотря на протесты мисс Шаллот, и они встали. Она была высокой, но он выше.

Слепой виток.

Общее название для множества мест, через которые идет машина под автоматическим управлением. Пронестись по стране в надежных руках невидимого шофера, с затемненными окнами, в темной ночи, под высоким небом, с поглощающими дорогу четырьмя призраками жужжащих пил; начать со стартовой черты, закончить в том же месте, так и не узнав, куда вы едете и где были – это, вероятно, пробуждает ощущение индивидуальности в самом холодном черепе, дает познать себя через добродетель отстранения от всего, кроме чувства движения, потому что движение сквозь тьму есть высшая абстракция самой жизни – по крайней мере, так сказал один из персонажей Человеческой Комедии, и все смеялись.

И в самом деле, развлечение под названием «слепой виток» сначала стало превалирующим (как можно было предполагать) среди некоторой части молодежи, когда управляемые дороги лишили их возможности пользоваться своими автомобилями какими-нибудь более индивидуалистическими способами, заставляющими хмуриться начальство контроля национального движения. Надо было что-то делать.

И сделали.

Первой смертельной уловкой был инженерный подвиг отключения радиоконтроля машины после того, как она выходила на управляемое шоссе. Это приводило к тому, что машина исчезала из поля зрения монитора и переходила обратно под управление ее пассажиров. Монитор, ревнивый, как Бог, не мог терпеть отрицания его запрограммированного всеведения и метал громы и молнии на контрольную станцию, ближайшую к точке последнего контакта, чтобы выслали крылатых серафимов на поиски ускользнувшей машины.

Но часто серафимы прибывали слишком поздно, поскольку дороги имели хорошее покрытие, и скорость у машин была немалая. Другие машины вынужденно вели себя так, словно бунтарей вообще не существовало. Окруженный потоком транспорта, нарушитель подвергался немедленной аннигиляции в случае превышения скорости или сдвига с правильной схемы движения, даже при движении через теоретически свободные зоны. В ранние дни мониторного контроля такое поведение вызывало частые аварии.

Позднее мониторные приборы стали более искушенными и механизировали обгон, уменьшив количество аварий, возникающих в результате одного такого действия. Но вмятины и ушибы по-прежнему имели место.

Следующая хитрость основывалась на обстоятельстве, которое проглядели из-за его очевидности. Мониторы вели машины людей туда, куда те желали, только потому, что люди говорили, куда они хотят ехать. Человек, наугад нажимающий кнопки координат, не сообразуясь с картой, либо оставался на стоянке, и ему высвечивалось табло: ПРОВЕРЬТЕ ВАШИ КООРДИНАТЫ, либо внезапно отправлялся в произвольном направлении. Позднее люди нашли некое романтическое очарование в том, что предлагало скорость, неожиданные зрелища и свободные руки. К тому же, это было законно. Стало возможным проехать так по двум континентам, если достаточно денег и жизненных сил.

Как и всегда в таких делах, практика распространялась вверх по возрастным группам. К добропорядочным гражданам, совершающим дальние поездки только по воскресеньям, относились как к недоумкам. Таков наш путь к концу мира, говорил один комик.

Конец это или нет, но машина, предназначенная для движения по управляемым дорогам, была эффективной транспортной единицей, укомплектованной туалетом, шкафом, холодильным отделением и откидным столиком. В ней также можно было спать – двоим свободно, четверым в некоторой тесноте. Впрочем, в некоторых случаях трое – это уже слишком много.

Рендер вывел машину из купола и перешел на самую крайнюю полосу.

– Хотите пройтись по клавиатуре? – спросил он.

– Вы уж сами. Мои пальцы помнят слишком много.

Рендер нажал кнопки наобум. Спиннер двинулся на скоростную дорогу. Рендер потребовал увеличить скорость, и машина перешла на полосу высокой скорости.

Фары спиннера прожигали дыры в темноте. Город быстро удалялся назад; по обеим сторонам дороги горели дымные костры, раздуваемые случайными порывами ветра, прячущиеся в белых клубах, затемняемые ровным падением серого пепла. Рендер знал, что сейчас скорость составляет лишь 60 процентов той, какая могла быть в ясную, сухую ночь.

Он не стал затемнять окна, а откинулся назад и смотрел в них. Эйлин «смотрела» перед собой. Минут десять-пятнадцать они ехали молча.

