ГЛАВА 8

Я прошел на авансцену. Со всех сторон меня окружали рельефные скульптуры. Вот Гермес, представляющий Зевсу новорожденного бога. Икарий, которого Дионис научил разводить виноград — он готовился принести в жертву барана, а его же дочь предлагала пирог богу, который стоял в стороне, беседуя с Сатиром. А вот пьяный Силен, пытающийся поддержать небо подобно Атланту, но у него это получается намного хуже. Здесь были и все остальные боги — покровители различных городов, на чьи средства сооружался этот театр, и среди них я различил Гестию, Тазия, Эрину с рогом изобилия…

— Ты хочешь совершить жертвоприношение богам? — прозвучал неподалеку от меня голос.

Я не обернулся. Источник голоса был за моим правым плечом, но я не обернулся, ибо я узнал этот голос.

— Возможно, — ответил я.

— Прошло много времени с тех пор, как твоя нога ступала на землю Греции.

— Верно.

— Это из-за того, что не было бессмерной Пенелопы — терпеливой, как эти горы, верящей в возвращение своего калликанзарида?

— Ты решил заделаться деревенским сказочником?

Он рассмеялся.

— Я пасу овец высоко в горах, куда первыми простираются пальцы Авроры, сыплющие розы на небосвод…

— Да, ты плохой сказитель. Почему же ты сейчас не в горах, не развращаешь молодежь своими песнями?

— Виной тому сны.

— Да?

Я обернулся и посмотрел в сторону старого лица — морщины, похожие на почерневшую от времени рыбацкую сеть, белоснежная борода, голубые глаза, цветом под стать слегка пульсирующим на висках венам. Он опирался на свой посох, как воин опирается на свое копье. Я знал, что ему уже больше ста лет и он не прибегал к омоложению.

— Недавно мне приснилось, что я стою посредине черного храма, — начал рассказывать он, — и бог Аид подошел и встал рядом со мной. Он схватил меня за руку и стал умолять уйти вместе с ним. Но я решительно отказался и… проснулся. Этот сон встревожил меня.

— Что ты ел в тот вечер? Ягоды из «горячего» места?

— Не смейся, пожалуйста. Затем как-то поздней ночью мне приснилось, что я стою среди песков во тьме. Я налит силой древних горцев и борюсь с самим Антеем, сыном Земли, и побеждаю его. Затем снова ко мне подходит Аид, берет меня за руку и говорит: «Пойдем со мной сейчас же». Но я снова отказываюсь и снова просыпаюсь. Вокруг дрожала земля…

— И это все?

— Нет. Затем, совсем уже недавно и не ночью, я сидел под деревом, присматривая за стадом, и мне пригрезилось, хотя я и бодрствовал, что я, подобно Аполлону, сражаюсь с чудовищем Пифоном и мне вот-вот уже конец. Однако на этот раз Аид не пришел ко мне, но когда я обернулся, то заметил рядом с собой Гермеса, его слугу. Он улыбнулся и направил ко мне свой жезл, будто винтовку. Я покачал головой, и он опустил свое оружие. Затем он снова поднял его, и я посмотрел туда, куда он его направил. Там передо мной открылись Афины, именно это место, этот театр — и здесь сидела старуха. Та, которая отмеряет нить земной жизни: сидела, надув губы, недовольная, так как нить тянулась до самого горизонта и конца ей не было видно. Но та, которая прядет, разделила ее на две очень тонкие нити. Одна прядь бежала через моря и исчезала из виду, другая же уходила в холмы. Возле первой, на возвышенности, стоял мертвец, который держал нить в своих огромных белых руках. За ним, возле следующего холма, она проходила через раскаленную скалу. На холме за скалой находился Черный Вепрь, он тряс и терзал нить зубами. И вдоль всей длины пряди крался иноземный воин. Его глаза были желтыми, а в руках он держал обнаженный меч. Несколько раз он угрожающе поднимал свое оружие. Поэтому-то я и оказался здесь, чтобы встретиться с тобой в этом месте и сказать тебе, чтобы ты вернулся за море. Я хотел предупредить тебя, чтобы ты не шел в холмы, где тебя поджидает смерть, ибо я знаю, что когда Гермес поднимает свой жезл, то эти сны относятся не ко мне, а к тебе. Мой отец сказал, что я обязан разыскать тебя и предупредить. Уходи отсюда сейчас же, пока еще можешь. Возвращайся. Иди к себе, пожалуйста…

Я обхватил его за плечи.

