Они танцевали:

— на Балу Столетия, на Балу Тысячелетия, на Балу Балов,

— в своей и во всеобщей реальности,

— и он желал сокрушить ее, разорвать на части…

Мур не видел павильона, через который они двигались в танце, не смотрел на скользящие вокруг сотни безликих теней. Он не обращал внимания на цветные светящиеся шары, плывущие на высоте в качестве почетного эскорта.

Он замечал присутствие этих вещей, — но не было нужды и заботы вдыхать дикий аромат вечнозеленого рождественского символа, что медленно вращался в центре на разукрашенном пьедестале, роняя пожаробезопасные иголки и блестки традиций шесть дней спустя после ритуала.

Все эти вещи были просчитаны и отставлены, вобраны внутрь и разложены по полочкам…

Оставалось несколько минут до наступления Двухтысячного.

Леота (урожденная Лилитnote 1) трепетала в изгибе его руки, как послушная стрела, пока он размышлял — переломить ее или послать в полет (он только не знал куда), чтобы сломить ее волю, чтобы изгнать самадхи (или близорукость, или что там еще) из ее серо-зеленых глаз. Время от времени, раз за разом, она наклонялась к нему и что-то шептала по-французски — на языке, которого он еще не знал. Он танцевал неумело, но она безупречно угадывала его движения, и он почти ощущал, как она читает мысли в его голове.

Было хуже всего, когда она склонялась к его уху и ее дыхание касалось шеи, обволакивало и прокрадывалось под пиджак, как невидимая инфекция. Тогда он бормотал — «C'est vrai"note 2, или «Дьявол!», или то и другое сразу, его руки стремились смять ее невинную белизну (оттененную чернотой кружев), и она снова превращалась в стрелу. Но она с ним танцевала — а это, бесспорно, был шаг вперед в сравнении с его прошлым годом /ее вчерашним днем.

До Двухтысячного оставались секунды.

Наконец…

Музыка рассыпалась на отдельные звуки — и снова взлетела фонтаном, когда шары засияли светом дня. Минувших дней любовь, — напомнили ему,

— не стоит с ней шутить.

Он чуть не рассмеялся, но через секунду свет погас, и его внимание переключилось.

Рядом с ним, рядом с каждым в зале, негромкий голос провозгласил:

— Двухтысячный наступил. С Новым годом!

Он стиснул ее в объятиях.

Никто не вспоминал о Таймс-Сквер. Толпа, запрудившая эту площадь, наблюдала все подробности Бала на специальном экране размером с футбольное поле. В этот самый момент тысячи зрителей жадно разглядывали бальные пары, плывущие в полумраке. У Мура мелькнула мысль, что ведь сейчас, наверное, их собственные фигуры маячат за океаном над этой переполненной чашкой Петри. Достаточно вспомнить, кто его партнерша!

Его не заботит их смех. Он зашел уже слишком далеко.

— Я люблю вас, — сказал он безмолвно. (Он часто обращался к ней про себя, стараясь угадать ответ, — это немного утешало.) Огни снова замелькали, как светляки, и музыка напомнила о старой любви. Цветная метель из тысяч разбившихся радуг окутала танцующих; спирали серпантина извивались в лучах света и таяли, не касаясь плеч; китайские воздушные змеи проплывали над головой, их драконьи морды с ухмылкой возвышались над праздничным ураганом.

Они снова танцевали, и снова, как и год назад, он попросил:

— Посидим наедине хоть минутку?

Она подавила зевок.

— Нет, мне здесь стало скучно. Через полчаса я уеду.

Ее голос был глубок и мягок, как драгоценный мех. Серебряное горло, золотой загар.

— Тогда поболтаем эти полчаса… где-нибудь в буфетных?

— Спасибо, я не голодна. И нужно, чтобы меня видели в эти полчаса.

Первобытный Мур (продремавший большую часть жизни в дальних закоулках мозга Цивилизованного) привстал было на четвереньки и зарычал. Цивилизованный Мур отодвинул его обратно, чтобы тот не испортил все дело.

— Когда я вас снова увижу? — спросил он хмуро.

— Возможно, в День Бастилии, — шепнула она. — Знаете — Liberte, Egalite, Fraternite Fete Nue…note 3

— Где?

— Под куполом Версаля, в девять. Если вам нужно приглашение, я позабочусь, чтобы вы его получили.

— Да, нужно.

(«Она уже заставила тебя просить», — осклабился Мур Первобытный.)

— Хорошо. Вы получите приглашение — в мае.

— Не хотите ли провести со мной день-другой прямо сейчас?

Она покачала головой — пламя светло-голубых волос опалило жаром его лицо.

— Время дорого, — промурлыкала она с поддельным пафосом, — а приемам и балам нет конца. Вы просите меня взять годы из моей жизни и отдать их вам?

— Именно так.

— Вы просите слишком много, — она улыбнулась.

Ему хотелось выругаться и уйти, но еще больше хотелось остаться с нею. Ему было 27 — возраст, который его вообще не устраивал, — и весь 1999 год он провел в отчаянной жажде встречи. Два года назад он решил, что ему следует влюбиться и жениться, — он уже мог наконец это себе позволить без ущерба для жизненного уровня. В поисках женщины, сочетающей достоинства Афродиты и компьютера, он целый год провел как охотник на сафари, утомившись на этом трудном пути.

Приглашение на Орбитальный Бал Бледзо — летучий праздник, сутки гнавшийся за Новым годом вдоль параллели до самой линии перемены дат, — стоило Муру месячного жалованья, но дало возможность впервые взглянуть на живую Леоту Матильду Мейсон, красавицу из Круга Спящих. Мур забыл о компьютерах и немедленно решил в нее влюбиться. Он был старомоден во многих отношениях.

Он говорил с нею ровно 97 секунд, и первые двадцать из них были льдами Арктики. Но он понял, что цель ее жизни — быть обожаемой, и проявил активное желание обожать ее. К концу разговора она согласилась быть увиденной с ним на Балу Тысячелетия в Стокгольме.

Весь следующий год он провел, предвкушая ее соблазнение и возврат к благоразумному человеческому образу жизни. И вот только что, танцуя в самом прекрасном городе мира, она сообщила, что уже скучает и намерена отдыхать до самого Дня Бастилии! Тут и Мур Первобытный ухватил то, что Муру Цивилизованному полагалось бы знать с самого начала: когда они встретятся снова, она будет старше на два дня, а ему будет под 29. Для Круга время недвижимо, а смертные платят за свою жизнь годами. Она могла купить за деньги лучшую индульгенцию своему нарциссизму — холодильный бункер.

У него было не больше шансов, чем у стокгольмской снежинки, залетевшей в Конго, — поговорить с Леотой, и не просто сказать несколько отрывистых фраз, а остаться наедине и попытаться успеть уговорить ее выйти из ледяного клуба. К нему уже направлялся член Круга лауреат Вэйн Юнгер, чтобы вмешаться в разговор — с выражением на лице, как у опытного игрока в гольф, собирающегося преподать нахалу урок.

— Привет, Леота! Простите, мистер Эй…

Мур Первобытный оскалился и ударил лауреата по голове его собственной клюшкой; Мур Цивилизованный молча передал одну из самых недоступных женщин мира божеству Круга Спящих.

Она улыбнулась. Он улыбнулся. Они ушли.

Всю дорогу вокруг Земли до Сан-Франциско, сидя в баре стратоплана, в году от Рождества Христова Двухтысячном — пишется так: два, ноль, ноль, ноль, — Мур чувствовал, что связь времен распалась.

Только через два дня он решил, что следует делать.

Мур спросил себя (в Стобашенном отеле комплекса «Хилтон-Фриско», стоя на прозрачном балконе):

— Действительно ли это та женщина, которую я хочу в жены?

И ответил себе (глядя то на залив, то на капилляры улиц под подошвами своих ботинок):

— Да.

— Почему? — он хотел это знать.

— Потому что она прекрасна, — был ответ, — и будущее с ней восхитительно. Я хочу иметь эту прекрасную жену в восхитительном будущем!

И тогда он решил войти в Круг.

Он понимал, что замыслил незаурядное дело. Во-первых, потребуются деньги, много денег — целые акры зеленых президентов, выложенных в надлежащих местах и в надлежащее время. И еще требуется как-то отличиться, завоевать признание. К сожалению, в мире было полным-полно инженеров-электронщиков, горящих полным накалом по 20 часов в неделю над мелкими проектиками, — компетентных, способных, даже талантливых инженеров, у которых ничего этого нет. Так что задача была нелегкой.

Он погрузился в работу: 40, 60, 80 часов в неделю — читал, чертил, слушал записанные на пленку курсы по предметам, которые никогда раньше ему не требовались. Все это на одном дыхании — про отдых он позабыл.

В мае, когда пришло приглашение, он читал коротенький рукописный (не печатный!) текст на пергаменте (не на бумаге!) со слезами на глазах. Мур уже зарегистрировал девять патентов, и еще три проходили регистрацию. Один патент он продал, а теперь вел переговоры с «Аква Майнинг» о новой технологии водоочистки — с которой, он это чувствовал, он угадал. Деньги у него будут, решил Мур, если не терять темпа.

Возможно, будет и некоторая известность. Это зависело теперь в основном от технологии очистки и от того, куда он вложит деньги. Леота (урожденная Лорелеяnote 4) мерцала за страницами его формул, проступала подобно эскизу Бракаnote 5 в линиях его чертежей; пылала, когда он спал, спала, пока он сгорал…

В июне он решил, что следует отдохнуть.

— Старший менеджер отдела Мур, — сказал он лицу в зеркале механического парикмахера (рвение в работе привело его на указанную должность в отделе герметизации «Pressure Units»), — нужно улучшить французский и заняться танцами.

Парикмахерские инструменты убрали песочные вихры, подравняли виски. Усталые глаза в зеркале уныло согласились: им осточертело вникать в абстракции.

Отдых его, впрочем, по интенсивности оказался столь же изнурителен, как прежде работа. Он повысил свой мышечный тонус, часами прыгая в невесомости трамплинного зала на Сателлите-3 YMCAnote 6; он отшлифовал свой танцевальный стиль на практике, с сотней роботов и двумя десятками женщин; он прошел ускоренный медикаментозный курс французского по Берлицу (отвергнув более эффективную технику электроцеребральной стимуляции, которая, по слухам, могла повлечь за собой замедление рефлексов к лету); решив улучшить свою речь, он нанял репетитора для светских разговоров, и набивал подушку (а также и голову, наверное) пьесами периода Реставрации всякий раз, когда ложился спать (обычно через два дня на третий), — и когда день праздника приблизился, он уже чувствовал себя придворным эпохи Возрождения (слегка утомленным придворным).

Глядя на Мура Цивилизованного в зеркале парикмахера, Мур Первобытный поинтересовался — надолго ли ему хватит этого чувства?

За два дня до Версаля он навел на себя ровный загар и стал решать, что скажет Леоте.

«Я люблю вас!» (О, нет!) «Сбросите ли вы ваши ледяные кандалы?» (Ха-ха.) «Если я войду в Круг, вы составите мне компанию?» (По-видимому, это наилучший вариант.)

Итак, третья встреча пройдет на новом уровне. Довольно топтаться на прозаических тропах. Охотник углубляется в джунгли. «Устремленный вперед! — продекламировал Мур зеркалу. — И Преодолевающий!»

Она была в дымчато-голубом корсаже из орхидей. На вращающемся куполе дворца двигались поющие знаки зодиака, полы мерцали колдовскими огнями. У него возникло неприятное ощущение, будто чертовы цветы растут прямо здесь, из ее левой груди, как экзотические паразиты; это посягательство будило в нем ревнивое раздражение — он знал, совсем не в духе Ренессанса. И тем не менее…

— Добрый вечер. Как прозябают ваши цветочки?

— Едва-едва, если не наоборот, — ответила она с иронией, потягивая через соломинку нечто зеленое, — но они цепляются за жизнь.

— Вполне понятная страсть, — заметил он и завладел рукой, которую она не стала отнимать. — Скажите мне, Ева Микропросопоса,note 7 куда вы направляетесь?

На ее лице мелькнуло выражение интереса, и задержалось в глазах.

— Похоже, ваш французский стал лучше, Адам-Кадмонnote 8, — заметила она. — Я направляюсь вперед. А куда Вы направляетесь?

— В ту же сторону.

— Сомневаюсь… к сожалению.

— Сомневайтесь в чем угодно, но мы уже стали параллельными потоками.

— Вот как? Вы позаимствовали эту идею у какого-то инженерного гения?

— У человека, который хочет стать инженером холодильного бункера, — прокомментировал он.

Ее глаза испустили пронизывающие рентгеновские лучи, обдавая живым огнем.

— Я знала, у вас что-то есть на уме! Если вы это серьезно…

— Нам, падшим духам, лучше держаться вместе в этом Малкутеnote 9… Я серьезно. — Он кашлянул и посмотрел ей в глаза. — Давайте встанем вместе, как будто танцуем. Я вижу Юнгера; он нас заметил, а я хочу поговорить с вами.

— Хорошо.

Она поставила бокал на поднос, дрейфовавший близ нее, и последовала за Муром под вращающийся зодиакальный купол, предоставив члену Круга Юнгеру пробираться сквозь лабиринт плоти. Мур смеялся над его проблемами:

— Не так легко узнать людей на антикостюмированном балу!

Она улыбнулась.

— А знаете, вы сегодня танцуете не так, как прошлым вечером.

— Я знаю. Слушайте, как мне заполучить личный айсберг и ключ от Шлараффенланда?note 10 Я решил, что это может оказаться забавным. Знаю, что это не зависит от генеалогии и даже от денег, хотя и то и другое, кажется, способствует. Я изучил всю литературу, но мне бы не повредил практический совет.

Ее узкая ладонь чуть дрогнула в его руке.

— Вы знаете Дуайенну? — сказала/спросила она.

— В основном по слухам: что это старая горгулья, которую собираются держать в холодильнике до самого Армагеддона в надежде отпугнуть ею Зверя.

Леота не улыбнулась — она снова обратилась в стрелу, ответ был холоден.

— В каком-то смысле она и впрямь отпугивает звероподобных личностей от пределов Круга.

Мур Цивилизованный прикусил язык.

— Хотя многие Дуайенну недолюбливают, — продолжала Леота, чуть оживляясь по мере погружения в свои мысли, — мне она всегда казалась редкой антикварной статуэткой из китайского фарфора. Мне бы хотелось забрать ее к себе в дом, если бы у меня был дом, и поставить на камин, если бы у меня был камин.

— Я слышал, некоторые считают ее экспонатом из Викторианского зала лондонского музея, — Мур попытался развить тему.

— Она действительно родилась при королеве Вики, и ей действительно было за восемьдесят, когда изобрели гибернаторы, но я позволю себе заметить, что этим дело и ограничивается.

— И она в таком возрасте отправилась шляться во времени?

— Именно, — кивнула Леота, — поскольку желает быть бессмертным арбитром транс-общества.