Город перешел в пригород, и еще через некоторое время стали появляться короткие секции открытой дороги.

– Опишите мне, что снаружи, – попросила Эйлин.

– А почему вы не просили меня описать ваш обед или рыцарские доспехи возле вашего столика?

– Потому что первый я ела, а вторые ощупала. А тут совсем другое дело.

– Снаружи все еще идет снег. Уберите его – и останется только чернота.

– А еще что?

– Слякоть на дороге. Когда она начнет замерзать, скорость упадет до черепашьей, пока мы не минуем полосу снегопада. Слякоть похожа на старый черный сироп, начавший засахариваться.

– Больше ничего?

– Нет, леди.

– Снегопад сильнее, чем был, когда мы вышли из клуба?

– Определенно, сильнее.

– У вас есть что-нибудь выпить?

– Конечно.

Они повернули сиденья внутрь машины. Рендер поднял столик, достал из шкафчика два бокала и налил.

– Ваше здоровье.

– Оно зависит от вас.

Рендер опустил свой бокал и ждал следующего ее замечания. Он знал, что двое не могут играть в Сократа, и рассчитывал, что будут еще вопросы, прежде чем она скажет то, что хотела сказать.

– Что самое прекрасное из того, что вы видели? – спросила она.

«Да, – подумал он, – я правильно угадал». И вслух сказал:

– Погружение Атлантиды.

– Я серьезно.

– И я тоже.

– Вы стараетесь усложнять?

– Я лично утопил Атлантиду. Это было года три назад. О, боже, как она была красива! Башни из слоновой кости, золотые минареты, серебряные балконы, опаловые мосты, малиновые знамена, молочно-белая река между лимонно-желтыми берегами. Там были нефритовые шпили, древние как мир деревья, задевающие подбрюшья облаков, корабли в громадной гавани Ксанаду, сконструированные так изящно, как музыкальные инструменты. Двенадцать принцев королевства собрались в двенадцатиколонном Колизее Зодиака, чтобы слушать играющего на закате грека, тенор-саксофониста.

Этот грек, конечно, был моим пациентом-параноиком. Этиология дела довольно сложная, но именно это я создал для его мозга. Дал ему на некоторое время покуражиться вволю, а затем расщепил Атлантиду пополам и всю погрузил на пять фатомов. Теперь он снова выступает, и вы, без сомнения, слушали его, если вообще любите такие звуки. Психически здоров. Я периодически вижу его, но теперь он уже больше не последний потомок величайшего менестреля Атлантиды. Он просто хороший саксофонист конца двадцатого столетия.

Но иногда, оглядываясь назад, на тот апокалипсис, который я сотворил над его видением величия, я испытываю чувство потери красоты – потому что на один момент его чрезмерно обостренные чувства были моими, а он ощущал, что тот сон был самой прекрасной вещью в мире.

Рендер снова наполнил бокалы.

– Это не совсем то, что я имела в виду, – сказала она.

– Знаю.

– Я имела в виду нечто реальное.

– Это было более реально, чем сама реальность, уверяю вас.

– Я не сомневаюсь, но...

– Но я разрушил основание, на котором вы собирались строить доводы. О'кей, прошу прощенья. Беру свои слова назад. Есть кое-что, что могло бы стать реальным.

Мы идем по краю большой чаши из песка. В нее нападал снег. Весной он растает, вода впитается в землю или испарится от солнечного жара. И останется только песок. В песке ничего не вырастет, разве что случайный кактус. В песке никто не живет, кроме змей, немногих птиц, насекомых и пары бродячих койотов. В послеполуденные часы все эти существа будут искать тени. В любом месте, где есть старая изгородь, камень, череп или кактус, могущие укрыть от солнца, вы увидите жизнь, съежившуюся от страха перед стихиями. Но цвета невероятны, и стихии более красивы, чем то, что они уничтожают.

– Поблизости такого места нет, – сказала она.

– Если я говорю, значит есть. Я видел его.

– Да... вы правы.

– И не имеет значения, лежит ли это прямо за нашим окном или нарисовано женщиной по имени О'Киф, если я это видел?

– Подтверждаю истинность диагноза, – сказала Эйлин. – Вы хотите сказать мне это сами?

– Нет, пойдем дальше. – Он снова наполнил бокалы.

– У меня ущербны глаза, но не мозг, – сказала она.

Он зажег ей сигарету и закурил сам.

– Я увижу чужими глазами, если войду в чужой мозг?

