Очутившись у ее дома, я попытался позвонить ей от входа. Снова никто не ответил. Тогда я набрал номер миссис Глантз. Она показалась мне наиболее простодушной из той троицы, которую я проинтервьюировал в ходе моего вынужденного исследования мнений потребителей.

— Да?

— Это снова мы, миссис Глантз, Стефан Фостер. Еще пару вопросов из того исследования, что было вчера, если вы сможете уделить мне несколько секунд.

— Почему бы и нет? — сказала она. — Ладно. Заходите.

Дверь, зажужжав, открылась, и я вошел. Сначала я направился к пятому этажу, формулируя на ходу вопросы. Я спланировал подобный маневр еще раньше, предусматривая такую возможность попасть в здание, если появится непредвиденная необходимость в этом. По большей части такие заготовки, как эта, пропадали без пользы, но иногда они становились явно необходимыми.

Пятью минутами и полудюжиной вопросов позже я пошел вниз ко второму этажу, прозондировал замок на двери Лейлы парой маленьких кусочков металла

— я имел бы немало неприятностей, если бы меня задержали с ними в кармане.

Полуминутой позже я открыл замок и снова защелкнул его. Натянув какие-то перчатки из тонкой ткани, которые таскал свернутыми в углу кармана, я открыл дверь и ступил внутрь. И снова тут же закрыл ее за своей спиной.

Она лежала на полу, а шея ее была повернута под таким углом, что навевало нехорошие подозрения. Настольная лампа по-прежнему освещала пол, хоть и лежала на боку. Несколько безделушек было сбито со стола, подставка для журналов перевернута, часть подушек рассыпалась с софы. Телефонный провод со стены был сорван.

Жужжание наполняло воздух, и я поискал его источник.

Я увидел, что на стене отражается слабое мерцание: вспышка за вспышкой.

Я быстро повернулся.

Это был кривобокий шлем из металла, кварца, фарфора и стекла, который валялся в дальней части комнаты на кресле, где я когда-то сидел. Тот же самый прибор я видел на рабочем столе у Дэйва — и все это было совсем недавно, хотя казалось, что прошла вечность. Изобретение для поиска Палача. И, хотелось бы надеяться, для управления им.

Я поднял его и надел на голову.

Когда-то с помощью телепатии я коснулся разума дельфина в то время, когда он творил снопеснопение — и опыт прошел так, что воспоминание о нем было приятным. Испытываемое сейчас ощущение было точно таким же.

Аналогичное впечатление: лицо, видимое через стеклянную панель, свист в ушах, кожа на голове массируется электровибратором; «Вскрик» Эдварда Манга, голос Имы Сумак, подымающийся, подымающийся… исчезновение снега; опустевшие улицы, обозрение словно через снайперский прицел, которым мне когда-то приходилось пользоваться; быстрое движение мимо темнеющих фасадов, ощущение огромных физических возможностей, смешанное с сознанием непреодолимой мощи, необычное множество каналов восприятия, бессмертное пламя солнца, наполняющего меня постоянным потоком энергии, зрительные воспоминания темных вод, мелькавших мимо, локация их, ощущение того, что необходимо вернуться, снова сориентироваться и двинуться на север; Манг и Сумак, Манг и Сумак… И ничего.

Безмолвие.

Стихло жужжание, потух свет. Все это длилось несколько мгновений. Не было времени попытаться установить какого-либо рода контроль, хотя ощущение некоего подобия биотоков открывало направление движения, образ мышления и действия Палача. Я чувствовал, что смогу управляться с этой штукой, если мне предоставится такая возможность.

Сняв шлем, я добрался до Лейлы.

Я встал около нее на колени и проделал несколько тестов, заранее догадываясь о их результате. Помимо того, что ей свернули шею, на голове и плечах виднелись следы тяжелых ударов. Сейчас ей уже никто не смог бы помочь.

