- Кстати, Юстик, ты не ответил на мой вопрос. Почему твои родители избегают разговоров о прошлом?
      - Мама не любит. Она говорит, что это страшно, - ответил Юстик, - и лучше об этом забыть.
      - Как забыть, - меня прямо подбросило на месте от возмущения, - когда это было! Ты знаешь, например, что Грёлих до сих пор преспокойно проживает в Нюрнберге. И Хельмут, конечно, тоже. И у них совершенно не болит голова от того, что по их вине погибло столько людей. А ты говоришь - забыть. - Я представила себе этого Грёлиха, и Юстик мне уже не показался таким прекрасным. - Вот что бы ты сделал, - спросила я, - если бы перед тобой появились Грёлихи?
      - Не знаю, - ответил Юстик.
      - Не знаешь?! А я бы... я бы... плюнула в их толстые рожи.
      - А если они худые?
      Он еще смеется в такую минуту!
      - Значит, в худые рожи, - сказала я. - Но ничего, не беспокойся, скоро мой папа покажет их всему миру. Он поедет в Западную Германию и снимет про них фильм. Покажет, как они сейчас там припеваючи живут. И не только Грёлихи. У него целый список заготовлен. Папа мне про одного такого рассказывал. Он был собаководом в лагере смерти в Треблинке. Он там держал собак, которых науськивал на людей. Особенно он любил "охотиться" на детей. Наметит жертву, велит ей бежать, а потом спускает собак. А теперь он развел псарню карликовых пуделей для продажи. Папа его видел на собачьей выставке в Лондоне. А в Треблинке немцы убили семьсот тысяч людей.
      Я замолчала. От этого рассказа мне самой стало неуютно и страшно.
      - А зачем твой отец будет снимать такой фильм? - спросил Юстик.
      - Это цель его жизни, - ответила я. - А ты? Неужели тебе это безразлично? "Мама говорит - страшно, мама говорит - страшно"! передразнила я. - А у тебя своя голова есть на плечах или нет? В твоем доме жили люди, которые погибли. Их убили Грёлихи. Они сидели на тех же стульях, на которых ты сидишь каждый день, ходили по тем же комнатам. Они страдали, боролись. И все это было в твоем доме. А ты ничего о них не знаешь. Ничего!
      Юстик снова промолчал. Только мне показалось, что я его немного переубедила.
      - Например, какие у Эмильки были волосы, глаза, голос? Или каким был этот священник, он ведь твой дедушка. Вероятно, смелый, хотя верил во всякую чепуху, - сказала я. - Мы так мечтали о встрече с твоим отцом... Может быть, ты поговоришь со своими родителями?
      - О чем? - спросил Юстик.
      - О том, чтобы они не избегали разговоров, - сказала я. - Понимаешь, в жизни моего папы это занимает особое место. Ну, в общем, ему просто это необходимо. Он хочет об этом знать все-все.
      - Я не знаю, - промямлил Юстик.
      - Ах, ты не знаешь! - крикнула я. - А я-то думала, что имею дело с настоящим человеком! Ну и не надо. - Повернулась, чтобы убежать, но поскользнулась на листьях и упала.
      Юстик подскочил, чтобы помочь мне подняться, но я ударила его по руке и крикнула, чтобы он не смел ко мне прикасаться и что пусть лучше держится за мамину юбку, и еще я крикнула, чтобы он не писал мне никаких писем.
      - Ты защищаешь своего отца, хочешь, чтобы ему было лучше, - сказал вдруг Юстик, - а я - своих.
      - Неправда, я за справедливость. - Я встала, и мы снова стояли друг против друга, только теперь я его ненавидела.
      Мне стало даже противно, что я только что кокетничала с ним и позволила ему дотронуться до своей руки. Искала, искала и нашла, нечего сказать! Да все наши мальчишки в тысячу, в миллион раз лучше его.
      Повернулась и побежала.
      Минут двадцать я бегала по этому проклятому пустынному парку и никак не могла найти выход, все аллеи приводили меня в тупик. Один раз я даже хотела кликнуть Юстика, но вовремя опомнилась и, не сходя с места, дала себе слово навсегда вычеркнуть из памяти его имя. После этого мне стало полегче, и я перелезла через железную изгородь.
