Владимир Карпович ЖЕЛЕЗНИКОВ
      Таня и Юстик
      Повесть
      В книгу известного детского писателя, лауреата Государственной премии СССР входят новости: "Каждый мечтает о собаке", "Последний парад". "Тани и Юстик", "Чучело". Автор изображает своих героев, подростков, в таких ситуациях, когда надо решать, делать выбор, распознавать зло и равнодушие, показывает, как ребята закаляются нравственно, учатся служить добру и справедливости.
      ________________________________________________________________
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      Часть первая. ПЕРВЫЙ РАССКАЗ ТАНИ
      Часть вторая. ПЕРВЫЙ РАССКАЗ БАЧУЛИСА
      Часть третья. ВТОРОЙ РАССКАЗ ТАНИ
      Часть четвертая. ВТОРОЙ РАССКАЗ БАЧУЛИСА
      ________________________________________________________________
      Часть первая
      ПЕРВЫЙ РАССКАЗ ТАНИ
      Мы приехали сюда в этот небольшой прибалтийский городок вдвоем с папой. Он жил здесь еще до войны. Потом, когда война началась, папа скрывался в доме местного священника, с племянником которого, Миколасом Бачулисом, дружил. С тех пор прошло много лет. Тогда моему папе было пятнадцать, как мне сейчас, а теперь ему уже стукнуло сорок два.
      В то далекое время в этом городке погиб мой дедушка, папин папа. Вернее, он не погиб, а его казнили фашисты. И вот ему открывали памятник, поэтому мы сюда и приехали.
      Всю дорогу с вокзала до дома священника папа молча вышагивал впереди меня. Он все время оглядывался по сторонам и вздыхал, словно читая забытую печальную книгу. Я ему не мешала, раз у него такое настроение. Шла потихоньку и выбирала места для съемок: на плече у меня висела папина кинокамера. Наконец папа остановился и сказал:
      - Костел.
      - Вижу, - равнодушно ответила я, потому что ничего особенного в этом старом, почерневшем костеле не заметила.
      - Его костел, - сказал папа.
      Он сделал ударение на слове "его", и тогда мне все открылось по-другому. Я вспомнила папины рассказы, как он вместе со священником и Миколасом ходил в этот костел и был в нем служкой. Я хотела представить себе папу мальчишкой, который, идя следом за священником, в черном платье, опустив голову, пересекал этот двор. Но у меня ничего не получилось, никак не могла представить папу мальчишкой.
      - Город изменился, - сказал папа, - а костел остался прежним. Только липы разрослись гуще.
      Мы пошли дальше и наконец остановились около небольшого одноэтажного дома с круглым чердачным окошком. Папа так разволновался, что вынужден был остановиться и закурить, чтобы прийти в себя.
      - А в этом доме жили Грёлихи, - показал папа на соседний дом. - Они в нем жили до тридцать восьмого года, а потом уехали в Германию и вернулись вместе с фашистами.
      Ясно было, что папа просто тянет время, потому что про этих Грёлихов я давным-давно знала.
      Дверь оказалась открытой, и мы очутились в прихожей, из которой, кроме дверей в кухню и комнату, вела узенькая крутая лестница на чердак. Папа потрогал перила лестницы, даже, пожалуй, не потрогал, а погладил, словно это живое существо. Что-то было во всем этом таинственное: и в том, как папа себя вел, и в том, что нас никто не встретил, но дверь была открытой, и эта лестница на чердак.
      В комнате за столом сидела женщина и что-то писала в толстой тетради. Она так увлеклась своим занятием, что не слышала наших шагов. У женщины было красивое лицо и светлые волосы, собранные в тугой узел.
      Папа поздоровался. Она от неожиданности вздрогнула и встала нам навстречу.
      - Извините, - сказала она. - Я не слышала... - и внимательно посмотрела на нас.
      - Дверь была открыта, - сказал папа глухим голосом, оглянулся и добавил: - Удивительно.
      - В этом доме никогда не закрывают дверей, - сказала женщина.
      - Когда-то закрывали, - ответил папа.
      - Вы Телешов? - спросила она.
      - Он самый.