Я быстро обошел все помещение, исследуя его. Явных следов взлома не было, хотя, если я вскрыл замок, то парень с хорошим набором инструментов мог проделать это еще лучше меня.

На кухне я обнаружил немного оберточной бумаги и бечевку и завернул шлем. Пришло время позвонить Дону и доложить, что корабль действительно был пилотируемым, и что, возможно, следует ожидать гостя речным путем.

Дон попросил меня прихватить шлем в Висконсин, где меня встретят в аэропорту — это будет человек по имени Ларри, который переправит меня к сенатору на частном самолете. Так и было сделано.

Еще я узнал — хоть и не удивился этому — что Дэвид Фентрис мертв.

Температура упала, и по дороге пошел снег. Я не был одет по погоде. Ларри сказал, что я смогу позаимствовать немного теплой одежды, когда мы доберемся до домика, хотя я, возможно, и не стану выходить оттуда слишком часто. Дон объяснил потом, что намерен держать меня как можно поближе к сенатору, и что без меня там четыре группы патрулируют местность.

Ларри хотелось знать, что именно случилось там, где я побывал и где я видел Палача. Я решил, что не мое дело — информировать его о том, что не рассказал Дон, и поэтому был весьма краток. После этого мы почти не говорили.

Берт встретил нас после посадки. Том и Клей были вне здания; они охраняли лесную тропу. Все они были средних лет и выглядели весьма тренированными, очень серьезными и хорошо вооруженными. Ларри проводил меня в домик и представил старому джентльмену.

Сенатор Брокден сидел в тяжелом кресле в дальнем углу комнаты. Судя по всему, было похоже, что кресло недавно размещалось рядом с окном у противоположной стены, с которой одинокая акварель — желтые цветы — глядела вниз, в пустоту. Ноги сенатора покоились на подушечке, красный плед был наброшен поверху. Он был в темно-зеленой рубашке, волосы были совершенно седыми, и он носил очки для чтения без оправы, которые снял, когда мы вошли.

Он склонил голову вниз, посмотрел искоса и медленно покусывал нижнюю губу, изучая меня. Выражение его не менялось, пока мы приближались. Широкий в костях, он, возможно, был куда крепче при активной жизни. Теперь он с виду ослаб, вес его явно уменьшился, а цвет кожи выглядел нездоровым. Глаза его были блеклыми и чуть серыми изнутри.

Он не встал с кресла.

— Так вот тот человек, — сказал он протягивая мне руку. — Я рад с вами познакомиться. Каким именем вас называть?

— Зовите Джоном, — предложил я.

Он сделал легкий знак Ларри и тот ушел.

— На улице холодно. Сходите себе за выпивкой, Джон. Она на полке, — он показал влево от себя, — и раз уж вы будете там, захватите что-нибудь и для меня. На два пальца бурбона в стакан воды. И все.

Я кивнул, пошел и налил парочку стаканов.

— Садитесь, — он показал на ближайшее кресло, когда я принес стаканы,

— но вначале дайте мне посмотреть тот прибор, который вы принесли.

Я развернул пакет и подал ему в руки шлем. Он отхлебнул и отставил стакан в сторону. Взяв шлем обеими руками, он изучал его, наморщив лоб, крутил так, чтобы осмотреть со всех сторон. Затем поднял и надел на голову.

— Неплохо сидит — сказал он и затем в первый раз улыбнулся, — и вновь явилось лицо, которое было знакомо мне по старым фотографиям. Усмехающееся или яростное — оно всегда было либо в том, либо в другом выражении. Я никогда не видел его испуганным — ни в газете, ни в журнале, ни на экране.

Он снял шлем и положил на пол.

— Изрядно пришлось поработать, — заметил он. — Не совсем то, о чем мечталось в прежние дни. Но Дэвид Фентрис все же создал его. Да, он говорил нам о нем… — он поднял стакан и отхлебнул. — Очевидно, что вы единственный, кто сможет использовать его. Как вы считаете? Будет эта штука работать?