      Я еще не знала, что сделаю, но после разговора с Юстиком была готова на все. Твердо решила заставить их заговорить. Я была даже уверена в большем - в том, что если они разговорятся, то, может быть, удастся узнать что-нибудь о предательстве. Но самое главное было, конечно, не в этом. Папа мой очень любит своих друзей и всегда тяжело переживал, когда ему приходилось их терять. Однажды он снял странную картину. Про пьяниц. Приходил в маленькое кафе в парке "Сокольники" и снимал. Туда изо дня в день ходили одни и те же пьяницы. Иногда их оттуда уводили в милицию, иногда за ними приходили жены, а за одним все время приходила дочь, девочка лет двенадцати, и тащила чуть ли не на себе домой. Я это все видела в папином фильме. В общем, хорошенького мало. Камеру папа держал в авоське, чтобы никто не знал, что он снимает. Это называется "снимать скрытой камерой". А потом этот фильм на студии не приняли, и папин ближайший товарищ, который сначала хвалил фильм и говорил, что это необходимо показывать всем, вдруг взял и проголосовал против. Из-за осторожности. Папа потом неделю не спал. Нет, не из-за фильма, а из-за своего бывшего друга. А Бачулиса он тоже считал другом и гордился им. Всю дорогу хвастал, какой он был храбрый и какой он был добрый. А тут оказалось наоборот.
      Когда я подбежала к дому, я уже все придумала. Решила пробраться на чердак, который они так усиленно охраняли, и посмотреть, что там делается. А в поезде на обратном пути рассказать об этом папе, - все-таки что-то. Поэтому я не пошла в дверь, а заглянула сначала в окно. В комнате сидел в одиночестве Бачулис. Вот досада. А на столе все было готово к торжественному обеду. Я присела на корточки, чтобы обдумать, как мне незаметно пробраться на чердак. Надо было торопиться, а то вот-вот соберутся все и тогда мне ничего не удастся сделать.
      Снова выглянула. Он сидел на прежнем месте и в прежней позе. Совершенно ясно, что он о чем-то думал.
      - Дядя Миколас, - нарочно громко сказала я, - можно, я влезу в окно?
      Бачулис вздрогнул от неожиданности, потом сказал:
      - Влезай.
      Я влезла, положила камеру на пол около дивана.
      - Дядя Миколас, а вы не знаете, где папа?
      Он снова вздрогнул - вероятно, уже забыл о том, что я в комнате, ответил, что не знает. Тогда я спросила его, когда он приедет к нам в Москву, и был ли он в этом году на море, и купался ли, а то ведь говорят, что в Балтийском море очень холодная вода. Правду ли говорят, что когда люди чихают, то у них прочищаются легкие? И как это они прочищаются?
      Наконец Бачулис не выдержал и вышел в соседнюю комнату, а я, не теряя ни минуты, осторожно стала подниматься по лестнице на чердак. Даля возилась на кухне, шумно перекладывая кастрюли. Она услышала мои шаги и крикнула: "Миколас, это ты?", - я не ответила, и поняла, что она сейчас выйдет в прихожую, и торопливо шмыгнула в чердачную дверь.
      Теперь я спокойно могла оглядеться. Я оказалась в маленькой прихожей. Из нее я попала в комнатку. Передо мной стоял... Юстик. Сначала я слегка струсила, потому что увидела какого-то человека, но не узнала его. А потом, когда узнала, чуть не заплакала от злости.
      - Ах, ты уже здесь! - крикнула я.
      - Тише, - попросил Юстик, - а то мама услышит.
      - Трус, - сказала я, но мне этого показалось мало, и я добавила: Жалкий трус! - И повернулась, чтобы уйти.
      - Таня, не уходи, - сказал Юстик. - Я решил... тебе помочь.
      - Ты поговоришь с ними? - обрадовалась я.
      Юстик отрицательно покачал головой.
      - Нет... Я придумал другое. - Юстик вытащил из-под диванчика старенький, потрепанный чемодан, открыл его и достал оттуда какое-то платье. - Это Эмилькино.
      Платье было тоже старое - столько лет пролежало, - кое-где на нем были маленькие дырочки, аккуратно заштопанные.
      - Ну и что?