— Я не поверну назад, так как всецело в ответе за свои поступки — правильные или неправильные, включая свою собственную жизнь. Я должен идти в горы, где находятся «горячие» точки. Спасибо тебе за твое предупреждение. В нашей семье часто снятся необычные сны и не менее часто они только вводят нас в заблуждение. У меня тоже бывают видения, когдя я смотрю глазами других людей, иногда четкие, иногда туманные. Спасибо тебе за твое предупреждение. Просто я вынужден пренебречь им.

— Тогда я вернусь к своему стаду.

— Пошли со мной в гостиницу. Мы завтра могли бы тебя подбросить по воздуху в Ламию.

— Нет, я не сплю в больших зданиях. И я уже больше не летаю.

— Мы могли бы заночевать лагерем. Я как раз уполномоченный этого памятника.

— Я слышал, что ты снова важная шишка в большом правительстве. Снова начнутся убийства?

— Надеюсь, что нет.

Мы отыскали ровное место и расположились на его плаще.

— Как ты истолковываешь эти сны? — спросил я его.

— Каждый год до нас доходят твои подарки, но когда ты сам в последний раз посетил нас?

— Около девятнадцати лет назад.

— Значит, тебе ничего не известно о Мертвеце?

— Нет.

— Он выше большинства людей, выше и толще. Его плоть имеет цвет медузы, а зубы — как у зверя. Слухи о нем начались около пятнадцати лет назад. Он появляется только по ночам. Он питается кровью, а смеется, как ребенок, рыская по окрестностям в поисках крови — ему все равно, людей или животных. Он улыбается, заглядывая в спальни людей поздней ночью. Он поджигает церкви, вызывает свертывание молока у кормящих матерей и выкидыш у рожениц. Днем, говорят, он спит в гробнице, охраняемый дикарями-куретами.

— Ему приписывают все несчастья, как когда-то приписывали калликанзаридам.

— Отец, он существует на самом деле. Некоторое время назад что-то стало причиной смерти моей овцы. Что бы это ни было, но значительная часть ее была съедена и выпита вся кровь. Меня взяло любопытство, и поэтому я выкопал укромное убежище, прикрыл его ветками и устроился на ночь. После многих часов ожидания он появился, и я был так напуган, что не решился заступиться за себя и запустить в него камнем из своей пращи — ибо он был как раз такой, каким я его тебе описал: большой, больше, чем ты. Очень толстый. У него был цвет свежевыкопанного трупа. Он скрутил голыми руками шею одной овце и стал жадно пить кровь из ее горла. Я плакал, видя это, но боялся что-либо предпринять. На следующий день я перегнал стадо в другую местность и больше меня никто не беспокоил. Эту историю я рассказываю, когда слишком уж расшалятся мои внучата — твои правнуки. И вот он ждет там, между холмами…

— М-м-да. Если ты говоришь, что сам видел, значит, так оно и есть. Многие страшные вещи появляются вблизи «горячих» мест. И мы знаем об этом.

— Там, где Прометей разбросал слишком много искр Огня Созидания!

— Нет, там, где негодяи разбрасывали свои кобальтовые бомбы, а мальчишки и девочки с горящими глазами приветствовали выпадение радиоактивных осадков… А каков из себя Черный Вепрь?

— Он тоже существует, я уверен в этом, хотя сам никогда его не видел. Он размером со слона и очень быстр. Он, говорят, питается плотью, охотясь на равнинах. Может быть, когда-нибудь он и Мертвец повстречаются и погубят друг друга…

— Обычно такого не бывает, но мысль сама по себе хороша. Это все, что о нем известно?

— Да. Все, кого я знаю, видели его только мельком.

— Что ж, иногда приходилось начинать даже с меньшими сведениями.

— Я должен рассказать тебе о Бортане.

— Бортане? Это имя мне знакомо. Так звали моего пса. Я, бывало, катался на его спине, когда был ребенком, и колотил ножками по его огромным бронированным бокам. В этих случаях он рычал и хватал меня за ногу, но осторожно. Мой Бортан подох так давно, что даже кости его давно уже успели истлеть.

— Я тоже так думал… Но через два дня после того, как ты в последний раз уехал от нас, он с шумом ворвался в нашу хижину. По-видимому, он шел по твоему следу через половину Греции.

