Татьяна Жарикова
      Петропавловская крепость
      Художественно-документальная повесть
      1
      Поздняя ночь. Тихо в доме, тихо и на улице. Скоро рассвет. Но Достоевский не спит, лежит в постели, думает о поручике Григорьеве, с которым провел он весь вечер. К Петрашевскому они не пошли, сидели вдвоем, разговаривали. Федор Михайлович прочитал рассказ поручика, считал его удачным, талантливым и горячо советовал писать о солдатской службе, как можно больше писать. Настоящая жизнь русского солдата еще никем не описана. И теперь Достоевский вспоминал разговор, думал о рассказе. Как здорово вышел у Григорьева старый солдат. Живой перед глазами стоит. Кажется, слышишь слова его: "Нет, братцы, знать, царь-то наш не больно православных русских любит, что все немцев к себе берет. Куда не оглянешься, ан все немцы, и полковые командиры немцы, да и полковники-то все немцы, а уж если и выберется из русских, так уж и знай, что с немцами все якшался, оттого и попал в знать, что грабить нашего брата больно наловчился; ах, они мерзавцы! Ну да погоди еще! и святое писание гласит: первые будут последними, а последние первыми!" И ведь точно как, некуда приткнуться русскому человеку, если немец тебя не поддержит...
      Думая так, Федор Михайлович заснул. Но, кажется, недолго спал. Сквозь сон почувствовал какое-то движение в комнате, показалось, вошли какие-то подозрительные люди. Непонятно было, то ли сон это, то ли явь. Брякнуло что-то, и Достоевский испуганно открыл глаза, поднял голову над подушкой и услышал негромкий мягкий голос в полумраке:
      - Вставайте!
      Произнес это офицер. Рядом с ним Федор Михайлович разглядел знакомого частного пристава с пышными бакенбардами. Около двери темнел еще один человек, по-видимому, солдат.
      - Что случилось? - спросил растерянно Достоевский, ничего не понимая спросонья. Ему казалось, что он спит, сон это.
      Хотелось проснуться.
      - Господин Достоевский Федор Михайлович? - вместо ответа также мягко спросил офицер.
      - Да...
      - По повелению его императорского величества вы арестуетесь...
      Достоевскому показалось, что офицер говорит это с сожалением, и промелькнула вначале мысль, не шутка ли все это. Федор Михайлович перевел взгляд на пристава и понял: не шутка.
      - Нам предписано произвести у Вас обыск и доставить Вас в Третье отделение, - закончил офицер.
      - Позвольте же мне... - пробормотал Достоевский, и офицер перебил его предупредительно:
      - Одевайтесь, одевайтесь. Мы подождем... - и взглянул на пристава.
      Тот быстро и уверенно зажег свечу и указал на печь солдату, по-прежнему стоявшему у двери:
      - Начинай оттуда.
      Солдат взял табурет, подставил ее к печи, брякая саблей, влез на него, ухватился за грядушку рукой, оперся носком сапога о край гарнушки и заглянул на печь.
      А пристав открыл книжный шкаф и стал выкладывать на пол книги.
      Достоевский торопливо одевался, стыдясь нижнего белья.
      Офицер отвернулся от него, подошел к письменному столу, где лежали книги, стопка чистой бумаги, начатая рукопись, взял наполовину исписанный листок, поднес к своему лицу, почитал и обернулся к Достоевскому.
      - Продолжение "Неточки Незвановой"? - спросил он с улыбкой.
      Федор Михайлович суетливо натягивал брюки, путался в штанине; услышав вопрос жандарма, ответил хрипло:
      - Да...
      Майор Санкт-Петербургского жандармского дивизиона Чудинов получил вчера секретное предписание, в котором приказано было ему в четыре часа по полуночи арестовать отставного инженер-поручика и литератора Федора Михайловича Достоевского, опечатать все его бумаги и книги и доставить в Третье отделение. Предписывалось строго соблюдать, чтобы из бумаг Достоевского ничего не было сокрыто. Чудинов удивлен был сильно, когда получил эту бумагу. Имя Достоевского было знакомо ему. Читал его произведения. Нравились. Слышал, что автор бывший офицер, совсем еще молодой человек. И вдруг - злоумышленник! Горько стало. Хороший литератор. Но может, чепуха какая, простой поклеп. Просмотрят бумаги да отпустят. Бывало такое.