      - Ты его наденешь, - сказал Юстик, - и выйдешь к обеду... Все увидят... И твой папа, и мой... Мне кажется, после этого они разговорятся...
      - Просто сногсшибательно! - закричала я и от радости чмокнула его в щеку.
      Никогда бы не подумала, что он такой умный. Просто золото, а не парень!
      Юстик схватился за щеку, точно я его обожгла, и спросил:
      - Это ты серьезно?
      - Конечно, - прошептала я.
      - На всю жизнь?
      Я промолчала, не знала, что ответить. Мне ведь никто таких вопросов раньше не задавал. А он вытащил из кармана какую-то бумажку и прочел: "Я помню тот вечер, он в сердце отмечен, он первую радость мне в жизни принес. Имя твое мне запомнилось, Таня, нежная россыпь твоих волос". Я никогда не видела, чтобы человек так волновался, как сейчас Юстик, он даже не побледнел, а побелел. И я испугалась, что он вот-вот упадет и умрет от инфаркта.
      Юстик скомкал бумажку и стоял с низко опущенной головой. А мне хотелось ему сказать что-нибудь необыкновенное-необыкновенное, чтобы нам эти минуты запомнились на всю жизнь, до самой глубокой старости. Мне кажется, что именно такие минуты все и запоминают, но слова куда-то исчезли.
      - Мне никто никогда не писал таких хороших стихов, - сказала я наконец. - И вообще мне никто еще не писал стихов.
      - Дальше я не успел сочинить, - проговорил Юстик, все не поднимая головы.
      - По-моему, это настоящая интимная лирика, - сказала я каким-то чужим голосом. - Когда напишешь до конца, пришли в Москву. Я их прочту бабушке... ("Почему бабушке? - подумала я. - Глупо. При чем тут бабушка, когда такое творится, что голова кругом!") Нет, - сказала я, - бабушке я не буду их читать. Она может их неправильно истолковать.
      - Тебе будет как раз Эмилькино платье, - сказал Юстик.
      - Правда. - Я приложила платье к себе. - Она была такого же роста, как я. - Мне почему-то стало жутковато, но я не хотела признаваться в этом Юстику.
      - А ты не боишься? - вдруг спросил Юстик.
      - Нет, - прошептала я. От страха я потеряла голос, но отступать было не в моих правилах. Бороться так бороться, до победного конца. - Ты пойдешь вниз один, а когда все сядут за стол, выйдешь за чем-нибудь в прихожую и свистнешь. И тогда появлюсь я. Представляешь? Вы все сидите за столом - и вдруг вхожу я, как Эмилька. По лестнице я спущусь потихоньку, чтобы не было слышно, остановлюсь в дверях, посмотрю на твоего отца и скажу: "Лаба дена..." Нет, лучше я ничего не буду говорить, это мне будет трудно. Просто остановлюсь. Как тебе мой план?
      - Не знаю, - сказал Юстик.
      - Зато я знаю, - ответила я. - После этого они разговорятся как миленькие.
      Мы постояли, помолчали, как перед большой дорогой. И дорога нам предстояла действительно большая и нелегкая. Я вдруг сразу поняла, что пришел конец словам и начались действия, поступки, за которые надо отвечать.
      - Ну иди, - сказала я.
      Юстик посмотрел на меня так, как, вероятно, смотрел Миколас на Эмильку, когда оставлял ее одну на чердаке, и ушел.
      Внизу послышались голоса, и я вздрогнула, точно чего-то боялась.
      Дверь на чердак Юстик прикрыл неплотно, поэтому, когда разговаривали в прихожей, как сейчас папа с Далей, все было слышно. Когда же они прошли в комнату, их голоса стали глуше и отдельных слов разобрать было нельзя. Пора было собираться. Я быстро разделась и натянула Эмилькино платье. Юстик оказался прав, оно было мне впору, может быть, чуть тесновато. Конечно, Эмильку ведь не так кормили, как меня. Хотя платье было шерстяное, теплое, у меня зуб на зуб не попадал. Трясло.
      Вот здесь, в этой комнате, в этом же платье, на этом месте, когда-то стояла живая, настоящая Эмилька.