— Ты уверен, что это был Бортан?

— Разве еще была другая собака размером с небольшую лошадь с роговыми шишками по бокам и челюстями, будто капканы на медведя?

— Нет, я так не думаю. Возможно, именно поэтому они и вымерли. Зачем собакам броня по бокам, если они всю жизнь ошиваются среди людей? Если он до сих пор жив, то, наверное, он последний пес на Земле. Мы с ним оба были когда-то малышами, и знаешь, это было так давно, что сердце ноет, стоит только подумать об этом. В тот день, когда он исчез, мы охотились, и я решил, что с ним произошел несчастный случай. Я искал его, а не найдя, подумал, что он погиб. Уже тогда он был по собачьим меркам довольно стар.

— Наверное, он получил какую-то рану и побрел куда-то подыхать, но это заняло у него многие годы. Однако он остался самим собой и учуял твой след в тот твой последний к нам приезд. Когда же он увидел, что тебя нет, он взвыл и исчез — снова бросился вслед за тобой. С тех пор мы его не видели, хотя иногда по ночам я слышу его завывание среди холмов.

— Собаки очень своеобразны…

— Да, только вот теперь их уже нет на Земле.

Но тут дуновение холодного ветерка коснулось моих век и… они сомкнулись…

Греция кишит легендами и полна опасностей. Обычно опасны районы материковой Греции, расположенные вблизи «горячих» мест. Одной из причин этого является то, что хотя Управление теоретически руководит всей Землей, по сути оно занимается только островами.

Персонал Управления на материках очень напоминает сборщиков подати в отдаленных районах двадцатого века. И это вполне объяснимо, так как острова претерпели меньшие разрушения, чем весь остальной мир в течение Трех Дней, и, следовательно, именно они стали аванпостами, где расположились религиозные управления, когда таллериты решили, что нам можно предоставить некоторое самоуправление. На протяжении всей последней истории жители материков решительно противились этому.

В районах, окруженных «горячими» местами, местные жители не всегда являются людьми в полном смысле этого слова. В связи с этим возникает антипатия между двумя ветвями человечества, усугубляется аномалия в быту и в поведении. Вот почему Греция — особо опасная страна.

Мы могли добраться до места назначения разными способами — по воде, по воздуху. Миштиго же хотел от Ламии идти пешком, наслаждаясь атмосферой легенд и чуждого ему окружения. Вот почему мы оставили скиммеры в Ламии и отправились в Волос пешком. Вот почему мы окунулись в мир легенд.

Я распрощался с Ясоном в Афинах, откуда он морем отправился к себе, на север. Фил настоял на том, что он выдержит это путешествие и пойдет с нами вместо того, чтобы где-нибудь потом с нами встретиться. Тоже неплохо в определенном смысле.

Дорога на Волос пролегала через места как с обильной, так и со скудной растительностью. Она шла вдоль огромных скал, редких скоплений бараков, мимо засеянных маком полей. Она пересекала небольшие ручьи, вилась среди холмов.

Стояло раннее утро. Небо было похоже на голубое зеркало, потому что свет Солнца, казалось, наполнял его отовсюду. В темных местах на траве блестели капельки росы. Здесь, по дороге на Волос, я повстречался со своим тезкой.

Когда-то в старину здесь было нечто вроде места поклонения. В юности я часто заходил сюда, ибо мне нравилась какая-то умиротворенность, характерная для этого места. Иногда мне здесь попадались полулюди или вообще не люди, иногда снились приятные сны или я находил какую-нибудь старую керамику, голову статуи или вообще что-нибудь такое, что можно было продать в Ламии или в Афинах.

К этому месту нет тропы. Нужно просто знать, где оно находится. Если бы с нами не было Фила, я бы не повел туда никого. Я знал, что ему нравится все, что обещает уединение, безлюдную многозначительность, что сулит приоткрывшийся вид на туманное прошлое и тому подобное.

Сойдя с дороги и пройдя полмили через рощу, а затем мимо груды скал, пройдя через расщелину между ними (нужно знать, в каком точно месте), можно выйти на широкую прогалину, где всегда неплохо передохнуть, прежде чем двинуться дальше. Затем следует короткий крутой спуск и внизу появится поляна в виде яйца длиной около пятнадцати метров, а в поперечнике около двадцати. В одном из ее концов — обширная пещера, обычно пустая. На поляне наугад разбросаны наполовину погрузившиеся в землю почти квадратные камни. Деревья и скалы отчасти увиты диким виноградом, а в центре возвышается огромное старое дерево, ветви которого, будто зонтик, закрывают почти все пространство поляны, благодаря чему почти весь день здесь сумрачный. Благодаря этому же данное место трудно разглядеть с расположенной наверху прогалины.