      Она протянула пане руку и сказала, что они давно нас ждали и уже волновались, что мы опаздываем. Потом посмотрела на меня и спросила у папы:
      - Это и есть ваша? - и, не дожидаясь ответа, назвалась Далей, женой Миколаса.
      - Представьте, догадался. - Папа приветливо улыбнулся, и я поняла по его улыбке, что Даля ему понравилась, еще раз оглядел комнату и повторил свое любимое словечко: - Удивительно!
      И я следом за папой оглядела комнату, чтобы понять, что ему в ней показалось удивительным.
      Мебель была старая: громадный и тяжелый буфет, широченный диван, обитый кожей, залатанный во многих местах, стол, который занимал половину комнаты, и пианино. А на стене висело распятие - это было, конечно, удивительно - и большой портрет пожилого мужчины с печальными глазами. "Он самый, - догадалась я. - Священник".
      Даля предложила нам сесть, и мы все уселись, но, как всегда бывает в таких случаях, чувствовали себя неудобно. И смотреть по сторонам неловко, и разговаривать неизвестно о чем.
      - Таня, положи куда-нибудь сумку, - сказала Даля. - Она тебе оттянет плечо.
      - Это кинокамера, - ответила я.
      Обижать я ее совсем не хотела, но получилось так, как будто я над ней посмеялась, что она не может отличить кинокамеру от простой сумки.
      Даля извинилась передо мной за свою неосведомленность и спросила у папы, где наши вещи. Папа ей ответил, что у нас никаких вещей нет, потому что завтра мы уезжаем обратно.
      - Так быстро? - удивилась она.
      Получилось второй раз как-то неудобно: приехали всего на один день, и я хотела ей объяснить, что мы торопимся, потому что папе должны делать операцию. Но он опередил меня.
      - Татьяна спешит, - сказал папа. - В Москву, в Москву, разгонять тоску. (Как он все ловко перевел на меня!) А Миколас скоро придет?
      Даля ответила, что скоро. Папа встал и прошелся по комнате.
      - Все как прежде, - сказал он. - А ведь прошло больше двадцати пяти лет... Даже, знаете, жутковато.
      Даля промолчала. Папа подошел к распятию и взял в руки небольшую по размеру, но толстую книгу, которая лежала на полочке под распятием. Он провел по ней пальцем, обложка была в пыли.
      - Мы с Юстиком уезжали на несколько дней, - виновато сказала Даля.
      Папа положил книгу на место, подошел к столу, теперь он стоял ко мне спиной, и сказал:
      - Наш стол... Вот сейчас откроется дверь и войдет... - Папа повернулся лицом к фотографии священника.
      Дале не понравились папины слова, и вообще ей, по-моему, не очень по душе было папино настроение.
      - Мистика, - громко сказала она.
      Я снова посмотрела на священника. Раньше я себе представляла его совсем не таким.
      Когда впервые от бабушки я услышала папину историю, мне было лет пять и я почему-то представила этого священника с бородой, толстым и злым. Но потом, позже уже, папа много раз вспоминал о своей жизни в этом доме, и я узнала, что, во-первых, католические священники не носят бороды, а во-вторых, поняла, что он был добрый, потому что иначе он бы не стал прятать у себя папу.
      - Вечерами, если нам не мешали Грёлихи, мы сидели в этой комнате, сказал папа. - Он сидел здесь, - папа кивнул на священника и показал на кресло около письменного столика, - Миколас - на диване, а я устраивался у окна, чтобы вовремя заметить опасность. Правда, я про это никому не говорил, но они сами догадывались. - Папа помолчал, открыл зачем-то книжный шкаф и поводил пальцем по корешкам книг. - Не то чтобы нам вместе было веселее или мы много разговаривали. Мы были похожи на людей, которые на маленькой неуправляемой шлюпке попали в штормовое море... Ждали, и все. Может быть, вместе нам было не так страшно, что ли?