      Я только теперь впервые огляделась по сторонам и поняла, что эту комнату держат в порядке. Тут было аккуратно прибрано. Платье, которое было на мне, чья-то рука старательно заштопала. И штопка была свежая. Значит, это все делали Бачулис и Даля? Говорить об этом не хотят, а все бережно сохраняли.
      Эмилька ходила по комнатке, еле касаясь пола, чтобы внизу не услышали ее шагов. И я так же, еле касаясь пола, прошла к ее старенькому диванчику и опустилась на него.
      Юстик куда-то пропал. Может быть, испугался? Решила подождать еще немного и идти без его сигнала.
      Я опустила руки в кармашки платья, и вдруг у меня сердце остановилось от волнения. Моя левая рука нащупала аккуратно сложенную бумажку. Я ее вытащила, развернула. Что-то на ней было написано. От волнения я не сразу смогла разобрать почерк. "Я помню тот вечер, он в сердце отмечен..." читала я и поняла наконец, что это были стихи Юстика, который незаметно подсунул их в карман платья.
      И тут я услышала легкий посвист. Наконец-то! Сигнал Юстика сразу меня преобразил. Теперь я была не Таня Телешова, которая только вчера приехала из Москвы, я теперь была негаснущим огоньком прошлых лет, который всегда горел в сердце моего отца и который я должна была разжечь в этом холодном доме. А эти минуты, пока я была в платье Эмильки, пока я забыла, кто я на самом деле, навсегда сохранятся в моей памяти.
      Я спрятала записку в карман и вышла на лестницу. Ноги от страха перестали слушаться. Они сами по себе зацепились за первую ступеньку, и я покатилась со страшным грохотом по лестнице.
      В комнате всполошились и выскочили в прихожую. Первым около меня оказался Юстик. Он помог мне встать, но план мой, рассчитанный на внезапное появление, окончательно погиб.
      - Что случилось? - спросила Даля.
      - Ничего, - соврала я. - Зацепилась и упала.
      В дверях появились папа и Бачулис, и я увидела их глаза. Нетрудно было догадаться, что они оба узнали Эмилькино платье. Папины добрые, чуть выпуклые глаза стали маленькими и жесткими и, оглядев меня с ног до головы, вдруг расширились. И может быть, перед ним уже стояла не я, а сама Эмилька. Папа отвернулся, взглянул на растерянного Бачулиса и скрылся в комнате. Он не мог на меня больше смотреть, он должен был прийти в себя. Только Даля ничего не поняла, она решила, что я пришла с улицы, и начала торопить всех к столу, а меня втолкнула в ванную комнату мыть руки. Когда я выходила из ванной, то подумала, не лучше ли взбежать снова на чердак и снять Эмилькино платье. Так я думала про себя, а ноги сами собой уже ввели меня в комнату.
      Они ждали меня стоя. Они уже поговорили п р о э т о и теперь ждали меня, чтобы отругать, иначе бы они не ждали меня стоя.
      - Кто тебе разрешил е г о надеть? - строго спросил папа.
      Здорово получилось! Я старалась для него, уговаривала Юстика, а он первый налетел на меня. Я посмотрела на Юстика, страха во мне уже не было. Там, наверху, на чердаке, я волновалась, потому что прикасалась к прошлому, потому что я вдруг представила себя Эмилькой. А тут страх прошел, и теперь меня интересовал только Юстик: неужели он промолчит, струсит? Но вот Юстик поднял глаза, и я увидела в них то, что раньше не замечала: они были отчаянные. Когда у человека такие глаза, он все, что хочешь, сделает. Он еще не произнес ни слова, но я уже знала, что он скажет.
      - Это я ей разрешил, - сказал Юстик.
      Хорошо, что я в нем не ошиблась. Только бы дальше все пошло гладко. Но дальше гладко не пошло.
      - Ты? - удивилась Даля. - Зачем?
      - Я тебе потом объясню, - сказал Юстик.
      - Можешь не объяснять, - сказала Даля и выразительно посмотрела на меня. - И так понятно.
      - Иди переоденься. Быстро! - сказал мне папа, как будто ударил меня, оттолкнул, отбросил от себя.
      Я повернулась и выскочила: никто из них ничего не понял. Они решили, что я захотела поиграть, а Юстик поддался моим уговорам. Они решили, что мы устроили просто "маскарад" с переодеванием. Они ничего, ничего не поняли! Я вбежала в чердачную комнату, скинула платье, оделась в свое, но вниз не пошла, не хотелось мне туда идти.
