Владимир Карпович ЖЕЛЕЗНИКОВ
      Путешественник с багажом
      Повесть
      В своих произведениях известный детский писатель рассказывает о жизни современных мальчишек и девчонок, о сложных жизненных ситуациях, в которые попадают герои, о том, как важно для людей взаимопонимание.
      1
      В наш совхоз прислали одну путёвку в Артек. И вдруг её преподнесли мне. Для многих это было полной неожиданностью. Правда, слово "преподнесли" не совсем точно передаёт события, которые произошли из-за этого. Честно говоря, путёвку мне дали с боем: Нина Семёновна, наша старшая вожатая, считала, что я её не заслужил.
      Она так и сказала: "Я считаю, что ты эту путёвку не заслужил, а некоторые думают, что ты её заслужил. Посмотрим, посмотрим..."
      Не знаю, кого она засекретила под "некоторыми", но я-то уверен, что они абсолютно правы. Кто же тогда её заслужил, если не я, скажите мне, пожалуйста? Во-первых, я самый "старый" целинник во всей школе. Я приехал в совхоз, когда вместо всех этих домов стояли какие-нибудь три-четыре палатки.
      Ух и поработали мы тогда, хотя нам было нелегко, особенно зимой! Осенью палатки насквозь продувались ветрами, а зимой их заносило снегом до самой макушки.
      Да, да. Мне тогда было три года и пять месяцев, но я всё отлично помню, точно это случилось вчера. Такие вещи не забываются.
      Ну, а во-вторых, я... в общем, самое главное - это во-первых!
      Итак, я еду в Артек. По дороге домой, когда от радости, что я уезжаю, меня просто распирало, я встретил директора совхоза Николая Павловича Шерстнёва. Между прочим, он тоже живёт в совхозе с первых палаток.
      Мы поздоровались, пожали друг другу руки. У Николая Павловича привычка с каждым встречным перекинуться словом, если есть свободная минута.
      - Ну, как дела, Сева? - спросил он.
      Сами по себе эти слова ничего не значили. Люди ведь часто встречаются и говорят: "Как дела?" А ответ их совсем не интересует. Из вежливости они спрашивают про дела, что ли? А у Шерстнёва это было совсем по-другому, он действительно хотел узнать, как мои дела.
      - Неплохо, - ответил я. Неудобно было сразу выкладывать свою новость. У него впереди самая горячая работа: сенокос, подготовка к уборочной, а я еду отдыхать. Потом не выдержал и добавил: - Дали путёвку в Артек, не знаю, отказаться или нет? Сейчас из совхоза ни один человек не уезжает в отпуск, а я вдруг уеду.
      - Не страшно, - сказал Шерстнёв. - В этом году мы справимся. А тебе надо, брат, подлечить свой тонзиллит. Будешь там горло полоскать морской водой и поправишься. Ну, бывай здоров!
      - До свидания! - сказал я.
      - Между прочим, держись в Артеке солидно, не подводи совхоз. Сам понимаешь, там ребята со всего Советского Союза и даже из-за границы, и если ты что-нибудь откомаришь, представляешь, какой шум пойдёт?
      - Понимаю. - Было ясно, что он к чему-то клонит.
      - Соберутся, например, пионеры на сбор, - продолжал он, - будут петь, танцевать, а ты вдруг замяукаешь по-кошачьи. Международный скандал.
      - Это я ради матери придумал, вы же знаете, - ответил я. - Она не выносит, когда врут. А меня иногда так занесёт... И тогда, чтобы остановиться, я начинаю мяукать.
      - Прогрессивный метод, - сказал Шерстнёв. - Ну, а удоду почему ты подражаешь?
      - Господи, вот уж Нина Семёновна! - возмутился я. - И это она рассказала. Просто я изучаю птичьи голоса. Задумался на уроке и закричал, как удод. Несчастный случай.
      По-моему, я здорово выкрутился, хотя никакие птичьи голоса я не изучал. Поспорил с ребятами, что закричу на уроке удодом, и закричал. Я хозяин своего слова.
      - Ясно, - сказал Шерстнёв. - Только постарайся без несчастных случаев.
