Голодный, уставший, с чувством неудовлетворенности собой, я пришел в свою квартиру и… о ужас! Штукатурка с потолка осыпалась, в стене по диагонали извилистая трещина. Однако моя квартира пострадала все же меньше, потому что она предпоследняя от стены, обращенной к Опытному полю. Зато в последней квартире, которую занимал полковник Князев, стена была выломана.
      Были разбиты окна, двери, шкафы, зеркала и посуда в домах, обращенных фасадами к полю.
      Более пригодной для жилья осталась квартира моего соседа Сердобова. В одну из двух его комнат я и переселился в тот же день, да так и остался жить там до конца службы на полигоне.
      Василий Николаевич, убрав с пола свалившуюся с потолка штукатурку, лежал одетым на кушетке, до слез расстроенный.
      — Что произошло? — спросил я.
      — У меня катастрофа…
      Оказалось, все сооружения, которые так долго и старательно готовились к испытаниям, оснащались сложнейшей аппаратурой, частично изготовленной самим Сердобовым, полностью разрушены. Но стоило ли из-за этого так убиваться? Причина объективная: мощность взрыва превысила расчетную, к тому же эпицентр сместился в сторону почти на три километра. Теперь мне ясно, почему от моих площадок ничего не осталось, кроме обожженной земли: они оказались в самом центре, над которым произошел взрыв. Но наш труд не пропал даром: мы узнали, на что способна водородная бомба.
      — Ты прав, — сказал Сердобов. — Это научный вывод. И то, что за семьдесят верст наш жилой городок почти разрушен, факт для соответствующих выводов. Спирт нужен, — улыбнулся Василий Николаевич. — Если есть — давай, лечиться будем…
      Я научился печь блины на электрической плитке, и пока занимался ими, Сердобов помыл запыленный стол, достал белую скатерть и раскрыл консервы.
      А тем временем ученые-атомщики и командование тоже отмечали успешное испытание второй водородной бомбы в столовой для руководства. Еще до приезда на полигон изобретателей нового оружия и военных высокого ранга начальник отдела военторга подполковник Н.Ф.Баранков принял прибывшие из Москвы со скорым пассажирским поездом три спецвагона. Чего только не было в них: высшего сорта винно-водочные и прохладительные напитки, черная и красная икра, колбасы и сыры, которые никогда не появлялись даже в буфете Генерального штаба. Солдаты наловили в Иртыше стерлядь, из Алма-Аты самолетом доставлены фрукты. Поставщиком продуктов и алкогольных напитков было Министерство среднего машиностроения. Все списывалось по акту на исследования при атомном взрыве…
      Бегая на Иртыш за водой, я слышал доносившуюся из спецстоловой для ученых и высшего командования плясовую музыку, сквозь занавески были видны пляшущие тени великих грешников перед Богом — изобретателей средств массового поражения людей. А тем временем по дороге солдаты везли на тачке три гроба, один из них маленький — для девочки в Майском. Шефская помощь.
      Только я напек стопку румяных блинов, как ввалились веселые москвичи, офицеры моей группы. Полковник А. Н. Никулин поставил на стол бутылку спирта.
      — Эту бесцветную жидкость, — сказал он, — мы получили для дезактивации котлов походных кухонь. Но все наши подопытные объекты уничтожены, и нам остается заняться дезактивацией лишь собственных «котлов»…
      В тот осенний вечер мы даже спели «На диком бреге Иртыша». Нас не интересовало, кто и где изобретал водородную бомбу, мы даже не знали точно о мощности взрыва. Об Арзамасе-16, где уже в то время творили ученые и конструкторы термоядерного оружия, мы что-то слышали, об «отце» водородной бомбы заговорили позже, приписывая все заслуги одному А. Д. Сахарову. Но трижды Герой Социалистического Труда, академик, один из создателей атомного оружия Юлий Харитон в интервью для «Красной звезды» в мае 1992 года сказал определенно: «Сам А. Д. Сахаров утверждал, что наибольший вклад внесли Я. Зельдович и Ю. Трутнев, ряд других людей», не назвав себя.
      Нам не положено было даже говорить об этом. Мы — исполнители приказов.
      Осень 1955 года была на исходе. После пасмурных холодных дней небо очистилось от серых, низких облаков, стало светло-бирюзовым, и с самого своего восхода до кумачового заката светило яркое, но уже не обжигающее, как летом, солнце. Днем мы еще не надевали шинели, и тугой встречный ветер не выжимал слезы, когда приходилось мчаться на юрком «газике», с которого ударной волной была сорвана фанерная будка.