      Раньше папа никогда мне это не рассказывал вот такими словами, и я подумала, что именно среди этих вещей, в этой комнате все тогда и произошло. Не странно ли? Стоит дом, в доме живут люди, и сейчас мы с папой приехали к ним в гости, а вещи, которые нас окружают, знают гораздо больше, чем мы, люди. На них, на этих стульях и на диване, сидели те, которых уже нет в живых. Они ходили по этим половицам, ели за этим столом. Мы знаем их историю, но никогда не узнаем, о чем они думали и очень страдали или не очень, боялись немцев или не боялись.
      - Тогда было страшно, - сказала Даля. - Лучше и не вспоминать! - Она подошла к буфету, достала оттуда чашки и поставила их на стол.
      А я почему-то следила за ее ногами, обутыми в мягкие войлочные туфли с розовыми помпонами, и не могла отвязаться от мысли, что она сейчас ступает по тем же половицам, по которым когда-то ходила Эмилька. Больше всего меня интересовала именно она. Может быть, потому, что она была моей ровесницей. А может быть, потому, что папа обычно про нее хорошо рассказывал.
      - Сейчас будем пить чай, - донеслось до меня, и туфли с розовыми помпонами вышли из комнаты.
      Теперь у меня перед глазами маячили папины ноги в пыльных туфлях; они шагали и шагали по комнате, и я не выдержала и спросила его, что с ним происходит. Дело в том, что мама приказала мне следить за ним. Он у нас силач не первого десятка и всегда об этом забывает. Папа ничего не ответил, а тут вернулась Даля, и он снова начал рассказывать, как сначала боялся, что немцы его разыщут и убьют, как он старался жить тихо и незаметно.
      - Ты? - не выдержала я. По-моему, он все про себя врал.
      - Я, - ответил папа. - Думаешь, не страшно, когда рушится привычный мир, куда-то исчезает отец и мать и ты остаешься один среди чужих? Когда уходит то, что еще вчера было надежно, прочно и дорого...
      Может быть, действительно страшно то, что папа сейчас наговорил, но мне показалось, что он чуть-чуть все преувеличил.
      - Презирает трусость и приспособленчество, - сказал папа про меня Дале.
      - Знакомо, - ответила Даля. - Слышу об этом в течение всего года. Она возилась у стола и иногда поглядывала на нас.
      - Так вы учительница? - вспомнила я.
      - Имейте в виду, - заметил папа, - до первого сентября осталось девять дней... - он посмотрел на часы, - и семь часов с минутами. Она в этом щепетильна.
      Его шутка не вызвала у меня желания посмеяться - он всегда шутит, когда чувствует себя неуверенно, мы с мамой это уже изучили. Чем ему хуже, тем он больше шутит.
      - Не волнуйся, - сказала Даля, - я не собираюсь тебя воспитывать, - и снова вышла из комнаты.
      Папа опустился в кресло и закрыл глаза. Я дотронулась до его плеча, он открыл глаза и улыбнулся мне. Улыбочка у него была жалковатая.
      - Как ты? - спросила я.
      - Отлично, - ответил он.
      - Я серьезно.
      Видно было, что он врал.
      Хлопнула входная дверь, и папа вскочил, ожидая, видно, что в комнату войдет сам Бачулис. Но на пороге появился долговязый парень, прямо не человек, а жердь. Он неловко нам поклонился.
      - Ого! - сказал папа.
      А мне почему-то вдруг стало смешно. Мне он сразу показался смешным.
      - Наш Юстик. - Позади парня стояла Даля. - Сынок, познакомься - это дядя Пятрас. - Она смутилась: - Извините, - сказала Даля папе. - Мы всегда вас между собой называем Пятрасом... Юстик, не сутулься, - хлопнула его по спине. - Наказание с ним.
      Тут у меня в голове все перемешалось - и то, что мой папа был когда-то Пятрасом, и этот долговязый Юстик, которому нельзя сутулиться, и захотелось выкинуть какую-нибудь штучку. У меня так бывает в самое неподходящее время. А тем временем Юстик начал действовать. Он, переваливаясь, подошел к папе и молча, не протягивая руки, кивнул головой. Папа едва доставал ему до подбородка, как-то мне даже стало обидно за него.
      - А это Танечка, - сказала Даля. - Дочь дяди Пятраса.