Они кружились в такт музыке. Леота вновь смягчилась.

— В свои 110 лет, — заметил Мур, — она уже превращается в архетип. Не потому ли собеседование с ней так трудно пройти?

— И поэтому тоже… Если бы, например, вы решили сейчас просить о приеме в Бальный Круг, собеседования пришлось бы ждать до будущего лета. Если бы, конечно, вас допустили.

— И сколько в списке кандидатов?

Она прикрыла глаза.

— Не знаю… Тысячи, наверное. Разумеется, она просмотрит лишь несколько десятков. Остальных проверит, просветит, прополет и отсеет совет директоров. Потом, естественно, она вынесет окончательное решение — кого принять в Круг.

Внезапно зеленый и прозрачный зал (музыка и освещение, ультразвук и тонкие наркотические ароматы незаметно изменились) превратился в прохладное темное царство морского дна — полное причудливой ностальгии, как мысли русалки, скользящей над руинами Атлантиды. Элегический гений устроителя словно бы сблизил их в поле слабой гравитации, но Леота оставалась неприветливой и замкнутой в этой беседе.

— В чем ее подлинная сила? Я знаком с документами, я знаю, что у нее крупный пакет акций, ну и что с того? Почему директора не могут проголосовать в обход нее? Если заплатить…

— Они не станут, — был ответ. — Ее деньги тут ни при чем. Она сама — социальный институт.

— Она определяет ту особую исключительность, которая делает Круг Кругом

—продолжила Леота. — Подражатели ничего не смогут достичь, у них нет ее критериев отбора. Они приняли бы любого выскочку, согласного выложить деньги. Вот почему Те, Кто Имеет Значение (она произнесла это с заглавных букв), посещают и спонсируют именно мероприятия Круга. Вся исключительность пропала бы на Земле, если бы Круг снизил свои стандарты.

— Деньги есть деньги! — сказал Мур. — Если бы другие платили столько за свои развлечения…

— Тогда Те, кто берет эти деньги, не имели бы Значения. Круг станет их бойкотировать. Они утратят свой elannote 11, их начнут считать обычными торгашами.

— Это как замкнутая лента Мебиуса.

— Это кастовая система с векселями и балансом. Никто не заинтересован в ее разрушении.

— Даже те, кому отказали?

— Смешной! Эти — в последнюю очередь. Ничто им не мешает купить собственный холодильник, если есть деньги, и повторить попытку через пять лет. Они ведь станут лишь богаче за это время, если правильно вложат капитал. Некоторые ждали десятки лет, и до сих пор ждут. Некоторых приняли после многолетних попыток. Это делает игру более интересной, а выигрыш более желанным. В мире царят физическая праздность, брутальное социальное равенство и благоразумное равенство в экономике, — исключительность в легкомыслии становится самым ценным из всех отличий.

— Товаров, — поправил он.

— Нет, — резюмировала она, — это не продается. Если вы не способны предложить ничего, кроме денег.

Это вернуло его мысль к более приземленным вопросам.

— А какова цена, если пройдены все круги отбора?

— Правила достаточно гибкие, чтобы позволить любому подходящему кандидату сделать вступительный взнос. На срок, отсчитываемый по времени сна или по Балам, он подписывает обязательства о погашении задолженности из его текущего дохода. В результате даже обладателю небольшого состояния может быть предоставлено членство. Это необходимо, поскольку мы желаем сохранить наши демократические идеалы.

Она отвела взгляд в сторону, и вновь посмотрела на него.

— Обычно используется растущая процентная шкала выплат из дохода. К тому же при ликвидации ваших дел вам поможет консультант Круга, который порекомендует наилучшие способы вложения денег.

— Круг должен неплохо зарабатывать на этом.

— Certainementnote 12. Это тоже бизнес, а Балы — дело не дешевое. Но при этом вы сами будете частью Круга — вхождение в число акционеров предусмотрено правилами членства, — а мы закрытая корпорация с высокими дивидендами. Ваш капитал будет расти. Если вы будете приняты, вступите, и выйдете хотя бы через один объективный месяц — за это время пройдет около двадцати лет. Вы будете на месяц старше и намного богаче при выходе… и возможно, в чем-то мудрее.

— Куда нужно обратиться, чтобы внести мое имя в список?

Он знал, но у него была еще одна надежда.

— Мы можем это сделать прямо сейчас, отсюда. В офисе всегда кто-нибудь есть. Вам нанесут визит примерно через неделю, после предварительного расследования.

— Расследования?

— Пусть это вас не беспокоит. Или у вас было криминальное прошлое, психическая болезнь, или банк закрыл вам кредит?

Мур встряхнул головой:

— Нет, нет и нет!

— Тогда у вас не будет проблем.

— Но есть ли у меня реальный шанс на вступление при такой конкуренции?

И тут словно единственная капля дождя упала ему на грудь.

— Да, — сказала она, коснувшись щекой его шеи, смотря поверх его плеча, так что он не видел выражения ее лица, — вы пройдете все этапы и доберетесь до самого логова Мэри Мод Муллен с рекомендацией члена Круга. Этот последний барьер вам придется брать самому.

— Значит, я это сделаю, — сказал он ей.

— Собеседование может занять секунды. Она стремительна; ее решения почти мгновенны, и она никогда не ошибается.

— Значит, я это сделаю, — уверенно повторил он.

Над ними журчал зодиак.

Мур нашел Даррила Уилсона в автоматическом баре. Актер явно вышел в тираж; это был уже не тот человек, которого Мур помнил по завоевывавшим премии ковбойским сериалам. Тот был густобровый, пышнобородый викинг прерий. За четыре прошедших года по его дорогостоящей гримасе словно прокатилась лавина, оставив рытвины и канавы и присыпав растительность снегом. Уилсон перестал заниматься своим лицом, регулярно заливая желудок огненной водой, в которой еженедельно отказывал краснокожим на экране. Говорили, он расправляется уже со второй печенью.

Мур сел рядом с ним и вставил кредитную карточку в щель автомата. Набрал код мартини и стал ждать. Заметив, что сидящий не замечает его присутствия, объявил: — Вы Даррил Уилсон, меня зовут Элвин Мур. Хочу спросить у вас одну вещь.

Глаза меткого стрелка продолжали смотреть в пустоту.

— Репортер?

— Нет, ваш давний поклонник, — солгал Мур.

— Спрашивай в другом месте, — легко узнаваемый голос актера не изменился. — Ты фотограф.

— Мэри Мод Муллен, сучья богиня Круга, — заметил Мур. — На что она похожа?

Глаза наконец сфокусировались.

— Подал на канонизацию в этом году?

— Точно.

— Что ты думаешь?

Мур подождал, но продолжения не последовало, и он наконец спросил: — О чем?

— О чем хочешь. Сам назови.

Мур отпил мартини. Он решил принять игру, если это сделает собеседника сговорчивее.

— Думаю, что люблю мартини, — заявил он. — И…

— Почему?

Мур подавил рычание. Пожалуй, от Уилсона помощи уже не дождаться. Ладно, последняя попытка…

— Потому что оно расслабляет и помогает собраться, причем одновременно, а мне это бывает нужно после всего.

— Зачем ты хочешь быть расслабленным и собранным?

— Потому что это лучше, чем быть напряженным и несобранным.

— Почему?

— Да какого черта?!

— Проиграл. Катись домой.

Мур встал.

— Предположим, что я ушел и снова вернулся, и у нас все началось по-новой? О'кей?

— Садись. Колесики у меня крутятся медленно, но еще крутятся, — ответил Уилсон. — Мы говорим об одном и том же. Ты хотел знать про Мэри Мод. Вот на что она похожа — одни вопросы. Притом бессмысленные. Стереотипы мышления — это болезнь, от которой нет иммунитета, в каждом человеке их уживается множество. За две минуты она обдерет их с тебя без остатка, и твои ответы будут определяться только биохимией и атмосферным давлением. Ее решение — тоже. Мне нечего тебе сказать. Она вся сплошной каприз. Она — сама жизнь. Она уродлива.

— И это все?

— Она отказывает тем, кому следует. Достаточно. Уходи.

Мур допил мартини и ушел.

К зиме Мур составил состояние. Скромное — так надежнее.

Он сменил работу, перейдя в исследовательские лаборатории «Аква Майнинг», подразделение Оаху. Туда было на 10 минут дольше добираться, но должность директора по технологиям звучала куда солидней, чем старшего менеджера отдела, а Муру требовалась солидность. Он не снижал темпов осуществления программы насильственного повышения своего социального статуса, одним из ее результатов стал судебный процесс в январе.

Как ему удалось узнать, Круг предпочитал разведенных холостяков. Поэтому через авторитетную фирму знакомств он заключил срочный (с возможностью пролонгации) парный контракт на три месяца с Дианой Деметриос, безработной манекенщицей греко-ливанского происхождения.

Одна из проблем модельного бизнеса, заключил он позже, состоит в наличии слишком большого количества хирургически совершенных эталонов на рынке труда; такая профессия требует грубости, если хочешь сохранить работу. Его новый статус оказался достаточно привлекательным, чтобы спровоцировать Диану на судебный иск по обвинению в нарушении обещания — якобы достигнутого устно соглашения о том, что контракт может быть возобновлен.

«Берджис Сервис — Гражданские Контракты» прислала превосходного консультанта, оплатила судебные издержки, а также медицинские счета за сломанный нос Мура. (Диана перебила его «Основами искусства демонстрации», увесистым иллюстрированным фолиантом, который она носила в пластмассовом футляре, — Мур спал у бассейна, — пластмассовым футляром и всем остальным.) Так что к началу месяца марта Мур чувствовал себя ко всему готовым, умудренным и способным встать лицом к лицу с последней представительницей ХIХ столетия.

К маю, однако, он начал ощущать переутомление. Он собрался взять у психиатра направление на месячный отдых, но вспомнил слова Леоты насчет истории болезни. Он отменил свое решение и стал думать о Леоте. Мир вокруг остановился, пока он размышлял. Он виновато обнаружил, что не вспоминал о ней уже несколько месяцев. Он был слишком занят самообразованием, новой работой и Дианой Деметриос, чтобы помнить о королеве Круга, своей любви.

Он усмехнулся.

Тщеславие, решил он; я стремлюсь к ней, потому что все к ней стремятся.

Нет, это тоже неправда, неточность… Он стремился — к чему?

Он стал пересматривать свои желания и мотивы.

И тогда он обнаружил, что его намерения изменились. Средство стало целью. Что его по-настоящему влекло, прежде всего и более всего, скрыто и неявно, так это возможность попасть в Круг — в пожирающий столетия стратоплан, класса люкс, проносящийся сквозь завтра и послезавтра и все прочие дни, — и лететь высоко над миром, как древние боги, появлявшиеся только на обрядах равноденствий и спавшие весь остальной срок, возрождавшиеся с каждым новым сезоном, пока большая часть человечества влачила свое существование сквозь непрерывную череду дней. Быть частью Леоты значило быть частью Круга — и именно к этому он стремился. Это, безусловно, тщеславие. Это любовь.

Он громко рассмеялся. Его автосерфер вырезал вензеля по голубому стеклу океана, как алмаз с человеком внутри, отбрасывая холодные острые стружки вверх и ему на лицо.

Возвращаться от абсолютного нуля, воскрешаясь подобно Лазарю, не больно и поначалу даже не неприятно. Ощущений попросту нет, пока не доберешься до температуры обыкновенного трупа. А к этому времени инъекция нирваны уже расходится по вскрывающимся телесным рекам.

Только когда начинает возвращаться сознание, думала миссис Муллен, возвращаться к ясности, достаточной для того чтобы понимать, что произошло,

— что вино в ненадежном погребе простояло еще один год, и выдержка его стала еще редкостнее, — только тогда невыразимый страх вселяется в будничные очертания мебели… на мгновение.

Это какой-то суеверный предрассудок, какая-то внутренняя дрожь от мысли, что состав жизни — твоей собственной жизни — подвергся чужому воздействию. Пройдет микросекунда, и лишь смутное воспоминание останется от дурного сна.

Она передернулась, словно холод еще таился в ее костях, и стряхнула с себя память о ночном кошмаре.

Теперь ее внимание обратилось к стоящему рядом человеку в белом халате.

— Какой сегодня день? — спросила она.

«Он лишь горсточка пыли под ветром времен…»

— 18 августа 2002 года, — ответила горсточка пыли. — Как ваше самочувствие?

— Превосходно, спасибо, — заявила она. — Я только что вступила в новый век, — всего получается три, в которых я побывала, — отчего же мне не чувствовать себя превосходно? Я собираюсь побывать еще во многих.

— Я в этом уверен, мадам.

Ее руки, похожие на фрагменты географической карты, разгладили одеяло. Она подняла голову.

— Расскажите, что нового в мире.

Врач отвел глаза в сторону, когда зрачки ее вдруг вспыхнули ацетиленовым пламенем.

— Мы наконец высадились на Нептуне и Плутоне, — рассказывал он. — Они совершенно необитаемы. По-видимому, в Солнечной системе мы одиноки. Проект «Озеро Сахара» опять увяз в проблемах, но к весне, кажется, работы могут начаться: эти дурацкие претензии французов почти улажены… — Взгляд старухи расплавлял пыль на стеклянных панелях.

— Новый соперник, «Веселое будущее», три года назад вступил в гибернационный бизнес, — он перечислял, пытаясь улыбнуться, — но мы достойно встретили врага и одолели его: Круг выкупил их фирму восемь месяцев назад. Между прочим, наши бункеры стали теперь намного соверше…

— Повторяю, — сказала она. — Что нового в мире, доктор?

Он покачал головой, стараясь не встречаться с направленным на него взглядом.

— Мы теперь можем продлевать ремиссии, — сказал он наконец, — заметно дольше, чем при старых методах.

— Лучшее продление? — переспросила она.

— Да.

— Но не излечение?

Он покачал головой.

— В моем случае, — сказала она ему, — продление и так ненормально затянулось. Старые снадобья уже не действуют. Надолго ли помогут ваши новые?

— Трудно сказать. У вас редкая форма рассеянного склероза плюс осложнения.

— Но вы хоть приблизились к излечению?

— Это может потребовать еще двадцать лет. Возможно, скоро у нас появится что-то новое.

— Понятно. — Яркость ослабла. — Можете идти, молодой человек. Перед уходом включите ленту моего советника.

Он был рад позволить машине одержать верх.

Диана Деметриос набрала код библиотеки и заказала альманах Круга. Погоняла указатель страниц и остановилась.

Она смотрела на экран, как в зеркало, и на ее лице менялись различные выражения.

— Я выгляжу ничем не хуже, — решила она вскоре. — Даже лучше. Тебе следует заменить твой нос, а уж линия бровей…

— Если бы они не были лицемерными фундаменталистами, — сказала она изображению, — если бы они не дискриминировали пластическую хирургию, леди — я была бы на твоем месте, а ты на моем.

— Сука!

