Сейчас я был на той же улице, по которой когда-то шел следом за Эмилькой после школьного вечера. Платье у нее было розовое, и поэтому я видел ее в темноте. Так я и проводил ее до самого дома и не решился подойти.
      "Это ты мне прислал записку на вечере?"
      "Нет..."
      "Можно, я провожу тебя? Твой неизвестный друг". А я думала, что ты мой "неизвестный друг".
      "Тебе здесь не скучно?"
      "Я часто смотрю в окно. Вся площадь как на ладони. Иногда я даже вижу знакомых. Куда хотят, туда и идут, не то что я. Я им что-нибудь говорю, потом помашу рукой, и мне веселее. А вчера я видела тебя... Ты правда будешь ходить ко мне?"
      "Правда".
      "А почему ты после вечера шел за мной, если ты не мой "неизвестный друг"?"
      "Я шел домой".
      "В противоположную сторону? - засмеялась Эмилька, но спохватилась и испуганно прикрыла рот рукой. Кивнула на книгу, в которой прислала записку: - Это моя любимая книга... Мы с отцом ее часто читали. Я - за Джульетту, он - за остальных. А тебе она нравится?"
      "Я не читал. Дядя говорит, рано".
      "Джульетте - четырнадцать, Ромео - пятнадцать. А тебе рано! Может быть, ты тоже будешь священником и тебе нельзя влюбляться?"
      "Я не буду священником".
      "А ты был влюблен? В кого-нибудь в нашем классе? Почему ты не отвечаешь?.. Хочешь, я тебя научу танцевать? Ты на вечере отдавил мне все ноги".
      Я вспомнил, как две маленькие фигурки, нелепые в то время в хаосе войны и смерти, два подростка, вдруг стали танцевать.
      Она приказала, чтобы я обнял ее за талию, я выполнил ее приказ, но у меня в руках почему-то осталась книга. Она выхватила книгу и бросила на стол. От волнения мне стало так жарко и стыдно, что у меня взмокли ладони. А ее рука казалась перышком, и вся она была такая тоненькая, что было страшно. Я даже чувствовал под своей рукой костяшки ее позвоночника.
      Как это все могло исчезнуть?
      Мы ведь танцевали. И она напевала что-то и смеялась. Это ведь мы зацепились за ящик и упали.
      "Что уставился?"
      "Ничего".
      "Вот услышит твой дядя... и прогонит меня".
      "Почему?"
      "Потому что я еврейка".
      "Он не такой. Не веришь?.. Он знаешь, кого спрятал? Пятрас совсем никакой мне не брат... Если бы ты его увидела... Он Телешов!"
      "Леня?!"
      Кто-то нагнал меня и пошел рядом. Поднял глаза: это был Лайнис.
      Некоторое время мы молчали, но думали, конечно, об одном и том же. Я никак не мог отвязаться от мысли, что он знает что-то такое, чего не знаю я.
      - Ты не спешишь? - спросил Лайнис.
      - Нет, - ответил я. - А что?
      - Зайдем ко мне, - сказал Лайнис каким-то виноватым, просящим голосом. - Посмотришь собаку.
      Я согласился, стараясь не смотреть на него, хотя мне совсем не хотелось к нему заходить и не хотелось ничего вспоминать. В голове моей помимо воли все время появлялись мысли, что Лайнис в чем-то виноват в этой истории, и без конца, навязчиво передо мной возникали картины его странных появлений в нашем доме.
      Нам осталось дойти до его дома совсем немного, домов десять по этой улице, потом направо - и еще несколько минут ходу.
      Именно на улице, где живет Лайнис, Пятрас видел тогда, как немцы убили русского пленного. Я подумал, что в этом городе нельзя жить, что тут можно сойти с ума. Сбежать бы куда-нибудь и забыть все. И к Лайнису не надо будет ходить и присматриваться, и не надо будет его подозревать.
      А Телешов, что бы он сделал на моем месте? Конечно, остался бы он похож на Пятраса не только профилем, но и сохранил его характер.
      "Там наших пленных гнали, - сказал Пятрас. - Много. Потом один упал. Солдат подбежал к нему и стал бить ногами и кричать. А тот хотел подняться и не мог. Его пристрелили. На виду у всех. Никто за него не заступился. Ненавижу себя за то, что не помог ему!"