      Юстик подошел ко мне, так же тряхнул головой. "Если так трясти головой, - подумала я, - она может отскочить", - и посмотрела на Юстика. Мы поздоровались за руку. Ручища у него была тоже ничего себе, моя ладонь просто утонула в ней. Я подумала, что он слон, а я муравей, и хихикнула.
      - Юстик, - сказал он неожиданно басом и покраснел.
      Потом мы все сели, и Даля спросила у него, как его дела, а он ответил, что нормально. Я посмотрела на его ноги, они занимали полкомнаты, и снова хихикнула.
      - Юстик, - сказала Даля и укоризненно посмотрела на него.
      Юстик снова покраснел и подтянул ноги, но под стул они не влезли.
      - Ему только что удалили зуб, - сказала Даля.
      - Мама... - недовольно пробасил Юстик.
      - Подумаешь, - сказала я. - Это совсем не больно. Под анестезией.
      - Какие образованные дети, - сказала Даля и улыбнулась.
      После ее улыбки со значением я тут же дала себе слово больше ничего не говорить.
      Папа стоял в сторонке и не участвовал в нашем разговоре. А как только мы замолчали, он тут же спросил то, что его давно беспокоило:
      - Даля, а почему Миколас не отвечал на мои письма все эти годы?.. Сразу после войны, вот когда мне это было необходимо. Я уже решил, что и его нет в живых, как дяди, Эмильки, Марты...
      Я посмотрела на папу, и мне стало стыдно, что мы разговариваем про пустяки. Он стоял какой-то непривычно растерянный. И я подумала, что даже о нем я знаю далеко не все.
      - Вы всегда здесь жили?
      - Да... но... - Даля посмотрела на Юстика: - Сынок, взгляни, не вскипел ли чайник.
      Она обращалась с ним как с маленьким мальчиком. Всякому было понятно, что она не хочет чего-то при нем говорить и поэтому отправила на кухню. А он встал на свои длинные ноги и ушел.
      - Миколас собирался, - сказала Даля. - Много раз... Я могу с вами быть откровенной, Пятрас?
      Папа кивнул.
      - Это я не хотела, чтобы вы приезжали... Прошлое не давало ему покоя. Он без конца все вспоминал и вспоминал. Особенно сразу после войны. - Даля говорила быстро, словно боялась не успеть. - Мы тогда только познакомились, и я понимала, что ему надо отвлечься. Забыть все эти страхи и ужасы, лагеря смерти. Вот я и попросила его не отвечать вам.
      - Зачем же вы тогда э т о сохранили? - спросил папа.
      - Это не я, - сказала Даля.
      - Но теперь-то все прошло?
      - Время сделало свое дело. Он об этом почти не вспоминает. Или очень неохотно. И все же лучше поберечься. Обещайте не расспрашивать его.
      Надо сказать, что мне это совсем не понравилось и папе тоже. Он почему-то подошел ко мне и погладил меня по голове, и я почувствовала тепло его руки, и пальцы у него чуть-чуть дрожали.
      - И ты тоже, Танюша, - попросила Даля. - Если тебе что-нибудь будет интересно, спроси меня.
      Я ничего не успела ответить, потому что в комнату, тяжело ступая, вошел толстый, седой, сильно сутулый человек. Внешне он был немного старше папы, но по тому, как папа посмотрел на него, я поняла, что это и есть сам Миколас Бачулис.
      Он скользнул по нашим лицам безразличным взором и почти готов был пройти мимо нас, но потом, видно, узнал папу и что-то пробурчал. А папа бросился к нему навстречу, обнял его и, по-моему, даже заплакал, потому что когда он от него отошел, то все прятал глаза.
      - Эх, ты, - сказал папа, - промолчал столько лет.
      Бачулис пошевелил губами, точно хотел что-то сказать, но потом передумал. Еще пожевал и наконец выдавил:
      - Похож... на него...
      - Бабушкины слова, - сказала я.
      Действительно, бабушка всегда говорила, что папа похож на дедушку. Иногда у нее это получалось радостно, а иногда скажет - и заплачет.
      Бачулис развернулся в мою сторону, у него были маленькие глазки, из-за очков их почти не было видно. Казалось, что он спит на ходу.