Миллионный баррель опресненной морской воды вылился, холодный и свежий, из Очистителя Мура. Выплескиваясь из тандем-камеры, вода пошла по трубопроводу — чистая и пригодная для использования, не подозревающая о своих качествах. Новая порция соленого океана подкачивалась с другой стороны.

Побочные продукты использовались в производстве псевдокерамики.

Человек, разработавший Очиститель двойного назначения, стал богачом.

Температура на Оаху была 82( по Фаренгейту.

Выплеснулся миллион первый баррель.

Элвина Мура оставили среди фарфоровых собак.

Две стены от пола до потолка были увешаны полками. Полки были заполнены синими, зелеными, розовыми, желтыми (не говоря уже о пурпурных, малиновых, шафранных и охряных) собаками, в большинстве покрытыми глазурью (хотя встречались и тусклые примитивы), размером от крупного таракана до карликового бородавочника. В комнате пылал адским пламенем настоящий камин, бросая метафизический вызов бермудскому июлю.

Над пламенем находилась каминная полка, также уставленная собаками.

Перед камином находился стол, за которым сидела Мэри Мод Муллен, закутанная в зеленый с черным тартан. Она просматривала досье Мура, лежащее на скатерти. Разговаривая с ним, она не поднимала глаз.

Мур стоял возле стула, который ему не предложили, и делал вид, что разглядывает собак и море отражающихся в них огней, захлестывающее комнату.

Мур не был большим любителем живых собак, хотя и зла им тоже не желал. Но когда он на секунду прикрыл глаза, на него накатила клаустрофобия.

Это были не собаки. Это были пришельцы, немигающе смотревшие на клетку с последним человеком на Земле. Мур пообещал себе, что не скажет никакой любезности насчет этой крикливо-радужной стаи (собранной, возможно, для охоты на нефритового оленя размером с чихуахуа); подобная мысль, решил он, могла зародиться разве что у ненормального маньяка, либо у человека с очень слабым воображением и минимальным уважением к собачьему роду.

Переспросив об основных моментах биографии, изложенных в его прошении, миссис Муллен подняла на него свои выцветшие глаза.

— Как вам мои собачки? — спросила она.

Она смотрела на него — узколицая, морщинистая старуха с огненными волосами, курносым носом и невинным выражением лица, каверзный вопрос искривлял ее тонкие губы.

Поспешно отыграв назад последние мысли, Мур счел за лучшее подтвердить цельность своей натуры объективным ответом.

— Восхитительное богатство красок.

Он сразу же почувствовал, что ответ неверен. Вопрос был слишком неожиданным. Он пришел, приготовившись лгать на любую тему, но только не о фарфоровых собаках. Пришлось улыбнуться.

— Их здесь ужасно много! Но они, однако, не лают, не кусают и не линяют, и кое-чего еще не делают…

Она улыбнулась в ответ.

— Мои милые цветастые сучки и сукины сыночки! Они ничего не делают. Они в некотором роде символические. Это еще одна причина, по которой я их собираю.

— Садитесь, — указала она, — и сделайте вид, что вам удобно.

— Спасибо.

— Тут сказано, что вы лишь недавно всплыли из счастливых глубин безвестности и достигли как бы эзотерических высот в технике. Почему вы захотели их оставить?

— Мне нужны были деньги и престиж, поскольку они, как я понял, полезны для вступления в Круг.

— Ага! Так это были средства, а не цель?

— Совершенно верно.

— Тогда скажите мне, почему вы хотите вступить в Круг.

Он подготовил ответ на этот вопрос много месяцев назад. И хорошо зазубрил, чтобы в любую секунду можно было произнести его самым естественным тоном. Слова уже сами чуть не вылетели изо рта, но он дал им умереть. Он распланировал все так, чтобы его речь привела в восторг поклонницу Теннисона. Сейчас он усомнился в правильности выбора.

Итак… он опустил аргументацию и выложил нейтральную часть — насчет стремления за знанием, как за летящей звездой.

— В ближайшие десятилетия будет множество перемен. Хочется увидеть их молодыми глазами.

— Членство в Круге подразумевает, что вы существуете для того, чтобы на вас смотрели, а не чтобы смотреть самому, — заявила она, вписывая что-то в досье. — Надо будет, наверное, перекрасить вам волосы, если мы вас примем.

— Это еще зачем!… Извините, вырвалось.

— Хорошо. — Она сделала другую запись. — Слишком сдержанных нам не надо

— как и слишком несдержанных, кстати говоря. У вас довольно забавная реакция. — Она вновь подняла на него глаза.

— Зачем вам так понадобилось видеть будущее?

Ему стало не по себе. Она словно бы знает, что он врет.

— Простое человеческое любопытство, — сказал он не совсем уверенно, — а также профессиональный интерес. Как инженер…

— Вы не на семинаре, — заметила она. — У вас не будет времени ни на что, кроме Балов, если вы собираетесь долго пробыть в Круге. Через двадцать лет… нет, через десять вы как инженер съедете на младенческий уровень. Для вас это все будет как китайские иероглифы. Вы читаете по-китайски?

Он покачал головой.

— Хорошо, — продолжала она. — Это сравнение было неуместным. Да, для вас все будет как иероглифы, и если вы захотите покинуть Круг, то будете всего лишь неквалифицированным чертежником — притом что вам вовсе не нужно будет работать. Но если вы хотите именно работать, вам придется заводить собственный бизнес, это и сейчас непросто, а с годами будет все труднее. Вы просто потеряете деньги.

Он пожал плечами и поднял обе руки. Он раньше размышлял об этом. Полсотни лет, сказал он себе, и мы сможем расплеваться с Кругом, будем богаты, я пройду курсы переквалификации и попробую устроиться консультантом по морскому конструированию…

— Моих знаний хватит, чтобы оценить сделанное, даже если я не смогу в этом принять участие.

— И вас удовлетворит позиция простого наблюдателя?

— Думаю, что да, — солгал он.

— Сомневаюсь. — Ее взгляд вновь пронзил Мура насквозь. — Вы полагаете, что любите Леоту Мейсон? Она вас рекомендует — но у нее, разумеется, есть такая привилегия.

— Не знаю, — сказал он наконец. — Я так думал вначале, два года назад…

— Увлечение — это превосходно, — объяснила старая леди. — Порождает отборные сплетни. К любви, однако, я отношусь нетерпимо. Избавьтесь от подобных намерений. Нет ничего скучнее и безрадостнее в Круге. Это порождает не слухи, а усмешки.

Итак, влюбленность или любовь?

— Влюбленность, — решил он.

Она поглядела в огонь, поглядела на свои руки.

— Вам придется развить буддистское отношение к миру вокруг вас. Этот мир будет изменяться каждый день. Когда бы вы ни остановились, чтобы на него посмотреть, он будет другим — и нереальным.

Мур кивнул.

— Поэтому, если хотите сохранить устойчивость, Круг должен стать для вас центром всего. Там, где нашло приют ваше сердце, должна жить и ваша душаnote 13.

Он кивнул еще раз.

— …И если вдруг вам не понравится будущее, когда вы остановитесь, чтобы на него посмотреть, помните, вы не сможете вернуться назад. Это нельзя просто представить, это надо почувствовать.

Он почувствовал.

Она начала что-то писать. Неожиданно ее правая рука задрожала. Она выпустила перо и очень осторожно втянула руку под шаль.

— Вы не так колоритны, как большинство претендентов, — чересчур естественно сказала она, — но у нас сейчас недостаточно мечтательного типа. Контраст придает глубину и рельефность нашим мероприятиям. Просмотрите все записи последних балов.

— Уже смотрел.

— И вы способны вложить в это душу? Или ее существенную часть?

— Где нашло приют мое сердце…

— В таком случае можете вернуться к себе, мистер Мур. Сегодня вас известят о нашем решении.

Мур встал. Так много вопросов ему не задали, так много важных вещей он собирался сказать, или забыл, или не имел возможности… Она уже приняла решение отказать? — задумался он. Наверное, поэтому собеседование было таким коротким? Хотя последние ее замечания были скорее обнадеживающими…

Когда он выбрался из жаркой псарни, все поры его тела казались свежими ранами от гвоздей.

Он отмокал в бассейне гостиницы весь день, а вечером направился в бар. Обедать он не ходил.

Когда он получил извещение о том, что принят, посыльный также сообщил, что в подобных случаях принято посылать маленький подарок инквизитору. Мур пьяно засмеялся, угадав, какого рода сувенир имеется в виду.

Мэри Мод Муллен встретила свою первую псевдокерамическую собаку с Оаху печальным пожатием плеч, почти перешедшим в содрогание. Она задрожала и едва не выпустила фигурку из пальцев. Поспешно поставив ее на нижнюю полку у стола, она потянулась за лекарством; со временем собачка растрескалась от жара.

Они танцевали. Море было вечнозелено-золотым небом купола, и день был необычно юн.

Утомленные финалисты шестнадцатичасового Бала сбились вместе, с ноющими ногами, с опущенными плечами. Оставалось восемь пар, еще двигавшихся в танце, и усталый оркестр играл им самые медленные вещи, какие мог вспомнить. На границе миров, где зеленая чаша неба смыкалась с голубым блюдцем Земли, полтысячи человек — воротники расстегнуты, рты полуоткрыты — глазели, как золотые рыбки из аквариума, на толщу воды за стеной.

— Думаешь, пойдет дождь? — спросил он.

— Да, — сказала она.

— Я тоже. И хватит о погоде. А что насчет этой недели на Луне…?

— Чем же плоха добрая старая мать Земля? — она улыбнулась.

Раздался чей-то крик. Звук пощечины последовал почти незамедлительно. Крик прекратился.

— Я никогда не был на Луне, — ответил он.

Казалось, ее это слегка позабавило.

— А я была. Мне не понравилось.

— Почему?

— Этот холодный, ненормальный свет за куполом, — сказала она, — и темные, мертвые скалы повсюду вокруг купола, — и поморщилась. — Вид как на кладбище в конце времен…

— Ладно, — сказал он, — забудь об этом.

— И эта легкость, как будто у тебя уже нет тела, когда движешься под куполом…

— Все в порядке.

— Извини, — она коснулась губами его шеи. Он коснулся губами ее лба. — Круг утратил свой блеск, — усмехнулась она.

— Все равно нас уже не снимают. Сейчас это не имеет значения.

Где-то за гигантским столом в форме морского конька, уставленным разными напитками, раздался женский плач. Музыканты заиграли громче. Множество светящихся морских звезд ползало по влажному небу на своих гусеничных лучах. Одна, пробираясь прямо над ними, обрызгала их соленой водой.

— Поедем завтра, — сказал он.

— Да, завтра.

— Как насчет Испании? Сейчас сезон хереса. Будет Juegos Florales de la Vendimia Jeresananote 14. Может быть, в последний раз.

— Слишком шумно, — поморщилась она, — со всеми этими фейерверками.

— Зато весело!

— Весело, — выдохнула она кривящимся ртом. — Давай поедем в Швейцарию и притворимся, что мы старики или что умираем от романтического чувства.

— Некрофилка! — фыркнул он и поскользнулся на мокром, но устоял. — Тогда уж лучше тихий горный лох — ты сможешь наслаждаться туманом и миазмами, а я — молоком и натуральным медом.

— Нет, — сказала она дрожащим пьяным голосом, — поехали в Нью-Гемпшир.

— Тебе не нравится Шотландия?

— Я никогда не была в Нью-Гемпшире.

— А я был, и мне там не понравилось. Это вроде твоего описания Луны.

Какой-то трепет в воздухе, словно бабочка влетела в пламя свечи.

Неподвижная черная молния медленно расширялась в зеленом небе. Закапал теплый дождь.

Пока она снимала туфли, он потянулся налево за бокалом на дрейфующем подносе. Выпил и поставил на место.

— Вкус такой, словно вино разбавлено.

— Наверное, Круг стал экономить, — ответила она.

Вдали Мур заметил Юнгера со стаканом в руке, смотрящего в их сторону.

— Я вижу Юнгера!

— И я. Он качается.

— Как и мы, — засмеялся Мур.

Седая шевелюра толстого барда была всклокочена, левый глаз почти совсем закрылся. Он неразборчиво пробормотал что-то и рухнул, разливая вино. Никто не направился ему помочь.

— Видимо, он опять чересчур набрался.

— Увы, бедный Юнгер, — сказала она без выражения. — Когда-то я хорошо его знала.

Дождь продолжал падать, а танцоры кружились по залу, словно фигурки в любительском кукольном театре.

— Вот они! — крикнул человек в малиновом хлопающем плаще, не из членов Круга. — Спускаются!

Все, кто был еще вменяем, смотрели верх, и дождь лил им в глаза. В безоблачной зелени плыли три серебряных дирижабля.

— Они пришли за нами, — заметил Мур.

«Они сделали это!»

Музыка на мгновение замерла, словно маятник в высшей точке. И заиграла снова.

«Доброй ночи, леди, — выводил оркестр, — доброй ночи, леди…»

— Мы спасены!

— Поедем в Юту, — его глаза были влажными, — у них там нет моретрясений и цунами.

«Доброй ночи, леди…»

— Мы спасены!

Она стиснула его руку.

«Весело мы кружимся, — ликовали голоса, — кружимся, кружимся…»

— Кружимся, — сказала она.

— Весело, — подтвердил он.

«Над глубоким морем!»

Месяц Круга спустя после величайшего происшествия в истории Круга, едва не положившего ему конец (другими словами, в лето господне и президента Кэмберта 2019-е, через двенадцать лет после моретрясения), члены Круга Мур и Леота (урожденная Лахезисnote 15) стояли на ступенях Дома Спящих на Бермудских островах. Было почти утро.

— Я верю, что люблю тебя, — проговорил он.

— К счастью, для любви не требуется вера, — ответила она, прикуривая сигару от его огня, — потому что я не верю ни во что.

— Двадцать лет назад я встретил на балу прелестную женщину и танцевал с нею.

— Пять недель назад, — поправила она.

— Я спрашивал себя, захочет ли она когда-нибудь покинуть Круг, вновь стать человеком и возложить на себя бремя земных тягот.

— Я часто спрашивала себя о том же, — сказала она, — в минуты скуки. Она не захочет. По крайней мере, пока не станет старой и уродливой.

— Значит, никогда, — он грустно улыбнулся.

— Вы очень любезны. — Она направила струю дыма к тропическим звездам, коснувшись рукой холодной стены здания. — Однажды, когда люди перестанут на нее оглядываться кроме как для того, чтобы сравнить ее с какой-нибудь кудрявой девочкой из далекого будущего, — или когда изменятся стандарты красоты, — тогда она пересядет с экспресса на местный поезд и позволит остальному миру ее обогнать.

— И на какой бы станции она ни вышла, она всегда будет одна в чужом городе, — закончил Мур. — Кажется, что мир перестраивают ежедневно. Я встретил однокурсника на вчерашнем приеме — то есть прошлогоднем, — и он обращался со мной так, словно годится мне в отцы. Через каждое слово повторял «сынок» да «малыш» — и он вовсе не пытался шутить. Это соответствовало тому, что он видел перед собой. Он испортил мне аппетит.