      Майор Чудинов, держа в руках листок, искоса, с любопытством разглядывал Федора Михайловича. Роста Достоевский чуть ниже среднего, но широкоплечий. Светловолосый, конопатый, глаза, вероятно, чрезвычайно живые. Ишь. Как по комнате мечутся.
      Солдат вдруг оборвался с печи, грохнулся спиной на стул и загремел вместе с ним на пол, под ноги к Достоевскому. Федор Михайлович отскочил, от неожиданности споткнулся, чуть не упал. "Нервный!" - мелькнуло в голове офицера.
      - Мать твою...- рявкнул пристав. - Растяпа!
      Солдат, виновато морщась и потирая ушибленный бок, поднялся с пола.
      - Ну, что там? - сердито спросил пристав.
      - Ничего, - виновато развел руками солдат.
      Майор Чудинов не смотрел на них, читал листок.
      - Позвольте узнать, - учтиво взглянул он на Федора Михайловича, сколько частей будет в романе?
      - Шесть...
      - Видел я первую часть в "Отечественных записках"... Прочесть не успел, дела... Думал, выйдет весь роман, разом прочту. А "Белые ночи" читал, "Хозяйку" тоже... с душой написаны. Напрасно господин Белинский ругал повесть, напрасно... - говорил неторопливо Чудинов. Увидев, что Достоевский оделся, попросил:
      - Позвольте письма Ваши?
      - Там в столе, - кивнул Достоевский. Он успокоился, смотрел с насмешкой, как пристав шарит его чубуком в печке, в золе.
      Майор Чудинов выдвинул ящик стола и начал выкладывать письма. Нечаянно столкнул со стола старый погнутый пятиалтынный. Достоевский крутил его в руке всегда, когда писал, обдумывал слова и поступки героев романа. Пятак глухо звякнул о деревянный пол, подпрыгнул и покатился по полу. Солдат быстро нагнулся, поднял его. Пристав выхватил из рук солдата пятак и стал разглядывать возле свечи.
      - Уж не фальшивый ли? - усмехнулся Достоевский.
      - Это, однако же, надо исследовать... - пробормотал пристав и сунул пятак в карман.
      Офицер сложил письма, бумаги Достоевского, рукопись неоконченного романа в стопки и приказал солдату:
      - Свяжи!
      2
      Последние гости ушли от Петрашевского в три часа ночи. Михаил Васильевич, оставшись один, бродил по просторному кабинету, обдумывал статью, которую решил написать на основе своей речи, произнесенной сегодня. Речь вызвала споры, и теперь Петрашевский вспоминал возражения Дурова, Момбелли, Баласогло, продолжал спорить с ним мысленно, и, когда приходила в голову особо интересная мысль, быстро подходил к столу и записывал...
      Говорил он в этот вечер о том, как должны поступать литераторы, чтоб вернее действовать на публику. Он говорил, что публика наша в настоящее время привязана к беллетристическому роду литературы. Отстав от чтения стихов, она сделала большой шаг в общем прогрессе. Журналистика на Западе потому имеет такой вес, что всякий журнал там отголосок какого-нибудь отдельного слоя общества, что на Западе журнал не спекуляция какого-нибудь одного лица, но орган передачи всех идей и всех мыслей целого общества, содержащего этот журнал на акциях. Петрашевский утверждал, что русской литературе недостает сочинителям образования, что всякий со школьной скамьи уже вооброжает себя великим писателем, что в литературе нашей преобладает только дух спекулятивности, а не желание передавать своим читателям истину, идеи, хотя бы немного человечные. Цензура не будет мешать. Цензорам надо представить истину в таком виде, чтобы они эту истину не могли бы принять за что-нибудь другое, кроме как за истину. И тогда цензоры не будут препятствовать. После этой речи Петрашевский предложил создать свой журнал.
      Жаль, мало народу пришло в этот вечер. Из литераторов были только Дуров, да Михаил Достоевский. Не было брата его, Федора, более известного сочинителя, считающего себя чуть ли не первым русским писателем после Гоголя. На его страсть, самолюбие расчитывал Петрашевский. Задень тщеславие Федора Михайловича, помани пряником, и пойдет за тобой, куда угодно. И Плещеев должен был поддержать, но и он не явился, хотя знал, что разговор должен пойти о литературе.
      Когда Михаил Васильевич закончил свою речь, Дуров возразил, мол, журнал на акциях - химера. И на цензора действовать убеждением глупо, не выйдет толка. Надо, наоборот, вокруг пальца цензоров обводить, чтоб хоть одна идея проскочила, а лучше всего редактору журнала быть в дружбе с цензорами и властями, тогда, какую бы статью он не захотел поместить, всякую пропустят.