— Я был в контакте с Палачом только пару секунд, так что лишь мимолетно уловил его, это немногим больше, чем предположение. Но я почувствовал, если бы у меня было побольше времени, я смог бы справиться с его цепями.

— Скажите, а почему эта штука не спасла Дэйва?

— В той записи, что он отправил мне, было сказано, что внимание его было приковано к компьютеру — он за ним работал — и потому его застали врасплох. Видимо, запись заглушила сигнал тревоги, поданный прибором.

— Почему вы не сохранили запись?

— Я стер ее по причинам, не относящимся к делу.

— По каким?

— По личным.

Его лицо из желтого слало багровым.

— Человек может заработать массу неприятностей, скрывая улики и осложняя работу правосудию.

— Тогда у нас с вами есть нечто общее, не так ли, сэр?

Его глаза впились в меня: такое выражение — я сталкивался с ним раньше — было только у тех, кто не желал мне добра. Он сохранял этот свирепый вид несколько секунд, затем выдохнул, казалось, расслабился.

— Дон сказал, что есть несколько вещей, насчет которых беседовать с вами бесполезно, — вымолвил он наконец.

— Верно.

— Он не предает своих агентов, но вы знаете, он рассказал мне кое-что о вас.

— Догадываюсь.

— Кажется, он высокого мнения о вас. И все же я попытался разузнать о вас побольше по своим каналам.

— И?..

— Я не смог этого сделать — хотя мои источники всегда хорошо служили мне для подобной работы.

— Итак?..

— Итак, я немного удивился и поразмыслил. Действительно — то, что я ничего не смог почерпнуть из моих источников информации, интересно само по себе. Возможно, это даже разоблачает вас. Я гораздо полнее, чем большинство людей, осознаю тот факт, насколько это не соответствует закону о полноте регистрации информации, принятому несколько лет назад. Центральный банк данных вбирает в себя информацию об огромном количестве личностей — я бы рискнул сказать, о большинстве — регистрируя тем или иным образом их существование. Среди не желавших регистрироваться было три больших группы: те, кто был слишком невежественен, те, кто не одобряли эту систему всеобщего контроля, и те, кому контроль мешал совершать противоправные действия. Я не пытался определить, к какой категории вы относитесь, не намеревался судить вас. Но я полагаю, что, наверняка, существует сколько-то «безличных», незарегистрированных личностей, скользящих в этом мире, не отбрасывая тени, и мне на ум пришло, что вы можете быть чем-то вроде этого.

Я отхлебнул из стакана.

— Ну, а если это и так? — спросил я.

Он снова угрожающе и гнусно ухмыльнулся мне в лицо и ничего не сказал.

Я встал и прошелся по комнате к тому месту, где, как мне показалось, когда-то стояло его кресло. Я стал рассматривать акварель.

— Не думаю, чтобы вам следовало задавать вопросы, — заметил он.

Я не ответил.

— Вы скажете что-нибудь?

— А что вам хотелось бы услышать?

— Вы можете спросить меня, что я собираюсь делать с этим своим подозрением.

— И что вы собираетесь делать с этим своим подозрением?

— Ничего, — ответил он. — Так что возвращайтесь сюда и садитесь.

Я кивнул и вернулся.

Он изучал мое лицо.

— Возможно ли такое — что вы только что обдумывали, как со мною проще разделаться?

— С четырьмя телохранителями за дверью?

— С четырьмя телохранителями за дверью.

— Нет, — ответил я.

— Врете и не краснеете.

— Я здесь для того, чтобы помочь вам, сэр. А не для того, чтобы отвечать на вопросы. Для этого меня нанимали — насколько мне известно. Если в условиях найма появилось какое-то изменение, я хотел бы о нем узнать.

Сенатор побарабанил кончиками пальцев по пледу.