— Ты понимаешь, куда мы движемся? — сказал он в спину Леоте, обернувшейся к спящему саду. — Прочь! Вот куда. Мы никогда не сможем вернуться! Мир уходит от нас, пока мы спим.

— Это придает чувствам свежесть, не правда ли? — не сразу ответила она.

— И возбуждает, и внушает благоговение. Я имею в виду отсутствие привязанностей. Все вокруг сгорает. Мы остаемся. Ни время, ни пространство не имеют над нами власти, пока мы сами того не пожелаем.

— А я не желаю быть привязанной, — объявила она.

— Ни к чему?

— Ни к чему.

— Представь, что это все одна большая шутка.

— Что именно?

— Мир. Представь, что все мужчины, женщины и дети погибли в прошлом году при нашествии существ с Альфа Центавра, все, кроме замороженных в Круге. Представь какую-нибудь суперэффективную вирусную атаку…

— В системе Центавра нет жизни. Я вчера об этом читала.

— Хорошо, откуда-нибудь еще. Представь, что все останки и все следы хаоса вымели, и тут один пришелец указывает плавником на это здание. — Мур дотронулся до стены. — И этот пришелец говорит: «Эй! Да тут мороженые аборигены! Спросите у социологов — подержать их на льду или можно выбрасывать, пусть гниют?» Подзывают социолога, чтобы осмотреть нас и наши ледяные гробы, и он решает: «А что, из этого может выйти неплохая шутка и статья на дюжину страниц для журнала. Давайте их разбудим, и пусть думают, что все идет как раньше до вторжения. Если верить данному расписанию, все их действия распланированы заранее, так что сделать это нетрудно. Заполним их балы симулякрами с записывающей аппаратурой и будем изучать поведенческие реакции. Будем помещать их каждый раз в другую обстановку, и они припишут это прогрессу. Переберем так все возможные ситуации. А когда закончим, в любой момент можно будет закоротить таймеры и оставить их в холодильниках навсегда, или выкинуть наружу, пусть гниют».

— Его предложение было принято, — закончил Мур, — и вот мы, последние живые люди на Земле, скачем перед машинами, которыми управляют негуманоидные существа, по неизвестным причинам решившие нас изучить.

— Значит нужно показать хорошее представление, — ответила она, — чтобы сорвать аплодисменты, пока мы еще не сгнили.

Она погасила свою сигару и поцеловала его, пожелав доброй ночи. Они вернулись в свои гибернаторы.

Прошло двенадцать недель, прежде чем Мур почувствовал необходимость отдохнуть от череды Балов. Он начал ощущать растущую тревогу. Леота проводила с ним целые недели, но с недавних пор она демонстрировала знаки того, что ее настроение стало портиться, как будто сожалела о щедро потраченном на него времени. И ему захотелось посмотреть на что-то реальное, совершить прогулку по 2078 году. В конце концов, ему было уже больше ста лет.

«Королева будет жить вечно», — утверждала выцветшая газетная вырезка, висевшая в главном коридоре Дома Спящих. Под заголовком излагалась старая/недавняя история окончательной победы над рассеянным склерозом и сообщалось о сумме пожертвований, полученных медициной от одной из самых знаменитых жертв этого недуга. Мур не видел Дуайенну со дня собеседования. Его не заботило, увидит ли он ее когда-нибудь еще.

Мур надел костюм из временно отведенного ему шкафчика и направился через сад к аэропорту. Вокруг не было ни одного человека.

Он не знал точно, куда хочет полететь, пока не оказался перед билетным автоматом, динамик которого спросил: «Пункт назначения, пожалуйста».

— А…Оаху, лаборатории Аква, если у них там есть своя посадочная полоса.

— Есть, но вам придется заказать чартерный рейс на последние 65 миль…

— Дайте мне чартерный рейс на всю дорогу в обе стороны.

— Пожалуйста, вставьте вашу карточку.

О'кей.

Через пять секунд карточка вернулась в его руку. Он сунул ее в карман.

— Когда я прибуду?

— В девятьсот тридцать две, если вылетите через шесть минут на «Стреле-9». У вас имеется багаж?

— Нет.

— В таком случае «Стрела» ждет вас в зоне A-2.

Мур прошел через летное поле к кораблю вертикального взлета. «Стрелы» управлялись автопилотами. Для заказанного Муром рейса программа была рассчитана в кассовом автомате за несколько миллисекунд после того, как он назвал пункт назначения. Она была передана по радио на записывающее устройство «Стрелы». Автономный мозг автопилота позволял «Стреле» корректировать траекторию в случае непредвиденных обстоятельств и затем возвращаться на прежний курс для совершения посадки точно в заданном месте.

Мур поднялся на стартовую площадку и остановился, чтобы вставить свою карточку в слот возле люка. Люк открылся, он забрал карточку и вошел. Сев рядом с иллюминатором, он пристегнул ремни. Сразу после этого люк закрылся.

Через несколько минут ремни расстегнулись и втянулись в подлокотники. «Стрела» вышла на расчетную высоту.

— Не хотите ли убавить яркость освещения? Или предпочитаете поярче? — спросил голос над ухом.

— Мне нравится так, как есть, — ответил Мур невидимке.

— Не хотите ли чего-нибудь перекусить? Или чего-нибудь выпить?

— Мартини, пожалуйста.

Раздался скользящий звук, затем щелчок. В стене перед ним открылась маленькая ниша. Внутри находилось заказанное мартини.

Он взял его и сделал глоток.

За иллюминатором кормовая обшивка «Стрелы» разгоралась призрачным голубым светом.

— Не хотите ли чего-нибудь еще? — Пауза. — Не нужно ли прочитать вам статью на любую интересующую вас тему? — Пауза. — Или беллетристику? — Пауза. — Или поэзию? — Пауза. — Не хотите ли просмотреть каталог? — Пауза. — Или, может быть, включить для вас музыку?

— Поэзию? — повторил Мур.

— Да, имеется много…

— Я знаю одного поэта, — припомнил он. — Найдется что-нибудь из Вэйна Юнгера?

Механизм мгновение помедлил и отрапортовал:

— Вэйн Юнгер — имеется. В наличии сборники «Отвергнутый рай», «Стальная плесень» и «Зубило в небесах».

— Что самое последнее?

— «Зубило в небесах».

— Читай.

Первым делом голос зачитал все издательские данные и информацию об авторских правах. Мур запротестовал, но ему сообщили, что такой порядок предписан законодательством, и предоставили ссылку на прецедент. Мур потребовал еще мартини и замолчал.

Наконец голос произнес:

— «Наш зимний путь сквозь вечер и горящие кусты по сторонам».

— Что?

— Это название первого стихотворения.

— Хорошо… Читай.

(Где лишь вечнозеленое белеет…)

Пепел кружится снежными хлопьями в башнях метели.

Силуэты теряют контур.

Тьма, идеально безликая, выплескивается мимо ставней наружу, просачивается сквозь иголки упавших сосен, перетекает через рухнувший клен.

Возможно, это субстанция бренности, во сне изымаемая у Спящих, заливает дорогу зимнюю, как в обильные дожди.

Или идеальная Антижизнь учится рисовать эскизы мщением, всаживать сосульки горгулье в глаз.

Между прочим, хотя никто не может быть историком собственной жизни, я вижу ваше павшее небо, былые боги, в снах, заполненных дымом древних горящих статуй, безмолвных, повергнутых ниц.

(…и никогда вечнобелое не зазеленеет.)

Последовала пауза, потом:

— Следующее стихотворение называется…

— Подожди, — сказал Мур. — Первое стихотворение… В твоей программе есть объяснения?

— К сожалению, нет. Для этого требуется более сложное устройство.

— Повтори, когда выпущена книга.

— 2016 год, Северо-Американский Союз.

— И это его последняя книга?

— Да, он член Круга и печатается с интервалами в несколько десятилетий.

— Читай дальше.

Машина забормотала снова. Мур не очень хорошо разбирался в поэзии, но все же заметил постоянное упоминание льда и холода, снега и сна.

— Стоп, — сказал он автомату. — Есть у тебя что-нибудь из его вещей тех времен, когда он не входил в Круг?

— «Отвергнутый рай» издан в 1981 году, через два года после вступления Юнгера в Круг. Однако в предисловии говорится, что большая часть стихов написана до этого события.

— Читай.

Мур внимательно слушал. О снегах, льдах и снах почти не говорилось. Он передернул плечами — тоже мне открытие! — и кресло, не отставая, поменяло форму, пристраиваясь к нему.

Юнгера он почти не знал. Стихи Юнгера ему не нравились. Да и вообще мало какие стихи ему нравились.

Чтец взялся за новую вещь.

— «Дом для собак», — объявил он.

Сердце — кладбище гончих, Скрывшихся с глаз охотничьих.

Любовь здесь покрыта глазурью смерти, Сюда псы приползают умирать…

Мур слушал следующие строфы с улыбкой. Он угадывал источник этих стихов, и они ему нравились больше.

— Закончить чтение, — скомандовал он машине.

Он заказал еду и стал думать об Юнгере. Однажды он с ним разговорился. Когда это было?

2017…? Да, на столетии Освобождения Свободных Трудящихся во Дворце Ленина.

Водка текла рекой…

Фонтаны сока, словно артерии инопланетных существ, выбрасывали вверх свои яркие зонтики — пурпурные и зеленые, лимонные и оранжевые. Бриллианты, достойные эмиров, сверкали над многими сердцами. Принимавший гостей премьер-министр Корлов улыбался, как гигантский снеговик.

…Танцевальный павильон был из поляризованного хрусталя, и мир за стенами то возникал, то исчезал, то возникал снова: — как реклама, — заметил Юнгер, полулежащий на стойке бара.

Его голова повернулась навстречу Муру. Он походил на красноглазую сову-альбиноса. — Альбион Мур, если не ошибаюсь? — проскрипел он, протягивая руку. — Камо грядеши, черт возьми?

— Виноградный сок с водкой, — заказал Мур живому официанту, бесполезно высившемуся у миксер-автомата. Человек в униформе нажал две кнопки и передвинул стакан через два фута индевелого красного дерева. Мур придвинул его к Юнгеру, изображая салют. — Поздравляю со столетием Освобождения Свободных Трудящихся!

— За освобождение выпью. — Поэт перегнулся и набрал собственную комбинацию кнопок. Человек в униформе тихонько фыркнул.

Они выпили свои порции одновременно.

— Нас обвиняют, — широкий жест Юнгера указывал на весь мир вообще, — в том, что мы не знаем и не хотим знать ни о чем и ни о ком за пределами Круга.

— Так оно и есть, а что?

— Да… но это можно понимать в широком смысле. К собратьям по Кругу мы относимся точно так же. Если честно, со сколькими членами Круга вы знакомы?

— С очень немногими.

— Я не спрашиваю, сколько фамилий вы знаете.

— Что ж, я постоянно веду с ними беседы. В Круге все условия для того, чтобы много двигаться и много говорить, — и у нас в запасе все время мира. А у вас сколько друзей?

— Одного сейчас прикончил, — ухмыльнулся поэт, нависая над стойкой. — Сейчас смешаю себе другого.

Мур не хотел быть объектом для шуток или для излияния тоски, и он еще не разобрался, к какой категории следует отнести происходящее. После злосчастного океанского бала он жил как в мыльном пузыре и не желал, чтобы в него тыкали колючки.

— Значит, вы из тех, кто ходит сам по себе. Если вам не нравится в Круге, выходите.

— Вы не настоящий то-ва-рищ! — Юнгер погрозил пальцем. — Были же времена, когда человек мог прийти в бар и поговорить по душам с барменом или с собутыльниками! Вы не можете этого помнить — те времена кончились с появлением никелированной барматики. Черт побери ее железные зрачки и научную рецептуру!

Он вдруг выстучал сразу три бокала быстрым движением. Придвинул их по темной поверхности стойки.

— Попробуйте это! Отпейте из каждого! — скомандовал он Муру. — Вам не различить их без карты вин!

— В этом на машину можно положиться.

— Положиться? Черт побери! Можете положиться, что получите невроз. Когда-то человек мог купить пива и излить душу. Пока не расплодились эти ваши полагаемые машины! А теперь мы вступаем в молчаливый клуб маниакальных прыжков и все большей ненатуральности. Разве такой была «Русалка»? — возгласил он с ноткой фальшивого неистовства. — Или «Кровавый лев Степни»? Какими выносливыми были собутыльники Марло!

Юнгер обмяк.

— Увы! Алкоголизм нынче не тот!..

Его отрыжка, словно понятная без перевода фраза, вынудила лакея у миксер-автомата отвернуться, чтобы скрыть испуг на лице.

— Я повторяю свой вопрос, — продолжил переговоры Мур, — что вас держит там, где вам не нравится? Откройте, к примеру, собственный настоящий бар, если это то, что вам по душе. Он может иметь успех, я думаю, — живые бармены и все такое.

— Иди ты… не скажу куда! — Юнгер уставился в пространство перед собой. — Может, когда-нибудь я так и сделаю, — бормотал он. — Открою настоящий бар…

Мур отвернулся, чтобы взглянуть на Леоту, танцующую с Корловым. Он был счастлив.

— Есть много причин, по которым люди вступают в Круг, — бубнил Юнгер, — но главная из них это эксгибиционизм, и еще щекочущий призрак бессмертия за кулисами, наверное. С течением лет все труднее и труднее становится привлечь к себе внимание. В науке это уже почти невозможно. В ХIХ или ХХ веке еще можно было стать великим ученым, а сейчас остались только великие коллективы. Все искусства демократизировались до нереальности — и куда подевались их ценители? Я не имею в виду обычных зрителей.

— И вот мы имеем Круг, — продолжил он. — Скажем, наша спящая красавица, которая танцует там с Корловым…

— А?

— Пардон, не хотел вас так грубо будить. Я говорю, что если мисс Мейсон требовалось привлекать к себе внимание, то в наше время она не могла бы стать стриптизеркой, поэтому ей пришлось вступить в Круг. Это даже лучше, чем быть звездой экрана, работать нужно меньше…

— Стриптизеркой?

— Это актрисы, раздевавшиеся под музыку.

— Помню, я слышал об этом.

— Это тоже ушло в прошлое, — вздохнул Юнгер. — И хоть я ничего не имею против нынешней манеры одеваться и раздеваться, мне все же кажется, нечто яркое и хрупкое умерло вместе со старым миром.

— Но разве она не яркая?

— Безусловно, это так.

Они решили совершить небольшую прогулку снаружи, по холодной ночной Москве. Мур не собирался уходить, но он выпил уже столько, что с легкостью согласился. Кроме того, он не хотел, чтобы этот спотыкающийся болтун свалился в яму или заблудился где-нибудь, опоздал на рейс или свернул себе шею. И они брели вдвоем, вверх по ярко освещенным проспектам, вниз по полутемным улицам, пока не вышли на Площадь. Остановились перед огромным обветшалым монументом. Поэт сорвал с куста ветку и свернул ее веночком. Нацепил его на табличку у подножия.