      "Тише, дядя дома".
      "Ты думаешь, я трус? Думаешь, испугался, как все вы тут? Так вот знай, я ухожу! С меня хватит. А то я здесь сорвусь: подожгу что-нибудь или взорву... Пойдешь со мной? Проберемся к нашим, разыщем моего отца, вступим в армию".
      "Я не могу".
      "Не можешь. Ну и отсиживайся, пока другие там погибают. Учи свои стишки, несчастный Ромео..."
      "Они и тебя бы убили".
      "Ну и пусть! Это лучше, чем так жить".
      "А что бы сделал Юстик на моем месте? - вдруг подумал я. - Поступил бы как я или как Телешов? Способен ли он на то, чтобы отстоять свое, не поддаться чужой воле, сделать в жизни решающий, правильный выбор?" Пятрас тогда сдернул распятие со стены, чтобы разбить. Он утверждал себя, он преодолевал собственный страх, он ни за что не хотел сдаваться. И если бы я не отнял у него распятие, а дядя на шум нашей драки не вошел в комнату, он бы разбил его.
      "Почему ты снял е г о?" - спросил дядя.
      "Гвоздь немного расшатался", - соврал я.
      "Ну, прибей же... А что случилось с тобой? - спросил он у Пятраса. В последнее время ты изменился. Не здороваешься с Грёлихом. Смотри, это мальчишество до добра не доведет. Я понимаю, тебе тяжело. Ты один среди чужих. Вот и обратись с молитвой к господу, попроси его поддержки... Если бы ты был взрослым и воспитывался как твой отец, я бы не говорил этого. Но у тебя все впереди, и ты еще не знаешь, как правильно жить. Может быть, прав твой отец... А может быть, я?"
      Я увидел глаза Пятраса и испугался, что он сейчас сделает что-нибудь непоправимое, и стал сильно бить молотком, вбивая гвоздь. Думал помешать их разговору, но разве можно было Пятраса остановить.
      "А как же учитель Слуцкие? - спросил Пятрас - Работает у фашистов, расстреливает людей да еще забирает их вещи и каждый день ходит в костел. Это его что, тоже бог учит?"
      "Не кощунствуй!"
      "А потом он приходит к вам причащаться, и вы отпускаете ему грехи! А я не буду предателем".
      "Я тоже никого не предал... Миколас, перестань стучать, повесь его. Идемте, нам пора в костел".
      "Никуда я не пойду".
      "Дядя, он видел, как на улице расстреляли пленного".
      "Пока он живет в нашем доме, он будет ходить в костел".
      "Не буду", - ответил Пятрас.
      "А если я тебе скажу. "Оставь мой дом"?"
      "Я сам уйду! - крикнул Пятрас. - Мне противна вся эта ложь!"
      ...Я не заметил, как мы дошли до дома Лайниса, и он взял меня за локоть, чтобы остановить.
      - Вам не страшно жить в этом городе? - спросил я.
      - Не знаю, - ответил Лайнис. - Я не думал об этом.
      - По вашей улице всегда проводили пленных, - сказал я. - И отца Телешова тоже, когда его опознали. - Лицо у Лайниса по-прежнему ничего не выражало, незаметно было, чтобы он волновался. И вдруг у меня вырвалось: А из вашего окна все это было видно.
      - Было, - ответил Лайнис и пошел к своему дому.
      Дома у Лайниса было необжито и воняло псиной. Седой, облезлый пес вильнул нам хвостом и ткнулся мордой в подставленную руку Лайниса. Я склонился к нему и начал осмотр, но сам все время думал о Лайнисе. Видел его дряблую шею, небритый подбородок. Он что-то сказал о собаке, но я не слышал его слов и снова подумал, что из его окна было видно, как гнали пленных красноармейцев.
      А в нашем окне он мог увидеть и еще кое-что...
      "Кто здесь?" - спросил дядя.
      "Добрый вечер, господин священник", - ответил Лайнис.
      "В чем дело?"
      "Извините, у вас свет в окне. Могут быть неприятности... Учителя Гольдберга затравили собаками, а девчонку кто-то спрятал..."
      - Не жрет ничего, - сказал Лайнис. - Даже от колбасы нос воротит.