      Когда взрослые разговаривают с нами, они часто забывают, что мы тоже не маленькие, и осуждают наши поступки, не разобравшись в них. И все потому, что люди не могут до конца открыться друг другу, они больше намекают, чем говорят. А мне это не нравилось.
      Тут я услышала чьи-то шаги по лестнице и быстро отошла к окну. Дверь открылась, кто-то вошел и молча остановился. Кто это был: папа, Даля, Юстик или, может быть, сам Бачулис? Я не оглядывалась, смотрела на площадь, на мирно гуляющих людей, на памятник. Какой-то мальчишка подкатил к нему на велосипеде и, не слезая, держась рукой за камень, стал рассматривать.
      "Вероятно, Эмилька часто вот так стояла у окна и смотрела, - подумала я. - И видела, как убивали здесь людей другие люди. Нет, не люди, а фашисты, они это делали среди белого дня, видя лица тех, кого убивали, и не боялись этого".
      А ведь Эмильку могли и заметить, когда она стояла вот так у окна, как заметил меня сейчас мальчишка-велосипедист. Он помахал мне рукой, перепутал с Юстиком, потом подкатил поближе, увидел, что ошибся, и уехал.
      Наконец тот, кто пришел за мной, приблизился. Я поняла, что это Юстик, обрадовалась ему и оглянулась. Он виновато улыбнулся и принялся аккуратно складывать платье Эмильки.
      - Подожди, - сказала я, взяла у него платье и достала из карманчика записку.
      А он снова сложил платье и спрятал. Больше нам делать здесь было нечего, пора было идти обедать, чтобы вовремя успеть на поезд. Я последний раз огляделась и увидела на столе осколок зеркала, догадалась, что это тот самый осколок, который принадлежал Эмильке. Взяла его и со страхом поднесла к лицу, словно боялась, что увижу в нем не себя, но в зеркале была я. Только лохматая, непричесанная. Я кое-как прибила волосы рукой, подняла зеркальце чуть повыше и увидела Юстика.
      - Идем, - сказала я.
      Мы вошли в комнату в тот момент, когда папа что-то говорил о Хельмуте. При виде нас он замолчал. Мы сели за стол на свои прежние места, как вчера, и между мной и папой пролегло бесконечно белое поле стола.
      Потом мы ели суп, самый настоящий суп, потом тушеное мясо, хотя все молчали и над нами висела грозовая туча, которая вот-вот должна была сверкнуть молнией. Все-таки эта история с платьем не прошла бесследно. Бачулис, например, не притронулся ко второму, и мне стало стыдно за свою пустую тарелку.
      - А помнишь, - вдруг сказал Бачулис, обращаясь к папе, конечно, в продолжение их разговора, - Хельмут тогда крикнул: "Вы еще у меня попляшете!"
      - Ну и что? - ответил папа. - Я тебе повторяю... Хельмут застал Эмильку здесь днем... А пришли они за нами поздно вечером. Если бы это был он, нас бы арестовали гораздо раньше.
      Даля, не желая принимать участие в разговоре, демонстративно вышла из комнаты. Она сказала, что эти разговоры причиняют ей настоящую физическую боль.
      - Нас арестовали около десяти, - упрямился Бачулис. Он не бубнил, как всегда, а говорил быстро, резко. - А Хельмут был после восьми. Потому что Эмилька прослушала бой часов, а потом сказала, что когда она будет жить вместе с отцом, то они обязательно купят такие же часы. Я помню точно, часы пробили восемь раз. Пока он добежал до комендатуры, пока разыскал Грёлиха...
      - И все же Хельмут приходил в пять, - сказал папа.
      - Ты ошибаешься, ошибаешься. - Бачулис непривычно, заметно волновался. - Ты тогда был возбужден, не ночевал дома после нападения на немца, мог и забыть.
      Даля вернулась в комнату и села около письменного стола. Она иногда украдкой поглядывала на часы: с нетерпением ждала нашего отъезда. "А если мы действительно жестоки? - подумала я. - Если она вправду не может вспоминать?"