– Нейросоучастие основано на факте, что две нервные системы способны разделить тот же импульс, те же фантазии... контролируемые фантазии.

– Я могла бы производить терапию и в то же время испытывать подлинные визуальные впечатления.

– Нет, – сказал Рендер.

– Вы не представляете, что значит быть отрезанной от целой области ощущений! Знать, что монголоидный идиот может испытывать нечто такое, чего вы никогда не узнаете, и что он не может оценить это, поскольку он, как и вы, еще до рождения осужден судом биологической случайности – это не правосудие, а чистый случай.

– Вселенная не ведает справедливости. Это понятие изобрел человек. Но, к несчастью, человеку приходится жить во вселенной.

– Я не прошу вселенную помочь мне; я прошу вас.

– Мне очень жаль.

– Почему вы не хотите помочь мне?

– Сейчас вы демонстрируете мою главную причину.

– А именно?

– Эмоции. Это дело очень много значит для вас. Когда врач настроен в фазе с пациентом, его нарко-электрическое возбуждение отгоняет большую часть собственных телесных ощущений. Это необходимо, потому что его мозг должен полностью погрузиться в данную задачу. Необходимо, чтобы его эмоции подверглись временному отключению. Полностью убрать их, конечно, невозможно. Но эмоции врача возгоняются в общее ощущение хорошего настроения, или, как у меня, в артистическую мечтательность. А у вас будет слишком много «видения». И вы будете в постоянной опасности утратить контроль над сном.

– Не согласна с вами.

– Ясное дело, не согласны. Но факт, что вы постоянно будете иметь дело с ненормальностью. О силе невроза не имеет понятия девяносто девять, запятая и так далее процентов населения, потому что мы не можем адекватно судить об интенсивности собственного невроза – мы отличаем один от другого только когда смотрим со стороны. Вот почему нейросоучастник никогда не возьмется лечить полного психа. Немногие пионеры в этой области сейчас сами все на излечении. Это вроде затягивания в водоворот. Если врач теряет высший контроль в интенсивной работе, он становится творимым, а не творящим. Действие синапсов распространяется подобно цепной реакции, когда нервные импульсы искусственно усилены. Эффект передачи почти мгновенен.

Пять лет назад у меня была клаустрофобия; потребовалось шесть месяцев, чтобы победить эту штуку – и все из-за крошечной ошибки, случившейся за неизмеримую долю секунды. Того пациента я передал другому врачу. И это было самое минимальное из возможных побочных последствий. Если вы оступитесь в сценарии, девочка, то на всю жизнь попадете в лечебницу.

Наступала ночь. Город остался далеко позади, дорога была открытая, чистая. Тьма между падающими хлопьями становилась все гуще. Спиннер набирал скорость.

– Ладно, – согласилась она, – может, вы и правы. Но я все-таки думаю, что вы можете мне помочь.

– Как?

– Приучите меня видеть, чтобы образы потеряли свою новизну, эмоции стерлись. Возьмите меня в пациенты и избавьте от страстного желания видеть. Тогда то, о чем вы говорили, не повлияет на меня. Тогда я смогу заняться тренировкой и все внимание отдам терапии. Я смогу возместить зрительное удовольствие чем-то другим.

Рендер задумался. Наверное, можно. Но трудно. И это может войти в историю терапии. Никто не был достаточно квалифицирован, чтобы взяться за такое дело, потому что никто никогда и не пытался.

Но Эйлин Шаллот тоже была редкостью – нет, уникумом, поскольку она, вероятно, была единственной в мире, соединившей необходимую техническую подготовку с уникальной проблемой.

Он допил свой бокал и снова налил себе и ей.

Он все еще обдумывал эту проблему, когда вспыхнули буквы: «Задайте новые координаты». Машина вышла на обходную дорогу и остановилась. Рендер выключил зуммер и надолго задумался.

Редко кому удавалось слышать, чтобы он хвастался своим уменьем. Коллеги считали его скромным, хотя бесцеремонно отмечали, что если когда-то объявится лучший нейросоучастник, это станет днем, когда больного гомо сапиенса будет лечить не менее чем сошедший с небес ангел.

В обоих бокалах оставалось шампанское. Пустую бутылку Рендер бросил в специальный бункер сзади.

– Знаете что? – сказал он наконец.

– Что?

– Пожалуй, стоит попробовать.