      - А ты, - сказал он, - похожа...
      "Интересно, - подумала я, - на кого же я похожа?"
      - ...на утенка, - досказал Бачулис.
      - Не обижайся, Танюша, - сказала Даля. - У него все люди похожи на птиц и зверей.
      Вернулся Юстик с чайником, и Даля пригласила нас к столу, и я хотела уже идти, но папа взял меня за руку и крепко сжал ее. Я посмотрела на него и поняла, что он сжал руку не нарочно, а от волнения.
      - Постойте, - сказал папа каким-то странным голосом.
      И все, конечно, остановились, потому что он попросил об этом так, словно заметил что-то необыкновенное. А папа подошел к первому стулу, осторожно дотронулся до него, словно боялся ему сделать больно, и почти прошептал:
      - Здесь сидела Эмилька, - дотронулся до следующего стула, - здесь дядя... Марта... ты, Миколас... я...
      Таким я папу еще никогда не видела, хотя он часто поступал неожиданно. По-моему, Бачулис от папиных слов смутился, снял очки и стал протирать стекла, как будто пришел с мороза в теплую комнату и они запотели. Затем он снова надел очки и спросил совсем другим голосом:
      - Да, Юстик, как твой зуб?
      Юстик перехватил мой взгляд и молча пожал плечами. Кажется, из их семьи он один был еще на что-то способен.
      Зато Даля сразу схватилась за этот несчастный зуб, как за спасательный круг.
      - Представляешь, - сказала она, - он сделал все по-своему.
      Но папа не слышал их слов.
      - Нас осталось двое, Миколас, - сказал он. - Займем свои места. Осторожно отодвинул стул и сел на с в о е место.
      - Ну что ж, поиграем, - сказала Даля и подошла к столу.
      Она не успела еще сесть, как пана быстро сказал:
      - Пусть и х стулья никто не занимает. - Он посмотрел на нас: - Вы сядете там.
      - Садитесь, дети. - Даля передвинула три чашки, которые стояли у т е х стульев.
      Бачулис сел рядом с папой, как-то неловко, боком, и сразу стал пить чай. После папиных слов трудно было разговаривать об обыкновенном, и все долго молчали.
      Даля сидела прямо, точно проглотила аршин, - учительницы умеют так сидеть, когда чем-нибудь недовольны. Конечно, она ведь предупредила папу, чтобы он помалкивал. Зато Юстик по все глаза смотрел на папу. По-моему, он ему понравился. А я не могла оторвать глаз от пустых стульев, на которых когда-то сидели люди, бесследно исчезнувшие из жизни.
      - Юстик, - сказала Даля, - и ты, Танечка, пейте чай, а то он остынет.
      Юстик тут же послушно стал пить чай. А мне почему-то захотелось стукнуть его ногой под столом, но я сдержалась: боялась, что испорчу папе настроение. Еще я подумала, что неплохо было бы опрокинуть чашку на стол, чтобы поднять панику в этом чинно-благородном семействе.
      - Даля, у вас не найдется вина? - вдруг спросил папа.
      Даля ответила, что вино у них есть, и хотела встать, но папа опередил ее, подошел к буфету сам и привычно открыл его.
      Он достал вино, поставил его на стол, затем снова вернулся к буфету, принес рюмки, заметив: "Я взял старые", - расставил их. Сначала около стульев Эмильки, Марты, священника, потом всем остальным и в таком же порядке налил вино.
      - Когда-то я делал это вместе с Мартой, - сказал папа, обращаясь к Бачулису. - Помнишь?
      Бачулис кивнул в ответ. И за столом снова наступила тишина. Она была такая тихая, что невозможно было ее нарушить. Но Даля это сделала совершенно спокойно: ударила Юстика кулаком по спине и снова сказала, чтобы он не сутулился.
      Папа встал, взял рюмку и сказал:
      - Вспомним.
      И все, подчиняясь ему, подняли рюмки. А я взяла свою рюмку и подумала: "А может быть, именно из моей рюмки когда-то пила вино Эмилька". И мы выпили. Правда, прежде чем мы выпили, Даля успела шепнуть Юстику: "Не пей до конца". Юстик опустил свою рюмку, а я посмотрела на него как надо и выпила свою до дна, до самой последней капли.