      - Конечно, - ответил я. - А Нина Семёновна обиделась на меня. Она вообще обидчивая. Я у неё прощения просил - не прощает.
      - А за что она так на тебя? - спросил Шерстнёв.
      Я промолчал, не хотелось про это рассказывать, но он упрямо ждал и подозрительно поглядывал на меня.
      - Ничего особенного, - сказал я. - Я её прозвал "Богиня Саваофа".
      - Как, как? - переспросил Шерстнёв.
      - Ну, в общем, верующие придумали себе бога Саваофа. Он у них один в трёх лицах: бог-отец, бог-сын и бог - святой дух. А Нина Семёновна тоже одна в трёх лицах: старшая вожатая - раз, учительница - два, главный редактор - три. Ну, я и прозвал её "Богиня Саваофа". Я ей говорю: "Простите, Нина Семёновна, не знаю, как у меня такое с языка сорвалось", а она голову отворачивает. Даже разговаривать на эту тему не желает.
      - Строгая у вас Нина Семёновна, - сказал Шерстнёв.
      - Строгая, - ответил я. - И ужас до чего обидчива.
      С этим мы и разошлись. Шерстнёв пошёл в свою сторону, а я в свою.
      Потом я оглянулся. Сам не знаю почему, потянуло меня оглянуться. У него была широкая, сутулая спина и длинные руки. И тут он тоже оглянулся. Обычно когда люди оглядываются одновременно, то они чувствуют себя неловко и сразу отворачиваются. А Николай Павлович и не подумал отворачиваться.
      2
      На сборе отряда, когда мне давали рекомендацию в Артек, меня изрядно пощипали: и ленивый, и разболтанный, и иронически относится к девочкам.
      Надо же, какое слово придумали: "иронически". Так оскорбить человека только за то, что он одну девчонку назвал дохлой принцессой. И самое главное, что против слова "принцесса" никто не возражал. Их, видите ли, возмутило определение "дохлая".
      Тут я решил вставить слово, надо было защищаться.
      - Но ведь сейчас живых принцесс в Советском Союзе нет, - сказал я. Это шутка, литературный образ.
      Все мальчишки засмеялись, девчонки возмущённо зашикали, а "Богиня Саваофа" сказала:
      - Ты грубиян, Щеглов, но мы на тебя не обижаемся. Просто ты не понимаешь душевной тонкости человеческой натуры. О-чень, о-чень жаль.
      Когда она произносила эти слова, то так выговаривала каждую букву, словно хотела, чтобы её "о-чень, о-чень жаль" перевоспитали меня в одно мгновение, чтобы я, как Иванушка-дурачок после купания в кипящем котле, сразу преобразился и сказал: "Дорогая Нина Семёновна, я больше никогда, никогда не буду вас огорчать, и вообще я никого не буду огорчать, я стану первым земным ангелом".
      Наступила минута напряжённого молчания. Бывают такие напряжённые минуты, когда всё решается. Вот и сейчас наступила такая минута, и ребята задумались, стоит ли меня посылать в Артек.
      "Так, так, - подумал я. - А кто лучше всех прочёл лекцию о международном положении, это они забыли? Забыли, как я им рассказал, что было время, когда пустыня Сахара была плодородной долиной? Они сначала смеялись. А я им сказал: смейтесь, смейтесь, только учёные нашли там на скалах рисунки древних людей, которые жили в Сахаре. Например, рисунок "Великий марсианский бог". Представляете, не просто какой-то обыкновенный бог, а "марсианский", потому что он нарисован в скафандре. Ну, вроде как наши космонавты. И, может быть, это совсем не бог, которого придумали жители Сахары, а марсианский космонавт. Может быть, он спустился к ним на корабле, а они по своей отсталости приняли его за бога и нарисовали на скале. Тут ребята прямо закачались от неожиданности. А потом три дня только и разговаривали про марсианского космонавта. Правда, какой-то скептик заметил, что всё это не имеет ни малейшего отношения к международному положению, что моя лекция не по правилам. А я ответил, что не люблю по правилам.
      А разве не я работал на огородах в совхозе, четыре часа ползал на четвереньках среди этих проклятых полосатых огурцов? Причём добровольно! Хотя я самый отчаянный враг ручной работы".