      - Ей лет пятнадцать, - сказал я. - Все равно что человеку девяносто.
      - Значит, - Лайнис тяжело вздохнул, - отжила свой век.
      Уже на пороге я остановился и спросил Лайниса, помнит ли он, как в то утро, когда к нам принесли Леню Телешова, он предупредил нас о том, что в нашем окне свет.
      - Вроде помню, - Лайнис задумался. - А может, и нет. Перемешалось у меня в голове все.
      Я вышел от Лайниса. Домой идти не хотелось. Медленно побрел по улице, спешить было некуда. На противоположной стороне улицы, вдалеке, я увидел мужчину, который шел в мою сторону. Это был Телешов. Я спрятался в подъезд первого дома; он прошел мимо, я видел его лицо, и свернул к дому Лайниса. Неужели он тоже подозревал Лайниса? Пожалуй, нет. Просто искал собеседников.
      Дома была одна Даля, она собиралась в магазин.
      - Как ты себя чувствуешь?
      - Ничего, - ответил я. - А где Юстик?
      - Ушел с ними, - сказала Даля.
      У меня чуть не вырвалось, что я видел Телешова одного и что он пошел к Лайнису. Но потом я сдержался: незачем было ее лишний раз беспокоить.
      - У тебя усталый вид, - сказала Даля. - Думал об э т о м.
      - Немножко, - признался я. - Самую малость.
      - Если бы немножко, - сказала Даля. Жена меня хорошо знала. - Целый день твоя голова была там. - Она показала на потолок, имея в виду, что я думал об Эмильке.
      "Хорошо бы так, - подумал я, - это было бы еще ничего".
      Она была в прихожей, когда хлопнула дверь и в комнате появился Лайнис. Он неловко поздоровался с нами, словно мы сегодня не виделись, и спросил:
      - Где... этот... ваш гость?
      - Не знаю, - ответил я. - А разве он не был у вас?
      - Был, - Лайнис помялся, - но хотел еще зайти... А я уезжаю.
      - Уезжаете?
      - Давно собирался, - сказал Лайнис. - Тут недалеко. На хутор. Собаку отвезу и там оставлю... Раз такое дело... - и ушел. Проходя мимо окна, он всунул по привычке голову и добавил: - Значит, передайте ему...
      - Пойдешь со мной? - спросила Даля.
      - Нет.
      - Ну ладно... Пожалуй, и я не пойду. Обойдемся. - Она явно не хотела оставлять меня одного. - Ты даже не заметил, что я в новом платье?
      - Да, да, - ответил я. - Хорошее платье. - Но сам подумал о Лайнисе. Чем его так напугал Телешов, что он решил уехать?
      Даля спросила меня о чем-то еще, я не разобрал ее слов, и она окликнула меня:
      - Миколас!
      - А?
      - Ты меня не слушаешь?
      - Сейчас, Даля. - Я выбежал из комнаты и появился в окне на том самом месте, где только что стоял Лайнис. - Мне надо узнать... Проверить...
      - И ты?
      - Стань вот сюда, - попросил я и показал, куда стать. - Марта тогда стояла на этом месте... Я спрячусь... А ты скажи что-нибудь негромко...
      - Ни к чему это, Миколас... Он уже старый...
      - Чуть громче, - попросил я.
      - Ну что ты так узнаешь? Слышал он или не слышал твоего разговора, это еще ничего не доказывает. Ты как ребенок.
      "Действительно, - подумал я, - разве это доказательство его вины, его предательства?"
      - Приехали, наговорили, напутали, - сказала Даля, - а зачем, зачем?.. Скорее бы, скорее прошел этот день!
      Осталось всего два часа, но я боюсь, что после их отъезда нам тоже будет трудно.
      - Миколас, прошу тебя, ради Юстика... Телешов злой.
      - Не говори так, - сказал я. - Это неправда. Он одержимый, с ним нелегко, но он не злой.
      - Послушай, может быть, ты войдешь в дом? На нас смотрят.
      Я вернулся. Даля, не давая мне опомниться, набросилась на меня:
      - Какой ты, право, чудак... И фантазер... Почему обязательно Лайнис?
      - Если это не Грёлих и не Лайнис, тогда кто же? - Мне не хотелось ей этого говорить, но я сказал: - Остаются двое: Телешов и я.
