- Ваза? Для ребятишек неплохо.
      - Это я одному человеку в подарок привёз, - сказал я. Голос у меня был какой-то странный.
      Он разорвал верёвку на три куска и протянул нам.
      Софка и Серёжка тут же стали связывать газеты. А я как дурак стоял в центре комнаты: в одной руке у меня была пачка с печеньем, в другой верёвка.
      - Ты что на меня уставился? - спросил он.
      - Я? Просто так.
      - Экий ты, брат, неловкий! Дай сюда твоё печенье. - Он взял у меня пачку печенья и слегка при этом коснулся моей руки. - И в пачке у тебя нет ни одного печенья, а ты за неё держишься.
      А я даже не заметил, как съел всё печенье.
      - Он сегодня ничего не ел с утра, - сказал Серёжка. - Он ведь проездом в Москве. Сегодня уезжает.
      - А чего же он тогда с вами болтается?
      - Ради компании, - сказал я.
      - Ну, давайте, ребята, давайте побыстрее! - сказал он. - Мне надо уходить.
      А мне наплевать на это, плевать мне на то, что тебе надо уходить! Я стою с тобой рядом, я ради тебя сбежал с поезда, а ты меня выгоняешь. А ещё отец! Ну и уходи. А я сейчас соберусь и уеду и больше никогда-никогда не приду. А в вазу брошу записку. А потом, может быть, ты когда-нибудь заглянешь на дно вазы и прочитаешь записку: вот тогда тебе будет стыдно.
      Я изо всех сил старался, мне хотелось, чтобы мой пакет был самый увесистый. Я натянул верёвку покрепче, и она лопнула. Мне снова стало жарко, я почувствовал, что он мне смотрит прямо в затылок. Прямо прожигает его насквозь, а я ползал по полу, собирая эти несчастные старые газеты, потому что государству нужна бумага, а мне очень нужен отец.
      - Ну-ка, дай я тебе помогу. - Голос у него стал какой-то другой. Я бы сказал, что голос у него стал поласковей. - У тебя что-то не ладится.
      - У меня? - спросил я. - У меня-то всё ладится.
      Я поднял свёрток и понёс к выходу, даже не оглянулся на него. Нечего мне было на него оглядываться. Потом незаметно бросил записку в вазу.
      У двери я на секунду остановился, ждал, что он меня окликнет, что ли. Но он меня не окликнул, и я ушёл, а моя ваза с запиской на дне осталась у него в комнате.
      На лестнице меня догнали Софка и Серёжка.
      - Ты чего так быстро ушёл? - сказал Серёжка. - Можно было ещё немного посидеть.
      Я промолчал. Нечего мне было говорить.
      - Ты не пегеживай, - вдруг стала успокаивать Софка. - Не поговогив и не надо. Вазу ты ведь оставив?
      - Вазу? А вазу я вёз другому человеку. А теперь вот провозился с ним и больше никуда не успею. Мне бы на поезд не опоздать. С Курского вокзала поезд отходит.
      - А ты нам оставь адрес того человека, - сказал Серёжка. - Мы ему отнесём твою вазу.
      - Ладно! - отмахнулся я.
      У меня сильно щипало в горле, и трудно было разговаривать. Я боялся заплакать. Они тогда могут подумать, эти всезнайки-москвичи, что у нас в совхозе все такие плаксы. А они ещё не видели наших.
      Мы вышли во двор.
      - Пожалуй, я пошёл, - сказал я.
      - Уже? - спросил Серёжка. - Ну, прощай!
      Мы пожали друг другу руки, потом я пожал руку Софке. Ладошка у неё была длинная и худая. Постояли. Не люблю я этих расставаний до ужаса. Ведь прощались на всю жизнь. Может быть, никогда больше и не увидимся. Жалко было расставаться.
      - Эй, ребята, ребята! (Мы задрали головы. В окне пятого этажа торчал он.) Слушай, парень, ты забыл вазу!..
      - Что? - переспросил я.
      Я отлично слышал, что он крикнул, но сделал вид, что ничего не понял. Он пропал из окна, потом снова высунулся. В руках у него была моя ваза. Он начал размахивать вазой. Из неё выскочила записка и упала к нашим ногам. Серёжка поднял её и протянул мне, а я тут же запихнул её в карман.
      - Иду! - крикнул я.
      Ну что ж, возьму и скажу ему сейчас всё. Мне вдруг стало легко и свободно. И непонятно было, как я мог так долго страдать и хитрить, вместо того чтобы сразу всё рассказать. Давно бы уже сидели и распивали чаи, а потом бы он отвёз меня на вокзал и я его познакомил с Наташей и Гелием.
      Позвонил. Думаю, сейчас он откроет дверь, а я ему: так, мол, и так, принимай гостей. И тут он мне открыл... Я даже его сразу не узнал, так он преобразился, совсем какой-то другой. В новеньком костюме, в белой рубашке при галстуке, точно тракторист на свадьбе. Да что там тракторист, настоящий артист из заграничного кино!