— Бедняга, — буркнул он.

— Кто?

— Парень внутри.

— А кто это?

Юнгер покосился на него.

— Вы действительно не знаете?

— Я признаю, что в моем образовании есть пробелы, если вы это имеете в виду. Я постоянно стремлюсь их заполнить, но история всегда была моим слабым местом. Я специализировался на древних культурах.

Юнгер ткнул пальцем в монумент.

— Здесь покоится с миром благородный Макбет, — возвестил он, — древний вождь, наигнуснейшим образом убивший своего предшественника, благородного Дункана. А также многих других. Вступая на трон, однако, он обещал своим подданным быть милостивым. Но славянский характер — странная вещь! Его помнят в основном по превосходным речам, которые переводил человек по фамилии Пастернак. Теперь их уже никто не читает.

Юнгер вздохнул и уселся на ступеньку. Мур присоединился к нему. Он слишком замерз, чтобы злиться на высокомерные шутки пьяного поэта.

— Тогда людей использовали для ведения войн, — заметил Юнгер.

— Знаю, — отозвался Мур, потирая замерзшие пальцы. — Наполеон однажды сжег часть этого города.

Юнгер коснулся шляпы кончиками пальцев.

Мур огляделся. Диковинный градостроительный ансамбль окружал Площадь: некое госучреждение, дитя функциональной архитектуры, возносило к небу сверкающие клетки этажей, доминируя над окружающими постройками с запланированным самодовольством; черным зеркалом вырастала стена какого-то агентства, днем превращавшегося в блестящий аквариум, выставляя прохожим на обозрение суету натренированных служащих; напротив одинокая луковица церковного купола, помолодевшего в безмолвном полумраке, устремляла свой острый шпиль в небо, словно собираясь улететь вслед за воздушными кораблями, чьи огни по-прежнему двигались меж звезд, — и Мур подул на пальцы, засунул руки в карманы.

— Да, народы воевали, — сказал Юнгер. — Гремели пушки. Лилась кровь. Умирали люди. Но мы пережили это — слово за словом перейдя через шаткий Шинватnote 16. И вот в один прекрасный день мы здесь. Мир. И прошло много времени, прежде чем это заметили. Мы до сих пор не знаем, как это у нас получилось. Постоянные отсрочки и короткая память, наверное, — люди 24 часа в день заняты другими делами. А теперь воевать не из-за чего, все пользуются плодами мира, и у всех полные руки этих плодов. Все, что захочешь. И еще больше. У всех полные руки, — размышлял он, — и полные умы, и столько этих плодов расплодилось! Каждый месяц выпускается новая версия, лучше старой, этакая гонка технологий. Они поглощают наши умы, занятые их поглощением…

— Мы можем уйти в леса и жить на деревьях, — предложил Мур, жалея, что ему не хватило времени сунуть в карман костюмный термостат с батарейкой.

— Мы многое можем и, наверно, когда-нибудь так и сделаем. Думаю, со временем мы можем кончить в лесах.

— Тогда пойдем во дворец, пока время еще не вышло. Я замерз.

— Почему бы нет?

Они поднялись, направляясь в обратный путь.

— Для чего вы вообще вступили в Круг? Чтобы протащить свое недовольство через века?

— О, сынок, — поэт хлопнул Мура по плечу, — я просто аудитория в поисках представления.

После этого Муру потребовался целый час, чтобы согреться.

Автомат вежливо прокашлялся и сообщил:

— Сейчас начнется посадка на Оаху, лаборатории «Аква».

Пояс выполз Муру на колени. Мур застегнул его.

Неожиданно для себя он попросил: — Повтори последнее стихотворение из «Зубила».

— «Грядущее, не будь нетерпеливо», — объявил голос.

Когда-нибудь, быть может, — не сейчас.

В один прекрасный день, никак не раньше.

Человек — млекопитающее, возводящее монументы.

Не спрашивайте, как и для чего!

Муру припомнилось описание Луны, данное Леотой, и он чувствовал ненависть к Юнгеру все 44 секунды посадки. Он не знал точно, почему.

Он стоял у трапа «Девятки» и ждал, пока подойдет невысокий улыбающийся мужчина в пестрых тропических одеждах. Они автоматически пожали друг другу руки.

— …Очень приятно, — говорил встречавший, назвавшийся Тенгом, — и вы здесь едва ли что-нибудь узнаете из прежнего. Мы стали ломать голову, что же вам показать, сразу после звонка с Бермуд. — Мур сделал вид, что знает о звонке. — Мало кто помнит свою бывшую фирму через столько лет!

Мур улыбался, шагая в ногу с ним в сторону обрабатывающего комплекса.

— Да, стало любопытно, — соглашался Мур, — как все это теперь выглядит. Мой старый офис, лаборатория…

— Их, конечно, уже нет.

— Наша первая тандем-камера с широкотурбинными инжекторами…

— Естественно, реконструирована.

— А большие старые насосы…

— Блестящие и новые.

Мур повеселел. Солнце, которого он не видел несколько дней/лет, приятно грело спину, но еще приятнее оказалось войти в здание с кондиционерами. Была своя особая красота в функциональной компактности аппаратуры — Юнгер, возможно, назвал бы это иначе, решил он, но для Мура это была красота. Он на ходу гладил рукой кожуха устройств, в конструкции которых некогда было разбираться. Он стучал по трубопроводам и заглядывал в печи, где перерабатывалась псевдокерамика; он важно кивал и делал паузу, чтобы раскурить трубку, всякий раз, когда спутник спрашивал его мнение о какой-нибудь детали, чересчур совершенной для того, чтобы Мур мог иметь о ней собственное мнение.

Они поднимались по трапам, забирались в полости огромных резервуаров, похожие на храмы, шли коридорами, на стенах которых мелькание безмолвных огоньков отображало ход невидимых процессов. Изредка им попадались операторы у пультов аварийного управления — они смотрели телепрограммы или читали романы на своих портативных экранах. Мур пожимал руки и забывал имена.

Директор по технологиям Тенг не оказывал никакой помощи и даже был слегка загипнотизирован — тем, как молодо Мур выглядел, и тем, что именно Мур в незапамятные времена разработал основы используемого здесь процесса (и было видно, что столь же хорошо он разбирается в нынешних технологиях), — и видел в нем равного себе инженера, владеющего всеми современными знаниями. В действительности мрачное предсказание Мэри Муллен, что его профессия окажется за пределами его понимания, пока еще не совсем оправдалось, — но Мур видел, что движется в предсказанном направлении. О том же свидетельствовала и его собственная фотография, собирающая пыль в маленькой приемной, в ряду портретов покойных или удалившихся на покой предшественников Тенга.

Это острое чувство подтолкнуло его спросить: — А как вы считаете, мог бы я вернуться на свое старое место?

Голова его спутника дернулась. Мур сделал непроницаемое лицо.

— Ну… наверное… что-нибудь такое… можно попробовать придумать, — тот неловко замолчал, когда Мур улыбнулся и перевел разговор на пустяки. Было занятно увидеть внезапное оценивающее выражение на усталом лице директора — словно он впервые за все время по-настоящему увидел Мура. И страшновато…

— Да, зрелище прогресса воодушевляет, — непринужденно произнес Мур. — И пробуждает желание самому принять участие в работе. Я в этом не нуждаюсь, конечно. Однако просыпается какая-то ностальгия, когда приезжаешь через столько лет и видишь, как разрослось это казавшееся скромным предприятие — новые здания не обойдешь и за неделю, везде стоит новое оборудование и работает на полную катушку. Четко. Слаженно. Мне понравилось. Вам, я думаю, нравится здесь работать?

— Да, — выдохнул Тенг, — насколько работа вообще может нравиться… Кстати, вы не собираетесь остаться здесь на ночь? Сегодня еженедельная вечеринка сотрудников, вам будут очень рады. — Он поглядел на плоский кружок циферблата, словно приклеенный к запястью. — Собственно, там уже начали.

— Спасибо, — ответил Мур, — но меня поджимает время, нужно улетать. Мне просто захотелось подкрепить свою веру в прогресс. Благодарю вас за экскурсию и за то время, которое вы на меня потратили.

— Всегда к вашим услугам. — Тенг подвел его к роскошной комнате отдыха.

— Вы ведь не улетаете прямо сейчас, я надеюсь? У нас есть возможность здесь перекусить, и я был бы очень признателен, если бы вы позволили задать вам несколько вопросов о Круге. В частности, об условиях приема…

Всю дорогу, вокруг света до самых Бермуд, благодушно пьянея в комфортабельном салоне «Стрелы-9», в году от Рождества Христова 2078-м, Мур чувствовал, что связь времен восстановилась.

— Итак, вы хотите его иметь? — сказала/спросила Мэри Мод, осторожно выползая из своей шали.

— Да.

— Почему?

— Потому что я не разрушаю ничего из того, чем владею. Я и так владею очень немногим.

Дуайенна негромко фыркнула — возможно, от удивления. Погладила любимую собачку, словно ожидая от нее ответа.

— Плывущий по бездонному морю к далекому сказочному Востоку, — пробормотала она задумчиво, — корабль все же пытается бросить якорь. Я так и не знаю, почему. Вы можете мне сказать? Простое легкомыслие со стороны капитана? Или второго помощника?

Собачка не отвечала. Никто другой не вступил в разговор.

— Или мятежник хочет повернуть корабль назад? — продолжала она. — Вернуться домой?

Молчание оставалось ненарушенным. Но наконец:

— Я живу во множестве домов. Они измеряются часами. Каждый из них приятен…

— Но в недостаточной степени, и ни в один из них нельзя вернуться, не так ли? Позвольте мне предвосхитить ваши дальнейшие слова: «Я не собираюсь выходить замуж. Я не собираюсь покидать Круг. У меня будет мой ребенок…» — кстати, мальчик или девочка?

— Девочка.

— «У меня будет моя дочь. Я помещу ее в прекрасный дом, обеспечу ей превосходное будущее, и вернусь к Весеннему Фестивалю». — Она потерла собачку, как хрустальный шар, и сделала вид, будто смотрит сквозь зеленоватую глину. — Похожа ли я на цыганку?

— Весьма.

— И вы считаете, что это сработает?

— Не вижу причин, почему бы нет.

— Скажите, чем станет заниматься гордый отец, — осведомилась она, — сочинять дочке венок сонетов или конструировать ей механические игрушки?

— Ни то, ни другое. Он никогда об этом не узнает. Он будет спать до весны, а я нет. И она об этом тоже никогда не узнает.

— Тем хуже.

— Скажите, почему?

— Потому что она станет женщиной меньше чем за два месяца по часам Круга — и очень красивой женщиной, поскольку красота будет ей по карману.

— Разумеется.

— И как дочь члена Круга она будет иметь преимущественное право на вступление.

— Она может не захотеть этого.

— Только те, кому это недоступно, делают вид, будто так считают. Она захочет. Все хотят. И если ее красота будет хирургического происхождения, я, пожалуй, отменю для этого случая собственное правило и допущу ее в Круг. Там она встретит многих интересных людей: поэтов, инженеров, родную мать…

— Нет! Я бы сказала ей об этом, прежде чем позволила бы этому случиться…

— Ага! Скажите мне: ваш страх кровосмешения вытекает из страха сравнения или наоборот?

— Перестаньте, пожалуйста! Почему вы мне говорите об этих ужасных вещах?

— Потому что я, к сожалению, больше не могу позволить себе пытаться вас сохранить. Долгое время вы были превосходным символом, но теперь ваши развлечения перестали быть олимпийскими. Вы скатились до повседневности. Вы демонстрируете, что боги бестолковее школьников, что и они могут пасть жертвами биологии — несмотря на все те медицинские услуги, какие нам предоставлены. Принцесса, в глазах всего мира вы моя дочь, ибо я — это Круг. Примите мой материнский совет и выходите из Круга. Не пытайтесь возобновить контракт. Выходите замуж и ложитесь в гибернатор на несколько месяцев — до весны, когда контракт истечет. Спите непрерывно в бункере, пока не пройдет год или больше. Мы замаскируем романтические аспекты вашего выхода. Подождите год-другой рожать. Холодный сон не причинит вашему ребенку никакого вреда, у нас уже были подобные случаи. Если вы с этим не согласитесь, наше материнское предупреждение будет простым: вы подлежите немедленному исключению.

— Вы не можете так сделать!

— Перечитайте ваш контракт.

— Но почему об этом кто-то должен узнать?!

— Вы ведете себя словно глупенькая куколка! — во взгляде сверкнуло ацетиленовое пламя. — Все ваши понятия о внешнем мире фрагментарны и выборочны — за последние 60 лет, по крайней мере. Каждое средство массовой информации в мире ловит практически каждое движение каждого члена Круга — с момента его пробуждения в бункере и до того момента, когда он, усталый, возвращается с последнего Бала. У журналистов-ищеек сейчас больше способов подсматривания и подслушивания, чем цветных волос на вашей голове! Мы не сможем скрывать вашу дочь на протяжении всей ее жизни, так что и начинать не будем. У нас было бы достаточно хлопот с секретностью, если бы вы решили ее не иметь, — но я думаю, мы смогли бы перехитрить и перекупить наших собственных служащих.

Итак, я предлагаю вам принять решение.

— Мне очень жаль.

— И мне тоже, — сказала Дуайенна.

Посетительница встала.

Уходя, она услышала за спиной странный звук, как будто скулила фарфоровая собака.

Немощеная дорожка вьется капризной речкой мимо аккуратно подстриженных живых изгородей и далее вниз по причудливо изрезанному склону, пробегает под нестриженой развесистой форсайтией, мимо высоких островков густого сумаха и волнующихся ветвей случайного гинкго, машущих далеким чайкам и грезящих о неожиданном прилете археоптерикса; не меньше тысячи футов надо пройти, петляя вслед за ней, чтобы одолеть двести футов тщательно спланированных джунглей, отделяющих сады Дома Спящих от искусственных руин площадью в добрый акр, поросших буйной сиренью и зелеными колоколами больших ив, которые то скрывают, то выставляют на всеобщее обозрение разбитые цоколи, расколотые фризы, упавшие колонны, безрукие и безликие статуи и груды камней, разбросанные меж ними в притворном беспорядке; далее тропинка реки превращается в дельту и неожиданно теряется там, где волны Времени размывают напоминание memento morinote 17, для создания которого предназначены развалины, своеобразный консервант времени, и посмотрев вокруг, член Круга может сказать: «Я старше этого», — и его спутница может ответить: «Когда-нибудь мы сюда вернемся, и этого тоже не будет» (даже если на этот раз она так не сказала), и от этого почувствует себя еще бессмертнее и от этого еще счастливее; вскарабкавшись через завалы к высохшему фонтану, в круге которого смеется изуродованный варварами Пан, они найдут новую тропу, незапланированную и совсем недавно протоптанную, где трава желтеет под ногами и надо идти по одному, пробираясь сквозь заросли шиповника, прежде чем выйдешь к старому молу, который они обычно форсируют, подражая коммандос, чтобы попасть на большой пустынный пляж, где песок похуже чем в городе — там его просеивают каждые три дня, — но где тень так же манит, как и солнцепек, и где большие плоские камни приглашают к медитации.