      - Договорился! С таким же успехом можно обвинить дядю и Марту, сказала Даля. - Давай поставим на этом точку.
      - Тише, - попросил я Далю и прислушался. - Кто-то ходит на чердаке.
      - Займись лучше чем-нибудь. Не сиди без дела.
      Даля вздохнула и вышла. Она тоже, конечно, устала. Я видел, как она, проходя через прихожую, кинула взгляд на чердачную дверь. Я снова прислушался. Нет, больше ничего не было слышно.
      "Кто-то там ходит" - эти слова первым произнес Грёлих. Он их сказал в тот момент, когда я вернулся, не найдя Пятраса. Тот не ночевал дома после своего разговора с дядей. Они сидели и играли в шахматы, дядя и Грёлих. Я вошел, и Грёлих произнес:
      "Кто-то там ходит, - и поднял голову к потолку. - И это не в первый раз".
      "Добрый день, господин Грёлих", - нарочно громко сказал я.
      "Здравствуй, здравствуй..."
      "Дядя, Пятрас не приходил?"
      "Нет".
      "Вы ищете Пятраса, я - Хельмута... Миколас, а ты не видел его? Вчера на вокзале он избил русского мальчишку. Вечно шляется около эшелонов с этими несчастными... Этот разговор - между нами..."
      "Отправьте его обратно в Германию, - сказал дядя. - Здесь все слишком на виду. Он погубит свою душу".
      "О какой душе вы говорите, - ответил Грёлих, - когда у всех теперь душа перешла в страх за собственную шкуру! Все только и мечтают сохранить себя за счет другого, набить брюхо и схватить чужой кусок... Вот вам и вся душа".
      "Вы ошибаетесь", - заметил дядя.
      "А, бросьте! И ваши литовцы не лучше. Сегодня ночью какой-то мальчишка напал на нашего офицера, ударил камнем по голове и украл пистолет. Вот ваши богобоязненные прихожане. Я все больше склоняюсь к тому, что люди - это животные, жаждущие крови слабейшего".
      Дядя испугался не менее моего. Он тоже, вероятно, подумал, что это сделал Пятрас. Тоненькая ниточка, на которой держалась наша жизнь, могла оборваться каждую секунду.
      "Его поймали?" - спросил дядя.
      "Пока нет, но поймают. В конце концов всех всегда ловят. Для чего ему пистолет? Чтобы убивать нас, немцев. Глупый парень, не понимает, что это бесполезно".
      "Да, да, - сказал дядя. - И это вместо того, чтобы успокоиться, смириться, чтобы побыстрее восстановить равновесие жизни. Они не понимают, что зло не убьешь злом. Только терпением".
      "Вот именно, - подхватил Грёлих. - Если бы так все рассуждали".
      Марта внесла в комнату именинный пирог, чтобы поставить на стол, но Грёлих сделал ей предостерегающий жест. Она остановилась, и все невольно прислушались.
      "Вы слышали? Опять".
      Дядя отрицательно покачал головой.
      Марта, сильно напуганная, не знала, что ей делать.
      "Такие легкие, воздушные шаги, - почти шепотом произнес Грёлих. Детские, что ли?"
      Я крикнул на ходу, что я сейчас сбегаю и посмотрю, потому что каждую секунду это мог сделать сам Грёлих. Громко топая, я вбежал в Эмилькину комнатку, но ее уже не было, она успела спрятаться в ящик с тряпьем. Я вышел на лестницу и громко сказал:
      "Здесь никого нет". - И сбежал вниз.
      "Наверное, ангелы над грешной землей. - Грёлих рассмеялся. - Летающие шаги... Все мне мерещится. Можно сойти с ума".
      - Дядя Миколас, - услыхал я Танин голос. Она стояла у окна. - Можно, я влезу в окно?
      Я не стал ее спрашивать, зачем ей это надо, потому что для меня в этой комнате ее не существовало, сейчас здесь были т е. Таня начала что-то говорить, и я, чтобы отделаться от нее, вышел в соседнюю комнату. Плотно прикрыв за собой дверь, придержал за ручку, чтобы ей не вздумалось преследовать меня.
      "А я уже думала, ты не придешь", - сказала Эмилька.
      "Что ты... Все ушли, и я сразу к тебе".