— У меня не было желания причинить вам какие-нибудь неприятности, — сказал он. — В действительности, мне необходим человек вроде вас, и я был весьма уверен, что кто-то, вроде Дона сможет выудить подобную личность. Ваше необычное поведение и совершенное знание компьютеров вкупе с чувствительностью к некоторым проблемам делают вас полезным и необходимым мне. Есть масса вещей, о которых мне хотелось бы вас расспросить.

— Давайте, — сказал я.

— Не сейчас. Попозже, если у нас будет время. Все, что будет лишним, не пойдет в запись. Куда более важно — для меня лично — что есть такие вещи, о которых я хочу вам рассказать.

Я нахмурился.

— За свою жизнь, — продолжал он, — я понял, что лучшее средство заставить держать рот на замке касательно моих дел — это оказывать ему одновременно ту же самую услугу.

— Вы вынуждены сознаться в чем-то? — поинтересовался я.

— Не знаю, насколько подходит это слово — вынужден. Может быть, да, может быть, нет. Тем не менее, в любом случае один из тех, кто охраняет меня, должен знать всю историю. Что-то из нее в этом деле может когда-нибудь и помочь — а вы для этой истории человек идеальный.

— Мне есть чем платить, — заметил я. — Вы настолько можете чувствовать свою безопасность, насколько я буду уверен в своей.

— Подозревали ли вы, как и почему все это беспокоит меня?

— Да, — сказал он.

— Тогда слушаю вас.

— Вы использовали Палача для совершения какого-то действия или действий — нелегальных ли, аморальных ли — каких бы то ни было. Это явно не вошло в записи Центрального банка данных. Только вы и Палач знаете теперь, что произошло. Вы осознаете, что это было достаточно бесчестно, и что, когда ваше детище созреет до осознания этого, всей его полноты, то это может привести к серьезной аварии — такой, которая в конце концов может привести его к окончательному решению наказать вас за то, что вы его использовали в таких целях.

Он уставился в свой стакан.

— Вы обнаружили это, — пробормотал он.

— Вы все участвовали в этом деле?

— Да, но когда все стряслось, оператором был именно я. Вы понимаете, мы… я… убил человека. Это был… Действительно, все началось как праздник. После обеда мы получили известие, что работа над проектом завершена. Каждый, в свою очередь, может выходить в отставку и окончательное утверждение проекта подведет черту. Так случилось, что это было в пятницу. Лейла, Дэйв, Мэнни и я — мы обедали вместе. Мы были в приподнятом настроении. После обеда мы продолжили празднование и частенько вспоминали свою работу.

Чем дальше шла вечеринка, тем все менее и менее нелепыми казались нелепости, как это всегда случается. Мы решили — и я забыл, кто предложил это — что и сам Палач тоже должен по-настоящему принять участие в вечеринке. Кроме всего прочего, это ведь все было в его честь. Поначалу мы это обсуждали, и это звучало прекрасно, и мы стали прикидывать, как это можно проделать. Ты понимаешь, мы находились в Техасе, а Палач был в Космическом центре, в Калифорнии. Встретиться с ним было сложно. С другой стороны, пульт телерадиоуправления был прямо в нашем здании. Итак, мы пришли к единому мнению — активизировать его и провести работу как, с манипулятором. Зачатки сознания у него уже ощущались, и мы чувствовали, что он годится, и каждый из нас принимал участие в его обучении. Именно это мы и решили проделать.

Он вздохнул, отпил еще глоток и взглянул на меня.

— Первым оператором стал Дэйв, — продолжал сенатор. — Он включил Палача. Затем… Ну, как я уже говорил, все мы были в приподнятом настроении. Первоначально мы не собирались выводить Палача из лаборатории, в которой он находился, но потом Дэйв решил вывести его ненадолго — показать ему небо и сказать, что он полетит туда в конце концов. Затем Дэйв вдруг загорелся энтузиазмом провести стражу и обойти системы охранной сигнализации. Это была игра. Мы все продолжали ее. Действительно, мы шумно требовали, чтобы он передал управление нам. Но Дэйв упорствовал и не передавал управления до тех пор, пока он действительно не вывел Палача из помещения наружу в безлюдный район за центром.