Он наклонился, чтобы задать новые координаты, но она уже сделала это. Когда он нажал кнопку и машина повернулась, Эйлин поцеловала Рендера. Ниже очков щеки ее были влажными.

Глава 2

Самоубийство расстроило его больше, чем следовало бы, и еще миссис Ламберт позвонила накануне и отменила встречу, так что Рендер решил потратить утро на размышления. Он вошел в офис хмурый, жуя сигару.

– Вы видели?.. – спросила миссис Хиджс.

– Да. – Он бросил пальто на стол в дальнем углу комнаты, подошел к окну и уставился в него. – Да, – повторил он. – Я ехал мимо с прозрачными стеклами, и его еще не убрали.

– Вы его знали?

– Даже не знаю его имени. Откуда мне знать?

– Мне только что звонила Прайс Толли, секретарша инженерной компании на 86-м. Она сказала, что это был Джеймс Иризари, дизайнер, офис которого дальше по коридору. Долго оттуда падать! Он, наверное, был уже без сознания, когда ударился? Его отнесло от здания. Если вы откроете окно и выглянете, то увидите – слева...

– Не беспокойтесь, Бинни. Ваша приятельница имеет какое-нибудь представление, почему он это сделал?

– Вообще-то нет. Его секретарша выскочила в коридор с воплем. Похоже, она вошла в его кабинет по вопросу какого-то чертежа, как раз когда он перемахивал через подоконник. На столе лежала записка: «У меня было все, чего я хотел. Чего ждать?» Занятно, а? Я не имею в виду – забавно...

– Угу. Что-нибудь известно о нем самом?

– Женат. Пара детишек. Хорошая профессиональная репутация. Куча работы. Спокойный и рассудительный, как все такие люди. Мог позволить себе иметь офис в этом здании.

– О, господи! У вас на всех здесь есть досье?

– Видите ли, – она пожала пухлыми плечами – у меня в этом улье повсюду друзья. Мы часто болтаем, когда нечего делать. А Прайс к тому же моя золовка...

– Вы хотите сказать, что если я нырну в это окно, то моя биография через пять минут пойдет по кругу?

– Вероятно. – Она скривила в улыбке яркие губы. – Плюс-минус пара минут. Но ведь вы сегодня этого не сделаете, а? Знаете, это будет повторение, произойдет нечто вроде девальвации, и не даст такого резонанса, как в единичном случае. Впрочем, вы человек, с уважением относящийся к окружающим. Вы такого не сделаете.

– Статистика с вами не согласится, – заметил Рендер. – С медиками, как и с юристами, такое случается примерно втрое чаще, чем с другими специалистами.

– Эй! – она, похоже, расстроилась. – Ну-ка, отойдите от моего окна! А то мне придется работать у доктора Хансена. Он зануда.

Рендер подошел к ее столу.

– Я никогда не знаю, когда воспринимать вас всерьез, – сказала она.

– Ценю ваши заботы. В самом деле, ценю. Дело в том, что я никогда не был склонен доверять статистике – иначе мне следовало бы прекратить все свои игры четыре года назад.

– Хотя нет, о вас писали бы на первых полосах газет, – задумалась она. – Все репортеры спрашивали бы меня о вас... Слушайте, зачем это делают?

– Кто?

– Кто угодно.

– Откуда я знаю, Бинни? Я всего лишь скромный возбудитель души. Если бы я мог точно указать общую подспудную причину и найти способ предупреждения таких вещей – это было бы куда лучше всех моих попыток. Но я не могу этого сделать по одной простой причине: не могу придумать.

– Ох!

– Примерно тридцать пять лет назад самоубийство считалось в США девятой по значимости причиной смерти. Теперь она шестая для Северной и Южной Америки. В Европе, я думаю, седьмая.

– И никто так и не узнает, почему Иризари выбросился?

Рендер отставил стул, сел, стряхнул пепел в ее маленький сверкающий подносик. Она тут же опорожнила его в корзинку для бумаг и многозначительно кашлянула.

– О, всегда можно попробовать догадаться, – сказал он, – особенно человеку моей профессии. Во-первых, посмотрим, не было ли личных наклонностей, предрасполагающих к периодам депрессии. Люди, держащие свои эмоции под жестким контролем, люди, добросовестно и, может быть, с некоторым принуждением занимающиеся мелкими делами... – он снова скинул пепел в ее подносик и следил, как она потянулась было вытряхнуть пепел, но быстро отдернула руку. Он оскалился в злой усмешке. – Короче говоря, это нечто типичное для людей тех профессий, которые требуют скорее индивидуального, чем группового действия – медицина, юриспруденция, искусство.