— Ты обленилась, — заметил он, сбрасывая туфли и зарываясь пальцами ног в прохладный песок. — И на мол не полезла!

— Я обленилась, — подтвердила она.

Они скинули одежду и подошли к воде.

— Не толкайся!

— Пошли. Давай, кто быстрее до скал?

На этот раз он выиграл.

Они нежились на пограничных столбах Атлантики, как любая купающаяся парочка, в любую эпоху и в любой стране.

— Я могла бы остаться здесь навсегда.

— По ночам тут бывает холодно, а если будет буря — можно подхватить простуду, или тебя смоет в океан.

— Я имею в виду, — поправила она, — если бы все было как сейчас.

— Verweile doch, du bist so schonnote 18, — вспомнил он. — Фауст на этом проиграл пари, помнишь? Так же проиграл бы и Спящий. У Юнгера есть стихи об этом… Эй! Что с тобой?

— Ничего.

— С тобой что-то не так, девочка. Даже я это вижу.

— А если и так, что с того?

— Как это что? Все! Скажи мне.

Ее рука протянулась мостом между их камнями и встретила его руку. Он повернулся на бок, и молча смотрел на атлас ее мокрых волос и слипшиеся ресницы, смуглые пустыни щек, кровавый оазис рта. Она сжала его пальцы.

— Давай останемся тут навсегда, — подхватим простуду, и пусть нас смоет в океан.

— Ты хочешь сказать…

— Мы могли бы сойти на этой станции.

— Может быть. Но…

— Но тебе это нравится? Нравится большая шарада?

Он смотрел в сторону.

— Я думаю, ты был прав, — сказала она, — в тот вечер, много лет назад.

— Какой вечер?

— Тот вечер, когда ты сказал, что все это шутка — что мы последние живые люди на Земле, пляшущие перед машинами, которыми управляют негуманоидные существа, по неизвестным причинам решившие нас изучить. Кто мы такие — разве мы волны на экране осциллографа? Мне надоело быть объектом наблюдения.

Он по-прежнему смотрел в сторону моря.

— А я, пожалуй, полюбил Круг, — ответил он наконец. — Вначале я относился к нему амбивалентно. Но несколько недель/лет тому назад я посетил место, где раньше работал. Оно стало… совсем другим. Больше. Эффективнее. Но дело не только в этом. Не только в том, что там много вещей, до которых я не мог бы додуматься лет пятьдесят-шестьдесят назад. У меня там возникло странное чувство. Со мной был директор по технологиям — маленький болтун по имени Тенг, он ныл и плакался почище Юнгера, а я смотрел на эти тандем-резервуары и на ярусы аппаратов, выросших из скорлупы нашего старого здания — словно как из чрева матери — и вдруг почувствовал, что когда-нибудь что-нибудь родится из всей этой стали и пластика, и пляшущих электронов, в таком вот нержавеющем и недоступном месте, — и это что-то будет так прекрасно, что я хотел бы там присутствовать, чтобы его увидеть. Вот такое чувство у меня возникло. Но если бы это мгновение можно было остановить… Во всяком случае, Круг дает мне билет на спектакль, который я хочу увидеть.

— Милый, — сказала она, — только предвкушения и воспоминания наполняют сердце, текущее мгновенье — никогда.

— Возможно, ты права.

Он сжимал ее руку все крепче, пока сокращалось расстояние между их глазами. Нагнувшись над водой, он стал целовать алую влагу ее губ.

Verweile doch…

…Du bist so schon…

Этот Бал должен был превзойти все Балы. Неожиданное объявление о браке Элвина Мура с Леотой Матильдой Мейсон прогремело на рождественском празднике Круга и обернулось гвоздем сезона. После пышного обеда и обмена драгоценными безделушками свет в зале померк. Гигантская елка сверкала над прозрачным пентхаусом, как галактика, и ее огни дробились во всех каплях, растаявших на потолочном стекле.

Все часы Лондона били девять.

— Поженились на Рождество — разойдутся в двенадцатую ночь, — сказал кто-то в темноте.

— А что они покажут на бис? — прошептали с другой стороны.

Их сопровождали смешки, то и дело кто-нибудь перевирал рождественские песенки. Без сомнения, за сценой раскручивалась спираль интриги.

— Сегодня мы странно выглядим, — сказал Мур.

— Мы танцевали в морской могиле, — ответила Леота, — когда их рвало на ковры от страха.

— Круг стал не тот, — вздохнул он, — заметно не тот. Сколько новых лиц ты насчитала? И сколько старых исчезло? Трудно сказать. Куда уходят состарившиеся Спящие?

— На кладбище слонов? — предположила она. — Кто их знает?

— Сердце — кладбище гончих, — процитировал Мур,

— Скрывшихся с глаз охотничьих.

Любовь здесь покрыта глазурью смерти, Сюда псы приползают умирать…

— Это стихи Юнгера? — спросила она.

— Да. Почему-то сейчас вспомнились.

— Лучше бы не вспоминались. Мне не понравилось.

— Извини.

— Кстати, а где Юнгер? — поинтересовалась она, когда тьма отступила и окружавшие оживленно задвигались.

— У пунша, наверное, — или под столом.

— Но еще слишком рано… быть под столом, я имею в виду.

Мур сменил тему.

— Слушай, а что мы вообще здесь делаем? — захотел он узнать. — Зачем мы поехали на этот Бал?

— Потому что сейчас сезон милосердия.

— А также веры и надежды, — фыркнул он. — Ты решила быть сентиментальной? Ладно, я тоже буду сентиментален. В сущности, это тоже удовольствие.

Он поднес ее руку к своим губам.

— Прекрати.

— Хорошо.

Он поцеловал ее в губы. Кругом засмеялись.

Она вспыхнула, но осталась сидеть.

— Если ты хочешь выставлять меня… нас на посмешище, — сказал Мур, — я и дальше могу зайти. Объясни, для чего нужно было приезжать на этот Бал и объявлять о выходе из Круга у всех на глазах? Можно было просто пропустить все Балы, проспать до весны и не возобновлять больше контракты.

— Нет. Я женщина, я не могла отказаться от последнего Бала — последнего в году, и вообще последнего, — с твоим подарком на пальце, зная, что все окружающие в глубине души завидуют нам — нашей смелости, если больше нечему,

— а может быть, нашему счастью!

— О'кей, — согласился он, — я выпью за это… за тебя, во всяком случае! — Он осушил бокал. Не было камина, куда его можно бросить, и как ни нравился Муру этот жест, пришлось поставить бокал на стол.

— Потанцуем? Я слышу музыку.

— Не сейчас. Давай пока просто посидим, есть что выпить.

— Хорошо.

Когда все часы Лондона били одиннадцать, Леота пожелала узнать, где Юнгер.

— Он ушел сразу после обеда, — сказала ей стройная девушка с пурпурными волосами. — Наверное, желудок… — она пожала плечами, — или пошел взглянуть на «Глобус».

Леота нахмурилась и взяла себе еще бокал.

Потом они танцевали. Мур не замечал ни зала, через который они двигались в танце, ни других танцующих. Все они были безликими персонажами в книге, которую он уже отложил. Только танец был реален — и женщина, с которой он танцевал.

Время — это трение, решил он, разжигающее огонь в глазах. Я получил все, чего хотел, и по-прежнему хочу еще больше. Я это преодолею.

Зал был окружен зеркалами. Сотни Элвинов Муров танцевали с сотнями Леот (урожденных Мейсон). Они танцевали на всех своих Балах за последние семьдесят с чем-то лет — от лыжных курортов Тибета до подводного Сундучка Дэви Джонса, от новогоднего приема на орбитальном спутнике до плавучего Дворца Канаями, от Дня Всех Святых в карлсбадских пещерах до майских праздников в Дельфах — они танцевали всюду, и сегодня был их последний бал. «Доброй ночи, леди…»

Она положила голову ему на плечо и молчала, ее дыхание касалось его шеи.

— Доброй ночи, доброй ночи, доброй ночи, — слышал он собственный голос, и они покинули Бал с полуночными колоколами, рано, рано, и Рождество настало, когда они сели в прыгомобиль и сказали шоферу Круга, что возвращаются.

Они прошли мимо стратолайнера к «Стреле», которая их привезла, прошли по пушистому снежку, укрывшему землю, и взошли на трап.

— Не хотите ли убавить яркость освещения? Или предпочитаете поярче? — спросил голос над ухом, когда Лондон с его часами и Тауэром остался внизу.

— Убавь.

— Не хотите ли чего-нибудь перекусить? Или чего-нибудь выпить?

— Нет.

— Нет.

— Не нужно ли прочитать вам статью на любую интересующую вас тему? — Пауза. — Или беллетристику? — Пауза. — Или поэзию? — Пауза. — Не хотите ли просмотреть каталог? — Пауза. — Или, может быть, включить для вас музыку?

— Музыку, — сказала она. — Тихую, чтобы не отвлекала.

Минут через десять полусонный Мур услышал голос:

С рукоятью из пламени, наш хрупкий клинок-талисман вонзается в тьму под Полярной звезды комментарий колючий, срезая острые шипы помилованной преисподней, расплескивая свет, который во тьме не светит.

Узоры песни, вплетенные в жалящий полет, зачищены и выскоблены подстать идиотской теме.

Здесь, в освобожденном хаосе, взвиваясь над кочующей логикой, формы черной записи ложатся черным трафаретом на огонь.

— Выключи, — сказал Мур. — Тебя не просили читать!

— Я не читаю, — произнес голос. — Я сочиняю.

— Что?!

Окончательно проснувшийся Мур повернулся на голос, и кресло сразу поменяло форму, пристраиваясь к нему. Над изголовьем пары кресел, следующей сзади за ними, торчала пара ступней.

— Юнгер?

— Нет, Санта-Клаус. Ха! Ха!

— Что вы тут делаете, возвращаясь так рано?

— Вы только что ответили на ваш вопрос, разве нет?

Мур фыркнул и откинулся в кресле. Рядом тихо посапывала Леота, превратившая кресло в кровать.

Он закрыл глаза, но, помня о присутствии посторонних, никак не мог вернуться к прежней сонливой расслабленности. Послышался вздох, приближающиеся шаркающие шаги. Мур не открывал глаза, надеясь, что Юнгер отвалит и отправится спать. Но тот поступил иначе.

В салоне неожиданно взорвался его мощный баритон:

— Был я в Сент-Джеймсской больни-и-це, с милою ездил прости-ить-ся, — ревел Юнгер. — На белом столе лежала она, чиста, далека, холодна…

Мур выбросил левую руку, целя барду в живот. Цель была обширна, но удар был слишком медленным. Юнгер перехватил и отвел кулак, расхохотавшись.

Леота встрепенулась и поднялась.

— Что вы тут делаете? — спросила она.

— Сочиняю… самого себя. — Поэт подумал и добавил:

— Поздравляю со светлым праздником Рождества!

— Пошел к черту, — ответил Мур.

— Поздравляю вас по случаю бракосочетания, мистер Мур.

— Спасибо.

— А почему меня не пригласили?

— Это была краткая церемония.

Юнгер повернулся.

— Это правда, Леота? Такого старого собрата по оружию, как я, не пригласили только потому, что было недостаточно пышно для моего утонченного вкуса?

Она кивнула, полностью вернувшись ото сна.

Юнгер хлопнул себя по лбу:

— О, я уязвлен!

— А не пойти ли вам на прежнее место? — предложил Мур. — Здесь наливают бесплатно.

— Я не могу присутствовать на полуночной мессе нетрезвым!

У Мура снова сжались кулаки.

— У тебя есть шанс попасть на лежачую мессу для покойников.

— Вы, видимо, намекаете, что хотите остаться одни? Понял.

Он побрел в конец салона, и вскоре оттуда послышался храп.

— Надеюсь, мы его видим в последний раз, — сказала Леота.

— Почему? Всего лишь безвредный пьянчужка.

— Нет. Он нас ненавидит — за то, что мы счастливы, а он нет.

— По-моему, он счастливее всего, когда несчастен, — улыбнулся Мур, — и когда температура понижается. Он любит свой холодильник, потому что холодный сон похож на маленькую смерть. Он как-то сказал: «Член Круга умирает каждый день. Поэтому мне нравится быть членом Круга».

— А ты уверена, что дальнейший сон не опасен? — спросил он внезапно.

— Никакого риска.

Прямо под ними, в стратосферном холоде Время уносилось назад. Рождество опять стояло в прихожей, и скорость стратоплана вытесняла его все дальше, за дверь, за порог, и за пределы их мира — мира Элвина, Леоты и Юнгера, — чтобы на Бермудах вновь высадить их на пороге сочельника.

В салоне «Стрелы», несущейся навстречу Времени, Мур вспоминал давний новогодний бал, вспоминал свои прошлые желания и представлял, что они сидят рядом с ним; вспоминал все прошлые балы и представлял все те, на которых его не будет; вспоминал работу, к которой ему уже не вернуться, и что связь времен действительно распалась, и он не смог ее восстановить; вспоминал свою старую квартиру, где с тех пор ни разу не был, и старых друзей, включая Диану Деметриос, теперь уже умершую или одряхлевшую, и представлял вполне отчетливо, что вне Круга, от которого он отказался, не знает ни одной живой души, кроме женщины в соседнем кресле. Только Вэйн Юнгер не имел возраста, потому что служил вечности. Дай ему месяц-другой — и Юнгер откроет бар, соберет собственный кружок отверженных, и будет играть в свой личный ренессанс — если он решит когда-нибудь выйти из Круга.

Мур вдруг почувствовал себя усталым и потрепанным, и шепотом заказал у заботливого призрака мартини, и забрал его, перегнувшись через спящую жену. Медленно потягивая спиртное, он размышлял о мире, пролетавшем внизу.

Надо было оставаться при своих, решил он. Практически ничего он не смыслил в современной политике, или законах, или искусстве; его навыки были воспитаны Кругом и имели отношение только к веселью, музыке, цветовым сочетаниям и остроумным речам; в науке и технике он вернулся на младенческий уровень. Он знал, что богат, но всеми его делами управлял Круг. Непосредственно у него имелась только универсальная личная карта, принимаемая в любой точке света для оплаты за любые товары, удобства и услуги. Периодически просматривая свои бумаги, он видел распечатки балансов и знал, что ему никогда не придется беспокоиться о деньгах. Но он ощущал отсутствие уверенности и компетентности перед встречей с людьми, живущими вне Круга. Возможно, он покажется им закоснелым, старомодным, и «странным» — как он чувствовал себя сегодня вечером — без ореола избранности Круга, маскировавшего личные его качества.

Юнгер храпел вовсю, Леота глубоко дышала, мир медленно вращался внизу. Достигнув Бермуд, они спустились на землю.