Тем временем Лейла убедила его передать ей управление. Он согласился: его партия была уже сыграна. Но Лейла задумала новую забаву: она повела Палача в соседний город. Было поздно, и сенсорное оборудование работало превосходно. Это было вызовом — пройти через весь город и остаться незамеченным. Затем в игру включился каждый, советуя, как и что делать дальше, и предложения становились все фантастичнее. Затем управление взял на себя Мэнни, и он не сказал нам, что будет делать — и не позволил следить за ним. Сказал, что это будет еще забавнее — сделать сюрприз для следующего оператора. Он был куда более умелым, чем мы, остальные, все вместе взятые, я полагаю, и он работал так чертовски долго, что мы уже начали было нервничать. В определенной степени это напряжение частично заставило протрезвиться, и я полагаю, что все мы задумались, насколько плоскую шутку мы затеяли. Дело не в том, что эта шутка могла подпортить нам карьеры — хотя это тоже могло стать ее следствием, но она могла разрушить весь проект, если нас застукают за игрой — особенно в такие игры и с такой дорогой игрушкой. По крайней мере, я думал именно так, и я также считал, что Мэнни, несомненно, руководствовался гуманным желанием повеселить друзей.

— Я буквально вспотел. Единственное, чего я хотел — отправить Палача назад, туда, где он должен был находиться, выключить его — мы могли все еще сделать это до тех пор, пока сработает охранная сигнализация — выключить станцию и постараться забыть о том, чем мы занимались на этой вечеринке. Я начал уговаривать Мэнни закончить со своими штучками и передать управление мне. Наконец он согласился.

Сенатор прикончил выпивку и поставил стакан.

— Вас это слегка освежило?

— Конечно.

Я пошел и принес ему еще немножко, добавив и себе. Усевшись в кресло, я ждал продолжения.

— Итак, я сменил его, — продолжал сенатор, — я сменил его, и где, по-вашему, этот идиот оставил меня? Я был внутри здания; мало того, быстрый взгляд по сторонам позволил определить, что это банк. У Палача была масса инструментов, и Мэнни, очевидно, сумел провести его через двери, не подняв тревоги. Я стоял прямо перед Центральным хранилищем. Очевидно, Мэнни решил проверить, какой выбор я сделаю. Я подавил желание повернуться и быстро проделать себе выход в ближайшей стене, а потом пуститься наутек. Я направился назад, к дверям и выглянул наружу.

Я ничего не заметил. И только тогда я позволил себе начать выбираться оттуда. Но стоило мне высунуться, как ударил свет. Это был карманный фонарик. Вне поля зрения находился сторож. В другой руке его было оружие. Я перепугался. Я ударил его… рефлекторно. Если я кому-нибудь наношу удар, я бью его крепко, изо всех сил. Только тогда я ударил его со всей мощью Палача. Он, должно быть, умер на месте. Я бросился бежать и не останавливался до тех пор, пока не вернулся в маленький уголок парка около Центра. Затем я остановился, и остальные освободили меня от управления.

— Они следили за всем этим? — спросил я.

— Да, кто-то включил видеоэкран вскоре после того, как я принял управление. Я думаю, это был Дэйв.

— Они не пытались остановить вас в то время, когда вы убегали?

— Нет. Ну, я не отдавал себе отчета тогда в том, что я делал. А впоследствии они объяснили, что были слишком потрясены, чтобы предпринять что-то и только смотрели на экран, пока я не передал управление.

— Понимаю.

— Затем управление принял Дэйв, провел его обратно прежним путем, завел в лабораторию, почистил и отключил. Мы заперли станцию управления. Мы как-то неожиданно все протрезвились.

Он вздохнул, откинулся назад и долго молчал.

— Вы единственный человек, которому я все это рассказал, — добавил он затем.