      А теперь об этом никто не вспоминал. Все сидели и молчали. Ну, ну, чего же вы молчите? Откажите мне в путёвке, раз вы решили, что я плохой человек. Откажите, если вы думаете, что я вам даю прозвища по злобе. А вы знаете, как я сам себя прозвал? "Трусливый заяц" и "Барон Мюнхаузен". Эти прозвища пообиднее, чем у вас. А они молчали. Нужно было что-то сказать, заплакать или ударить себя кулаком в грудь и дать честное слово, что я теперь буду хорошим. Ради Артека необходимо было это сделать, и потом, мне обязательно надо было попасть в Москву по личному делу.
      - Раз так, - сказал я, - можете не посылать меня в Артек.
      Несколько ребят подняли руки, чтобы выступить, но "Богиня Саваофа" никому не дала слова.
      - Я думаю, что теперь Щеглов сможет критически оценить своё поведение. - Она улыбнулась. - А мы дадим ему рекомендацию.
      - Правильно, правильно! - закричали ребята. - Дадим ему рекомендацию.
      А когда мне написали рекомендацию, то там оказалось всё наоборот. Чёрным по белому было написано, что я дисциплинированный, находчивый пионер, добрый товарищ, прилежный ученик.
      Я тогда говорю "Богине Саваофе": чему же верить? То ли тому, что она говорила на сборе, то ли тому, что написано в рекомендации? А она отвечает: и там и там есть немного правды.
      - А почему немного? - спросил я. - Говорили, на полуправде в коммунизм не въедешь, а сами...
      Она вдруг разозлилась и сказала:
      - Слушай, не морочь мне голову, сам прекрасно знаешь всё про себя!..
      Действительно, это было так. Про себя я всё прекрасно знал. Только непонятно, зачем нужно было обсуждать меня на сборе и писать наоборот, если про меня всё ясно.
      Помолчали. Я не хотел с ней заводиться, но никак не выходили из головы её слова, что у Меня нет сердечной теплоты к людям. Это меня мучило, и всё. Неужели она так на самом деле думает?
      - Нина Семёновна, - выдавил наконец я. Не так легко это было спросить. - Нина Семёновна...
      - Слушай, Щеглов, - перебила она, - шёл бы ты домой. Мешаешь мне работать.
      Боже мой, какая работа! Она писала заметки для стенгазеты. Она писала все заметки сама, а потом ребята их переписывали.
      Однажды она привлекла к этой важной работе и меня: поручила нарисовать цветными карандашами заголовки. А я взял и разрисовал все заметки. Когда она увидела, что я наделал, ей дурно стало. Она закричала, что это продуманный враждебный политический акт, что я нарочно сорвал выпуск стенной газеты.
      Теперь она меня к газете близко не подпускала.
      - Нина Семёновна, - я всё же решил довести разговор до конца, - вы тогда на сборе серьёзно сказали, что я бездушный человек или, может быть, пошутили? Просто меня воспитывали?
      - Разумеется, серьёзно.
      Ох, до чего она была деревянный человек, прямо мокрая деревяшка, ударишься об неё - и никакого отзвука! Она выводила большими буквами заголовок на газете: "Стенная печать - сильнейшее критическое оружие!"
      - И ребята так про меня думают? - спросил я.
      - Разумеется, - ответила она.
      Мне захотелось сказать ей что-нибудь обидное, но я ничего не мог придумать. И тогда я издал такой клич удода, что ни одному настоящему удоду он и не снился никогда. "Богиня Саваофа" подскочила на стуле.
      - Хулиганство! - сказала она. - Безотцовщина!..
      Нина Семёновна прямо так и крикнула мне в лицо: "Безотцовщина!"
      А я ничего ей не ответил и выскочил из комнаты. С улицы я заглянул в окно. "Богиня Саваофа" сидела в той же позе, писала заметки: наводила на всех критику. Я затарабанил по стеклу. Она посмотрела на меня и сделала страшное лицо: поджала губы и прищурила глаза. Но мне теперь было всё равно, меня ничего не пугало: ни её поджатые губы, ни прищуренные глаза. Я мог сам поджать губы и прищурить глаза.