      - Нехорошо чужие вещи забывать, - сказал он. - Тебе доверили, а ты забыл.
      Он ещё поучал меня. Ну ладно, ладно, сейчас я тебе скажу, кто я, тогда ты не так заговоришь. Тогда я смогу тебе сделать несколько замечаний о твоей наблюдательности. Например, о том, что у тебя и у меня одинаковые брови и носы, а ты этого не замечаешь. Тебе даже в голову не приходит, что я твой сын.
      А может быть, ты на самом деле забыл, что у тебя есть жена и сын? Может быть, ты не обрадуешься, когда узнаешь, кто я? Ты ведь собрался в гости, что ли, а я тебе помешал? Придётся возиться со мной и разыгрывать радость.
      Почему-то я никогда раньше об этом не думал. А вдруг действительно ему не до меня?
      - Как тебя зовут? - спросил он.
      - Мишка, - соврал я.
      Нет, прежде чем ему всё выкладывать, надо разобраться в нём.
      - Тёзка, значит, - сказал он.
      Пожалуйста, пусть будет так. Я успокоился и врал очень ловко. Совсем не волновался.
      - А откуда ты приехал?
      - С Алтая.
      - С Алтая? - У него в голосе появилась какая-то заинтересованность. Значит, мы с тобой не только тезки, но и земляки. Где же ты там живёшь?
      - Под Барнаулом, в совхозе, - снова соврал я.
      - Я тоже жил в совхозе, только далековато от Барнаула, - сказал он. Но всё равно, мы с тобой вроде как земляки. Восемь лет не был в тех краях...
      Я всё ждал, что он вспомнит меня и мать. А он не вспоминал, точно мы у него совсем выскочили из головы.
      - Может быть, слыхал про совхоз "Новый"? - спросил он.
      - Про "Новый"? Слыхал. Недавно в газете писали о вашем директоре совхоза.
      - Про Шерстнёва? Значит, работает. - Он засмеялся. - "Руки буду целовать, когда увижу..." "Международный скандал..." Это любимые изречения Шерстнёва. Забавный мужик! Мой лучший друг. Предлагал остаться его заместителем. А я отказался, в Москву потянуло. Надо было в институт податься.
      "Шерстнёв его лучший друг? - подумал я. - Здорово придумал. Может, он ещё скажет, что тот собирался ему руки целовать за то, что отморозил из-за него пальцы на ноге?"
      - Ну, я пошёл, - сказал я. - И вам тоже, вероятно, пора...
      - Подожди, подожди, не каждый день земляка встречаешь, - сказал он и почти силой усадил меня на стул. - А я не тороплюсь, я всё равно жду телефонного звонка... Я самый "старый" целинник. По первой целине трактор водил, вместе с Шерстнёвым первую палатку ставил. Ух и поработали мы тогда, а зимой помёрзли. Палатки насквозь продувались ветрами. Многие тогда спасовали, а я нет. А ведь я жил не один: сынишка у меня тогда был совсем маленький...
      Он так и сказал: "Сынишка у меня тогда был совсем маленький..." Он так и сказал, а я-то думал, что он напрочь забыл обо мне.
      - А где же ваш сын теперь? - спросил я.
      - С матерью уехал погостить к родственникам, - сказал он. - Да, на целине меня каждый знает. - Лицо у него оживилось, щёки покраснели, весь он подобрался и стал торопливо и радостно шагать, размахивать руками, как какой-нибудь капитан дальнего плавания на капитанском мостике. - Ты спроси у нас в совхозе: кто помнит Щеглова? И каждый тебе о нём расскажет. Да что там в совхозе! Во всём районе меня знали и уважали. Вот был такой случай. Зимой несколько парней, трактористов, спасовали. Надоело им, и они решили уйти. А как уйдёшь? Только на тракторе, степь вся ведь под снегом. Они выбрали время, когда не было Шерстнёва, и стали собираться. Я узнал об этом, сынишку на руки - и за ними. Догнал, говорю: не вернётесь, мальчишку заморозим, и вам тогда плохо придётся. Вернул их... Уж кто-кто, а я заслужил, чтобы меня помнили!
      Я-то прекрасно знал эту историю, он мог её не рассказывать. Я от Шерстнёва её знал. Только за трактористами в погоню со мной на руках бросился совсем не он, а мать.
      Стало скучно-скучно, и было непонятно, зачем я здесь рассиживаюсь, когда на вокзале меня ждут не дождутся Наташа и Гелий. И этот человек, который прохаживался по комнате в новых скрипучих туфлях и так лихо врал, мне был не нужен.
      Он подошёл к двери и открыл её.
      - Показалось, что кошка мяучит под дверью, - сказал он.
      А это мяукал я, он врал, а я мяукал и даже сам не заметил. Нет, мне пора было отсюда уходить.