Я приложился к стакану.

— Потом мы ушли в комнату Лейлы, — продолжал Брокден. — Остальное достаточно легко угадать. Мы ничего не могли сделать для того, чтобы вернуть жизнь тому парню, решили мы, но если мы расскажем, что произошло, это может нанести урон дорогостоящей важной программе. Это не выглядело так, что мы сочли себя преступниками, нуждавшимися в самооправдании. Это была единственная в жизни шутка, которая закончилась столь трагически. А как бы поступили вы?

— Не знаю. Может быть, так же.

— Я бы тоже напугался.

Он кивнул.

— Точно. Вот и вся история.

— Не совсем вся, ведь так?

— Что вы имеете в виду?

— А как насчет Палача? Вы сказали, что уже можно было нащупать сознание. Вы осознавали его, а он осознавал вас. У него должна была проявиться какая-то реакция на все это. На что она походила?

— Черт бы вас побрал, — сказал он решительно.

— Извините.

— У вас есть семья? — спросил он.

— Нет.

— Вы когда-нибудь водили в зоопарк маленького ребенка?

— Да.

— Тогда у вас, быть может, будет аналогия. Когда моему сыну было около четырех, однажды после обеда я повел его в Вашингтонский зоопарк. Нам пришлось бродить буквально около каждой клетки. Там и сям высказывал он свою оценку, задавал уйму вопросов, хихикал над обезьянами, объяснял, что медведи очень красивы — возможно, потому, что это такие здоровенные игрушки. Но знаете, что ему понравилось больше всего? То, что заставило заскакивать и кричать, показывая пальцем: «Смотри, папочка! Смотри!»

Я покачал головой.

— Это была белка, которая смотрела на него с ветки дерева, — сказал сенатор, усмехнувшись. — Незнание того, что важно, а что — нет. Несоответствие реакций. Наивность. Палач был ребенком, и до той поры, пока я не взял управление на себя, единственное, что он принимал от нас, была мысль о том, что все это игра: он играл с нами в одной компании и все тут. Затем случилось нечто ужасное… Надеюсь, вам никогда не испытать этого ощущения — что такое сделать очень низкое и гадкое по отношению к ребенку, когда он держит вас за руку и смеется… Он ведь чувствовал мою реакцию и реакцию Дэйва на происшедшее, когда его вели обратно.

Затем мы долго сидели молча.

— Вот так мы это и сделали — травмировали его, — произнес сенатор наконец, — или подберите какой угодно другой термин, который только захотите придумать для этого. Именно это и произошло той ночью. Потребовалось время для того, чтобы эта травма сказалась на нем, но у меня никогда не вызывало сомнений, что именно она в конце концов стала причиной поломки Палача.

Я кивнул.

— Понятно. И вы считаете, что он хочет убить вас за это?

— А вы не захотели бы? — сказал сенатор. — Если бы вы родились вещью, а мы превратили бы вас в личность, а затем снова использовали как вещь, вы не захотели бы отомстить?

— Лейла поставила иной диагноз.

— Она не была с вами полностью откровенна. Она проанализировала много фактов. Но она плохо прочла Палача. Она не боялась. Для нее все это было игрой, в которую он играл — с другими. Его воспоминания об этой части игры не были ничем омрачены. Я был единственным, кто оставил в его душе грязное пятно. Насколько я понимаю, Лейла утверждала, что это у меня — болезненное. Очевидно, она просто не разобралась.

— Тогда вот чего я не понимаю, — сказал я. — Почему же убийство Барнса не встревожило ее? Не было возможности сразу точно установить, что это дело рук не Палача, а человека.

— Единственное, чем я смогу все это объяснить — такая гордячка, какой была Лейла, считала себя обязанной делать выводы, исходя из обычных, «земных» обстоятельств.