      "Это тебе. - Она протянула мне носовой платок. - Больше у меня ничего нет".
      "Он красивый".
      "Это папин. Не знаю, как он попал ко мне".
      "Тогда лучше оставь его себе".
      "Бери, бери. Мне его ничуть не жалко. Я ведь его дарю тебе. Что-то сегодня грустно".
      "И мне невесело. Пятрас не вернулся. Мы с дядей всю ночь не спали. Ждали его".
      "Ночью опять стреляли, и кто-то кричал... Извини, я порчу тебе праздничное настроение".
      "Знаешь что? Пойдем вниз".
      "Вниз?.. А если кто-нибудь придет?"
      "Никто не придет. Дядя в костеле. Марта сказала, что вернется через два часа. А у Пятраса нет ключа".
      "Ой, как интересно... и страшно".
      "Идем..."
      "Идем. - Она сделала несколько шагов к двери. - Нет, не так. Иди один и жди меня. Я приду к тебе как на свидание... Я ни разу в жизни не ходила на свидания... Я буду... Джульеттой!"
      Я тогда стоял около часов и прислушивался, чтобы не пропустить Эмилькиных шагов по лестнице. Но она спустилась так тихо, что я не слышал, и появилась в дверях. На ней было то самое розовое платье, а волосы были подвязаны синей ленточкой. Лента была короткой, и Эмилька привязала к ней какой-то цветной лоскуток.
      "Ну?"
      "Эмилька..."
      "Я - Джульетта... Ты что, забыл?.."
      Она подошла к столу.
      "Какой у тебя пирог... Мне Марта тоже такой пекла. Ну, может, самую малость поменьше".
      Прошла от стола к дивану, села на него, поджав ноги, потом подошла к буфету. Открыла и снова закрыла створки дверок.
      "А у вас хорошо... Настоящий дом... Тепло, уютно... чисто..."
      Пробили часы. Она повернулась к ним, чтобы послушать бой.
      "А у меня наверху тоже слышен их бой... Когда мы с папой снова будем жить вместе, мы обязательно купим такие же часы".
      "Эмилька, хочешь пирога?"
      "Я - Джульетта".
      "...Но чем же... клясться?"
      "Не клянись совсем. Иль, если хочешь, прелестью своей. Самим собою, божеством моим. И я поверю".
      "Съешь пирога. Он вкусный". - Я взял кусок пирога и протянул ей.
      "Если ты мне все время будешь совать свой пирог, то я уйду. Ты хочешь все испортить этим пирогом..."
      "...Если сердца... страсть..."
      "Нет, не клянись. Хоть рада я тебе. Не рада договору я ночному: он слишком быстр, внезапен, неожидан. На молнию похож, что гаснет прежде, чем "молния" воскликнет: доброй ночи! Дыханье лета пусть росток любви в цветок прекрасный превратит на завтра. Покойной ночи! Пусть в тебя войдет покой, что в сердце у меня живет".
      "Не одарив меня, прогонишь прочь?"
      "Какой же дар ты хочешь в эту ночь?" А... пирог сладкий?"
      "Очень... Возьми".
      "Я - Джульетта".
      "В обмен на клятву - клятву я хочу".
      "До просьбы поклялась тебе в любви я. Теперь бы заново хотела клясться".
      "Зачем ту клятву хочешь ты отнять?"
      Я почувствовал, что кто-то посторонний стоит в дверях. Нет, не так. Сначала Эмилька взяла у меня пирог и откусила, а я решил подойти к столу и сделать так, чтобы было незаметно, что я взял кусок пирога. И увидел в дверях Хельмута. Рот у него расплылся в широкую, довольную улыбку. Я закрыл собой Эмильку, чтобы он не мог ее рассмотреть, а Эмилька забилась в угол. Все-таки, вероятно, их предал Хельмут. Что он тогда говорил?..
      "Какая приятная неожиданность!" - сказал Хельмут и постарался заглянуть Эмильке в лицо.
      "Как ты сюда попал?"
      "Через дверь... Ногами... Как все цивилизованные люди. - В руке у него был ключ. - При помощи ключа от вашей квартиры. Я люблю иногда заходить в чужие квартиры... Узнаешь кое-что неожиданное".
      "Это нечестно. Отдай ключи и сейчас же уходи!"