Она задумчиво смотрела на него.

– Не беспокойтесь, – хохотнул он, – я чертовски доволен жизнью.

– Но сегодня вы несколько унылы.

– Пит звонил. Он сломал лодыжку на уроке гимнастики. Они должны были внимательнее смотреть за такими вещами. Я думаю найти ему другую школу.

– Опять?

– Может быть. Посмотрим. Директор собирается позвонить мне вечером. Мне вовсе не нравится переводить мальчика, но я хочу, чтобы он окончил школу целым и невредимым.

– Мальчики не вырастают без одного-двух происшествий. Такова статистика.

– Статистика не судьба, Бинни. Каждый делает свою.

– Статистику или судьбу?

– То и другое, я думаю.

– Я думаю, если что-то должно случиться, то оно и случится.

– А я нет. Я думаю, что человеческая воля при поддержке здравого смысла в какой-то мере управляет событиями. Если бы я так не думал, то не занимался бы своими авантюрами.

– В механистическом мире известны причины и их последствия. Статистика – это проверка.

– Человеческий мозг не машина, и я не знаю причин и последствий. И никто не знает.

– У вас звание химика. Вы ученый, док.

– Однако я троцкистский уклонист, – улыбнулся он, – а вы когда-то были преподавательницей танцев. – Он встал и взял свое пальто.

– Кстати, мисс ДеВилл звонила, просила передать: «Как насчет Сент-Морица?»

– Слишком церемониально, – сказал он. – Лучше Давос.

Самоубийство расстроило Рендера больше, чем следовало бы, поэтому он закрыл дверь своего кабинета, закрыл окна, включил фонограф и только одну настольную лампу.

«Какие качественные изменения в человеческой жизни, – записал он, – произошли после промышленной революции?»

Он перечитал фразу. С такой темой его просили выступить в субботу. Как обычно в таких случаях, он не знал, что говорить, потому что сказать он мог многое, а ему давался только час.

Он встал и начал ходить по кабинету, наполненному теперь звуками Восьмой симфонии Бетховена.

– Способность причинять вред, – сказал он, щелкнув по микрофону и включив записывающий аппарат, – росла в прямой связи с развитием технологии. – Его воображаемая аудитория притихла. Он улыбнулся. – Потенциал человека в нанесении физических повреждений усиливался с развитием массового производства; его способность вредить психике через личные контакты возрастала в точной пропорции с ростом легкости общения. Но все это – общеизвестно, не об этом я хотел бы говорить сегодня. Мне хотелось бы обсудить то, что я называю аутопсихомимикрией – самогенерирующиеся комплексы тревоги, которые на первый взгляд кажутся подобными классическим образцам, но в действительности представляют собой выбросы психической энергии... – Он сделал паузу, чтобы положить сигару и сформулировать следующую фразу. – Аутопсихомимикрия – самоподдерживающийся комплекс имитации – почти всегда дело, привлекающее внимание. Например, один джазист полжизни играл в состоянии возбуждения, хотя никогда не пользовался сильными наркотиками и вряд ли знает кого-либо из тех, кто ими пользовался – потому что сегодня все стимуляторы и транквилизаторы очень слабые. Как Дон Кихот, он шел за легендой, и самой музыки было бы достаточно, чтобы вызывать особое состояние. Или один корейский военный сирота, который жив и сейчас благодаря Красному Кресту, ЮНИСЕФ и приемным родителям – которых у него никогда не было. Он так отчаянно хотел иметь семью, что выдумал ее. И что в результате? Он ненавидел воображаемого отца и нежно любил воображаемую мать, потому что он был высокоинтеллигентным парнем и слишком сильно стремился к частично истинным традиционным комплексам. Почему?

Сегодня каждый достаточно искушен, чтобы знать про освященные веками образцы психического расстройства. Сегодня многие причины для этих расстройств устранены – не радикально, как у моего взрослого теперь сироты, но с заметным эффектом. Но все же мы живем в невротическом прошлом. Почему? Потому что наше настоящее направлено на физическое здоровье, безопасность и благополучие. Мы уничтожили голод, но сирота из глуши охотнее примет пачку пищевых концентратов от людей, которые о нем заботятся, чем горячую еду из автоматического устройства.