      На поле выезжали почти каждый день. А поскольку дорога дальняя, то половину рабочего дня я просиживал в машине и на изучение площадок, подведение итогов проверки времени оставалось мало. Специалисты группы продолжали писать отчет и тоже при надобности выезжали на площадки. На Опытное поле регулярно ходил автобус.
      Мы бродили по вздыбленной и опаленной земле, даже не надевая респираторы, поскольку уровень радиоактивного заражения был незначительный, и фиксировали подробно все, что обнаруживали. Даже остатки полностью разрушенных хлебозавода, насосных станций, вагонов, обвалившиеся землянки, разбросанные детали техники или найденные спекшийся сапог и лоскут чудом сохранившейся ткани мы тщательно рассматривали и описывали внешний вид.
      Секретные рабочие тетради мы получали утром в штабе под расписку, прятали в черную брезентовую папку, опечатывали ее и держали постоянно в руках. А вечером вновь сдавали на хранение. Упаси Боже сделать запись в блокноте… И еще: если мы брали в поле секретную тетрадь, то обязаны были брать и оружие.
      Обследовав все площадки, мы обрабатывали записи для отчетов. Продовольственников больше интересовали прочность тары, ее стойкость к световому излучению, защитные возможности от радиоактивной пыли и наведенной радиации. Здесь нужна особая точность — с продуктами питания связано здоровье, да и сама жизнь людей. Мы понимали, что человек может заболеть лучевой болезнью не только от проникающей радиации, но и от радиационной пыли, мельчайших частиц продукта взрыва, которые выпадают из облака.
      В районе взрыва на многие километры, особенно по следу движения облака, вода, почва, воздух, жилье, техника и предметы обихода непременно заражались. Но на какой срок? Уже в то время мы знали, что радиоактивные продукты взрыва поражают кожные покровы, прежде всего слизистую оболочку глаз, носа, рта.
      Весьма опасно попадание радиоактивных веществ внутрь организма через рот, дыхательные пути, раны и с пищей. Они разносятся кровью по всем органам и тканям. Часть их откладывается в суставах, почках, долго оказывая пагубное влияние на организм. Даже незначительное попадание в него радиоактивных веществ способно привести к лучевой болезни. Безопасных количеств излучения и мелких частиц радиоактивного вещества не существует. Это доказали на полигоне исследователи-медики на примере многих животных. И нашим специалистам продовольственной службы требовалось очень тщательно проверять защитные свойства продовольственной тары.
      Офицерам службы горюче-смазочных материалов надо было не только зафиксировать, на каком удалении разбиты и сожжены емкости, но и проверить безопасность сохранившегося топлива, определить его качество после взрыва. А затем, как и продовольственникам, дать рекомендации о пригодности существующих емкостей и предложить наиболее стойкие к ударной волне.
      Полезные заключения сделали и пищевики, и механизаторы, и военные железнодорожники, и строители мостов. Все выводы нуждались в убедительных доказательствах, поэтому мы выставляли много разнообразных объектов на нескольких площадках, удаленных от эпицентра на разные дистанции.
      Специалисты научно обосновали свои предложения расчетами, сообразуясь с техническими особенностями подопытных агрегатов, физическими свойствами и химическим составом конкретных продуктов питания, горючего, тканей, материала, тары. Одному обобщить все это практически невозможно.
      Возникали у нас и теоретические споры. Темпераментно обсуждали, например, почему в эпицентре взрыва водородной бомбы в радиусе пяти — семи километров ничего не горело? Даже горючее и смазочные материалы не воспламенялись, хотя рядом куски металла оплавились, земля спеклась, а дерево и продовольствие вместе с тарой исчезли полностью, словно испарились, не оставив пепла. Почему так?
      Одни утверждали, что сначала все воспламенилось, но сильная ударная волна, скорость которой вблизи эпицентра взрыва превышала три — четыре тысячи метров в секунду, а затем и волна сжатия погасили, сбросили огонь. А на удалении двадцати — тридцати километров, где скорость ударной волны уже упала и она была бессильна сбить пламя, где облачность оказалась не сплошной, загорелся высохший травяной покров. Другие говорили, что гореть было уже нечему, потому что пламя в миллионы градусов все мгновенно проглотило.