Однако, мы смогли различить посреди этого места сатира, ковырявшего в носу. Я увидел, что у Джорджа рука потянулась к пистолету, заряженному усыпляющими пулями, и схватил его за плечо. Пристально посмотрев в его глаза, я и покачал головой. Он пожал плечами и опустил руку.

Я вытащил из-за пояса пастушью свирель, которую выпросил у Ясона. Остальным я показал жестом, чтобы они пригнулись и старались не шевелиться. Сам же я сделал несколько шагов назад и поднес свирель к губам. Первые звуки, которые я извлек из свирели, были для пробы. Прошло очень много лет с тех пор, как я последний раз играл на этом инструменте.

Уши сатира поднялись торчком, он стал озираться. Он сделал быстрые движения в трех разных направлениях, как застигнутая врасплох белка, еще не взобравшаяся на дерево, на котором она надеется получить убежище. Затем он застыл, дрожа мелкой дрожью, как только я завел старую мелодию и будто повесил ее в воздухе. Я продолжал играть, все вспоминая и вспоминая другие мелодии, которые когда-то играл, выводя какие-то опьяняющие мотивы, которые, как оказалось, столько лет скрывались в подвалах моего сознания. Все это снова вернулось ко мне, пока я стоял здесь, играя для этого малого с мохнатыми ногами.

В городе я бы не сумел выводить эти переливающиеся трели, каскады звуков, издавать которые может только свирель, но здесь внезапно я снова стал самим собой. Я увидел новые листья среди деревьев и услышал цокот копыт.

Я медленно пошел вперед.

Будто во сне я заметил, что стою, опираясь спиной о ствол дерева, и они находятся вокруг меня. Они переминались с копытца на копытце, не в состоянии оставаться без движения, а я играл для них, как играл когда-то, много лет назад, не зная, на самом ли деле они те же, что слушали меня тогда, да и не ощущая необходимости знать это. Они скакали вокруг меня, они смеялись, обнажая белые зубы, глаза их сверкали, они кружились, толкались, бодая друг друга своими рожками, высоко вверх подбрасывая свои козлиные ноги, наклоняясь далеко вперед. Они подпрыгивали вверх, громко топали, трамбуя землю.

Я кончил играть и опустил свирель. На этот раз я играл последнюю сочиненную мною песню. Это была погребальная песня, которую я играл в тот вечер, когда решил, что Карагиозису необходимо умереть. Тогда я осознал провал движения за Возвращение. Они не вернутся, не вернутся никогда. Земля погибнет. Я сошел вниз, в парк, примыкающий к гостинице, и играл эту последнюю мелодию.

На следующий день огромная ладья Карагиозиса покинула Пирей…

Они расселись на траве. Время от времени то один, то другой косили свои глаза. Все они скорбили со мной, слушая эту песню.

Я не знаю, сколько времени длились мои наигрывания. Когда песня закончилась, я опустил свирель и сел. Через некоторое время один из них протянул руку, дотронулся до свирели и быстро отдернул pуку. Затем он посмотрел на меня.

— Ступайте, — сказал я.

Но они, казалось, не поняли меня.

Я поднял свирель и проиграл снова несколько последних тактов.

«Земля гибнет, гибнет. Вскоре она станет мертвой… Расходитесь, бал окончен. Поздно, поздно, очень поздно…»

Самый крупный из них покачал головой.

«Расходитесь, расходитесь, расходитесь… Цените тишину. Жизнь сделала свой первый ход и сама себя погубила. Цените тишину. На что надеются боги, на что? Нити порваны. Им не на что надеяться. Все это была просто игра. Расходитесь, расходитесь, расходитесь. Поздно, поздно, так поздно…»

Они продолжали сидеть, и поэтому я резко встал, хлопнул в ладоши и громко крикнул:

— Иду!

Потом повернулся и быстро пошел прочь.

Собрав своих спутников, я повел их к дороге…

ГЛАВА 9

От Ламии до Волоса около шести с половиной километров, включая обход одного «горячего» места. В первый день прошли, наверное, одну пятую часть этого расстояния. Вечером мы расположились лагерем на поляне, немного в стороне от дороги. Ко мне подошла Диана и сказала:

— Ну, так что?