      Тогда она наконец оставила свои заметки, медленно подошла к окну и открыла его.
      - А про ребят вы сказали неправду! - крикнул я. - Вы соврали!
      - Что, что? - сказала она. Притворилась глухой или на самом деле не расслышала моих слов.
      - Меня ребята уважают! - крикнул я. - Уважают, а вы, вы... вредная!
      Я изо всех сил толкнул раму, и вдруг из рамы выскочило стекло. Оно ударило меня по голове и разбилось. Я повернулся и побежал.
      - Щеглов, Щеглов! - закричала "Богиня Саваофа". - Сейчас же вернись! Я тебе приказываю, вернись!
      Но я не стал возвращаться.
      3
      У меня нет отца. Это моё слабое место. Вернее, у меня есть отец, только он живёт в Москве. Именно поэтому "Богиня Саваофа" крикнула мне "безотцовщина": мол, ничего хорошего не получается, когда отец живёт так далеко от сына. Действительно, ничего хорошего, если он в Москве, а я тут, в совхозе. Отсюда не закричишь: "Папа!" - и не позовёшь его на помощь.
      Но разве можно бить человека по его слабому месту, как это сделала "Богиня Саваофа"?..
      Когда-то мы все трое жили в Москве, а потом мать окончила институт, и мы приехали на целину. Мать стала работать в совхозе зоотехником, а отец шофёром. А потом он уехал обратно в Москву.
      Дома мы об отце никогда не разговариваем. Года два назад поговорили и с тех пор молчим. Мы тогда в школе писали сочинение о родителях. А потом оказалось, что все ребята написали сочинения об отцах, а я - о матери. Учительница меня тогда даже похвалила. "Молодец, - говорит, - Щеглов, что написал о матери. А вы все, ребята, неправы. Ваши матери вместе с отцами трудятся в совхозе: и дома ставят, и на фермах работают, и в поле, а вы о них ни слова".
      В общем, хотела она меня похвалить, а получилось наоборот: у меня от её похвалы испортилось настроение. Я вдруг подумал, что во всём нашем классе у меня одного нет отца.
      В этот день я пришёл домой и спросил у матери о нём.
      - Многие родители, - сказала она, - скрывают от детей правду. А я тебе всё скажу. Он был хвастун. Наобещает и ничего не сделает.
      Мы сидели за столом. Я готовил уроки, а она штопала рукав моей рубашки: вечно они у меня на локтях протираются. Оба мы делали вид, что ведём совсем обыкновенный разговор.
      - Я его стыдила, ругала, просила. Он обещал исправиться и не исправлялся. Однажды перед ним даже на колени встала...
      Я представил мать на коленях перед ним. Это было непонятно. Чего только взрослые не придумают!
      - А тут произошёл такой случай: зимой это было. Из района нам передали, чтобы прислали людей за витаминами для скота. Послали на тракторе с санями его и ещё одного тракториста. Назначили его старшим, потому что он знал дорогу в райцентр и ходил на тракторах туда по снегу. Прошло три дня - их нет. Подождали ещё три дня - опять нет. Никто не знает, что случилось. Может быть, они в дороге замёрзли, а может быть, у них трактор сломался. Им навстречу ушли Шерстнёв и механик с автобазы. Знаешь, тот самый, что разводит в пруду рыб.
      - Знаю, - ответил я. Точно это было очень важно, знаю я или не знаю этого механика. Его фамилия Зябликов. Совхоз ему не дал денег на этих рыб, так он на свою зарплату их покупает.
      - На лыжах ушли. А до райцентра сорок километров. А в степи, если метель, темнота. Вот они и шли в этой темноте, помёрзли, пока дошли до райцентра. Шерстнёва после этого в больницу положили и на правой ноге пальцы отняли. Отморозил.
      Она замолчала, и я молчу. Ждал, что она скажет ещё про отца, а сам делал вид, что увлёкся уроками.
      - Собрала его вещи и говорю: поезжай куда хочешь, а когда станешь человеком, возвращайся. И он уехал... Ты представляешь, что он придумал: в райцентр должны были приехать цирковые артисты, так он решил их дождаться. И ещё говорит, что мы скучные люди, а он поэтическая натура.
