Павлик бегал под этим дождем.
      - Нехорошо, - сказал старшина Нанба.
      - Что нехорошо? - удивился Павлик.
      Опять этот Нанба придирался к нему.
      - Это не замечание. - Нанба даже улыбнулся. - Дружеский совет. Нехорошо так долго бегать под этим дождем. Вода холодная, можно простудиться.
      - Что вы! - ответил Павлик. - Вода теплая. У нас летом в Енисее вода в десять раз холоднее, и то я купаюсь.
      - Значит, ты издалека, из Сибири?
      - Из Сибири. У меня мать и отец геологи.
      - Ай-ай-ай! - сказал Нанба. - Такая красивая женщина - и вдруг геолог.
      - А что же тут особенного? - спросил Павлик.
      - Ничего особенного. Многие считают, что красивые женщины не умеют работать, - сказал смущенно Нанба. - Отсталые люди.
      - Воюет мантия, - сказал Павлик и кивнул на море.
      - Что ты сказал? - переспросил Нанба.
      - Мантия, - говорю, - воюет.
      - А... - сказал Нанба. - Что это еще за мантия?
      - На глубине пятнадцати километров в земле находится расплавленная масса. Ее температура около двух тысяч градусов жары. И она иногда начинает там бушевать. Ну и тогда на морях начинаются штормы или ураганы или вдруг вулканы извергаются. Когда я вырасту большой, мы с отцом, - Павлик на секунду замолчал, - и с матерью тоже будем заниматься глубоким бурением, чтобы открыть тайну мантии.
      Мимо них прошел Валентин Сергеевич. Павлик поздоровался с ним.
      - Между прочим, этот гражданин мне определенно не нравится, - сказал Нанба.
      - Почему? - спросил Павлик, хотя и ему "этот гражданин" совсем не нравился.
      - Человек, который каждый год приезжает на курорт "соло", то есть один, не вызывает у меня восхищения. Где его жена и дети? Нехорошо, если человек думает только о своей персоне.
      Когда Павлик прибежал домой, то застал у них Валентина Сергеевича.
      - Валентин Сергеевич, - сказала Рита, - приглашает нас в кино. Быстро переоденься и пойдем.
      Павлик посмотрел на человека "соло". Он был одет в модные узенькие брюки и в белую шуршащую рубашку, а на шее у него был повязан черный платок. Он был высокий, с сильными руками. Но Павлик смотрел на него, а видел отца. В старом костюме, в котором он ходил в будни и в праздники. У него никогда не было лишних денег, потому что лишние деньги все эти десять лет он откладывал на свои экспедиции в тайгу.
      - Ну что же ты тянешь? - сказала Рита. - Собирайся быстрее.
      - Я не пойду в кино. - Он хотел сказать матери, что ему совсем не хочется идти в кино с Валентином Сергеевичем, но побоялся прямо сказать так и добавил: - Лучше я посижу дома, а потом схожу на почту.
      Валентин Сергеевич промолчал. В общем, ему-то было все равно, пойдет Павлик с ними в кино или не пойдет.
      - Я не стану тебя уговаривать, - сказала Рита. - Если хочешь, сиди дома.
      И они ушли - Рита и Валентин Сергеевич.
      * * *
      На почте Павлик получил наконец письмо от отца. Письмо было очень длинное, и Павлик долго его читал.
      "Суд над Савушкиным и Захаровым состоялся и принес много огорчений, писал Глеб. - Захарова уволили с работы и исключили из экспедиции, а Савушкину сделали хорошее внушение. Ну, в общем, я сейчас тебе опишу все подробнее, чтобы ты сам во всем разобрался.
      В тот день я встал рано утром, волновался перед судом: Кешку мне было жалко. Он последние дни убегал от меня и Любы. Встал я и пошел в столовую. А там в окне, где выдают вторые блюда, работает Кешкина мать - Анна Семеновна Савушкина. Раньше она всегда встречала меня приветливо и старалась побольше положить еды. Даже неудобно было, столько она накладывала мне еды. Целую гору моей любимой жареной картошки.
      Подошел, улыбнулся. Хотелось ее подбодрить и себя, точно все по-старому между нами.
      - Здравствуйте, Анна Семеновна! - говорю.
      А она делает вид, что меня не замечает. Смотрит мимо меня.
      - Анна Семеновна, - говорю, - вы за что же на меня сердитесь? Ваш муж поступил нечестно, а вы сердитесь. Не ожидал я от вас этого.
      Она молчит и подает завтрак: но на тарелке вместо целой горы моей любимой жареной картошки - горсточка лапши. А ведь она знает, что я эту лапшу ненавижу. Обидно стало. Плевать мне было и на картошку, и на лапшу... Я от волнения и есть-то не хотел. Но обидно было, что Анна Семеновна оказалась такой глупой женщиной.