      - Мы сегодня отверженные, - сказала Даля нам с Юстиком. - Они сейчас далеко от нас - Она ждала, что кто-нибудь поддержит ее и начнет доказывать противоположное, но все промолчали.
      - Значит, это все-таки было, - сказал папа. - Кто-нибудь жив из тех, кто был с нами в то время?
      - Лайнис, - ответил Бачулис.
      Лично я этого имени никогда не слышала в папиных рассказах, но папа сразу вспомнил.
      - Как же, у него была маленькая пекарня на углу Витавтаса. Мы всегда брали там хлеб. Лайнис вечно торчал возле наших окон.
      - И до сих пор сохранил эту привычку, - сказала Даля, - подойдет, поговорит, а в дом не заходит.
      - А помнишь?.. - спросил папа.
      - Берите варенье, - перебила его Даля. Она решила, конечно, отвлечь папу от воспоминаний, она боялась за своего мужа. - Пятрас, брусничное.
      - Ах да, - сказал папа. Наконец он вспомнил, о чем его просила Даля.
      Папа протянул ей со своего конца стола, из другого мира, розетку. Сейчас никому не хотелось ни варенья, ни чая.
      - Эти ягоды мы с Миколасом собирали, - сказала Даля; одновременно она все время следила за Юстиком. - Юстик, ты опять сутулишься. Посмотри, как сидит мама... Мы их собирали в прошлом году. Осенью. Он тогда потерял мою кофточку, и мы долго ее искали. Так и не нашли.
      - А помнишь, как мы познакомились? - спросил папа у Бачулиса и, не дожидаясь ответа, сказал нам: - Он вырезал в школьном парке на скамейке инициалы Эмильки.
      - Ты и это не забыл? - удивился Бачулис.
      - Сторож схватил его за шиворот и потащил к директору. - Папа оживился. - А я подскочил к нему и крикнул: "Хорошо будет, если я сейчас схвачу вас за шиворот?" От неожиданности он выпустил Миколаса, и мы убежали.
      - Какой позор! - притворно возмущаясь, сказала Даля. - Вырезать инициалы на скамейке. Юстик, не бери никогда пример с отца.
      Юстик посмотрел на меня и покраснел.
      - Подумаешь, - сказала я. - Сережка Волков из параллельного вырезал мои инициалы у нас в лифте. Вот это была драма!
      - А зачем? - в разговор вступил сам Юстик.
      Боже мой, он к тому же, этот Юстик, был совсем наивное дитя!
      - Это ты его спроси, - сказала я.
      Он тут же уткнулся в свой чай. Снова все помолчали, разговора у нас не получалось, прыгали, как зайцы с одной кочки на другую.
      - А как ваши? - спросил Бачулис.
      - Спасибо, - ответил папа. - Сестра вышла замуж. Мама живет с ней.
      Бачулис хотел что-то сказать другое, но перехватил взгляд Дали и спросил снова самую обыкновенную вещь, что-то насчет папиной работы.
      - Работой я доволен, - сказал папа. Ему стало скучно, он уже тяготился этим чаепитием. - Весь мир исколесил... Знаю двадцать три способа заварки чая.
      И он про чай! Варенье, чай, варенье. Можно подумать, что это более важные вещи, чем то, что за этим столом стоят три пустых стула и трех человек, которые должны были на них сидеть, нет в живых.
      - Любопытно, - сказала Даля (это, конечно, по поводу двадцати трех способов заварки чая).
      - А ты как? - спросил папа у Бачулиса. - Вообще?
      - Ничего. Я ведь ветеринар. Со зверьем проще, чем с людьми.
      - А варенье немного засахарилось, - сказала Даля. - Хотите, положу свеженького? Юстик?
      - Положи, - согласился Юстик.
      "Ну и тип, - подумала я. - Просто недоросль. Толстокожий".
      Даля встала, чтобы достать другое варенье. Положила своему необыкновенному Юстику и сказала:
      - А тебе, Танечка? Клубничное... Сладкое...