Они стояли возле «Стрелы», перед полетным терминалом.

— Хочешь немного пройтись? — спросил Мур.

— Я устала, милый, — сказала Леота, глядя в сторону Дома Спящих. Потом обернулась к Муру.

Он покачал головой: — Я еще не готов.

Она потянулась к нему. Он поцеловал ее.

— Встретимся в апреле, дорогая. Спокойной ночи!

— Апрель — самый жестокий месяц, — объявил Юнгер. — Пошли, инженер. Провожу до стоянки челноков.

Они отправились в путь. Пройдя вдоль шоссе, начинавшегося у терминала, они свернули в широкий проход, ведущий к ангарам.

Ночь была кристально чистой, звезды сверкали золотой пылью, и спутник-маяк блестел, как яркая монетка, заброшенная в глубину небес. Дыхание слетало с их губ белыми облачками, которые тотчас таяли, не успев сформироваться. Мур безуспешно пытался раскурить трубку. Ему пришлось остановиться, прикрывшись от ветра, чтобы наконец это сделать.

— Хорошая ночь для прогулок, — сказал Юнгер.

Мур фыркнул. Порыв ветра выдул ему на щеку огненный дождь табачных искр. Он посасывал трубку, засунув руки в карманы пиджака, подняв воротник. Поэт хлопнул его по плечу.

— Пойдем в город, — предложил он. — Это сразу здесь за холмом. Недалеко идти.

— Нет, — сквозь зубы ответил Мур.

Они зашагали, и по мере приближения к ангарам Юнгер начал нервничать.

— Хорошо бы со мной сегодня кто-нибудь побыл, — сказал он неожиданно. — У меня странное чувство — словно я выпил эликсир столетий и стал вдруг мудрецом в такое время, когда мудрость бесполезна. Я… я боюсь.

Мур ненадолго заколебался.

— Нет, — наконец ответил он, — пора прощаться. Вы едете дальше, а мы здесь сходим. Приятно провести время!

Никто не предложил другому руки, Мур только проводил взглядом удаляющуюся к ангарам фигуру поэта.

Продолжив обход здания, Мур по диагонали пересек широкую лужайку и углубился в сад. Через несколько минут неприятных блужданий он нашел дорожку, ведущую к руинам.

Медленно и настойчиво он прокладывал путь через холодные заросли. После короткого периода паники, когда ему показалось, что он заблудился среди темных деревьев, он выбрался на освещенную звездами поляну, где взвихренные кусты гоняли по развалинам причудливые пятна тьмы, повинуясь порывам ветра.

Трава шелестела у его ног, когда Мур уселся на поваленной колонне и снова разжег трубку.

Он вообразил себя еще одним мраморным истуканом, поскольку пальцы онемели, и почувствовал себя частью этого ландшафта: искусственные декорации, симулированная трансплантация древней истории на новую. Ему не хотелось двигаться. Хотелось вмерзнуть в этот пейзаж и стать памятником самому себе. Он придумывал договор с воображаемым дьяволом: повернуть время вспять, вернуться с Леотой во Фриско, снова работать. Подобно Юнгеру, он вдруг ощутил себя мудрецом — в такое время, когда мудрость бесполезна. Он стремился к знаниям. Он обрел только страх.

Подгоняемый ветром, он отправился в путь. Изуродованный Пан то ли умер, то ли уснул в своем фонтане. Возможно, это холодный сон богов, подумал Мур, и когда-нибудь Пан проснется, задует в свою праздничную свирель, и только ветер отзовется ему среди высоких башен, только налоговый робот приковыляет к нему — потому что посетители Балов забудут праздничные мелодии, глянцевые фигуры на картинках будут лишены мудрости, растворенной в человеческой крови, а людям сделают прививку от нее, и запрограммированная против эмоций машина легкомыслия будет вечно вливать ощущение радости в лихорадочный бред опьяненных, чтобы они не узнали музыку Пана, и среди них никого не окажется из детей Феба, способных хотя бы повторить аттический крик его первого появления, разнесшийся над водами Средиземноморья множество лет тому назад.

Мур пожалел, что не остался подольше с Юнгером, ведь только сейчас он почувствовал, что подсмотрел краем глаза перспективы человечества. Потребовался страх перед новым миром, чтобы вызвать это чувство, но теперь он начал понимать поэта. Почему же тогда Юнгер остается в Круге? — удивился он. Получает ли тот мазохистское удовлетворение, глядя, как исполняются его ледяные пророчества, уходя все дальше и дальше от своего времени? Может быть и так.

Мур заставил себя совершить еще одно, последнее путешествие. Он прошел по их старой дорожке к молу. Камни леденили руки, поэтому он перебрался на пляж по лестнице.

Он стоял на проржавевшем ободе мировой чаши, отражающей звезды. Смотрел на черные горбы камней, на которых они с Леотой вели непринужденную беседу несколько дней/месяцев назад. Сперва он говорил о своих машинах, до того как разговор перешел на более личные темы. Тогда он верил, все еще верил в неизбежное слияние с ними его духа, превращающее их в большие и лучшие вместилища для жизни. А сейчас он боялся, подобно Юнгеру, что к тому времени может утратиться нечто иное, и прекрасные новые сосуды будут заполнены лишь частично, чего-то важного не хватит в них. Он надеялся, что Юнгер не прав; он чувствовал, что взлеты и падения Времени могли бы в некоем грядущем равноденствии возродить все дремлющие истины глубин души, какие он сейчас ощущал в себе, — и тогда найдется слух, чтобы оценить флейту Пана, и ноги, чтобы станцевать под нее. Он старался в это поверить. Он надеялся, что так оно и будет.

Упала звезда, и Мур поглядел на часы. Было поздно. Он устало направился к молу и вновь перебрался через него.

В Клинике Спящих он встретил Джеймсона, уже зевающего от подготовительной инъекции. Джеймсон был высокий и тощий, с волосами херувима и глазами его антипода.

— Мур, — заулыбался он, глядя, как тот снимает пиджак и засучивает рукав. — Вы проводите ваш медовый месяц в холодильнике?

Гипошприц чавкнул в торопливой руке медика, и инъекция вошла в руку Мура.

— Именно так, — процедил он, взглядом осаживая пьяноватого Джеймсона. — А что?

— Неподходящее местечко, — объяснил тот, продолжая ухмыляться. — Если бы я женился на Леоте, вы бы меня в холодильник не загнали! Разве что…

Мур сделал шаг вперед, из горла вырвалось рычание. Джеймсон отскочил с удивленным взглядом.

— Это шутка! — сказал он. — Я только…

Мур почувствовал боль в уколотой руке, когда мускулистый медик молча стиснул его локоть и оттащил назад.

— Да, — сказал Мур. — Спокойной ночи. Спите крепко, просыпайтесь бодрыми и свежими.

Он повернулся к двери, и врач отпустил его руку. Раскатав рукав, он забрал пиджак и вышел.

— Ты совсем свихнулся, — объявил Джеймсон ему вслед.

У Мура оставалось еще полчаса до укладывания в бункер. Сразу идти туда ему не хотелось. Он планировал подождать в клинике, пока лекарство начнет действовать, но присутствие Джеймсона изменило планы.

Пройдя широкими коридорами Дома Спящих, он поднялся на лифте к бункерам, широким шагом спустился к своей двери. Поколебавшись, он прошел мимо. Ему предстояло провести здесь три с половиной месяца; не хотелось добавлять к этому сроку еще и следующие полчаса.

Мур набил трубку. Захотелось покурить, и постоять в сентиментальном карауле у ледяного ложа богини, его супруги. Он оглянулся, нет ли поблизости медиков. После инъекции рекомендовалось воздерживаться от курения, но до сих пор его это не волновало, как и других постояльцев.

Поднимаясь назад, он услышал непонятные глухие удары. Они прекратились, когда он завернул за угол, но вскоре возобновились, стали громче. Звук доносился откуда-то неподалеку.

Мгновение спустя вновь наступила тишина.

У двери Леоты Мур задержался. Достал ручку и, ухмыляясь с зажатой в зубах трубкой, перечеркнул ее фамилию на табличке. Поверх нее аккуратно написал: «Мур». Когда он выводил последнюю букву, удары вновь возобновились.

Они доносились из ее комнаты.

Он открыл дверь, сделал шаг и остановился.

Человек стоял к нему спиной. Его правая рука была занесена вверх. В кулаке сжат крокетный молоток.

Его одышливое бормотанье, похожее на заклинание, донеслось до Мура.

— Несите ей розы, розы, не надо траурных лент. Лежит она охладелая…

Мур стремительно промчался через комнату. Он вцепился в молоток и вырвал его. Что-то хрустнуло в его руке, когда кулак врубился в челюсть. Человек ударился о стену и рухнул на пол.

— Леота! — сказал Мур. — Леота…

Белее паросского мрамора лежала она в своем взломанном футляре. Балдахин был поднят. Ее плоть уже обратилась в камень — ни кровинки не было на ее груди, пробитой деревянным колом. Только сколы и трещины, как на мраморе.

— Нет, — сказал Мур.

Кол был из такого сверхтвердого синтедерева — кокобола или кебрачо, а может быть, lignum vitaenote 19, — что даже не расщепился.

— Нет, — сказал Мур.

Ее лицо было спокойно, как у спящей, волосы цвета алюминия. Его кольцо на ее пальце…

Из угла комнаты послышалось бормотанье.

— Юнгер, — сказал Мур без выражения, — зачем — ты — это — сделал?

Лежащий сопел и всхлипывал. Его глаза были устремлены на что-то, не имеющее имени.

— …вампир, — хрипел он, — заманивает мужчин на свой «Летучий голландец» и тащит их сквозь годы… Она — будущее, богиня снаружи и голодный вакуум внутри, — объяснил он без каких-либо эмоций. — Несите ей розы, розы… Мир купался в ее веселье, нуждался в ее улыбке… Хотела меня бросить тут одного в центре пустоты! Я не могу слезть с этой карусели, и у меня нет медного кольца. Но никто никогда не будет так покинут и одинок, как я был, не сейчас. Была ее жизнь веселой, веселой, плясала она на балах… Я думал, она может ко мне вернуться, когда ты ей надоешь.

Он заслонил голову руками, когда Мур придвинулся к нему.

— Для технаря будущее…

Мур обрушил на него молоток, дважды, трижды. После третьего удара он потерял счет, потому что его мозг не мог удерживать числа больше трех.

Потом он шел, бежал, не выпуская молотка — мимо закрытых дверей, как мимо пустых глаз, вверх по коридорам, вниз по всегда безлюдным лестницам…

Убегая от Дома Спящих, он услышал, как кто-то кричит ему вслед в темноте. Мур не остановился.

Много времени спустя он снова перешел на шаг. Рука была как свинец, дыхание обжигало грудь. Он взошел на холм, помедлил на вершине, и спустился с другой стороны.

Бальный Городок — дорогой курорт, принадлежащий Кругу и живущий на его деньги, хотя и редко управляемый им напрямую, — был пустынным, если не считать рождественских огней в окнах, мишуры и ветвей остролиста. Откуда-то доносилась приглушенная музыка праздника, временами смех. От этого Мур чувствовал себя все более одиноким, поднимаясь по одной улице и спускаясь вдоль другой, его тело все больше отделялось от него самого по мере того как сказывалась полученная инъекция. Ноги отяжелели. Его глаза слипались, и ему с трудом удавалось держать их открытыми.

В церкви не велось никакой службы, когда он вошел. Внутри было теплее. И здесь он был так же одинок.

В здании стояла полутьма, и взгляд Мура привлекла цепочка огней, рамкой окружившая картину у подножия статуи. Это была сцена в яслях. Опираясь о скамью, Мур смотрел на мать и дитя, на ангелов и сочувствующий скот, на отца. Затем испустил нечленораздельный вой, швырнул молоток в нарядные ясли и отвернулся. Цепляясь за стену, он сделал несколько нетвердых шагов и свалился, ругаясь и всхлипывая, и наконец заснул.

Они нашли его у подножья креста.

Судопроизводство приобрело сверхзвуковую стремительность в сравнении с эпохой его молодости. Экспоненциальный рост демографического давления много лет назад привел повсюду к переполнению всех судебных архивов, после чего юридические процедуры были освобождены от документации до такой степени, чтобы в самый раз хватило на круглосуточное отправление правосудия. Вот почему Мур предстал перед судом в десять вечера, два дня спустя после Рождества.

Процесс длился менее четверти часа. Мур отказался от слова; зачитали обвинительное заключение; он признал себя виновным, и судья приговорил его к смерти в газовой камере, ни разу не подняв глаза от своих бумаг.

В оцепенении Мур покинул зал и был отведен в камеру для последней трапезы, на которую не обратил никакого внимания. Он не имел ни малейшего представления о правилах судопроизводства в этом году, выбранном им для проживания. Адвокат Круга с безучастным видом выслушал его историю, сказал что-то о символических наказаниях и дал совет отказаться от выступления и признать себя виновным в человекоубийстве при изложенных обстоятельствах. Мур подписал предложенное заявление. Потом адвокат ушел, больше никто с Муром не разговаривал, кроме тюремщиков, до самого процесса, и даже перед отправкой в суд ему было сказано всего несколько слов. И вот теперь — получить смертный приговор за то, что признал себя виновным в убийстве убийцы собственной жены, — он не мог представить, что правосудие уже свершилось. Несмотря на это, он сохранял неестественное спокойствие, механически прожевывая принесенную по его заказу еду. Он не боялся смерти. Он не мог в это поверить.

Спустя час за ним пришли. Его доставили в маленькую герметичную камеру с единственной застекленной щелью высоко в металлической двери. Мур сел на скамейку, и стражники в серой униформе захлопнули за ним дверь.

Через неопределенное время он услышал треск лопающихся ампул и почувствовал запах газа. Запах усиливался.

Вскоре он уже кашлял и хрипел, задыхался и кричал, он представлял ее лежащей в холодном бункере, ироничная мелодия юнгеровской песенки крутилась в его голове:

Был я в Сент-Джеймсской больни-и-це, С милою ездил прости-ить-ся.

На белом столе лежала она — Чиста, далека, холодна…

Неужели Юнгер уже тогда сознательно запланировал ее убить? Или что-то пряталось в его подсознании? И он чувствовал, как это вырывалось наружу, поэтому и просил Мура остаться с ним, чтобы предотвратить произошедшее?

Никогда уже не узнать, решил он, когда боль из легких просочилась в голову и затопила мозг.

Очнувшись в чистой постели с чувством невыносимой слабости, он услышал в наушниках обращавшийся к Элвину Муру голос: «…И пусть это послужит вам уроком».

Мур сорвал наушники жестом, в котором должна была выразиться его решительность, но мускулы повиновались очень плохо. Все-таки наушники соскочили.

Он открыл глаза и осмотрелся.

Он мог находиться в палатах изолятора на верхних этажах Дома Спящих, или в преисподней. Франц Эндрюс — адвокат, по чьему совету Мур признал себя виновным, — присел рядом с ним.