      "Неужели, - думаю, - не понимает, что Захарова и Савушкина за дело судят?"
      Вернулся домой. Там меня уже ждала Люба.
      - У меня Кешка был, - сказала Люба.
      - Очень хорошо, - говорю. - Как он, почему не заходит?
      - Он просил за отца. "Ты скажи на суде, что ты не видела, что у них было в бутылках, - сказал он. - Может быть, там на самом деле было пиво, а не водка. И тогда отца оправдают". - "А как же справедливость? - спросила я его. - Сам говорил, что справедливость - это самое главное в жизни".
      - Ну а что Кешка? - спросил я.
      - А Кешка сказал, что справедливость тут ни при чем. "За справедливость надо бороться, - говорит, - когда из-за одного человека страдает другой. А тут никто не страдает".
      - Нет, Люба, - сказал я. - Кешка неправ. Справедливость и в большом и в маленьком одинаковая. А мы сейчас боремся с тобой за самую большую справедливость, за справедливость, которая нужна не только тебе или мне, а всем-всем людям. Кешка это поймет, и Анна Семеновна, и, может быть, даже Савушкин поймет.
      Суд состоялся около конторы, прямо на улице. Собралось много народу.
      На конторском крыльце стоял стол, накрытый красной материей, а справа и слева от крыльца - по одной скамейке.
      В стороне от всех я увидел Захарова и Савушкина. Они стояли поддеревом и молча курили. Видно, им не хотелось разговаривать друг с другом, но разойтись им тоже вроде было нельзя. И войти в общую толпу они не могли. Здесь, в общей толпе, было теплее, уютнее, но они не могли войти в эту толпу.
      Наконец на конторском крыльце появились трое. Судья - главный механик Костин, заседатели - бригадир строителей Терешин и заведующий гаражом, бывший военный моряк Мальков.
      Разговоры утихли. Костин откашлялся и тихо сказал:
      - Начнем, пожалуй. - Он посмотрел в сторону Захарова и Савушкина и громко добавил: - Садитесь на эту скамейку! - Он еще раз откашлялся и уже повеселее добавил: - А сюда прошу товарищей свидетелей. - Костин показал на вторую скамейку. - Прошу, товарищи!
      Я увидел, как прошла женщина, которая первая подняла тревогу в ту ночь. Потом прошел начальник пожарной охраны. Тогда я тоже пошел к скамейке. Рядом со мной шла Люба. Она делала очень широкие шаги, чтобы идти в ногу со мной, и мне все казалось, что ноги у нее разъедутся и она упадет.
      - Люба Смирнова! - сказал кто-то из толпы. - Солидный человек!
      В толпе засмеялись. Люба плюхнулась на скамейку рядом со мной.
      - В общем, суд у нас будет короткий, - сказал Костин. - Как мы назовем поведение Захарова и Савушкина? Предательством нашему делу.
      - Ишь куда хватил! - крикнул Савушкин. - А ты знаешь, что я всю войну прошел?
      - Тихо, тихо! - сказал Мальков. - Здесь этим никого не удивишь.
      - Вот именно, - сказал Костин.
      - Ты нам докажи, что они виноваты доподлинно. Захаров - ясно. Захарова пора проучить, а вот Савушкин? - крикнул Матюшин. Он стоял в первом ряду толпы. - Мы своего в обиду не дадим!
      - Так здесь же свидетели, - ответил Костин. - Они все видели.
      - А ты им учини опрос как полагается! - выкрикнули из толпы.
      Костин откашлялся и повел опрос свидетелей.
      Сначала он задавал вопросы женщине, и та рассказывала, как она увидела, что буровая горит, и побежала звонить в колокол.
      После нее выступил начальник охраны. Он сказал, что Захаров нарушил противопожарные правила. Во-первых, он курил на буровой, во-вторых, он спал на буровой, точно находился у себя в спальне, и в-третьих - и это самое ужасное, - он был пьян.
      - А ты видел, как я пил? - огрызнулся Захаров.
      - Может, ты водку и не пил, но, как говорил наш великий писатель Антон Павлович Чехов: "Водку он не пил, но сильно пах ею".
      Все засмеялись, а Костин сказал:
      - Вот именно!
      Потом я рассказал о том, как Захаров работал: когда не пил - хорошо, когда напивался - плохо.
      А потом вызвали Любу. И она рассказала, что встретила Савушкина и у него в карманах была водка, а Захаров все торопил его и говорил: "Нас ждут нетерпеливые стаканы". Все снова засмеялись, и Захаров тоже засмеялся.
      - А ты-то чего смеешься? - спросил Костин. - Вот выгоним тебя из экспедиции, тогда посмеешься.