— Что «что»?

— Я только что вызывала Афины. Рэдпол молчит. И я поэтому хотела бы знать ваше решение сейчас.

— Что-то ты настроена очень решительно. Почему бы нам не подождать еще немного?

— Мы и так ждали слишком долго. Предположим, ему взбредет в голову достаточно быстро завершить турне? Эта местность вполне может подвести его к этому. Здесь очень часто бывают несчастные случаи… Ты ведь знаешь, что скажет Рэдпол — то же, что и раньше. И это будет означать только то, что и раньше — смерть!

— Мой ответ остается тот же — нет!

Она быстро-быстро заморгала, опустив голову.

— Пожалуйста, пересмотри свое решение…

— Нет.

— Тогда забудь о нашем разговоре. Обо всем забудь. Откажись от роли проводника и пусть Лорел пришлет нового. Ты сможешь улететь отсюда на скиммере даже завтра утром.

— Нет.

— Ты что, на самом деле, всерьез? Ты всерьез думаешь, что можешь защитить Миштиго?

— Да.

— Мне не хотелось бы, чтобы ты пострадал или еще хуже…

— Мне и самому все это не по нутру. Поэтому ты можешь значительно облегчить жизнь нам обоим, если настоишь на отмене предыдущего решения.

— Но я не могу этого сделать.

— Дос Сантос может это сделать, если ты его об этом попросишь.

— Проблема вовсе не в выполнении приказа, черт возьми! Лучше бы никогда не встречаться с тобой!

— Прости.

— Ставкой является Земля, и ты находишься по другую сторону…

— А я полагаю, что это ты.

— Что же ты собираешься сейчас предпринять?

— Так как я не в состоянии переубедить тебя, то мне остается только одно — помешать вам.

— Ты не можешь убрать секретаря Рэдпола и его супругу без шума. Не забывай, что мы очень обидчивы.

— Я знаю об этом.

— Поэтому ты не сможешь причинить вред Досу, и я не верю, что ты сможешь причинить вред мне.

— Ты права.

— Значит, остается Хасан.

— Еще раз правда на твоей стороне.

— Но Хасан есть Хасан! Что ты можешь предпринять против него?

— Почему бы вам прямо сейчас не дать ему увольнительную и избавить меня таким образом от хлопот?

— Мы не можем этого сделать.

Она подняла взор. Глаза ее были влажными, но лицо и голос ничуть не изменились.

— Если окажется, что ты был прав, а мы заблуждались, — произнесла она, — то уж постарайся простить нас.

— Простите и вы меня тоже, — кивнул я.

Всю эту ночь я почти не спал, находясь рядом с Миштиго, но ничего не случилось.

Следующее утро прошло без особых событий, как и большая часть дня.

— Миштиго! — произнес я, как только мы остановились с целью фотосъемки склонов очередного холма. — Почему бы вам не уехать домой? Вернуться на Таллер, а? Или куда-нибудь еще? Просто уйти отсюда и написать какую-нибудь другую книгу. Чем дальше мы удаляемся от цивилизации, тем меньше мои возможности защитить вас.

— Вы дали мне пистолет, понятно? — Он изобразил правой рукой, будто стреляет.

— Очень рад за вас, что вы так решительно настроены. Но все же подумайте хорошенько.

— Этот козел находится на нижней ветке вон того дерева?

— Да. Им очень нравятся молодые зеленые побеги на ветках.

— Я хотел бы сфотографировать его. То дерево называется оливковым?

— Да.

— Хорошо. Я хотел бы знать, как правильно подписать этот снимок: «Козел, объедающий зеленые побеги оливкового дерева». Неплохой заголовок?

— Прекрасный. Снимайте побыстрее, пока козел еще там.

Если бы он не был таким коммуникабельным, таким четким, таким безразличным к самому себе. Я ненавидел его. Я не мог его понять. Он разговаривал только тогда, когда о чем-то спрашивал или отвечал на вопрос. И всякий раз, когда он удостаивал вопрос ответом, он был кратким, уклончивым, высокомерным, причем зачастую все это одновременно. Он был самодовольным, тщеславным, синим, во всем проявлялась его власть. Он заставил меня глубоко задуматься о традициях рода Штиго в области философии, филантропии и просвещенной журналистики.