      - Он ведь не знал, что Шерстнёв пойдёт его искать и отморозит пальцы, - сказал я.
      - Когда ты станешь взрослым, - сказала мать, - ты поймёшь, что нельзя всё прощать.
      Я промолчал. По-моему, мать зря его отправила из дома. Может быть, постепенно он бы исправился. Я бы с ним на рыбалку ходил, на машине вместе ездили. Я бы его обязательно перевоспитал.
      Многие говорят: подумаешь, нет отца, мол, не беда, есть мать, и так далее. Конечно, человек может привыкнуть к чему угодно, а я всё равно думаю об отце. Вот только лягу в постель, закрою глаза, и сразу он появляется передо мной.
      Разные истории для него придумываю. То он вернулся в совхоз со Звездой Героя, и сам Шерстнёв у него прощения просит, что плохо о нём думал. То он долго не возвращается, потому что его тайно тренируют в космонавты. То придумаю, что он уехал на Кубу помогать кубинцам осваивать наши, советские, автомобили.
      В общем, придумываю разные истории, хотя знаю, что всё это чепуха. Тогда я начинаю мяукать, один раз даже мать ночью своим мяуканьем разбудил, и она решила, что какая-то чужая кошка забралась к нам. Зажгла свет и начала её искать. А я притворился, что сплю. И снова, после того как она погасила свет, мне в голову полезли всякие истории про него...
      У меня сильно заболел палец, на нём была кровь. Видно, я порезался, когда разбил стекло.
      Я вспомнил "Богиню Саваофу", вспомнил её поджатые губы и прищуренные глаза. Представил себе, как она влетела сейчас в кабинет директора школы, точно ею выстрелил из лука сам Робин Гуд, и рассказала всё обо мне. А он тут же схватился звонить матери, а мать после этого вернётся домой и будет стирать до полуночи бельё. Она меня никогда не ругает, а только стирает и стирает бельё, хочет, чтобы у неё от работы и усталости прошла обида на меня.
      А мне-то каково? Один раз я тоже решил принять участие в стирке, решил поднести ей ведро с горячей водой. Так она мне такой подзатыльник подарила, как будто через меня пропустили настоящий электрический заряд.
      С тех пор я больше не пристраиваюсь к её стирке.
      4
      Когда я пришёл домой, то оказалось, что мать уехала на дальние пастбища и должна вернуться через два дня.
      У меня сразу улучшилось настроение. Обмотал бинтом потолще палец, для солидности, и принялся размышлять.
      Два дня - это большой срок, за два дня что хочешь можно сделать. Пойти, например, к "Богине Саваофе" и извиниться перед ней. От извинения язык не отвалится. Можно сказать: "Нина Семёновна, я больше никогда не буду хулиганить". Можно ударить себя в грудь и потереть нос кулаком, точно я хочу заплакать. Она любит, когда перед ней так извиваются.
      С этим я и лёг спать. Но вечером у меня всегда одно настроение, а утром другое. Так случилось и на этот раз.
      Я проснулся и подумал: а почему, собственно, я должен извиняться? Она меня оскорбила, и я же должен извиняться. Только потому, что она старшая вожатая, главный редактор стенной газеты и учительница, а я просто ученик?! А как же тогда справедливость?
      Все говорят: справедливость прежде всего. Говорят: воспитывайте в себе человеческую гордость. А на деле: я ни в чём не виноват, и я же должен страдать, унижаться. Когда мать не пускает меня стирать бельё, это я понимаю, а тут что-то не так.
      В школе на первой перемене меня вызвали к директору.
      Видно, "Богине Саваофе" не терпелось меня наказать, и поэтому меня вызвали тут же.
      Ну что ж, это тоже неплохо. А то надоело, что ребята поздравляют с путёвкой в Артек. После того как я выйду от директора, сразу все узнают, что я никуда не еду, и перестанут меня поздравлять.
      Печальные новости распространяются со скоростью звука - триста тридцать метров в секунду. Они прямо летают по воздуху между людьми.