      - У меня поезд через час, - сказал я. - Уезжаю в Артек.
      - Обидно, - сказал он. - Я бы тебя проводил, не каждый день земляка встречаешь, отвёз бы на мотоцикле на вокзал, да вот жду звонка.
      - Ничего, - ответил я. - На метро доеду.
      Не хватало только, чтобы он меня на своей старой посудине отвозил на вокзал! А там его увидят Наташа и Гелий, и начнётся история...
      - На обратном пути загляни. Я задумал купить "Москвича". Могучая штука. В мотор введу одну хитрую реконструкцию, это между нами, будет тянуть на двести километров. Покатаю тебя с ветерком.
      Я взял вазу и встал. Мы вышли на лестничную площадку.
      - Подожди, - сказал он и вызвал лифт. - А ты заезжай на обратном пути, и вместе махнём на Алтай. Вот все удивятся, когда я приеду!..
      Я посмотрел ему в лицо, оно стало какое-то другое. В общем, это был не тот человек, который только что расхаживал по комнате. Он вдруг сник, как-то робко сказал: "Вот удивятся все, когда я приеду..." Я подумал о матери, и он, по-моему, тоже подумал о ней. Странно это было: стоят два человека, отец и сын, и думают об одном и том же, а между ними такая пропасть, которую никак нельзя преодолеть.
      Пришёл лифт. Он открыл мне дверцу. Он стоял и смотрел на меня сквозь решётку.
      - Нажми третью кнопку снизу, - сказал он.
      Я нажал, и лифт тронулся. Сначала пропало его лицо, потом я увидел галстук, потом чёрные узконосые ботинки. И он исчез. А я стоял в лифте, и в руках у меня была ваза. Лифт щёлкнул на четвёртом этаже, на третьем, на втором и остановился на первом.
      Софка и Серёжка стояли на том же месте.
      - Ну как? - спросила Софка.
      - Нормально, - ответил я. - Вазу я вам оставлю, а на обратном пути заберу.
      - Вот это ты правильно решил, - сказал Серёжка. - Ты нам напиши, а мы тебя встретим и проводим.
      - Мне пора, - сказал я.
      - А мы с тобой дойдём до автобуса, - сказала Софка. - Давай мне вазу.
      У автобуса мы распрощались. Я вскочил в автобус, взял билет по всем правилам и сел у открытого окна. А под окном стояли Софка и Серёжка. В руках у Софки была моя ваза.
      Автобус тронулся, и дом на проспекте Вернадского остался позади, и квартира сто восемьдесят пять тоже осталась позади, и моя ваза осталась позади.
      От всей этой истории сохранилась только записка, которую я написал ему. Она лежала маленьким твёрдым комочком у меня в кармане.
      И больше ничего не осталось.
      14
      Мы снова в поезде. Ребята давно уже спят, а я стою у окна.
      И в окно-то ничего не видно: темнота. Только иногда мелькает одинокая лампочка, и снова темнота.
      Наташа ходит по коридору и заглядывает в купе - сторожит ребят, боится, чтобы кто-нибудь не упал с верхней полки.
      А я смотрю в темноту и вспоминаю сегодняшний день. И всех людей, которых я встретил на своём пути: и водителя троллейбуса, и учительницу немецкого языка, и старика на скамейке, и балерину, и женщину из справочного, и Фёдорова, и студентов, которые приглашали меня в кафе "Космос", и, конечно, однорукого, и Софку, и Серёжку. Всех, всех вспомнил и перебрал в памяти, и для каждого из них у меня нашлось какое-то слово.
      А для него нет. Думал: он мой отец, а я ничего не могу ему сказать. Решил вспомнить все те истории, которые я раньше придумывал о нём, но мне не захотелось их вспоминать.
      Ненужные, пустые какие-то истории. Из них каши не сваришь.
      Теперь я понял, почему мать так тяжело вздыхала, когда я врал. Она боялась, что я стану таким же легкомысленным и ненадёжным, как он. Когда он рассказывал про то, как мы жили на целине в первую зиму, я даже испугался. Он говорил моими словами: "Я самый "старый" целинник", "Уж кто-то, а я-то заслужил, чтобы меня помнили", хотя мы с ним никогда раньше об этом не разговаривали.
      Вот какая история получилась. Скажете, невесёлая? Конечно, особенного веселья в ней нет, это точно. Но всё равно я почему-то чувствую себя лучше, чем раньше, когда я его не знал.
      А потом, он ведь сказал, что собирается к нам вернуться. Ну, не прямо так сказал, а всё же было понятно, что он об этом думает.
      И тут у меня снова появилась маленькая надежда, ну, как далёкий огонёк в степи, до которого идёшь, идёшь, а он всё удаляется, удаляется... А потом вдруг перестаёт удаляться, и ты до него доходишь.
      И он, мой отец, для меня как слабый огонёк. Когда-нибудь я дойду до него.