      - Не имеете права, - сказал Захаров. - Кто вы такие? Милиция? Советская власть? Какая-то девчонка наговорила, а они поверили. Уши развесили.
      Савушкин вдруг взметнулся:
      - Правильно говорит Захаров! Не имеете права! Девчонке поверили, а может быть, эта девчонка все заливает. По глупости врет. Ребята, а? Девчонке верите, а мне нет! Не возил я водку. Пиво - да. Пиво возил, а водку ни-ни!
      - Такая маленькая, а уже ловка на людей наговаривать! - крикнул Матюшин. - Дайте ей по макушке и отправьте домой, пока не заплакала.
      - Правильно. Пускай не лезет не в свое дело! - поддержал кто-то Матюшина из толпы.
      - Тихо, тихо! - снова сказал Мальков. - Размахались! Я вот был на фронте, так нас один паренек вывел из окружения, в лесу мы заблудились. Я его до сих пор помню. Всю дорогу у нас ни крошки хлеба не брал. А здесь Люба тоже за правду борется, а вы ее за это хотите по макушке ударить.
      - Вот именно, - сказал Костин.
      Стало тихо, и в тишине Костин сказал:
      - Эх, Савушкин, Савушкин! На девочку руку поднял, на подружку своего сына. Решил выкрутиться. Чистоты в тебе нет, смелости нет. А тебе я, Захаров, отвечу: да, милиции у нас нет. Но она нам и не нужна: мы с тобой без милиции справимся. А вот насчет власти ты ошибаешься. Мы тут есть самая высшая власть - народная власть! А теперь, Савушкин, говори всю правду. Не признаешься - хуже будет!
      - Говори, говори! - закричали все. - Нечего хвостом вертеть! Говори!..
      - Была водка... - сказал Савушкин. - Точно, возил.
      А после суд вынес решение: Захарова за пьянство с работы уволить и из экспедиции исключить, а Савушкина оставить с испытательным сроком.
      К Любе подошел второй заседатель, Терешин, и крепко пожал ей руку, потом подошел Мальков и тоже пожал ей руку. А потом к ней стали подходить все рабочие подряд. Они жали ей руку и хвалили за правильное поведение. Хлопали по плечу, улыбались ей. Только я боялся, что они оторвут у нее руку.
      А я, брат, на этом суде понял, что правильное всегда победит. Жду тебя и Риту.
      Да, совсем забыл. На Иркутской ГЭС перекрыли плотину, чтобы повысить уровень воды в Иркутском море. А у нас на Ангаре вода сразу сильно упала, и я увидел на дне реки гребни руды. Это, вероятно, выход руды на поверхность".
      Если бы Павлик получил это письмо на день раньше, он тут же побежал бы к матери. Ведь она так ждала привета от Глеба! А теперь она в кино с этим Валентином Сергеевичем.
      Павлик вернулся домой, положил письмо отца на самое видное место и ушел. Он гулял по городу и мечтал, как он вызовет Валентина Сергеевича на соревнование по плаванию и обгонит его. Или лучше он вызовет его на силовую борьбу и какой-нибудь хитрой подножкой победит его. И все будут ему хлопать: и Нанба, и Гамарджоба, и мать.
      * * *
      Рита пришла из кино и сразу стала читать письмо Глеба. И вдруг она прочла целую строчку про себя, ту самую строчку, которую она так долго ждала. Но и не это было самое главное. Самое главное было в другом.
      "Да, совсем забыл, - писал Глеб. - На Иркутской ГЭС перекрыли плотину, чтобы повысить уровень воды в Иркутском море. А у нас на Ангаре вода сразу сильно упала, и я увидел на дне реки гребни руды. Это, вероятно, выход руды на поверхность".
      "Глупый Глеб, глупый Глеб! - подумала Рита. - Он не догадался, что основные залежи руды на дне Ангары. Поэтому он и не мог так долго их найти".
      Рита выскочила во двор.
      - Гамарджоба! - закричала она. - Куда убежал Павлик?
      - Не знаю. А что случилось?
      - Ничего не случилось, - ответила Рита. - Просто мы сегодня улетаем домой. Через полчаса надо уехать, чтобы успеть на вечерний самолет.
      Старый Гамарджоба не стал расспрашивать: раз ничего не случилось, значит, не случилось. Хотя он-то понимал, что случилось что-то очень важное и хорошее. Он тут же побежал ловить для Риты и Павлика такси.
      Когда он вернулся на такси, Рита и Павлик поджидали его на улице. Их чемоданы стояли рядом.
      - Даже не посидели перед дорогой, - сказал старик. - Современная спешка.
      Он поцеловал Риту, поцеловал Павлика, и те уехали.
      - Пожалуйста, побыстрее, - сказала Рита шоферу. - Мы опаздываем на самолет.