      Зашёл к директору, поздоровался по всем правилам. Жду. А он сидит за столом и что-то читает.
      Директор в нашей школе какой-то ненастоящий, он никак не может запомнить фамилии ребят. Вечно нас путает. Про него говорили, что он очень долго был большим начальником и оторвался от народа. И поэтому его послали на живую работу, то есть в нашу школу.
      - А, пришёл, герой, - сказал директор. - Подойди поближе. Так. Сейчас заполним путёвку.
      Вот это была неожиданность: выходит, "Богиня Саваофа" ничего ему не сказала.
      Он вытащил путёвку и спросил:
      - Фамилия?
      - Щеглов, - ответил я.
      - Напишем - Щеглов, - сказал директор. - Имя?
      - Севка, - ответил я.
      - Напишем - Всеволод, - сказал директор. - Севка - звучит не солидно. И поедет Всеволод Щеглов в Артек.
      Он был уже старый, наш директор, и, вероятно, ему было трудно с нами. По-моему, он не знал, что нам нужно говорить. Не умел так ловко и гладко говорить, как другие учителя.
      - Ты там, в Артеке, сразу включайся в пионерскую работу, - сказал он. - Стихи умеешь читать?
      - Нет.
      - Плохо. Надо научиться. Выучи, например, стихи о советском паспорте В. Маяковского.
      Мы помолчали.
      - На, держи, счастливый Щеглов. - Он это сказал как-то печально, словно завидовал мне, и протянул путёвку.
      - Спасибо, - ответил я. Помялся, постоял, мне почему-то стало его жалко, и я спросил, чтобы поддержать разговор: - А что это такое, когда говорят: "Он оторвался от народа"?
      Директор вскинул глаза. Вдруг они у него блеснули, точно он разозлился. Он у нас целый год, этот директор, раз сто приходил к нам в класс, но я ни разу не видел, чтобы у него блестели глаза.
      - Когда так говорят про кого-нибудь, - сказал он, - это плохо, очень плохо, и сразу даже не объяснишь, в чём тут дело. Ну, в общем, так можно сказать про человека, который никак не может запомнить фамилии людей, которые работают и живут вместе с ним. Ясно?
      - Ясно, - ответил я.
      И тут вошла "Богиня Саваофа". Она сразу увидела, что я держу в руке путёвку в Артек.
      - Вручили? - спросила она.
      - Вручили, - ответил директор. - Иди, Щеглов.
      Я повернулся и медленно пошёл. Чувствовал, что они провожают меня взглядами. Вот сейчас "Богиня Саваофа" ему всё скажет, и тогда наступит её торжество, и у меня отнимут путёвку.
      Дошёл до двери, секунду помедлил: ну, окликайте меня, теперь уже самое время меня остановить. Но они молчали.
      Не успел я отойти и двух шагов от канцелярии, как "Богиня Саваофа" догнала меня. Я нарочно поднял забинтованный палец: пусть видит, что я пострадал.
      - Помни, Щеглов, - сказала она, - за тебя поручился сам Шерстнёв. Смотри не подведи его.
      Всё было ясно - почему мне рекомендацию хорошую дали и почему "Богиня Саваофа" не пожаловалась директору школы на вчерашнюю историю. Просто "некоторые" в лице Шерстнёва заступились за меня.
      - Не беспокойтесь, - ответил я, - Шерстнёва я не подведу.
      Я подумал, что наш директор всё же меньше оторван от народа, чем "Богиня Саваофа", хотя она любого ученика в школе знает не только по фамилии, имени и отчеству, но и по голосу.
      - Отдыхай, Щеглов, хорошо, - сказала она.
      - Спасибо. - Разговор у нас был очень вежливый, точно не она вчера крикнула мне "безотцовщина" и не я разбил оконное стекло.
      - Ах, когда же у тебя в голове всё уложится по полочкам! - сказала "Богиня Саваофа".