      "Ты еще будешь учить меня... Цыпочка, - сказал он Эмильке, - ну открой свою мордашку... Мы, арийцы, разрешаем себе все, что считаем нужным. Слушай, цыпочка, у тебя нет подружки?"
      Он присел на корточки, чтобы снизу заглянуть Эмильке в лицо, и назвал ее м и л е н ь к о й. Значит, он ее рассмотрел?.. Когда он так присел, я его толкнул, и он упал, и Эмилька выбежала из комнаты. Я хотел во что бы то ни стало отнять у него ключ. Хельмут был сильнее меня и умел драться. Он ударил меня ногой в живот, потом схватил за уши и саданул коленкой в лицо. Ему нравилось меня бить, он делал это с удовольствием. А я снова и снова кидался на него. И так мы дрались, пока не пришел Пятрас...
      "Он подделал ключ к нашей квартире", - сказал я.
      "Помолчи, святоша, надоел, - сказал Хельмут. - Представляешь, вхожу я в комнату, а у него в гостях... девка... Читают стихи..."
      "Ключ", - сказал Пятрас.
      "Вот будет потеха, если я расскажу все вашему любезному дядюшке!" Хельмут сделал шаг в сторону двери.
      "Ключ, - потребовал Пятрас. - Слышишь, сволочь?!"
      "Значит - сволочь? Хороши поповские племяннички!"
      Все-таки Пятрас был настоящим. Как он тогда ловко сбил Хельмута с ног и отнял у него ключ.
      "А теперь катись, коллекционер чужих ключей", - сказал Пятрас.
      "Вы еще у меня попляшете, - ответил Хельмут. - Поповские отродья... Подошел к дверям, вытащил из верхнего кармана куртки другой ключ, подбросил его в воздухе: - Вот ваш ключик... Дураков надо учить".
      В окно я увидел Телешова. Походка у него сохранилась старая, пятрасовская, и шел он точно как тогда: прижимаясь к самым домам. Не поднимая головы, он свернул к крыльцу, и я услышал его голос в прихожей.
      - А Таня еще не приходила? - спросил он у Дали, вошел в комнату, увидел мою спину. - А... ты дома?
      По его тону я понял, что он догадывается, что я избегаю его.
      - Я только что видел тебя в окно, - ответил я. - У тебя сохранилась старая походка.
      - Да? - Он почти не слышал моих слов. - Ты что... какой-то не такой?
      - Нет, ничего.
      "Слишком он быстро переходит в наступление, - подумал я. - Слишком прямо идет к цели". Это меня отпугивало.
      - Сегодня на открытии памятника у тебя было такое же лицо, - сказал Телешов. - Я решил, что ты вспомнил наконец наших... Мне хотелось побродить с тобой, но ты сбежал.
      - Я думал, тебе будет лучше одному.
      - Мы подошли к моему дому, - сказал Телешов. - И я сразу стал снимать, потому что вот-вот должно было уйти солнце. Снял панораму дома, потом перевел камеру на окно... в которое любил выглядывать мой отец. Ну и вот... Держу камеру минуту, две, три... как дурак, чего-то жду. Что кто-нибудь... с той стороны... взял бы и пошевелил занавеской. - Он замолчал, потом вдруг спросил: - Миколас, ответь мне...
      - Пожалуйста, - нерешительно сказал я.
      - Почему ты не пускаешь меня в свои воспоминания, - сказал он, или... сомнения?
      - Что ты выдумал? - Я подошел к двери и крикнул: - Даля!.. - Голос у меня был какой-то странный - она тут же появилась. - Знаешь, он обвиняет меня в том, что я не пускаю его в свои воспоминания. Скажи ему, что это неправда.
      Я был жалок, я знал это, но ничего не мог поделать. Цеплялся за Далю, чтобы она спасла меня. Хорошо еще, что не было при этом Юстика.
      - Конечно, неправда, - сказала Даля. - Мы все немного устали, и нам кажется бог знает что.
      - Извините, - сказал Телешов.
      - Мне требуется мужская помощь, - сказала Даля. - Помогите мне, Пятрас. - Она взяла его под руку и повела на кухню. - Надо открыть консервы.
      Они ушли, а я остался один.