      - Нет, - ответила я громко. - Не надо больше мне ни чаю, ни варенья. - И добавила: - Меня от сладкого тошнит.
      Юстик чуть не подавился своим клубничным.
      - С клубничным Марта пекла пирог на твой день рождения, - сказал папа Бачулису.
      Тот кивнул. Нет, он не желал ничего отвечать.
      - А вы искали Эмильку после войны? - спросила я у Бачулиса. - Не может быть, чтобы никакого следа. Ведь это странно: живет человек - и вдруг пропадает. И никакого следа.
      Я хотела, чтобы мне ответил сам Бачулис, смотрела на него во все глаза, но он не поднял головы.
      - Из гетто не возвращались, - сказала Даля.
      Она осуждающе посмотрела на меня, но я решила не отступать.
      Если им всем это безразлично, то для нас это имело значение, хотя, может быть, папе еще вреднее волноваться, чем Бачулису.
      - И Эмильку не нашли, - упрямо сказала я. - И не знаете, где она погибла.
      Им мои слова не понравились. Даже Юстику. Он легонько толкнул меня в бок. Просто отчаянный парень этот Юстик!
      Я повернулась к нему и спросила:
      - Ты чего толкаешься? - И громко добавила: - И предателя, конечно, не отыскали.
      - Таня, - сказал папа, - не показывай свой характер. И пожалуйста, не фантазируй.
      - Какая уж тут фантазия, - сказала я. - Ясно ведь, что предатель был.
      - Ну вот, придумала, - вмешалась в разговор Даля. - Ты еще ребенок. Она погладила меня по голове. - Тебе нравятся страшные истории. Может быть, отправишься спать? Во сне и поймаешь предателя.
      Ловко она из меня дурочку сделала. Юстик хихикнул. Как же, его мамочка оказалась такой остроумной!
      - Вы что, не читаете газет? - сказала я. - Недавно одну такую поймали... тоже через двадцать пять лет.
      - Ну ладно, не обижайся, - сказала Даля. - Ты в какой класс перешла?
      - Два года осталось мучиться, - проскрипела я.
      - Вы слышите? - сказала Даля, точно я ей сообщила какую-то необыкновенную радостную вещь. - Я должна записать этот афоризм. - Она подошла к письменному столику и открыла ту самую тетрадь, в которую что-то писала, когда мы пришли. - Как ты сказала: "Осталось..."
      - Я уже забыла, - ответила я.
      - Вот послушай. - Даля начала читать: - "Аэропорт. Масса людей. Ко мне подходит маленькая девочка и спрашивает: "Тетя, вы не знаете, как найти тетеньку в черном платье с черным пояском? Это моя мама". Разве не смешно? Или вот... Маленький мальчик говорит: "Мой папа самый сильный, он может остановить любое такси". Правда, смешно? И никакой выдумки.
      Мне стало почему-то ее жалко и расхотелось грубить. Может быть, потому, что голос у нее был какой-то заискивающий. Наступила заминка. Даля отложила тетрадь в сторону и сказала, что уже поздно и пора спать.
      Папа встал из-за стола и подошел к окну:
      - Значит, памятник поставили на том самом месте...
      Никто ничего не ответил, но я догадалась, что памятник поставили на т о м с а м о м м е с т е.
      - Укладывай их, Даля, - сказал Бачулис. - Они устали с дороги.
      - Ну что вы, - возразил папа. - Надо поговорить еще.
      - В другой раз, - сказала Даля.
      - Снова через двадцать пять лет, - печально сказал папа.
      На его слова никто не обратил внимания. Даля вышла на кухню, Юстик стал убирать со стола, а Бачулис был отправлен за раскладушкой. Папа заметил что Юстик собирался вылить вино из тех рюмок обратно в бутылку, подошел к нему, взял первую рюмку и выпил. А ему строго-настрого врачи запретили пить, и я ему напомнила об этом. Но он отмахнулся от меня и выпил остальные две рюмки. Потом виновато сказал:
      - Извини. Не хотелось, чтобы выливали вино обратно.