— Мне не нравится это объяснение. Но вы знали ее, а я — нет, и конец ее наталкивает на мысль, что ваше заключение было правильным. Единственное, что весьма беспокоит меня в этой истории — шлем. Все выглядит так, как будто Палач убил Дэйва, затем прихватил шлем и нес его в своем водонепроницаемом отсеке от Мемфиса до Сент-Луиса исключительно для того, чтобы обронить его на месте своего следующего преступления. Это бессмысленно.

— Действительно, бессмысленно, — согласился сенатор. — Но я мог бы предположить, как это случилось. Вы понимаете, Палач не обладает способностью говорить. Мы общались с ним только через посредство подобного оборудования. Вам что-нибудь известно об электронике?

— Да.

— Ну, короче, я хотел бы, чтобы вы проверили этот шлем и определили, будет ли он работать.

— Не так-то это просто, — заметил я. — Я не знаю, на каких принципах он основывался первоначально, и я не настолько гениальный теоретик, чтобы раз взглянув на вещь, мог сказать, будет ли она функционировать как пульт телеуправления.

Он закусил нижнюю губу.

— Тем не менее, попробовать можете. Там могут быть какие-нибудь царапины, вмятины, следы новых соединений — я не знаю что. Поищите их.

Я кивнул и стал ждать продолжения.

— Думаю, Палач хотел поговорить с Лейлой, — продолжал сенатор. — Или потому, что она была психиатром, а он знал, что функционирует плохо, и что проблемы у него совсем не с механикой, или потому, что мог считать ее в своем роде матерью. Помимо всего прочего, она была единственной женщиной, участвовавшей в проекте, и он владел понятием о том, что такое мать — со всеми прочими ассоциациями, связанными с этим понятием — он получил это из наших мыслей. Могли подействовать и обе эти причины. Мне кажется, он должен был забрать шлем по этим причинам. Он понял, что шлем устанавливал связь между мозгом Дэйва и его разумом. Мне хочется, чтобы вы проверили шлем потому, что представляется вполне возможным, что Палач разъединил цепи управления и оставил нетронутыми цепи коммуникационные. Я думаю, что после этого он передал шлем Лейле — или заставил ее надеть его. Она испугалась — попробовала убежать, сопротивляться или позвать на помощь — и он ее убил. Шлем больше не был ему нужен, он выбросил его и ушел. Похоже, со мной разговаривать он не желает.

Я поразмыслил над этим и кивнул.

— Ну, ладно, испорченные цепи я сумею распознать, — согласился я, — если вы мне покажете, где тут у вас инструменты, я и займусь сейчас этим.

Он остановил меня, взмахнув рукой.

— Впоследствии я разыскал этого охранника, — продолжал он. — Мы не могли оставить это просто так. Я помогал его семье, позаботился о них — вот именно — и с тех пор…

Я не смотрел на него.

— …не было больше ничего, что я мог бы для них сделать, — закончил он.

Я не проронил ни звука.

Он допил виски и слабо улыбнулся.

— Там, позади — кухня, — ткнул он большим пальцем. — Прямо за ней — чуланчик. Там и лежит инструмент.

— Ладно.

Я поднялся на ноги. Взяв шлем, я направился к дверям, пройдя мимо места, где стоял в тот момент, когда он загонял меня в угол.

— Погодите минутку! — бросил он.

Я остановился.

— Почему вы подходили сюда раньше? Что за стратегический план созрел у вас насчет этого места в комнате?

— Что вы имеете в виду?

— Вы знаете — что.

Я пожал плечами:

— Просто прошел, где удобно.

— А по-моему, у вас для этого были куда более веские причины.

Я быстро посмотрел на стену.

— Не в тот раз.

— Объясните.

— Вы ведь на самом-то деле не хотите этого знать.

— Еще как хочу.

— Ладно. Я хотел выяснить, какие цветы вам нравятся. Помимо всего прочего, вы — мой клиент, — и я пошел дальше через кухню в чуланчик, где принялся искать инструменты.