      Я поймал себя на мысли, что начинаю привыкать к Телешову, и теперь Пятрас уже не кажется мне чем-то самостоятельным.
      Часть третья
      ВТОРОЙ РАССКАЗ ТАНИ
      Во время открытия памятника вдруг полил дождь и все стали накрываться чем попало, суетились, уходили, смущенно пробираясь сквозь толпу. Юстик снял свою куртку и накинул мне на голову. А Даля раскрыла зонтик и подняла его над Юстиком, хотя он и возражал. Я чуть не заплакала от обиды на дождь и на этих людей, которые его испугались. А человек, который открывал памятник, продолжал говорить.
      Толпа редела и редела, и в конце концов осталось человек двадцать.
      Потом заиграл оркестр, покрывало упало, и открылся памятник гранитная плита, высотой метра в два, и на ней написаны имена тех, кто был казнен на этой площади.
      И тут дождь так же неожиданно прошел, и появилось еще больше народу, чем было вначале.
      После открытия памятника все тут же разошлись. Остались только мы с папой, Даля и Юстик. Человек, который открывал памятник, подошел к папе, чтобы попрощаться. Но папа его не заметил, и он его взял за локоть, крепко-крепко пожал ему руку, потом мне, потом Дале и Юстику, вздохнул громко и ушел.
      В это время я думала про бабушку. Мне ведь придется ей рассказать, как все было.
      Даля спросила, не видели ли мы, куда ушел Миколас. Папа и Юстик ответили, что не видели. А я промолчала, потому что заметила, как он нарочно смешался с толпой, чтобы не подходить к нам, и скрылся в соседней улице.
      - Правда, все было торжественно? - сказала Даля. - Жалко, что пошел дождь. - Она оглянулась, видно, надеялась найти мужа, но, не найдя, заторопилась: - Юстик, идем. Мне надо приготовить обед.
      Юстик замялся.
      - Пойдем с нами, - сказала я. - Ты мне покажешь город.
      В жизни не видела такого растяпу: он смотрел по очереди то на Далю, то на меня, не знал, на что решиться.
      - А можно? - спросил он наконец.
      - Можно, - ответила я.
      - Вы не простудитесь после дождя? - спросила Даля.
      Она все-таки хотела его от нас увести. Может быть, она думала, что я оказываю на него плохое влияние.
      - Лично я не простужусь, - сказала я. - А вот как Юстик, не знаю.
      - Мама, ведь солнце! - сказал Юстик.
      В общем, она удалилась, и мы остались втроем.
      Папа молча стоял в сторонке.
      Я вытащила камеру из сумки и сняла памятник: в окошке кинокамеры он был маленький и более красивый, чем на самом деле. Когда я закончила съемку, папа молча повернулся и пошел в боковую улицу, на углу которой был кинотеатр. Я кивнула Юстику, и мы пошли следом за ним.
      - Ты вчера ничего не слыхал? - тихо спросила я.
      - Когда? - Юстик сделал круглые глаза.
      Он все время чему-то удивлялся. Можно было подумать, что он только вчера прилетел с другой планеты.
      - Ночью, - ответила я.
      - Ничего, - прошептал он. - Я спал.
      Ну и тип! Ничего себе спит! А может быть, он притворяется так же, как его родители, не хочет об этом говорить.
      - Наши всю ночь проговорили, - сказала я. - Вернее, говорил папа, а твои помалкивали.
      Я ждала, что он на это ответит. Но он ничего не ответил. Вдруг почему-то вспомнился дождь, который только что шел, и люди, убегающие от него, и я со злостью спросила:
      - А почему они всё помалкивают?
      - Не знаю, - неопределенно сказал Юстик.
      - Хотят и помалкивают, так, что ли? - возмутилась я. - А до остальных им и дела нет?
      Он ничего не успел мне ответить, потому что папа остановился и попросил у меня камеру. Обычно он никогда у меня ее не отбирал - я ведь тоже собиралась стать оператором, - а тут он взял камеру на руку и стал снимать дом. Обыкновенный дом, каких здесь было много. Ничего сложного в этой съемке не было, но он так долго снимал его, что можно было подумать, что он решил разрядить на него всю пленку.