Физическое благополучие доступно теперь каждому человеку. Реакция на это происходит в области ментального здоровья. Благодаря развитию технологии, причины многих прежних социальных проблем исчезли, и с ними ушли многие причины психических бедствий. Но между черным вчера и светлым завтра огромное серое сегодня, полное ностальгии и страха перед будущим, что не выражается в чисто материальном плане, а представлено старательным подражанием устаревшим беспокойствам.

Коротко прожужжал телефон. Рендер не услышал его за звуками Восьмой.

– Мы боимся того, чего не знаем, – продолжал он, – а завтрашний день полностью неизвестен. Область моей специализации в психиатрии тридцать лет назад еще не существовала. Наука способна так быстро развиваться, что становится подлинным неудобством, я бы даже сказал – бедствием для общества, и логически следует, что полная механизация всего в мире...

Он проходил мимо стола, когда телефон снова зажужжал. Рендер выключил микрофон и приглушил Восьмую.

– Алло!

– Сент-Мориц, – произнес женский голос.

– Давос, – решительно сказал он.

– Чарли, ты страшно упрям!

– Как и ты, дорогая Джил.

– Будем спорить об этом вечером?

– Не о чем спорить.

– Надеюсь, заедешь за мной в пять?

Он поколебался.

– Ладно, в пять.

– Я сделала прическу. Хочу снова удивить тебя.

Подавив смешок, он сказал:

– Надеюсь, приятно удивить? Хорошо, до встречи. – Дождавшись ее «до свидания», он отключил связь.

Он сделал окна прозрачными, погасил свет и посмотрел на улицу.

Небо серое, медленно падают хлопья снега, опускаются вниз и теряются в беспорядке...

Открыв окно и перегнувшись через подоконник, он увидел место, где Иризари оставил на земле свою последнюю отметину.

Рендер закрыл окно и дослушал симфонию. Прошла неделя с тех пор, как он совершил «слепой виток» с Эйлин. Встреча назначена через час.

Он вспомнил, как ее пальцы прошлись по его лицу, легко, как листья или как лапки насекомых, изучая его внешность по древнему методу слепых. Воспоминание было не очень приятным – непонятно почему.

Пятно на мостовой далеко внизу было хорошо заметным: будучи вымытым, оно заледенело и стало скользким, как стекло. Сторож при здании поспешно вышел и стал набрасывать на пятно соль, чтобы кто-нибудь не поскользнулся и не покалечился.

Зигмунд был ожившим мифическим Фенрисом. После того как Рендер отдал миссис Хиджс распоряжение впустить гостей, дверь стала открываться, потом вдруг распахнулась, и пара дымчато-желтых глаз уставилась на Рендера. Глаза располагались на странно уродливой собачьей голове.

У Зигмунда был не обычный низкий собачий лоб, идущий слегка покато от морды, а высокий лохматый череп, отчего глаза казались посаженными даже глубже, чем сидели на самом деле. Рендер слегка вздрогнул от вида и размера этой головы. Все мутанты, которых он видел, были щенятами, а Зигмунд был вполне взрослым, и его серо-черная шерсть топорщилась, из-за чего он казался больше, чем средний представитель его породы.

Он посмотрел на Рендера совсем не по-собачьи и проворчал нечто очень похожее на «Привет, доктор».

Рендер кивнул и встал.

– Привет, Зигмунд. Входи.

Пес повернул голову, понюхал воздух в комнате, как бы решая, вверить или нет опекаемую этому пространству. Затем утвердительно наклонил голову и прошел в открытую дверь. Весь его анализ длился не более секунды.

Следом за ним вошла Эйлин, держа двойной поводок ненатянутым. Собака бесшумно шла по толстому ковру, опустив голову, словно подкрадывалась к чему-то. При этом глаза ее все время смотрели на Рендера.

– Значит, это и есть Зигмунд? Ну, как вы, Эйлин?

– Прекрасно... Да, он ужасно хотел пойти со мной, и я тоже хотела, чтобы вы с ним встретились.

Рендер подвел ее к креслу и усадил. Она отстегнула двойной поводок от собачьего ошейника и положила его на пол. Зигмунд сел рядом, продолжая внимательно смотреть на Рендера.

– Как дела в госпсихцентре?

– Как всегда. Могу я попросить сигарету, доктор? Забыла свои.