      Я почему-то вспомнил библиотеку и ряды аккуратных полок, уставленных книгами. А потом я представил, что у меня в голове точно такие же аккуратные полки, но вместо книг на них лежат бумажки со словами: "Это опасно", "Это не положено", "Это нужно". Мне захотелось затрясти головой, чтобы эти полки на самом деле не выстроились в моей голове. А здорово было бы, если бы "Богиня Саваофа" сейчас затрясла головой и её "полки" рассыпались бы навсегда. У неё-то они крепко сидят. А ещё лучше было бы, если на людей, у кого в голове всё разложено по полкам, налетела трясучка, как ураган, и все полочки у них бы рассыпались.
      - Не знаю, - сказал я и слегка тряхнул на всякий случай головой. Ради предосторожности.
      Она тяжело вздохнула, и я тяжело вздохнул.
      Пора было расходиться, раз она не напоминала о вчерашнем. Но она как-то странно вела себя, какую-то бумажку комкала в руке, волновалась, что ли.
      - Ты меня прости за вчерашнее, - сказала она.
      Я прямо чуть не упал от её слов.
      Вот до чего дожил - сама "Богиня Саваофа" просит у меня извинения. Неизвестно, что было отвечать, на всякий случай спрятал ладонь с обвязанным пальцем за спину. А то этот палец у неё торчал перед глазами.
      - Ерунда, - сказал я.
      Она улыбнулась, честное слово, она улыбнулась мне и вроде даже махнула рукой. Ну совсем как будто мы добрые друзья. Вот и пойми тут людей! Я ей тоже улыбнулся и пошёл по школьному коридору.
      Я шёл школьным коридором и помахивал путёвкой в Артек. По всей школе над головами ребят летела новость, что я, Севка Щеглов, получил наконец долгожданную путёвку.
      Оказывается, и хорошая новость распространяется быстро, значительно быстрее, чем плохая. Я думаю, что она распространяется со скоростью света - триста тысяч километров в секунду.
      5
      В город к поезду меня провожала мать. Я не хотел, чтобы она меня провожала: в конце концов, я не маленький. Представляете, была бы картина: приходим мы на вокзал к поезду, все ребята одни, только я при матери.
      Но этого не случилось: родителей на вокзале было ровно в пять раз больше, чем детей.
      - У тебя какие-то странные глаза, - сказала мать. - Горят, как фонари. Ты увидел ребят и не слушаешь меня.
      - Обыкновенные глаза, - ответил я. И несколько раз мигнул, чтобы они потухли.
      Дело в том, что я думал совсем не о ребятах, а об отце. Думал про то, как приеду в Москву и встречусь с ним. Я испугался и начал смотреть по сторонам, чтобы мать не перехватила мой взгляд. Она по глазам отгадает мои мысли. Это у неё есть, она так изучила меня, что иногда совершенно точно отгадывает мои мысли.
      - Всеволод, - снова сказала мать, - сконцентрируй своё внимание.
      - Сконцентрировал, - ответил я.
      Но тут мы попали в водоворот толпы, и мать сама расконцентрировалась.
      Все ребята говорили одновременно, орали вовсю, и ничего нельзя было понять. А родители были ничуть не лучше своих детей: каждый старался перекричать другого, чтобы сказать последнее слово сыну или дочери.
      Я просто очумел, и когда дали команду прощаться, то поцеловал чужую женщину. Она в последний момент бросилась между мной и матерью. Потом мать всё же прорвалась ко мне и крикнула в ухо:
      - Прошу тебя, не делай глупостей!
      Не знаю, что она подразумевала под этим, но я твёрдо ответил:
      - Не волнуйся!
      Наконец эта страшная толчея окончилась: нас усадили в поезд, а родителей оставили на перроне. Все ребята, как вошли в вагон, сразу бросились к открытым окнам, и я тоже устроился у окна. Рядом со мной стоял какой-то странный парень. Волосы белые, и глаза совсем светлые, а кожа тёмная, точно он долго-долго загорал. Прямо шоколадная кожа.
      - Можно подумать, что мы едем в голодную Южную Африку, а не в Артек, - сказал этот "шоколадный". Он кивнул на самых настойчивых родителей, которые прыгали под окнами вагона и совали своим детям разные бутылки, пирожки и кульки.