      Я имел и до сего времени имею другое мнение: в эпицентре взрыва и вблизи него предметы не горят, а лишь обугливаются, потому что там совершенно нет кислорода. Он полностью поглощался взрывом. И если оставался, то сжатой бескислородной стеной атмосферы мгновенно отодвигался от эпицентра. На удалении же от эпицентра, где давление ослабевало и в воздухе имелся кислород, огненный шар еще способен был воспламенить все, что могло гореть. Если это не так, то все пылало бы и в районе эпицентра. Пусть на мгновение ударная волна сбила пламя, но температура светящегося облака после прохождения ударной волны еще настолько велика, что ее вполне достаточно для воспламенения остатков предметов и техники.
      Специалисты, занимавшиеся замером светового излучения и изучением его свойств, могли бы разрешить наш спор, зная немало другого интересного и важного, но опять же секретность не позволяла нам выходить за рамки своей группы. Когда же я все-таки высказал свои предположения офицеру, исследовавшему вопросы светового излучения, он заметил: «Да, ты прав…» Но тем не менее об этом не было сказано ни в одном пособии по противоатомной защите.
      Лишь в личных беседах мы могли подсказать что-либо другим группам. Было, например, такое. Подопытные животные без привязи выживали гораздо ближе к эпицентру, чем удаленные, но посаженные на цепь. В чем причина?
      Биологический сектор возглавлял талантливый молодой ученый подполковник В. Н. Правецкий, впоследствии ставший крупным руководителем научных работ в одном из московских НИИ. Энергичный, беспокойный и интеллигентный офицер. Беседуя с ним, я как-то высказал предположение:
      — Причина гибели привязанных животных проста: их настолько сильно бросает ударная волна, что рвутся шейные позвонки.
      Правецкий улыбнулся и потряс меня за плечи:
      — Ты прав, артиллерист! Как-нибудь поговорим…
      Не знаю, пришел ли он к такому же мнению до моей «подсказки», но деликатный медик не отрубил, как иные: «Знаем без тебя!» Скорее всего, медики это учли: в дальнейшем они шили для животных шлеи из тесьмы.
      На подопытных животных после взрыва нельзя было смотреть без содрогания. Мы нашли раненую слепую собаку в разрушенном сооружении, где оставались ящики с печеньем и сухарями. Она скулила и лизала нам руки, прося воды. Другого пса со спекшейся шерстью я видел сразу после взрыва. Он, ослепший и оглохший, не реагировал на зов и бежал подальше с этого адского поля…
      В виварии полигона было около шестисот собак, несколько верблюдов, овец, свиней и других мелких животных. А сколько прыгало в поле птичек с опаленными крыльями… Очень жаль было животных. Но как иначе можно определить эффективные средства для лечения лучевой болезни, защиты людей от радиоактивных веществ? На бывшем полигоне, не исключено, когда-нибудь поставят памятник нашим братьям меньшим…
      Это была суровая, жестокая, но все же обоснованная необходимость. Но оправдано ли было испытание оружия массового поражения на людях, чем, собственно, и явилась атомная бомбардировка японских городов в августе 1945 года? Тысячу раз нет! То же самое нужно сказать и в адрес тех японских «ученых», которые испытывали свое бактериологическое оружие на людях в лабораториях специального отряда, скрывавшегося в лесах Маньчжурии. А сколько совершили подобных преступлений «исследователи» в фашистских лагерях смерти, проверявшие на узниках, в том числе и на детях, возможности выживания при голодании, потере крови и тому подобное!
      …Специалисты нашего биологического сектора трудились на полигоне в реальных условиях радиоактивного заражения, как на войне, и вели свою научно-исследовательскую работу в интересах не только военных, но и всех людей. Приходилось лишь удивляться какой-то странной «секретности» в нашей поликлинике, где врачам запрещалось принимать жалобы сотрудников полигона на болезни, явно вызванные радиоактивным заражением.
      Думаю, не совсем точно наша научная группа была названа тыловой, хотя, конечно, тыл — понятие всеобъемлющее. Мы испытывали все, что имеет отношение не только к воинскому тылу, но и ко всему народному хозяйству страны. Например, железные дороги, горючее, продовольствие, хранилища, трубопроводы, ткани и так далее. Даже мыло выставляли на площадках и, кстати, установили, что ему не страшна радиация, оно не горит там, где воспламеняются ткани, не разрушается там, где полностью уничтожается боевая техника. Только меняет свой цвет, темнеет под воздействием мгновенного светового облучения, не теряя, впрочем, своего главного качества.