      Сразу после Дурова вскочил Баласогло, черноволосый, смуглый, худой, говорил он всегда страстно, а на этот раз в словах его чувствовалась неприкрытая желчь. Он сказал, что все сочинители люди тривиальные, убивающие время в безделье и между тем гордящиеся своими доблестями больше какого-нибудь петуха. Хоть, например, братья Достоевские и Дуров посещают собрания Петрашевского уже три года, могли бы, кажется, пользоваться его книгами и хоть наслышкой образоваться, но они не читали ни одной порядочной книги, ни Фурье, ни Прудона, ни даже Гельвециуса.
      Момбелли, гвардейский офицер, перебил Баласогло, заступился: не надо бранить тех литераторов, которые принадлежат к их обществу, их и в том большая заслуга, что они разделяют общие с ним идеи.
      Петрашевский продолжал теперь спор в одиночку, теребил свою длинную бороду, стоя у стола, обдумывал, как точнее записать свои мысли. Журнал необходим. Нужно начинать вести пропаганду через печать. Пора приспела. Размышления прервал звон колокольчика. Михаил Васильевич недовольно поморщился: поздновато кто-то явился. Он вышел в коридор, открыл и увидел на лестничной площадке управляющего Третьим отделением генерала Дубельта с офицером в голубом и двумя жандармами.
      - Ба, Леонтий Васильевич! - воскликнул Петрашевский, раскидывая руки, словно собирался обнять Дубельта. - Собственной персоной!... Что же Вы так поздновато, - укоризненно продолжал он, отходя вглубь коридора, чтобы пропустить жандармов. - Часика бы на три пораньше... Гости были. Я ведь, как Вам известно, по пятницам принимаю...
      - Господин Петрашевский? - строго спросил, входя, генерал. Одевайтесь!
      - По-моему я одет, - оглядел себя Михаил Васильевич. После ухода гостей он переоделся в домашнее. - Ночью я иначе не одеваюсь!
      - Вы не знаете куда Вас повезут...
      - Догадываюсь, - перебил, усмехаясь, Петрашевский.
      - ...и перед кем предстанете, - закончил Дубельт.
      - Неужто перед самим... - с наигранным испугом поднял Михаил Васильевич глаза к потолку.
      - Не поясничайте... Прошу одеваться!
      - Тогда надо... тороплюсь, - двинулся Михаил Васильевич в комнату. Он слышал, как Дубельт сердито приказал:
      - Обыскать!... Все бумаги, письма, книги связать!
      Петрашевский догадался, что генерал сердит потому, что ожидал, что появление его вызовет трепет, испуг, а его встретили с иронией.
      - Леонтий Васильевич, - крикнул он из комнаты насмешливо, - не смогут жандармы приказ Ваш выполнить! Книг у меня столько, что бечевки не хватит.
      Генерал ответил не сразу. Видимо, обдумывая ответ. Произнес в тон Петрашевскому:
      - Мы знали куда ехали. Запаслись!
      Обыск продолжался часа два. Бумаги и письма взяли с собой жандармы. Квартиру опечатали и вышли на улицу.
      Утро серенькое, туманное. Дождик перестал. Тихо. Фыркнула лошадь. У подъезда стояла карета. Кучер, дремавший на облучке, услышав шаги, стук двери, поднял голову и стал расправлять вожжи:
      - На Фонтанку! К Цепному мосту, - бодро бросил ему Петрашевский и по-хозяйски, первым, полез в карету.
      Жандармский офицер удержал его за локоть.
      - Не торопись!
      Пропустили вперед жандарма с двумя пачками бумаг. Потом офицер подтолкнул к двери Петрашевского.
      3
      В третьем отделении поднялись в большой зал, где было многолюдно и все знакомые лица: Федор Достоевский, Момбелли, Дуров, все вчерашние гости, всего, наверное, десятка три будет, и между ними господа в голубых мундирах.
      С удивлением увидел младшего из братьев Достоевских, Андрея. Петрашевский познакомился с ним, когда навещал Федора, но у себя Андрея никогда не видел. Вероятно, взяли его по ошибке, вместо Михаила. Возле одной двери столпилось несколько человек вокруг невысокого лысого чиновника, у него был какой-то список в руках. Момбелли увидел вошедшего Петрашевского и энергичным жестом пригласил его к группе вокруг лысого чиновника. Достоевский тоже поманил туда же Михаила Васильевича.