Однако, в этот вечер я разговаривал с Хасаном, после того, как не спускал с него глаз весь день. Он сидел у костра, будто сошел с картины Делакруа. Эллен и Дос Сантос сидели поблизости, попивая кофе.

— Мои поздравления!

— Поздравления?

— За то, что вы не попытались убить меня.

— Нет.

— Вероятно, завтра?

Он пожал плечами.

— Хасан, посмотрите на меня!

Он повернулся в мою сторону.

— Вас наняли убить этого синего?

Он снова пожал плечами.

— Не нужно этого отрицать, да и признаваться не нужно. Я уже и так все знаю. И поэтому не могу допустить, чтобы вы это сделали. Верните деньги, которые заплатил вам Дос Сантос и ступайте своей дорогой. Я могу раздобыть для вас скиммер к утру. Он доставит вас в любое место, какое вы только пожелаете.

— Но я счастлив здесь, Карачи.

— Ваше счастье тотчас же прекратится, как только с этим синим что-нибудь случится.

— Я телохранитель, Карачи.

— Нет, Хасан. Вы сын верблюда-диспентика.

— Что такое диспентик, Карачи?

— Я не знаю эквивалента в арабском, а вы не знаете греческого. Обождите минуточку, и я подыщу другое оскорбление. Вы — трус, пожиратель падали, крадущийся по темным закоулкам, потому что вы — помесь шакала и обезьяны…

— Возможно, это именно так, Карачи, так как мой отец говорил мне, что я родился для того, чтобы с меня живого содрали кожу и четвертовали.

— Почему?

— Я был связан с дьяволом.

— Да?

— Да. Это чертям вы играли вчера? У них были рога, копыта.

— Нет, это были не черти. Это результат воздействия радиации на детей несчастных родителей, которые бросили умирать их в этой глуши. Они же, тем не менее, выжили, но потому, что глушь для них — это настоящий родной дом.

— О! А я-то считал их чертями. Я до сих пор так о них думаю, потому что один из них улыбнулся мне, когда я молился о том, чтобы они простили меня.

— Простили? За что?

В глазах араба вспыхнула отрешенность.

— Отец мой был человеком добрым, порядочным, религиозным. Он поклонялся Малаку Тавсу, которого невежды шииты (здесь он сплюнул) называют Иблисом или Шайтаном, или Сатаной. Его благочестие было широко известно, наряду со многими другими добродетелями. Я любил его, но в меня, еще в мальчишку, вселился какой-то бес. Я стал атеистом и не верил в дьявола. Я был дурным ребенком, так как подобрал где-то мертвого цыпленка, посадил его на палку и назвал Ангелом-Павлином. Я дразнил его, швырял в него камни и выщипывал перья. Один из мальчиков постарше перепугался и рассказал об этом моему отцу. Отец выпорол меня прямо на улице и сказал, что с меня сдерут кожу живьем и четвертуют за богохульство, если только я еще раз позволю себе подобное. Он заставил меня отправиться на гору Занджар и вымаливать там прощение. Я пошел туда, но бес не оставил меня. Несмотря на порку, я не верил в свои молитвы. Теперь, когда я уже стал старым, бес этот пропал, но мой отец умер много лет назад и я не мог сказать ему: «Прости меня за то, что я богохульствовал.» Становясь старше, я стал ощущать необходимость веры. Надеюсь, что Дьявол в своей великой мудрости и милосердии поймет это и простит меня…

— Хасан, вас трудно оскорбить, — сказал я, — но я предупреждаю вас, поймите меня — ни один волос не должен упасть с головы этого синего.

— Я здесь всего лишь скромный телохранитель…

— Ха-ха! У вас хитрость и коварство.

— Нет, Карачи. Благодарю вас, но это не так. Я горжусь тем, что всегда выполняю взятые на себя обязательства. Таков закон, согласно которому я живу. Кроме того, вы не сможете оскорбить меня до такой степени, чтобы я вынужден был вызвать вас на поединок, тем самым позволив вам выбрать род оружия. Нет, этого никогда не будет. Я не восприимчив к вашим оскорблениям.

— Тогда остерегайтесь, — покачал я головой. — Ваш первый ход против веганца будет и последним.

— Если так записано в Книге Судеб, Карачи, то…

— И зовите меня Конрад!