      У одного мужчины свёрток с едой выскочил из рук, и по перрону рассыпались пирожное, пять конфет "Ну-ка, отними!" и два больших жёлтых апельсина. А люди не видели и топтали пирожное и конфеты ногами. А какая-то женщина ударила по апельсину, как по футбольному мячу.
      - Вот здорово! - сказал я и засмеялся.
      "Шоколадный" посмотрел на меня и ответил:
      - Ничего хорошего в этом нет. Они бросаются едой, а одна пятая человечества голодает.
      Глупо получилось, что я засмеялся, когда женщина футбольнула апельсин. Парень может подумать, что я из разряда бездельников и вообще думаю, что еду покупают в магазине, а туда она попадает прямо с луны. Хотя уж кто-кто, а я-то знаю, как выращивают хлеб.
      - Прошлым летом мы были на уборочной, и я сам управлял комбайном, сказал я.
      "Шоколадный" посмотрел на меня. Ясно было - не поверил. А ведь это чистейшая правда. Это Шерстнёв придумал. Он пришёл в школу и говорит: "Давайте отправим ребят в поле, пусть полюбуются, как работают их родители". Нас привезли в поле поздним вечером. Было темно, и неизвестно, что делать в этой темноте, но, оказывается, комбайнеры преспокойно убирали пшеницу. Да, да, я сам всю ночь простоял на мостике комбайна. И вот именно тогда Шерстнёв мне доверил штурвальное колесо. А сам вдруг повернул фару, которая была укреплена рядом со штурвалом, в небо. Я его спросил, зачем он это делает. А он ответил: "Чтобы в космосе видели наш огонёк". Неплохо придумал. А этот не верит.
      - Мы работали всю ночь, - сказал я. - Нельзя было терять время. А утром Шерстнёв, наш директор совхоза, собрал ребят и взрослых и говорит: "Не знаю, как вы, а я себя чувствую человеком".
      "Шоколадный" внимательно посмотрел на меня.
      - Да, - сказал я. - Хлеб вырастить - большой труд. Это не я только так думаю, это Шерстнёв часто говорит.
      "Шоколадный" снова посмотрел на меня.
      - А знаешь, что одна пятая человечества, - сказал он, - это шестьсот миллионов человек. Шестьсот миллионов! И все они голодают.
      Я так растерялся от его слов и от количества голодающих людей, что просто потерял дар речи. Никогда бы не подумал, что столько людей на земле голодает.
      - А что же делать, чтобы одна пятая не голодала? - спросил я.
      - Не знаю, - ответил он. - Только мне это мешает жить.
      - Несправедливо, - сказал я.
      Я поискал глазами мать. Она стояла в сторонке совсем одна и смотрела на меня. Я-то отлично знал, как она не любила провожать и не любила вокзал этого города, потому что восемь лет назад отсюда в Москву уехал мой отец.
      Помахал ей рукой, но она не ответила. Смотрела в мою сторону, а меня не видела. Бывает так иногда у людей: смотрят прямо на тебя, а ты чувствуешь, что они тебя не видят, что у них перед глазами кто-то другой. Может быть, она сейчас думала об отце и о том, что она зря отправила его из дома? Недаром про мать говорили, что "у неё одна любовь на всю жизнь".
      Я мог её окликнуть, но в такие минуты, по-моему, нельзя орать или говорить: "Ты смотришь мимо меня".
      Ждал, и всё. Она спохватилась в последний момент. Поезд тронулся, и мы помахали друг другу руками. Она долго-долго махала мне рукой, точно провожала меня в дальнее и трудное путешествие.
      6
      Когда перрон с шумной толпой и моя одиноко стоявшая мать пропали вдали, я оглянулся. Но этот "шоколадный" уже куда-то исчез.
      Жалко было, что он исчез. Я не особенно люблю одиночество. Вернее, я его совсем не люблю. Прошёлся по вагону: ребята уже разбились на группы и разговаривали. Девчонки с девчонками, мальчишки с мальчишками. Девчонки рассказывали друг другу про своих учителей, а мальчишки - про космонавтов и про футбол. И тут он сам появился передо мной.
      - Почему ты ушёл? - спросил я.
      - А, слёзы-грёзы, - сказал он. - Тебя ведь мать провожала. Я видел.