      - Недосуг мне, господа, - громко ответил Петрашевский, снимая свою широкополую до нелепости шляпу и кланяясь. - Спать хочется зверски, вздремну малость.
      Он растегнул широкий плащ, устроился в кресле у окна и надвинул шляпу на глаза.
      Напрасно не подошел он к ним. Мог бы увидеть в списке, по которому лысый суетливый чиновник проверял арестованных, перед именем Антонелли надпись карандашом: "агент по найденному делу". Но не узнал этого Петрашевский и сказать ему не успели. Голубые мундиры вдруг засуетились, отводя арестованных друг от друга, и замерли. В зал вошел шеф жандармов граф Орлов. Вслед за ним несколько офицеров, звеневших шпорами и сверкавших эполетами с золотым и серебряным шитьем. Орлов остановился. Лысый чиновник со списком суетливо подскочил к нему и что-то тихо проговорил.
      - Сколько всего арестовано? - спросил Орлов.
      - Тридцать четыре, Ваше сиятельство.
      Граф Орлов повертел в руке список и ступил два шага вперед.
      - Изволили, господа, незаконными делами заниматься? - строго спросил он, сердито оглядывая в тишине арестованных.
      - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, - громко произнес Петрашевский, отодвигая пальцем шляпу на затылок.
      Все разом повернулись к нему. Кто-то коротко хохотнул. Михаил Васильевич по-прежнему сидел в кресле и невинно глядел на графа Орлова.
      - Встать! - рявкнул граф.
      Один из жандармов подскочил к Петрашевскому, намереваясь силой поднять его, но Михаил Васильевич оттолкнул его и встал сам.
      - Кто такой? - грозно глядел на него граф.
      - Титулярный советник Михаил Васильевич сын Буташевич-Петрашевский, спокойно ответил Петрашевский.
      - А-а, главный возмутитель?! Что Вы сейчас имели в виду? - сердито спросил граф.
      - Вы о Юрьеве дне?... Сегодня же двадцать третье апреля, Юрьев день... Это я имел в виду, - невинно развел руками Петрашевский.
      Граф Орлов отвернулся от него и уже без пафоса произнес, что специальная комиссия произведет строжайшее расследование всех поступков и намерений арестованных. Проговорив это, граф Орлов поспешно направился к выходу, словно, опасаясь, как бы еще какую насмешку не услышать в ответ. Офицеры зазвякали шпорами следом.
      4
      - Господин Достоевский! - громко произнес жандарм, появляясь в двери комнаты, куда только что вошел генерал Дубельт.
      Федор Михайлович слегка вздрогнул, поправил жилет и откликнулся:
      - Я здесь.
      На мгновенье все примолкли.
      - Прошу! - указал рукой на дверь жандарм.
      В комнате генерал Дубельт сидел за столом. Худощавое лицо его с широкими усами, распустившимися по обеим щекам и слившимися с бакенбардами, было доброжелательным.
      - Достоевский? - спросил Дубельт и, не дожидаясь ответа, указал на кресло.
      Федор Михайлович осторожно присел, опустился в кресло. Генерал наблюдал за ним с улыбкой, потом заговорил с ноткой сожаления в голосе:
      - В числе прочих, Вам хорошо известных лиц Вы арестованы как соучастник преступных намерений, направленных против могущества и спокойствия Российского государства. Следствие обнаружит во всей полноте степень Вашего участия в сих намерениях, теперь же мы вынуждены препроводить Вас для заключения в крепость... Поручик! - обратился он к стоявшему у окна офицеру, - арестованного препроводить в Петропавловскую крепость.
      Федор Михайлович поднялся. Встал и Дубельт.
      - Сожалею, что и Вы, господин Достоевский, среди этих... прочих... Сожалею... А могли бы послужить достойным образом отечественному просвещению...
      Федор Михайлович перебил, вспылил:
      - Служил и служу... Как могу и нахожу нужным...
      - Нужным-с? - переспросил с удивлением Дубельт. - Для кого же это нужно? Впрочем, я еще буду иметь возможность услышать от Вас объяснения насчет Ваших нужных поступков... Извольте следовать с поручиком...