      - Есть побыстрее! - ответил шофер и дал полный газ.
      Но тут раздался пронзительный милицейский свисток, машина резко остановилась, и перед ними появился возмущенный старшина Нанба.
      - Товарищ водитель, - сказал Нанба. - Почему превышаете скорость?
      - Дорогой Вано, - сказал шофер, - люди опаздывают на самолет.
      - Я тебе не Вано, а старшина милиции. - Нанба заглянул в машину и увидал там Риту и Павлика.
      Рита не стала смотреть на Нанбу, а Павлик ему улыбнулся, как знакомому.
      - Мы опаздываем на самолет, - сказал Павлик. - Мы улетаем к папе!
      - Как лицо официальное я не принимаю это во внимание, оправданий у шофера нет. - Нанба снял фуражку. - Но как человек я все отлично понимаю. Езжайте, пусть будет, что я ничего не видел. Счастливый путь!
      Когда они немного отъехали, шофер сказал:
      - Зверь на службе, но сердце имеет доброе. Я с ним на фронте был. Интересно. Воевал, воевал, ни одного абхазца не встретил. И вдруг узнал, что в соседнем батальоне тоже абхазец воюет. Год не говорил по-абхазски. Говорю комбату: "Разреши поговорить с земляком". Разрешил, только, говорит, на военные темы ни-ни - фашисты подслушивают. Подозвали мне абхазца к телефону, и это оказался Вано Нанба. Интересно. Мы оба от радости чуть не заплакали. Никак не можем наговориться. Ну и конечно, про наступление поговорили. А фашисты, говорят, наш разговор на пленку записали и Гитлеру отправили, чтобы там открыли тайну нового шифра советских. Интересно. Никто ничего не понял. Абхазский язык очень трудный.
      Дорога шла вдоль моря, и Рита снова увидела белый пароход.
      - Смотри, Павлик, белый пароход! - сказала Рита. - Так мы и не покатались на нем.
      Но Павлику уже было не до парохода. Больше всего ему хотелось сесть в самолет и лететь к отцу.
      * * *
      Это был не такой простой полет. Они летели сначала на Ил-18 до Москвы, потом на Ту-104 до Красноярска, а потом на вертолете до экспедиции.
      Они летели над морями, равнинами, лесами, горами, а небо все время было светлое, и на крыльях самолета отражалось солнце. Точно наступил какой-то бесконечно длинный день. А все дело в том, что они летели на восток навстречу солнцу. Они летели, обгоняя время, и прилетели в экспедицию как раз к началу рабочего дня.
      Они вылезли из вертолета, и у них от долгого полета закружилась голова, и они не сразу рассмотрели в толпе встречающих Глеба. А он узнал их, но никак не мог поверить, что эти загорелые люди, спустившиеся откуда-то с неба, и есть его дорогие, долгожданные жена и сын.
      - Ты знаешь, Глеб... - сказала Рита.
      Она хотела сказать о том, что руда находится на дне Ангары, но тут она посмотрела на Глеба и поняла, что он все знает.
      Она поняла даже больше, поняла, что Глеб об этом знал уже тогда, когда писал им последнее письмо. Просто он хотел, чтобы она догадалась об этом сама, чтобы ей потом не было больно и обидно всю жизнь, что она осталась в стороне.
      Они вышли к берегу Ангары. А на противоположном берегу, на том далеком берегу, уже стояла маленькая рубленная из дерева буровая. Треск ее дизелей был так незначителен, что Рита и Павлик его не слышали. Но для Глеба он звучал как гимн, как самая нежная, милая его сердцу музыка.
      И тут они увидали новенький белый катер. Он шел по направлению к буровой.
      - Откуда у вас такой катер? - спросил Павлик.
      - Нам дали его для установок буровых по Ангаре, - ответил Глеб.
      - Ну вот, - сказала Рита. - Теперь у нас наконец есть свой белый пароход.
      А далеко в Гагре на скамейке сидел старый Гамарджоба. Он держал в руках капроновую нитку и нанизывал на нее раскрашенные миндальные косточки.
      "Жалко, что не успел подарить бусы Рите", - подумал старик.
      Мимо прошел старшина Нанба. Он приложил руку к козырьку фуражки и почтительно сказал:
      - Добрый вечер, отец!
      - Добрый вечер, начальник. Присядь, отдохни.
      Нанба сел.
      - Скажи мне, пожалуйста, почему ты сегодня задержал машину с моими гостями? - спросил старик. - Я видел издали.
      - А... - сказал Нанба. - Очень быстро ехали. Жизнью человека рискует. В мирное время. Завтра поймаю этого шофера, отберу у него права.
      Когда Нанба ушел, старик подумал о том, что все же у людей стало больше нежности. Гораздо больше.