Хасан замолчал, а я поднялся и побрел прочь, обуреваемый тяжелыми мыслями…

На следующий день все мы были еще живы. Мы быстро собрались и прошли около восьми километров, прежде чем произошла непредвиденная задержка.

— Похоже, что где-то плачет ребенок, — внезапно сказал Фил.

— Вы правы.

— Откуда он доносится?

— Похоже слева, вон оттуда.

Мы пробежали сквозь заросли кустов и вышли к руслу пересохшего ручья. На первом же повороте мы увидели ребенка, лежавшего между камнями, завернутого в грязное одеяло. Его лицо и руки сильно покраснели под палящими лучами солнца, что говорило о том, что он находился здесь довольно продолжительное время. На его крохотном влажном личике были видны многочисленные укусы насекомых.

Я опустился на колени, чтобы получше закутать его в одеяльце.

Эллен слегка вскрикнула, когда одеяло спереди приоткрылось и она увидела тело ребенка. На груди его был врожденный свищ, и что-то копошилось внутри него.

Диана закричала, отвернулась и начала всхлипывать.

— Что? — недоуменно спросил веганец.

— Один из покинутых, — сказал я, занимаясь ребенком. — Это один из меченых.

— Как ужасно! — с чувством произнесла Диана.

— Это видимость или факт, что он брошен? — поинтересовался Миштиго.

— И то, и другое!

— Передайте его мне, — сказала Эллен, протягивая руки.

— Не прикасайтесь, — Джордж отодвинул его немного в сторону и сам нагнулся ко мне. — Возьмите скиммер, — приказал он, обращаясь к обступившим его людям. — Мы должны немедленно отправить его в больницу. У меня нет оборудования, чтобы прооперировать здесь. Эллен, помоги мне.

Она заняла место рядом с ним и они вместе стали рыться в его медицинском наборе.

— Напишите, что я сделал ему, и приколите эту записку к чистому одеялу, чтобы врачи в Афинах знали об этом.

Эллен стала наполнять шприцы для Джорджа, затем промыла укусы и смазала ожоги. Они вместе накачали ребенка витаминами, антибиотиками и еще черт знает чем.

Дос Сантос связался с Ламией и попросил прислать один из наших скиммеров.

Эллен и Джордж в это время завернули ребенка в чистое одеяло и подкололи к нему записку.

— Как это ужасно! — сказал Дос Сантос. — Выбрасывать такое дитя. Ведь ему предстояла такая мучительная смерть…

— Здесь это практикуется давно, — сказал я, обращаясь ко всем. — Особенно вблизи «горячих» мест. В Греции всегда существовала традиция детоубийства. Меня самого вынесли на вершину холма в тот день, когда я увидел этот мир.

Миштиго закурил свою очередную сигарету, но, услышав мои слова, замер и посмотрел на меня.

— Вас? Но зачем это сделали?

Я рассмеялся и стал рассматривать свои ноги.

— Это запутанная история. Я сейчас ношу специальную обувь, потому что у меня одна нога короче другой. Кроме того, насколько я понимаю, для ребенка я был слишком волосатым. Ну, и глаза у меня разные. Но я думаю, что на все это не обратили бы внимания, не родись я на Рождество, а это очень плохо.

— А что тут плохого — родиться на Рождество?

— Боги, согласно местным поверьям, считают это большим нахальством. По этой причине дети, которые рождаются в это время, не являются детьми людей. Они зачаты от различных злых духов, которые пугают местное население, расстраивают их планы и все такое прочее. Этих духов называют здесь калликанзаридами. Они очень похожи на тех ребят с рогами и копытами, но, правда, некоторые все же больше напоминают людей. Они могут быть внешне похожи на меня, поэтому мои родители, если только они в самом деле были моими родителями, решили избавиться от меня. Вот почему я был оставлен на вершине холма. Этим был сделан широкий жест — мол, возвращаем дитя его настоящему родителю.

— И что же было потом?

— В нашей деревеньке жил старенький православный священник. Он услышал об этом и пришел к ним. Он им сказал, что они совершили смертный грех и будет лучше, если они побыстрее заберут своего ребенка назад и подготовят его для того, чтобы он, священник, окрестил новорожденного на следующий день.

— О! Так вы еще и крещены?!

— Да…— Я закурил сигарету. — Они вернулись за мной. Все правильно. Но потом стали утверждать, что я не тот самый ребенок, которого они оставили на холме.