      Значит, забыть все, что было. Чердак со скрипучей лестницей, осколок зеркальца, перед которым причесывалась Эмилька, ее платье, аккуратно лежащее в чемодане Эмилькиного отца, затравленного собаками, священника... Дедушку, стоявшего вот около этой стены. Комнаты этого дома, и старый диван, и стол...
      Я подняла голову и встретилась глазами с папой, и длинное, бесконечное белое поле, разделяющее нас, почему-то чуть-чуть сократилось.
      Папа улыбнулся мне, и мы "пошли" навстречу друг другу. Он поднял руку ко рту, чтобы скрыть свою ухмылку, и я поняла, что папа благодарит меня. За что? Нетрудно догадаться.
      Как же можно тогда прошлое выбросить из головы, когда оно связано с настоящим? Нельзя забыть, что на городской площади стоит памятник, и нельзя вспоминать Юстика, не вспоминая Эмильки.
      - Именно в тот день впервые я перестал трястись от страха, - сказал папа. - У меня появился пистолет, и я почувствовал себя человеком, которого не так-то просто одолеть. Помнишь, я сказал тебе: "Я ухожу. Совсем". Разве я тогда трусил? Это было сказано в этой же комнате.
      - Куда же ты?.. На ночь? - спросил Бачулис.
      Его слова показались мне странными, я не поняла, что это те слова, из прошлого, но, когда папа тихо и печально ответил ему: "До ночи я выйду из города", - я обо всем догадалась.
      - Сочинители, - попыталась вмешаться Даля. - Разве вы помните те слова, которые вы говорили почти тридцать лет назад?
      Но они ее уже не слышали.
      - Втроем не уйти, - ответил папа. Он встал из-за стола, подошел к книжному шкафу. - Пистолет я спрятал вот сюда. - Папа открыл шкаф и просунул руку за первый ряд книг, точно надеялся, что пистолет, который он спрятал тогда, до сих пор лежит на полке. - И мы пошли к Эмильке... Ты боялся идти к ней один и уговорил меня...
      Бачулис внимательно следил, как папа передвигался по комнате, как подошел к двери, словно собирался идти к Эмильке на чердак. Папа говорил тихо, и поэтому все слушали его с большим напряжением, боялись что-нибудь пропустить из его рассказа.
      - Оказывается, мы с тобой все хорошо помним, - сказал папа. - Вот во времени не сошлись... Ну да это пустяк.
      - Нет, не пустяк, - сказал Бачулис - Это важно... Когда я вернулся домой, Эмильки уже не было. Я сразу об этом догадался по лицу Марты, и потом, еще дверь на чердак была распахнута настежь. Один дядя ничего не знал. Он встретил меня с упреком, что я в день именин не пришел к нему на исповедь. А я ему ответил, что был на исповеди...
      - Как был? - удивился папа.
      - Был, - ответил Бачулис - Я боялся, что Хельмут нас предаст, и решил его убить. Но мне было страшно, и я пошел в костел, чтобы... исповедаться... перед этим...
      Даля резко повернулась к мужу и крикнула:
      - Ну что вы себя пытаете, пытаете, без всякой жалости!
      Бачулис смешался, но рассказ свой не прекратил.
      - Потом я побежал к Хельмуту, не застал его. Прождал два часа и вернулся домой. Вот в это время ты и привел Эмильку.
      - Я ее нашел во дворе. Она решила там дождаться темноты, чтобы уйти к отцу. А Марта никак не могла поверить, что Эмилька вернулась: обняла ее и не отпускала. Дядя испугался: мало ему было меня, так на тебе - еще и Эмилька. Он спросил меня, где я ее нашел. И я начал сочинять, что на улице, что она пряталась в подворотне и не хотела к нам идти и что я еле ее дотащил. - Папа подошел к Бачулису, дотронулся до его плеча. - Помнишь, Миколас, она поздравила тебя с днем рождения и извинилась, что пришла без подарка.