      Наша группа давала рекомендации по строительству железных и шоссейных дорог, мостов, станций, прокладке трубопроводов, организации питания, снабжения продуктами и горючим на случай войны. Мы проводили, к примеру, колонну автомашин через эпицентр взрыва, а затем по степи, где выпали осадки из радиоактивного облака, чтобы проверить надежность защитных свойств бумажной тары. Установили, что после тщательной ее дезактивации хорошо упакованным продуктам радиоактивная пыль не страшна. Узнали также, что на удалении, где продовольствие сохраняется от ударной волны и светового излучения, наведенная радиоактивность совершенно неопасна.
      Наконец-то комиссия приняла наш отчет. Теперь задача — убрать имущество с площадок, очистить поле. Все, что можно было съесть, уже исчезло. Помимо круп, макарон мы выставляли сахар, печенье, консервы. Не буду грешить только на лис и волков, брали и люди. К счастью, случаев пищевого отравления, лучевой болезни не было зафиксировано.
      Вещевое имущество, уцелевшее на удаленных площадках, сожгли. Молодого майора из Москвы, работавшего в составе нашей группы, я назначил ответственным за сбор тары с остатками горючего и смазочных материалов. Солдаты собрали целую гору поврежденных бочек. Майор торопился на обед и оставил за себя сержанта. А тот, поскольку закапывать тару из-под горючего долго и трудно, приказал поджечь ее. Произошел взрыв. Три солдата получили ожоги.
      Поздно ночью ко мне на квартиру пришел командир роты, в которой пострадали солдаты. Я был очень обеспокоен случившимся, выразил свое сожаление и расспросил о самочувствии ребят. К счастью, их не требовалось госпитализировать. Но каково было мое удивление, когда я узнал, что побудило капитана прийти ко мне: он сетовал, что за испорченное обмундирование ему придется раскошелиться. Надо было бы выпроводить его, но я пообещал возместить убытки.
      — Приезжайте завтра на поле. Дам вам новые комплекты обмундирования, снятые с манекенов. Только нужно хорошо выбить пыль, а затем еще раз проверить радиометром.
      — Это мы знаем. Спасибо, — воспрянул духом капитан и тут же исчез.
      Все, что мы получали на складах для испытаний, независимо от стоимости, легко списывалось по акту: уничтожено! Возражений ни у кого не возникало. Но всегда были курьезы со списанием израсходованного спирта. Начальник полигона, имевший право утверждать акты комиссии, никогда не сомневался, что разбиты самолеты и танки, сожжены десятки тонн горючего и продовольствия, но, бывало, не верил лишь одной строке, говорившей о расходе нескольких литров спирта. Доказать, что спирт требовался для технических целей, было трудно. Ну как ответить, допустим, на вопрос: «Почему так много ушло спирта для протирания оптики и приборов и почему руки непременно нужно было обмывать спиртом, а не водой с мылом?» И если начальник не удовлетворялся ответом, он зачеркивал ту злосчастную строку и писал на полях: «Начфинслужбы! Удержать стоимость в двенадцатикратном размере!» И, надо сказать, не всегда он был не прав: порой спирт шел, как видел читатель, и к столу, и для лечения.
      — Как же ты списываешь? — поинтересовался однажды коллега, которому предстояло уплатить за пять литров спирта.
      — Очень просто, — ответил я и поделился «опытом».
      Задолго до испытаний мы приготавливали дезактивационную жидкость для пищевых котлов, термосов, солдатских котелков, а также тары с продуктами питания. Здесь спирт керосином не заменишь. Жидкость имела «шифр» — ДЖП, что означало: «Дезактивационная жидкость продовольственная». Ее состав: спирт, лимонная кислота и мыльный раствор. Она хорошо очищала внутреннюю поверхность котлов и не оставляла запаха, как керосин. Жидкость безвредна, хорошо смывает радиоактивную пыль и уничтожает бактерии. Но пить ее нельзя, и опасений за расхищение не было. Изготовив несколько литров такой жидкости, мы составляли акт на списание спирта, лимонной кислоты и мыла, а на учет брали ДЖП. Поэтому на списание в общем акте «техники и имущества, уничтоженных на опытном поле, спирт не значился.
      …С наступлением морозных дней москвичи уехали, и на полигоне стало опять немноголюдно, тихо и тоскливо. Взрыв водородной бомбы окончательно рассекретил существование нашего полигона. В ближайших городах, селах и аулах все знали, что в степи под Семипалатинском испытывается атомное оружие. Но — и только. Более широкими сведениями вряд ли кто располагал, потому что очень мало говорилось в печати о радиоактивном заражении и лучевой болезни. Люди еще не представляли той опасности, которая таится в грязном облаке, плывущем в голубом небе.