Я сидел в кресле, повернутом боком к столу и лицом к двери. В большой комнате домика основными звуками были случайные шорохи да треск поленьев, превращающихся в пепел на каминной решетке.

Только холод, белизна снежных хлопьев, несущихся за окном, и безмолвие, подчеркнутое ружейным огнем, углубившееся теперь, когда перестрелка прекратилась… Ни вздоха, ни шороха. И ничего не предвещает бурю — разве что ветер за окном… но его тоже нет.

Большие пушистые снежинки в ночи, в безмолвной ночи, безветренной ночи…

После моего появления прошло немало времени. Сенатор долго беседовал со мной. Его расстроило то обстоятельство, что я не мог ему рассказать слишком многого о «подпольной безличностной субкультуре», в существование которой он уверовал. В действительности я и сам не был уверен в том, что она существует, хотя мне приходилось случайно сталкиваться с тем, что можно было принять за ее краешек. Тем не менее, я никогда не горел желанием установить связи с чем-то этаким и не интересовался даже намеками на подобные вещи. Я высказал ему свое мнение о Центральном банке данных, когда он спросил меня о нем, и в этом мнении ему кое-что не понравилось. Он обвинил тогда меня в огульном отрицании способа решения проблемы без всякой попытки предложить что-то конструктивное взамен.

Мысли мои рванулись назад — сквозь усталость и время, и лица, и снег, и массу пространства к давнему вечеру в Балтиморе. Как давно это было? Это заставило меня вспомнить «Культ надежды» Менкена. Я не мог дать сенатору точный ответ, альтернативное предложение подходящей системы, которой ему хотелось — потому что таковой не могло быть. Обязанности критики не надо путать с обязанностями реформатора. Но если непроизвольное сопротивление сливалось с подпольным движением, занятым поиском способов обмануть тех, кто владеет записью данных, вполне могло случиться так, что большинство предприимчивых личностей случайно наталкивались на какой-либо полезный эффект. Я пытался заставить сенатора понять это, но не знаю, как много он извлек из всего того, что я сказал ему. В конце концов он утомился и ушел на верхний этаж принять таблетки и закрылся там на ночь. Если его и беспокоило то, что я не обнаружил в шлеме никаких поломок, он этого не показал.

Итак, я сидел там — с рацией, револьвером на столе, инструментом на полу около кресла и с черной перчаткой на левой руке.

Палач придет. Я в этом не сомневался.

Берт, Ларри, Том, Клей и шлем могли — а может, и не могли остановить его. Что-то во всем этом беспокоило меня, но я настолько устал, что просто не мог думать о чем-то, кроме сиюминутной, теперешней ситуации, собирая все остатки бдительности. Я не решался принять стимулятор, выпить или закурить, потому что моя центральная нервная система была частью оружия. Я смотрел на то, как мимо окна пролетают большие пушистые снежинки.

Я услышал щелчок и вызвал Берта и Ларри. Подхватив шлем, я вскочил на ноги, когда свет внутри него снова замерцал.

Но было уже слишком поздно.

Поднимая шлем, я услышал, как снаружи прогремел выстрел, и этот выстрел для меня был вроде предупреждения судьбы. Те ребята не походили на людей, открывающих стрельбу раньше, чем находили мишень.

Дэйв сказал мне, что радиус действия шлема приблизительно составляет четверть мили. Итак, если измерить время между тем, как шлем подал сигнал о появлении Палача, и тем, когда его засекла охрана, получается, что Палач движется очень быстро. Добавим к этому возможность того, что уровень мощи мозговых волн Палача и их воздействия могут быть выше, чем у шлема. И теперь допустите, что он воспользуется этими факторами, пока сенатор Брокден все еще лежит, бодрствуя и тревожась. Резюмируем: Палач вполне может почувствовать, что я здесь, что шлем у меня, и поймет, что это самое опасное оружие у тех, кто караулит его, и метнет в меня молнию прежде, чем я смогу справиться с этим механизмом.