Он вложил ей сигарету в пальцы, поднес огонь. На Эйлин был темно-синий костюм, стекла очков тоже отливали синим. Серебряное пятно на лбу отражало свет лампы. Она продолжала смотреть в одну точку, когда он убрал руку. Ее волосы, длиною до плеч, казались немного светлее, чем в тот вечер: сегодня они были похожи на новенькую медную монету.

Рендер сел на угол стола, мыском ботинка передвинул по полу пепельницу-глобус.

– Вы говорили мне, что быть слепой – не значит, что вам недоступна возможность видеть. Тогда я не просил вас объяснить это. Но сейчас хотел бы попросить.

– У меня был сеанс нейросоучастия с доктором Рискомбом до того, как с ним произошел несчастный случай. Он хотел приспособить мой мозг к зрительным впечатлениям. К несчастью, второго сеанса не случилось.

– Понятно. Что вы делали на том сеансе?

Она скрестила ноги, и Рендер заметил, что они красивой формы.

– Главным образом, были цвета. Ощущения совершенно потрясающие.

– Хорошо ли вы их помните? Когда это было?

– Около шести месяцев назад... и я никогда не забуду их. Иногда я даже думаю цветными узорами.

– Часто?

– Несколько раз в неделю.

– Какого рода ассоциации их приносят?

– Никакие в особенности. Просто появляются в сознании наряду с другими сильными ощущениями – в случайном порядке.

– Например?

– Ну, вот сейчас, когда вы задали мне вопрос, я увидела его желтовато-оранжевым. Ваше приветствие было серебряным. А сейчас, когда вы просто сидите, слушаете меня и ничего не говорите, я ассоциирую вас с глубоким синим, почти фиолетовым.

Зигмунд перевел взгляд на стол и уставился на боковую панель.

«Слышит ли он, как крутится кассета магнитофона? – подумал Рендер. – А если слышит, то знает ли, что это такое и для чего служит?»

Если так, собака, без сомнения, скажет Эйлин. Хотя та и сама знает об этой общепринятой практике, но ей может не понравиться, что Рендер рассматривает общение с ней как лечение, а не как механический адаптационный процесс. Он поговорил бы с собакой частным образом насчет этого, если бы думал, что это что-то даст. При этой мысли Рендер внутренне улыбнулся и пожал плечами.

– Я сконструирую мир из простейших фантазий, – сказал он наконец, – и познакомлю вас сегодня с кое-какими основными формами.

Она улыбнулась. Рендер посмотрел вниз, на мифического персонажа, скорчившегося рядом с ней и вывесившего язык через частокол зубов.

«Он тоже улыбается?»

– Спасибо, – сказала она.

Зигмунд поколотил по ковру хвостом.

– Вот и хорошо. – Рендер положил сигарету рядом с Мадагаскаром. – Сейчас я достану «яйцо» и проверю его. А пока, – он нажал незаметную кнопку, – немного музыки может подействовать расслабляюще.

Она хотела ответить, но увертюра Вагнера заглушила слова. Рендер снова прижал кнопку и в наступившей тишине сказал:

– Хм... Думал, следующий Респиги. – И коснулся кнопки еще дважды.

– Вы могли бы оставить Вагнера, – заметила она. – Я люблю его.

– Не стоит, – сказал он, открывая шкаф, – сейчас это изобилие лейтмотивов будет лишним.

В кабинет вкатилось громадное «яйцо» – бесшумно, как облако. Подтянув его к столу, Рендер услышал тихое ворчанье и быстро обернулся. Зигмунд как тень уже метнулся к его ногам, кружил вокруг машины и обнюхивал ее, напружинив хвост и оскалив зубы.

– Полегче, Зиг, – сказал Рендер. – Эта машина не кусается и ничего плохого не делает. Это просто машина, как, скажем, спиннер, телевизор или посудомойка. Мы ей воспользуемся сегодня, чтобы показать Эйлин, как выглядят некоторые вещи.

– Не нравится, – громко сказала собака.

– Почему?

Зигмунд не ответил, вернулся к Эйлин и положил голову на ее колени.

– Не нравится, – повторил он, глядя на нее.

– Почему?

– Нет слов. Пойдем домой?

– Нет, – ответила она. – Ты свернешься в углу и вздремнешь, а я свернусь в машине и тоже вздремну... или вроде этого.

– Нехорошо, – сказала собака, опуская хвост.

– Иди, – она погладила собаку, – ляг и веди себя прилично.