      Петрашевского поместили в камере номер один Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Выдали старый арестантский халат, большие туфли без задников, и теперь Михаил Васильевич, посвистывая, бродил по камере, разглядывал стены, койку с ветхим матрацем, стол, зарешеченное окно с закрашенными нижними стеклами, вентилятор. Подошел к окну, потрогал пальцем отставшую от стены окраску, висевшую лоскутами. Услышав голоса за дверью, поднял голову, прислушался. Шаги в коридоре замерли возле двери его камеры. Позвякивание ключей донеслось, потом ключ заскребся в двери, звякнул засов. Первым вошел комендант крепости Набоков, толстый пожилой человек в генеральском мундире, за ним высокий одноглазый старик, подполковник, и бородатый надзиратель.
      - Как устроились? Все ли имеете? - быстро и нетерпеливо проговорил генерал. - Я комендант крепости!
      Он, видимо, ожидал, что Петрашевский ответит, что ничего не требуется, как это отвечали другие, и готов был тут же повернуться и выйти, но Михаил Васильевич ответил быстро, стараясь говорить недовольным и раздражительным голосом:
      - Как это все? Ничего я не имею! Чем Вы гостей уважаемых встречаете? Сами видите, - указал он рукой на стол, - пустота! Где "мадера", спрашивается? А рябчик? Учтите, я люблю поджаристый, с корочкой!.. И насчет самоварчика похлопочите... пастилы, варенья крымского не забудьте!
      Толстый генерал смотрел на Петрашевского изумленно, даже чуточку рот приоткрыл.
      - Шутить изволите, - только и нашелся, что ответить генерал, повернулся и вышел из камеры.
      Достоевского бил озноб. Он, сгорбившись, прижав руки к груди, бродил по камере, тихонько постанывал, вспоминал, как солдат туго перетягивал рукопись недописанной части романа. "Неужели все! Неужели та голова, которая создавала, жила высшею жизнью искусмтва, неужели та голова срезана с плеч моих?"
      В коридоре шум был, голоса, ходили люди, хлопали дверьми, звякали засовами, но Федор Михайлович не слышал их, бродил по камере, постанывал, дрожал. Очнулся, когда дверь открылась и вошел сердитый толстый генерал с длинным одноглазым подполковником. Показалось - вошли Дон Кихот и Санчо Панса. Но Дон Кихот почему-то был на вторых ролях, жался за спину своего слуги, который пыжился, выпячивал вперед живот и хмурил брови, чтобы казаться сердитым.
      - Я комендант крепости! - выпалил, надуваясь, Санчо Панса.
      "Ну-да, он комендант, - мелькнуло в голове. - Он очень хотел быть губернатором... Но он комендант".
      - Как устроились? Все ли благополучно?
      - Зябко, - пробормотал Достоевский. Все, что происходило сейчас, казалось ему галлюцинацией.
      Сердитый Санчо Панса взглянул на старого, потерявшего где-то глаз Дон Кихота.
      - Немедленно затопите печи, чтоб больше на холод не жаловались!
      И быстро направился к двери, словно опасаясь услышать просьбу, выполнить которую не в силах. Видно, Санчо Панса очень хотелось остаться в глазах Достоевского справедливым. Через мгновение дверь захлопнулась и стало казаться, что в камеру никто не входил, все это плод воображения. Федор Михайлович, опасаясь припадка, сел на койку, сжал голову руками, посидел так, потом прилег, кутаясь в халат. Мысли, тяжелые, давили, давили на него, мучили: "Что ждет меня впереди?... Тюрьма, ссылка, одиночество, нищета, бесприютное пребывание среди чужих и неведомых мне людей, вдали от братьев и друзей - надолго ли? И где именно? В каких заброшенных людьми местах, в холоде и голоде? И как это все я вынесу?.. Скорей бы! Скорей узнать все, во всех подробностях... Когда же будет допрос?.. Неужели я никогда не возьму пера в руки? Боже мой! Сколько образов, выжитых , созданных мной, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в голове разольется! Да если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках..."
      Несколько дней его не тровожили. Молчаливый надзиратель приносил еду и забирал грязную посуду. Один раз в день выводили гулять по двору. День ото дня становилось теплее. Ветер приносил с воли запахи моря, весны. Трава во дворе все сильнее зеленела, покрывала землю, становилась гуще. Достоевский срывал тонкие стебельки, нюхал, вдыхал густой аромат весенней земли, зелени. Принес с собой в камеру в кулаке траву и нюхал, наслаждался. Запах увядавшей травы становился ароматней.