      Было бы идеально, если бы жители ближайших к полигону населенных пунктов имели приборы индивидуального и коллективного контроля, знали бы о радиационном фоне точно так же, как о температуре и влажности воздуха. К сожалению, никто, включая и ученых, которые обязаны первыми бить тревогу, не проявлял обеспокоенности. Правда, определенные меры принимались, как, скажем, отселение жителей, но этого было недостаточно.
      Нисколько не отрицая возможности радиоактивного заражения людей даже далеко от полигона (а самый близкий населенный пункт — Майское был не более чем в ста километрах от центра Опытного поля, и в его сторону никогда не уходило радиоактивное облако), я должен заметить, что уже в те годы имелись случаи необоснованной тревоги, позднее получившей название радиофобии.
      Один из жителей Павлодарской области, находясь от района взрыва на расстоянии не менее двухсот пятидесяти километров, писал жалобу в Москву о том, что он «заболел от атомного взрыва». Якобы он увидал вспышку, потом услышал гром и сразу почувствовал головную боль, тошноту, слабость и с тех пор стал хворать. К больному выезжал главный терапевт нашего госпиталя полковник П.С.Пономарев и установил, что автор жалобы действительно недомогает, но нервным расстройством. Как можно принимать всерьез утверждения, что кто-то стал сразу же болеть лучевой болезнью, увидав на удалении сотен километров вспышку атомного взрыва?! Если такое возможно, то как же выжили работники полигона, неоднократно находившиеся в десяти — пятнадцати километрах от эпицентра взрыва? Что касается нервных, психических расстройств, то, по свидетельству того же военного врача Пономарева, среди солдат было несколько подобных случаев. Лечение одно: многочасовой сон, хорошее питание и отдых. Из госпиталя солдаты возвращались практически здоровыми.
      На нас, офицеров-фронтовиков, полигонные страхи не действовали, и нервных расстройств не отмечалось. Мы воспринимали взрыв как удачный финал напряженной и сложной работы. И хотя непосредственное участие в испытаниях атомных и водородных бомб небезопасно, все же ходить в атаку, лежать под артиллерийским обстрелом или бомбежкой несравнимо страшнее.
      Нет, не безумство храбрых, а явная недооценка опасности или недостаточная забота командиров и начальников того времени могли явиться причиной трагических случаев.
      Однажды пятеро офицеров-специалистов пренебрегли высоким уровнем радиационного заражения местности и продолжали трудиться в поле, поскольку этого требовало руководство. В итоге у всех пятерых началась сильная рвота, головная боль — признаки облучения. А мой одногодок подполковник Валентин Титов, устанавливая вместе с командиром роты связи аппаратуру, заметил, что радиоактивное облако, расползаясь по небу, надвигается на них. Быстро отправив солдат на грузовой машине в чистую зону, они, завершив работу, тоже поторопились уехать на маленьком открытом «газике», но у автомобиля забарахлил мотор. Офицеры и водитель, побросав все, пустились наутек. Бежали более пятнадцати километров, а облако все ползло по небу. Лишь случайно их заметила возвращавшаяся с поля на грузовике группа и вывезла из опасной зоны.
      Досадно не то, что офицеры оказались в трудном положении — к этому Валентину Сергеевичу, например, было не привыкать, он с первого и до последнего дня войны находился на фронте, — а то, что никто о них потом не побеспокоился, не проверил состояние здоровья.
      А как расценивать, скажем, тот факт, что на полигоне проходили регулярный медицинский контроль только по особому списку? В нем не значилась ни моя фамилия, ни Сердобова, ни Титова, ни многих других, хотя по роду служебной деятельности мы выезжали на Опытное поле сразу же после взрыва атомных бомб.
      Минуло много лет, прежде чем мне удалось побеседовать с бывшим главным терапевтом госпиталя полковником П.С.Пономаревым. Я упрекнул его, что за три года службы на полигоне мне ни разу не довелось пройти диспансерный осмотр, сдать кровь на анализ. Петр Сергеевич тогда и раскрыл ту «тайну»: медицинский контроль был, причем весьма тщательный, но… по особому списку.
      И уж конечно, не было постоянного медицинского контроля в подразделениях строителей. Никто не беспокоился о здоровье членов семей офицеров и жителей из ближайших населенных пунктов. Быть может, не было оснований для тревоги? Как говорится, слава Богу, что с нами ничего не случилось, равно как и с теми, кого опекали доктора.

Хозяева и гости степи