      - Да, помню. Дядя спросил Эмильку, где же она все это время пряталась, но Эмилька молчала. Не хотела выдавать Марту, Марта сама рассказала про чердак. Дядя был очень удивлен: у него в доме жила девочка, а он, наблюдательный, догадливый, ничего не заметил. И он спросил меня, знал ли я об этом. Ему хотелось, чтобы я тоже ничего не знал. Но я не мог ему соврать. И тогда он с обидой заметил, что все против него. Для него это были трудные слова. Ты, Пятрас... - Бачулис замолчал, поднял глаза на папу. Он впервые назвал его старым именем. - Извини... Ты этого мог и не заметить. Но он не хотел, чтобы все были против него. Потом Марта взяла Эмильку за руку и заявила, что уводит ее без обиды, что в нашем доме и без нее хватает. И добавила: "Извините, что испортили вам день рождения". Дядя попросил у Марты спички, зажег первую свечу на именинном пироге, но я не понял, что это значит: хотел ли он сказать, что разговор окончен и Марта с Эмилькой должны уйти, или это приглашение им остаться. Никто не понял, но вдруг, когда загорелась первая свеча, Эмилька тихо произнесла: "Раз". Дядя оглянулся на нее, поколебавшись, зажег вторую свечу, и Эмилька сказала: "Два". Дядя продолжал зажигать одну свечу за другой, а Эмилька вела счет: "Три, четыре, пять, шесть, семь..." Помнишь, Пятрас?
      Теперь Бачулис уже не извинялся, что назвал папу старым именем. Перед нами был совершенно другой Бачулис. Я подумала, что он, видно, никогда и не забывал прошлого, ни на один день.
      - Помнишь, Пятрас, - повторил Бачулис, - в комнате не было света, и мы стояли в темноте, но, по мере того как зажигались свечи, светлело.
      Я закрыла глаза и представила эту комнату с горящими свечами и лица людей, которые были тогда в этой комнате.
      - Дядя зажег последнюю свечу, - донесся до меня голос Бачулиса, - и Эмилька закричала: "Пятнадцать! Последняя! Миколас, поздравляем, поздравляем!" Когда она замолчала, Марта снова взяла ее за руку, чтобы увести...
      Теперь Юстик толкнул меня ногой под столом. Не понял, значит, что раз человек сидит с закрытыми глазами, значит, это ему надо. Пришлось открыть глаза.
      - А лучше бы они ушли из нашего дома, - вдруг сказал Бачулис.
      - Что ты говоришь, Миколас! - возмутилась Даля. - Только послушайте его! Ну, они бы ушли и были арестованы на пятнадцать минут позже. Если тебе надо высказаться, в конце концов, то излагай факты, а не фантазируй. А вообще, дорогие Телешовы, - сказала она нам, - у вас не так много осталось времени.
      - Пусть Миколас доскажет, - вмешался папа. - Как вы считаете, ребята?
      Юстик молча кивнул, а я сказала, что нам это интересно и важно.
      - Сначала мы сели все за стол и выпили немного настойки. И Эмилька пила настойку и ела пирог, и мы тоже ели и пили. Только дядя ни к чему не притронулся. Марта предложила ему пирог. Дядя отказался. Эмилька спросила у него почему, не плохое ли у него настроение. Он ответил, что плохое. Она решила, что это из-за нее. Дядя стал уверять, что не из-за нее. И вот тут Эмилька сказала те самые слова, которые она много раз раньше повторяла мне: "Так страшно, что хочется иногда выбежать на улицу и бежать, бежать, бежать к ним... к немцам, чтобы все это кончилось. А сегодня я испугалась и решила уйти... Почему это злые люди сильнее добрых?" - спросила она у дяди. Он ей ничего не ответил, стал нам что-то играть и велел, чтобы мы танцевали. Эмилька схватила за руки меня и Пятраса, и мы начали кружиться под музыку. Потом мы снова ели пирог и пили чай. А когда собрались идти спать, то Марта, перед тем как вести Эмильку на чердак, подошла к окну, чтобы открыть его и проветрить комнату - так она делала каждый вечер, - и увидела на крыльце Грёлиха. Она крикнула нам: "Грёлихи!" Никто еще ничего не успел сообразить, как в прихожей послышались шаги и они вошли в комнату.
      Я невольно оглянулась на дверь, и Юстик тоже посмотрел. И папа, и Даля, и сам Бачулис.
      И все мы сейчас смотрели на дверь и думали об одном и том же: о тех, кто был в этой комнате в то время.