— Как ваше самочувствие? — спросил он.

— О, замечательно! Хотите партию в теннис?

Адвокат бледно улыбнулся.

— Вы успешно выплатили ваш долг обществу, — объявил он, — пройдя процедуру символического наказания.

— И это все объясняет, — сказал Мур кривящимся ртом. И после этого: — Не вижу, почему за это вообще должно быть наказание, символическое или еще какое. Этот рифмаг убил мою жену.

— Он за это заплатит, — сказал Эндрюс.

Мур повернулся на бок и взглянул в плоское бесстрастное лицо находящегося рядом человека. Короткие волосы адвоката казались не то светлыми, не то седыми, взгляд — необратимо трезвым.

— Не могли бы вы повторить то, что вы только что сказали?

— Конечно. Я сказал, он за это заплатит.

— Он не умер?!

— Нет, он вполне жив — двумя этажами выше. Нужно вылечить ему голову, прежде чем он сможет предстать перед судом. Он слишком болен, чтобы подвергнуть его казни.

— Он жив! — сказал Мур. — Жив? Тогда какого черта меня казнили?

— Так ведь вы же его убили, — сказал Эндрюс с долей раздражения. — Тот факт, что врачи позднее смогли вернуть его к жизни, не отменяет того факта, что человекоубийство произошло. Символическое наказание предусмотрено как раз для таких случаев. В другой раз вы дважды подумаете, прежде чем это сделать.

Мур попытался встать. Упал на постель.

— Не волнуйтесь. Вам нужно отдохнуть еще несколько дней, прежде чем вам можно будет вставать. Вас самого оживили только вчера вечером.

Мур слабо хихикнул. Потом захохотал, и хохотал долго. Закончилось это рыдающими всхлипами.

— Теперь вам легче?

— Легче, легче, — хрипло пробормотал Мур. — Чувствую себя на миллион баксов, или какая там дурацкая валюта у вас здесь водится. Какое наказание получит Юнгер за убийство?

— Газовая камера, — сказал юрист, — как и у вас. Если предполагаемое…

— Символическое или насовсем?

— Символическое, конечно.

Мур не запомнил, что после этого произошло, он только слышал чей-то крик, и неизвестно откуда взявшийся врач что-то сделал с его рукой. Потом он заснул.

Проснувшись, он почувствовал себя значительно крепче и увидел солнечный луч, бесцеремонно взобравшийся на стенку. Эндрюс сидел на том же месте, словно никуда не уходил.

Мур взглянул на него и ничего не сказал.

— Мне подсказали, — заговорил адвокат, — что вы не располагаете знаниями о современном состоянии законодательства в данной области. Я упустил из виду длительность вашего пребывания в Круге. Подобные случаи настолько редки — фактически я впервые сталкиваюсь с обстоятельствами такого рода, — что я был уверен, что вам известно понятие символического наказания, когда беседовал с вами в вашей камере. Я приношу свои извинения.

Мур кивнул.

— Кроме того, — продолжал он, — я был уверен, что вам известны обстоятельства предположительно совершенного мистером Юнгером убийства…

— «Предположительно», черт возьми! Я там был. Он колом пробил насквозь ее сердце! — на последнем слове голос Мура сорвался.

— Этот случай создает прецедент — привлечь ли мистера Юнгера к суду немедленно за попытку убийства или же подвергнуть его задержанию до выполнения операции и предъявить обвинение в убийстве в случае ее неудачного исхода. В случае его задержания возникло бы множество других проблем — которые, к счастью, были разрешены по его собственному предложению. После излечения он будет помещен в гибернатор и останется там до момента, когда характер его преступления будет надлежащим образом определен. Это решение принято им по доброй воле, поэтому официального вердикта выносить не потребовалось. Слушание его дела отложено, таким образом, до тех пор, пока будут усовершенствованы хирургические методы…

— Какие хирургические методы? — перебил Мур, сев в постели и опираясь на изголовье. Впервые после Рождества его голова была совершенно ясной. Он уже догадывался, о чем речь.

Он произнес одно слово:

— Объясните.

Эндрюс поерзал на стуле.

— У мистера Юнгера, — начал он, — было весьма поэтическое представление о точном местонахождении человеческого сердца. Он не попал по центру сердца, хотя в результате случайного отклонения его орудие задело левый желудочек. Это легко поправимо, по словам медиков.

К несчастью, однако, отклонение древка привело к повреждению позвоночного столба: два позвонка раздроблены и еще в нескольких возникли трещины. Это повлекло за собой тяжелую травму спинного мозга…

Мур снова впал в оцепенение, которое все более усиливалось, пока слова адвоката заполняли окружающий воздух. Разумеется, она не умерла. И не жива. Она в холодном сне. Искра жизни сохранится в ней до самого пробуждения. Тогда, и только тогда она сможет умереть. Если только…

— …Осложняется ее беременностью, — говорил Эндрюс, — и периодом времени, необходимым, чтобы поднять температуру ее тела до операбельной.

— Когда будет операция? — вмешался Мур.

— Сейчас они не могут сказать наверняка. Нужно специально разработать новую схему операции, учесть многие проблемы, решение которых известно в теории, но не на практике. В настоящее время медики могут контролировать любой из угрожающих факторов, но не уверены, что удержат их баланс на протяжении всей операции. Сейчас это труднопреодолимо — чтобы одновременно восстановить сердце, срастить спинной мозг и сохранить плод, потребуется разработать специальный новый инструментарий и новые техники.

— Это надолго? — настаивал Мур.

Эндрюс пожал плечами.

— Они не могут сказать. Месяцы, годы. Сейчас ее жизнь в безопасности, но…

Мур попросил его уйти — довольно громко — и он ушел.

На следующий день Мур встал на ноги, несмотря на слабость и головокружение, и отказался ложиться до тех пор, пока не увидит Юнгера.

— Он в заключении, — сказал приставленный к Муру врач.

— Ничего подобного, — возразил Мур. — Вы не юрист, а я говорил с юристом. Официально он не будет взят под стражу, пока не выйдет из анабиоза

— когда бы это ни произошло.

Потребовалось больше часа, чтобы добиться разрешения на свидание с Юнгером. Его сопровождали Эндрюс и двое санитаров.

— Вы не доверяете символическому наказанию? — съехидничал Мур. — Ведь я теперь должен дважды подумать, прежде чем это сделаю.

Эндрюс отвел глаза и промолчал.

— Во всяком случае, сейчас я слишком слаб, да и молотка нет под рукой.

Они постучали и вошли.

Юнгер сидел, обложенный подушками, с белым тюрбаном на голове. На одеяле лежала закрытая книга. Через окно он наблюдал за садом. Он повернул голову навстречу вошедшим.

— Доброе утро, сукин сын, — приветствовал его Мур.

— Прошу, — сказал Юнгер.

Что дальше говорить, Мур не знал. Он уже выразил все свои чувства. Поэтому он молча направился к стулу возле кровати и сел. Достав трубку из кармана пижамы, он собрался заняться ею, чтобы скрыть свое замешательство. Однако вспомнил, что табака у него нет. Эндрюс и санитары делали вид, что не обращают на них внимания.

Он зажал в зубах пустую трубку и поднял глаза.

— Мне очень жаль, — сказал Юнгер. — Вы можете в это поверить?

— Нет, — ответил Мур.

— Она — будущее, и она — ваша, — сказал Юнгер. — Я всадил кол ей в сердце, но она так и не умерла. Мне сказали, что сейчас разрабатывают новые машины для операции. Врачи исправят все, что я наделал, все будет как новенькое, — он сморщился и опустил глаза.

— Если вас это может как-то утешить, — добавил он, — я страдаю и буду страдать. Этого Голландца не спасет ни одна Senta. Нет для меня гавани ни в Круге, ни за Кругом, ни в бункере — я умру в незнакомом месте среди чужих людей. — Он поднял голову и со слабой улыбкой посмотрел на Мура. Не выдержав его взгляда, он вновь уткнулся в одеяло. — Ее спасут! — сказал он настойчиво. — Она будет спать, пока не найдут надежные средства. И тогда вы сойдете вдвоем, а я останусь на карусели. И вы больше никогда меня не увидите. Желаю вам счастья. Прощения выпрашивать не буду.

Мур поднялся.

— Нам больше нечего сказать. Поговорим еще в каком-нибудь году, через день или два.

Он вышел из комнаты, гадая, что еще тут могло быть сказано.

— Круг поставлен перед этическим вопросом, — произнесла Мэри Мод, — то есть, я поставлена. К сожалению, он исходит от правительственных юристов, поэтому с ним нельзя поступить так, как с большинством этических вопросов. На него придется ответить.

— Это касается Мура и Юнгера? — уточнил Эндрюс.

— Не совсем. Это касается всего Круга — в результате их эскапады.

Она приподняла газетный лист, лежавший на столе. Адвокат кивнул.

— «Родился младенец среди нас», — процитировала она заголовок, указывая на фотографию распростертого в церкви члена Круга. — Передовица этой газеты обвиняет нас в распространении всевозможных неврозов — от некрофилии и вплоть до чего угодно. И еще это второе фото — мы до сих пор не знаем, кто его сделал, — здесь, на третьей странице…

— Я видел.

— Теперь они хотят гарантий, что отставные члены Круга сохранят хороший тон и не превратятся в выдающиеся нежелательные элементы.

— У нас такое в первый раз… в такой форме!

— Разумеется, — улыбнулась Дуайенна. — Обычно у них хватает порядочности воздержаться от антиобщественных поступков в первые недели… а богатство хорошо маскирует большинство несоответствий в поведении. Однако наши обвинители утверждают, что мы либо недостаточно тщательны при отборе и допускаем к себе неправильных людей, — а это смешно, — либо плохо проверяем людей при выходе из Круга — а это уж совсем смешно. Первое — потому что отбором занимаюсь я, второе — потому что нельзя запустить человека на полстолетия в будущее и ожидать, что он приземлится на ноги и будет разумен и приветлив, как всегда… какую бы подготовку с ним ни провели. Наши люди хорошо выглядят просто потому, что они вообще, как правило, не привыкли что-нибудь делать.

Мур и Юнгер были в достаточной степени нормальны и знали друг друга достаточно поверхностно. Оба внимательнее обычного следили за тем, как их миры уходят в историю, и оба были чрезмерно чувствительны к этим изменениям. Тем не менее мы имеем дело с межличностной проблемой.

Эндрюс молчал.

— На мой взгляд, мы имеем дело с элементарной мужской ревностью — непредсказуемая человеческая вариация. Предусмотреть такой конфликт я не могла. К переносу во времени он отношения не имеет. Не так ли?

Эндрюс не ответил.

— Таким образом, никакой проблемы нет, — продолжала она. — Мы не выпускаем на улицу Каспаров Хаузеровnote 20. Мы просто переносим состоятельных людей с хорошим вкусом на несколько поколений в будущее — и они хорошо там устраиваются. Наша единственная ошибка была предопределена обострением мужского антагонизма, который носил взаимный характер и был вызван присутствием красивой женщины. Вот и все. Вы согласны?

— Он считал, что умирает навсегда, — проговорил Эндрюс. — Мне даже не приходило в голову, что он может не знать Всемирного Законодательства…

— Это несущественно, — отмахнулась Дуайенна. — Он продолжает жить.

— Вы бы видели его лицо, когда он очнулся в клинике!

— Лица меня не интересуют. Я их слишком много видела. Наша задача — сфабриковать проблему и решить ее, чтобы доставить правительству удовлетворение.

— Мир меняется так быстро, что и мне самому приходится перестраиваться чуть ли не ежедневно. Эти бедные…

— Некоторые вещи не меняются, — сказала Мэри Мод, — но я вижу, к чему вы клоните. Весьма разумно. Наберем группу независимых психологов, пусть придут к выводу, что Кругу не хватает совместимости с настоящим временем, и дадут рекомендации отвести один день в году для терапевтических целей. Проводить его будем каждый раз в другой части света — где не проводили балы. Множество городов желает получить концессии. Пусть это будут простые установочные контакты с местными жителями, самое легкое времяпрепровождение. Вечером — небольшой ужин, простые и приятные развлечения, потом, конечно, танцы, — танцы полезны для психики, они снимают напряжение. Я полагаю, это удовлетворит всех, кого это касается. — Последнюю фразу она произнесла с улыбкой.

— Я думаю, вы правы, — сказал Эндрюс.

— Разумеется. Когда психологи напишут свои тысячи страниц, вы из них сделаете несколько сотен: обобщите их выводы и изложите в виде резолюции, которую мы представим совету директоров.

Он кивнул.

— Благодарю за ваши предложения.

— В любое время. За это мне и платят.

После его ухода Мэри Мод надела свою черную перчатку и сунула в камин еще одно полено. Деревянные дрова с каждым годом все дороже и дороже, но она не верила беспламенным обогревателям.

Лишь через три дня Мур достаточно оправился для того, чтобы вновь погрузиться в сон. Когда подготовительная инъекция уже притупила его чувства и глаза закрылись, он подумал — что за новый судный день встретит его при пробуждении? Впрочем, он был уверен: какие бы изменения ни принес новый год, его кредит будет в полном порядке.

Он спал, мир проплывал мимо него.

Note1

Демон женского пола, любовными чарами соблазняющий мужчин — из которых первым оказался Адам после своего изгнания из Рая.

Note2

В самом деле (фр.).

Note3

Свобода, равенство, братство — праздник наготы (фр.).

Note4

Героиня немецкой легенды, после смерти превратившаяся в сирену и завлекающая своим пением моряков на гибель.

Note5

Жорж Брак (1882-1963) — французский художник-кубист.

Note6

Young Men's Christian Association (YMCA) — Христианская молодежная ассоциация, владелец международной сети объектов соцкультбыта.

Note7

Microprosopos (малое лицо — др.греч.) или Микрокосм — в каббалистике мир людей, созданных Богом (Макрокосм) по собственному образу и подобию.

Note8

Адам Кадмон, или перво-Адам — в каббалистике человек до грехопадения, в котором божественное и земное начала и все их качества гармонично сочетаются.

Note9

Малкут — десятый (завершающий) из сефиротов Каббалы: источник законченных форм, царство установленной богом мировой гармонии.

Note10

Страна снов в немецких сказках.

Note11

Порыв, напряжение. (фр.).

Note12

Несомненно. (фр.).

Note13

Ср. с евангельским: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф., 6, 21).

Note14

Праздник сбора винограда в Испании.

Note15

В греческой мифологии — парка, отмеряющая человеку нить его жизни.

Note16

Мост для грешников толщиной в один волос, ведущий к раю (Коран).

Note17

Помни о смерти (лат.).

Note18

Остановись, мгновенье, ты прекрасно. (нем.).

Note19

Древо жизни. (лат.).

Note20

В 1828 году в Нюрнберге объявился юноша неизвестного происхождения по имени Каспар Хаузер, выросший в изоляции и ничего не знавший об окружающем мире.