      В этот момент, среди всего чужого, этой непривычной мебели и этих малознакомых людей, он мне стал как-то особенно дорог.
      - Пойду поброжу по знакомым местам, - сказал папа и вышел в соседнюю комнату.
      Юстик, который до сих пор притворялся, что ужасно занят уборкой стола, как только папа скрылся за дверью, сразу поднял голову и посмотрел на меня.
      - Тебе понравился мой папа? - спросила я его.
      - Смешной старик, - ответил Юстик. - Выдумщик.
      - Эх ты, шляпа! - сказала я. - Ничего не понял... Он не выдумщик. Он, он... - Я не знала, как ему объяснить, какой мой папа. - Он никогда не притворяется. Понимаешь?
      - А разве все остальные притворяются? - спросил Юстик?
      - Иногда, - сказала я. - А если человек не притворяется, значит, он свободный. Может, ему и трудно от этого, по он свободный.
      Юстик промолчал. Интересно, догадался ли он, что я намекала на его родителей?
      - Странный у вас дом, - сказала я. - Сохранили его в неприкосновенности, а вспоминать ничего не хотите.
      Юстик снова промолчал.
      В это время вернулась Даля, увидела, что мы с Юстиком коротаем время в одиночестве, открыла дверь в соседнюю комнату и крикнула:
      - Миколас, Пятрас, где же вы?
      Только теперь я поняла, почему папа сбежал от нас: ему хотелось побыть вдвоем с Бачулисом.
      - Юстик, живо в кровать, - приказала Даля. - Не забудь почистить зубы.
      Я засмеялась. Юстик как ошпаренный выскочил из комнаты. Бачулис внес раскладушку.
      Когда мы остались вдвоем, папа сказал, что он, пожалуй, ляжет на диване. В его голосе была неуверенность, но я не обратила на это внимания, разделась и легла на раскладушку.
      - А ты чего же? - спросила я.
      - Спи, спи, - ответил папа и погасил верхний свет. - Завтра у нас трудный день.
      Теперь горела только небольшая настольная лампа. Я закрыла глаза, но уснуть не могла. В этом доме пахло чужим, а я запах чувствую, как собака. Говорят, оттого, что у меня в детстве была астма. Каждый раз, когда я открывала глаза, я видела папу, который, как лунатик, бродил по комнате, осторожно передвигаясь из одного угла в другой. Несколько раз он подходил вплотную к дивану, но каждый раз снова отходил, и я догадалась, что он просто не решался лечь.
      Меня разбудил папин голос. Он стоял около окна и с кем-то разговаривал.
      - Здравствуйте, Лайнис, - донеслось до меня.
      В ответ никто ничего не сказал.
      - Не узнаете? - спросил папа и, помолчав, добавил: - Помните Пятраса? Сорок первый год?
      Голоса Лайниса я снова не услышала, но, видно, он узнал папу, потому что папа сказал:
      - Ну, так это я.
      - Не узнать, - ответил мужской голос.
      - Зато я узнал вас сразу, - сказал папа. - Как только увидел в окне. Будто и не было этих двадцати пяти лет. Все как тогда. И в доме, и вы.
      Хотелось рассмотреть Лайниса, и я приподнялась на кровати, но слабый свет настольной лампы и широкая папина спина мешали мне.
      Из соседней комнаты выглянул Бачулис - его-то мне хорошо было видно в открытую дверь, я лежала как раз напротив дверей, - и тут же отступил обратно. "Испугался, что ли?" - подумала я.
      - А Миколас где? - послышался голос Лайниса.
      "За дверями стоит, - хотела я сказать им. - Повернитесь к дверям, и все увидите". Но папа по-прежнему стоял спиной к комнате.
      - Спит, - ответил он.
      - Собачонка у меня захворала. Беда, - сказал Лайнис. - Третий день не ест. - Он плохо говорил по-русски. - Хотел у Миколаса спросить, чем ей помочь... А вы надолго к нам?
      - Завтра уезжаю, - ответил папа.
      Они помолчали. За дверью все еще стоял Бачулис. Иногда он переступал с ноги на ногу, и старые половицы под тяжестью его тела трещали.
      - До свидания, - сказал Лайнис.