      - Дядя спросил их, как они сюда попали. Но Грёлих, не отвечая, оглядел собравшихся и подошел к Эмильке. Она стояла вот здесь, около буфета. Марта подбежала к Эмильке, обняла ее за плечи, и та спрятала у нее на груди свое лицо. Грёлих взял Эмильку за подбородок, повернул к себе и спросил фамилию. Она поздоровалась с ним, еле слышно, пересилив страх, сказала: "Добрый вечер, господин офицер". А Марта стала приглашать их к столу и говорила, что мы их не ждали так поздно и что у нас сегодня праздник и гости. Но в это время Хельмут узнал Эмильку.
      - Значит, это не он донес, - сказал папа.
      - Ничего это не значит. Хельмут мог притвориться, - сказала Даля.
      - Эмилька вдруг бросилась к двери. Хельмут легко поймал ее. Дядя попросил Марту увести Эмильку. Марта схватила Эмильку за руку и повела к прихожей, но Грёлих крикнул, чтобы она ее отвела в соседнюю комнату, и приказал Хельмуту посмотреть за ними. Когда они трое скрылись в соседней комнате, дядя, который еще считал, что не все потеряно, сказал Грёлиху с упреком, что он, Грёлих, пагубно действует на своего сына: вместо того чтобы наказать его за проделки с ключами, он сам ими воспользовался. Грёлих заметил ему, что дело принимает скверный оборот, что в комендатуру только что поступил донос, что вы скрываете эту... Дядя попросил его уничтожить донос. Грёлих посмотрел на дядю как на сумасшедшего, ему совсем не хотелось попадать из-за нас в гестапо. Дядя стал его уверять, что мы будем молчать, что мы честные люди.
      Ты помнишь, Пятрас, что он ответил?.. "Ах, эти честные люди... А когда вас начнут легонько учить? Плеткой? Или прижгут огнем, или запустят под ногти иголки, или выкрутят руки? Вы тоже будете молчать? Нет, не будете. И тогда всех вас, и меня в том числе, тю-тю... Навсегда... Из-за этой славной милой девочки. Только за то, что у нее так красиво вьются волосы, такой длинненький носик и такие печальные глаза". - "Но она ребенок", - ответил дядя. "Нет, - сказал Грёлих, - она прежде всего еврейка, и я ее уведу и скажу ради вас, что она пряталась на чердаке, а вы об этом не знали". В этот момент я заметил, что ты, Пятрас, открыл дверку книжного шкафа и просунул руку за пистолетом. А пистолет был у меня под рубахой, я украл его у тебя, чтобы убить Хельмута. Я пожалел об этом, у меня не хватало смелости воспользоваться им, и тебя я лишил этой возможности. Грёлих открыл дверь в комнату и велел всем выходить. Марта вывела Эмильку. Следом вышел Хельмут. "Идем!" - приказал Грёлих Эмильке, стараясь оторвать ее от Марты. А Марта обняла Эмильку и не пускала ее. Она начала просить Грёлиха, чтобы он пожалел девочку, что она совсем не еврейка, а ее дочь и что господин священник может это подтвердить. Дядя подтвердил слова Марты и стал уверять Грёлиха, что это действительно выход. Грёлих подождал, пока все замолчат, а потом сказал Эмильке: "Послушай, девочка. Ты видишь, тебя окружают хорошие, добрые люди. Они приютили тебя, но если ты не согласишься сейчас уйти со мной, то они все-все из-за тебя погибнут. Они не могут тебе этого сказать, ты должна сама принять решение".
      Дядя крикнул Грёлиху, что он поступает подло. Тогда вмешался Хельмут и сказал Грёлиху: "Нечего с ними возиться, забирай их всех, и конец". Я вытащил пистолет и крикнул: "Если вы нас не отпустите, я буду стрелять!" Они оба испугались и отступили к дверям, решили - сейчас я выстрелю. И я готов был выстрелить. Но дядя вырвал у меня пистолет и отдал Грёлиху. "Ты хотел убить? - сказал он. - Начинать с этого жизнь". Он, видно, надеялся, что после этого Грёлих изменит свое решение. Но Грёлих не изменил, наоборот, взяв пистолет, осмотрел его и протянул Хельмуту: "Выводи ее. - А сам вытащил из кобуры свой пистолет. - И ты тоже пойдешь с нами", - сказал он мне.