      Петрашевский тоже гулял по двору. Выводили по очереди. Никто друг друга не видел. Когда был ветер со стороны залива, Михаил Васильевич жадно вдыхал влажный морской воздух, улыбался, подставлял лицо ветру, который шевелил его густую бороду, слушал далекий шум волн. Однажды он увидел лоскуток отлипшей от стены краски возле дорожки, вспомнил краску в своей камере под подоконником, висевшую лохмотьями, поднял лоскуток и взглянул на охранника, который выводил гулять. Солдат не следил за ним, откровенно скучал. Бежать арестанту некуда. Петрашевский покрутил лоскуток и выбросил.
      5
      Достоевского в первый раз привели в следственную комиссию дней через пять после ареста. Из пятерых, сидевших за столом, покрытым красным сукном, Федор Михайлович узнал управляющего Третьим отделения генерала Леонтия Васильевича Дубельта с его широкими распушившимися по щекам усами на бледном лице, толстого коменданта Петропавловской крепости генерал-адъютанта Ивана Андреевича Набокова, принятого им за Санчо Панса. Кроме них, за столом было еще трое. Говорил, в основном, один из этих троих: лысый, бледный, седой, единственный в штатском платье, со звездой, член Государственного совета князь Павел Павлович Гагарин. Он говорил неторопливо, важно:
      - Вы обвиняетесь в соучастии в тайном обществе господина Буташевича-Петрашевского, которого главной целью было ниспровержение существующего порядка в государстве, пагубные намеренья относительно самой особы всемилостивейшего государя императора и заменение общественного устройства другим на основании социальных идей. К чему принято было приготовление умов распространением этих идей в России. На вопросы наши следует отвечать искренне... Давно Вы знакомы с Петрашевским?
      - Ровно три года, - ответил Достоевский. Слушал он, сидя перед комиссией, ссутулившись. За прошедшие тоскливые дни в крепости Федор Михайлович продумал, как себя вести на допросе, приготовился. Главное, чтобы следственная комиссия поверила в искренность его раскаяния, в искренность его ответов. - Я увидел его в первый раз весной сорок шестого года.
      - Что Вас побудило познакомиться с Петрашевским?
      - Знакомство наше было случайное. Я был, если не ошибаюсь, вместе с Плещеевым в кондитерской у полицейского моста и читал газеты...
      Вспомнилось, как сидели они с Плещеевым в кондитерской. Федор Михайлович не видел, как появился Петрашевский, обратил на него внимание только тогда, когда Плещеев отложил газету и направился к странному господину с неряшливой бородой, в странной необычно широкополой шляпе и широчайшем плаще. Достоевский взглянул мельком в их сторону и снова уткнулся в газету. Дочитав, отодвинул ее и посмотрел на Плещеева и его собеседника: они обсуждали что-то горячо. "Надолго, видать", - решил Достоевский и двинулся к выходу, бросив Плещееву:
      - Я пошел.
      - Сейчас догоню, - откликнулся тот и подошел к прилавку, Петрашевский вышел на улицу вслед за Достоевским.
      - Какая идея Вашей будущей повести, позвольте спросить? - обратился он вдруг к Федору Михайловичу.
      Достоевский растерянно обернулся:
      - А Вы собственно... Простите...
      - Я на днях прочитал Вашу повесть... Убедительно хорошо!...
      - Подоспевший Плещеев разъяснил мое недоумение, - рассказывал Достоевский комиссии. - Таким образом, Петрашевский с первого раза завлек мое любопытство. Мне показался он очень оригинальным человеком, но не пустым; я заметил его начитанность, знания. Но пошел я к нему в первый раз около поста сорок седьмого года.
      - Часто Вы посещали вечера его?- спрашивал по-прежнему только князь Гагарин.
      - В первые два года знакомства я бывал у Петрашевского очень редко. Иногда не бывал по три месяца. В последнюю же зиму стал ходить чаще...
      - Сколько бывало людей на вечерах?
      - Десять, пятнадцать и даже иногда до двадцати пяти человек.
      - Охарактеризуйте нам Петрашевского как человека вообще и как политического человека в особенности?
      Знал Достоевский, что об этом непременно спросят. И хорошо продумал ответ. Провокатор Антонелли, конечно, донес все о Петрашевском. Он даже работал в одном департаменте с Михаилом Васильевичем. Потому комиссии теперь известны взгляды Петрашевского, кто посещал его вечера, то, что говорилось на них. Но не мог знать Антонелли отношений Федора Михайловича с Петрашевским, не мог.