      Наконец папа кончил строчить и сказал:
      - Здесь мы жили до войны. Четыре крайних окна слева в первом этаже. Когда я уходил из дому, то если отец в это время бывал дома, он всегда стоял у самого левого окна. Смотрел мне вслед. Правда, это бывало не так уж часто, поэтому я и запомнил.
      Он здорово сбил мне настроение своим рассказом. Я видела, что папа никак не может оторвать глаз от самого левого окна, в котором всегда стоял дедушка. Какой он был?.. Вот если бы сейчас отодвинулась занавеска и в окне появился он сам. На одну секунду, не для всех, а для меня одной.
      - Теперь погуляйте вдвоем, - сказал папа, - а я на вокзал за билетами.
      Тут я вспомнила про Юстика. Он отошел в сторону, чтобы не мешать нам с папой. Я подбежала к нему и засмеялась. У меня так бывает: только-только мне грустно, а потом сразу весело. И я оглянулась еще раз на самое левое окно и помахала е м у рукой.
      - Кому это ты? - не понял Юстик.
      - Одному человеку, - сказала я и снова улыбнулась. - Ну, куда мы пойдем?
      - В парк, - ответил Юстик, - если хочешь. Там хорошо.
      Когда мы пришли в парк, я сразу догадалась, почему он привел меня именно сюда: в этом парке не было ни единого человека. Это был просто самый необитаемый парк.
      - Ищете одиночества? - спросила я.
      Юстик смутился и стал мне доказывать, что это самое красивое место их города, что здесь водятся белки, которые не боятся людей.
      - Таня, а ты должна сегодня обязательно уехать?
      - Нет, - ответила я, - могу остаться с тобой.
      Он опять смутился и окончательно замолчал. Я тоже молчала. На этот счет я тренированная. Некоторые люди от молчания испытывают неловкость и поэтому говорят что попало, а я, наоборот, нисколько не смущаюсь. По молчанию я кого хочешь перемолчу.
      Мы шли по парку, удаляясь все дальше и дальше. Сначала Юстик загребал ногами листья, потом вскочил на скамейку и пробежал по ней, испуганно оглянувшись. Это был настоящий подвиг, я уверена, он это сделал первый раз в жизни. Потом он зачем-то стал обнимать деревья. То ли хотел показать, какие у него в парке толстые деревья, то ли хвастался своими длинными руками. А я все равно молчала. Но скоро он иссяк. Тогда я взяла и будто случайно дотронулась до его руки. На мальчишек это потрясающе действует.
      - А можно, я буду тебе пи-са-ать? - заикаясь, спросил он.
      - Мне? - переспросила я и наивно сказала. - Зачем? - Интересно было бы послушать его объяснения на этот счет.
      - Как... зачем?
      Бедненький Юстик, он удивился! В страхе покосился на мою руку: мол, ведь, кажется, только что ты сама коснулась моей руки. Но, увы, я уже держала руки за спиной. Листья ногами он уже сгребал, деревья руками обхватывал, по скамейке бегал - делать больше ему было нечего, и Юстик понуро шел рядом со мной.
      Правда, в этот момент я подумала, что сегодня я действительно уезжаю и, может быть, очень не скоро увижу Юстика. И может быть, даже никогда. "Ни-ко-гда", - нараспев сказала я про себя, мельком взглянула на Юстика, и мне стало жаль, что я уезжаю. И еще мне показалось странным, что я знаю Юстика всего один день. Неужели его не было позавчера, неделю, месяц назад?
      - Хорошо, - сказала я, - можешь мне писать.
      - Спасибо, - ответил Юстик и улыбнулся. - А твои родители? Они не будут тебя ругать?
      - За моих можешь не беспокоиться.
      - Тогда я буду писать тебе каждый день, - сказал Юстик.
      Мы почему-то остановились и посмотрели друг на друга. Я поднялась на цыпочки, и моя макушка уперлась ему в подбородок, и я глупо рассмеялась. Подняла голову кверху и стала кружиться, и деревья мелькали у меня перед глазами.
      Потом мы долго гуляли, и я сняла его на пленку, чтобы продемонстрировать его бабушке, маме, и девчонкам из своего класса, и некоторым ребятам, между прочим, тоже. Пусть полюбуются, какие бывают великаны.
      Когда я вспомнила про бабушку и маму, я тут же, конечно, вспомнила про папу и сказала: