Внезапно, без предварительного разговора, меня вывели за штат в штабе Тыла Вооруженных Сил. Было это 16 мая 1954 года.
      Едва сел за рабочий стол и разложил документы, как вызвал начальник штаба — белоголовый и тучный генерал-полковник:
      — Писал рапорт о квартире?
      Нетрудно было догадаться, что не ордер на жилье хочет вручить мне генерал: тон безрадостный, лицо хмурое.
      — Так точно! Четыре человека в комнатушке… — начал было я, но генерал недослушал.
      — Так вот, у меня появилась возможность частично удовлетворить твою просьбу. Ты в рапорте пишешь:
      «Если нет возможности улучшить жилищные условия в Москве, то прошу откомандировать меня в войска». Вот и откомандировываю тебя… в отдел кадров. Остальное узнаешь потом.
      Озадаченный таким поворотом, я даже не спросил, о чем «остальном» мне следовало узнать.
      После окончания оперативно-штабного факультета Военной академии тыла и снабжения меня направили в Генеральный штаб. Там я занимался весьма секретными вопросами подготовки театров военных действий — составлял характеристики некоторых ТВД. Через два года при реорганизации наш отдел передали штабу Тыла Вооруженных Сил. А там каждый день — исполнение заурядных бумаг, порой, очевидно, никому не нужных, суетня.
      И все же, почему именно меня вывели за штат? Недавно повысили в должности, не раз объявляли благодарности, да и жилье, хотя и скудное, дали одному из первых в отделе… И я направился к кадровикам — в шестой отдел к генерал-майору Владимиру Алексеевичу Чистякову.
      К тому времени мы уже знали об испытаниях в СССР нескольких атомных и одной водородной бомб. Кое-что о поражающих свойствах этого мощного вида оружия и о средствах защиты от него было опубликовано в закрытых сборниках. Уже проводились штабные учения на темы действий войск и тыла в условиях применения атомных бомб, и нам, штабным офицерам, было кое-что известно о деятельности шестого отдела.
      Не оставалось сомнений, что меня переводят именно туда, но зачем понадобилось делать это под предлогом вывода за штат? Почему мой генерал начал разговор с квартиры? Не могут же мне улучшить жилье лишь потому, что я теперь офицер засекреченного отдела? Значит, меня хотят куда-то послать.
      Попасть к Чистякову было не просто. Сначала требовалось заказать пропуск, затем пройти часового и дежурного офицера, хотя отдел и без того размещался в охраняемом здании. Видимо, генерал уже посмотрел мое личное дело и получил устную характеристику от моего непосредственного руководства.
      Когда я представился, Чистяков задал вопрос, который сразу же «разгласил» секретность его отдела.
      — Я, — сказал генерал, — прочитал ваши статьи в закрытых сборниках по вопросам действий тыла войск в условиях применения атомного оружия. Но откуда вам известны данные о поражающих факторах этого оружия?
      — Из секретных статей зарубежных и наших авторов, — ответил я. — А зная поражающие свойства
      атомного оружия, можно предположить и особенности действий войск и тыловых учреждений в новой обстановке, да и предугадать средства защиты…
      — Хорошо, — заключил начальник отдела, давая тем самым понять, что разговор на эту тему исчерпан. — Мы хотим поручить вам весьма ответственное задание, связанное с научными исследованиями в данной области. Я, к сожалению, ничего конкретного пока сказать не могу. Но служить придется далеко от Москвы. Оклад у вас значительно увеличится, штатная категория высокая, будет служебная машина. Если у вас есть в Москве жилье, то оно сохранится за вами, даже если на новом месте получите квартиру.
      — Можно подумать и посоветоваться с женой? — спросил я робко и обнадежил генерала: — Если это нужно, то я не могу отказаться.
      — Хорошо, — согласился Чистяков. — Но о нашем разговоре — никому…
      Сослуживцы посчитали, что меня отправляют куда-то в войска. Я же ни с кем и словом не обмолвился, куда назначен, даже «отходную» не организовал, как было принято, если офицер уходил из отдела.
      На следующий день, получив поддержку жены, я дал согласие Чистякову, заполнил обширную анкету и написал подробнейшую биографию.
      Наступило томительное ожидание приказа о назначении. Каждый день я должен был звонить, докладывать о своем местонахождении. Про себя досадовал:
      «Сколько можно проверять человека? Поступал в военное училище — проверяли, в академию — проверяли, почти четыре месяца длилась проверка, когда оформляли на службу в Генеральный штаб. И вот спустя три года вновь проверка. А вдруг отказ? Тогда я фактически окажусь под подозрением».
      Все обошлось благополучно, и мне приказали явиться за документами.
      — Всего два месяца, а иных держат и по четыре-пять, — радовался генерал Чистяков. — Формальная сторона пройдена. А теперь подписывайте документ о неразглашении.
      Бегло пробежал глазами страничку: «За разглашение военной тайны вас будет судить военный трибунал». В предписании же было сказано, что я направляюсь в распоряжение командира такой-то войсковой части, а в железнодорожном билете, который мне вручил один из офицеров шестого отдела, была указана конечная железнодорожная станция — Жанасемей. Никогда не слышал такого названия.
      Генерал сообщил мне, что я назначаюсь начальником научной группы с окладом чуть меньше, чем имел в Москве, но буду получать пятьдесят процентов надбавки. Должность моя полковничья. На полигоне буду единственным испытателем материальных средств и способов защиты от атомного оружия тыловых объектов, учреждений, частей тыла и всего, чем обеспечиваются войска: продовольствия, горючего, вещевого имущества, техники.
      — Как же одному справиться со всем этим?
      — Не волнуйтесь, — успокоил меня начальник отдела. — Вы будете действовать по нашей специальной программе. Все, что запланировано испытать, туда уже завезено, кое-что еще подбросим. Транспорт и солдат для работы вам дадут по потребности. А на время испытаний в ваше распоряжение прибудут из Москвы специалисты. Работа интересная, научная и очень нужная как для Вооруженных Сил, так и для всего народного хозяйства страны. Семью возьмете позже, когда получите там жилье и при условии, что жена пройдет соответствующую проверку.
      Угнетала меня эта сверхсекретность. Всему миру известно, что в СССР испытываются атомные и водородные бомбы. Их устройство, начинка и поражающие свойства конечно же носят строго секретный характер, но каждый взрыв атомной бомбы молниеносно разносится далеко окрест, и сейсмические станции мира сразу же определяют его координаты. Между тем от меня скрывают, как найти полигон, именуемый «войсковой частью». Приеду в Жанасемей, а дальше куда?
      Огорчало и то, что генерал умалчивал вплоть до подписания приказа о моем назначении, что штатная должность моя, как принято говорить у военных, не «чисто полковничья», а «двухступенчатая», то есть ее может занимать и подполковник. Следовательно, звание полковника я могу и не получить. Смущало и то, что назначили меня начальником без подчиненных, — значит, вся надежда на самого себя.
      Жанасемей в то время была небольшой и неблагоустроенной железнодорожной станцией в пяти километрах от Семипалатинска, на левом берегу Иртыша. Ее название в переводе с казахского означало: Новый Семипалатинск. И направлявшиеся на полигон, и грузы для него прибывали в Жанасемей не случайно. Здесь легче, чем в городе, соблюдать секретность. Сюда же доставлялся и самый главный груз — «изделие», как называли на полигоне атомную бомбу.
      Семипалатинск менее пригоден для транзитных операций: не было автодорожного моста через Иртыш, и доставка грузов с использованием паромной переправы создавала бы дополнительные трудности. У станции Жанасемей было еще одно преимущество: аэродром. Часть грузов, да и многочисленные командированные, прибывавшие из Москвы на время испытаний «изделий», от Жанасемей отправлялись не только на автомашинах, но и на военных транспортных самолетах.
      Все было продумано еще в 1947 году, когда в глубине целинного края развертывался первый ядерный полигон. Только одного не могли предвидеть: пройдет несколько лет, и полигон окажется в центре огромнейших пшеничных полей со всеми неизбежными последствиями.
      От Новосибирска, где я сделал пересадку, со мной в купе ехал офицер ветеринарной службы. Знакомясь, мы оба выдавали ложную информацию. Он говорил, что едет к родителям, а я — на побывку к старикам в Бескарагайский район, где действительно жили мои родители, перебравшиеся сюда из родной Тамбовской области в 1948 году.
      На одной из станций к ветеринару пришел солдат и доложил, что «две собаки убежали». Я подумал, что «собаками» он назвал нечто другое, но позже мне стало известно: военный ветеринар с двумя солдатами ездил в Новосибирск закупать собак для полигона. Они требовались в качестве подопытных животных в большом количестве. В Семипалатинске и в ближайших селах за несколько лет уже переловили всех бездомных псов.
      Наконец поезд остановился возле одноэтажного невзрачного здания станции Жанасемей. В поселке — районном центре — глинобитные жилища с плоскими крышами, над которыми возвышались высокие кирпичные трубы. Уж очень убогими показались мне эти строения. И хотя попутчик говорил, что в центре есть мельничный, мясоконсервный и суконный комбинаты, фабрика первичной обработки шерсти, я не увидел ни одного здания выше жилых домов, сооруженных допотопным способом — из глины, замешанной с мелко посеченными камышом или соломой. Не от хорошей жизни создавало местное население такие «дворцы» — никаких других строительных материалов не было.
      В километре от станции виднелись два белокаменных двухэтажных дома, левее от них — здание аэропорта, а дальше простиралась выгоревшая на солнцепеке степь.
      — Как я догадался, вы прибыли в нашу воинскую часть? — нерешительно поинтересовался ветеринар. — Вон там, — он указал на одно из двухэтажных зданий, — наша гостиница, «отстойник». Там вы можете по телефону заказать пропуск, и только после подтверждения из штаба вас пропустят на основную территорию. На это уйдет суток двое-трое.
      — Далеко эта «основная территория»?
      — Не знаю точно, но, кажется, около двух сотен километров, — ответил мой попутчик неуверенно. — Рейсового автобуса нет ни до гостиницы, ни до нашего городка. Начальство ездит на «газиках», остальные — на попутных. Я помогу вам дотащить чемодан.
      Я вез весь свой офицерский гардероб, предполагая, что до зимы в Москву не выберусь. Вдобавок захватил ружье, резиновые сапоги, поскольку генерал Чистяков рисовал мне диковинные картины: дичи много, гусей с балкона можно стрелять во время их осеннего перелета.
      Часы показывали шесть утра по Москве, по местному — девять. Ночью прошел небольшой дождь, и от земли, словно в парной, поднимается влажный воздух. Яркое солнце палит нещадно, и в шерстяном кителе со стоячим воротом невыносимо душно. Мой новый знакомый уже успел переодеться в белый шелковый китель неуставной формы и не парился, как я.
      Пока мы шли до гостиницы, ветеринар рассказал, что вечером с закупленными псами полетит на полигон на грузовом Ли-2. Взял бы меня, да в самолет без пропуска не пустят.
      — Но я сейчас же позвоню начальнику полигона и закажу пропуск, до вечера успеют.
      Как глубоко я заблуждался! В выходной день в штабе только дежурный. Он не имеет право принимать новых людей. А звонить непосредственно начальнику полигона не разрешается. И даже в том случае, если бы я доложил ему по телефону, что прибыл для прохождения дальнейшей службы, потребовалось бы немало времени, чтобы штаб совместно с особым отделом связались с Москвой и уточнили, кто приехал и для какой цели. Таков порядок, и нарушать его никто не имел права.
      После трех суток в пыльной гостинице Жанасемея до полигона я добирался с колонной бензовозов. В пяти шагах ничего не видно от той же пыли. Как водитель не сбивался с пути, он и сам объяснить не мог. Говорил: «Чую»… А я-то на случай встречи с начальством надел новый китель, подшил белоснежный подворотничок, выгладил брюки и до блеска начистил туфли. Через час был с ног до головы будто в мешке серо-бурого цвета.
      Наконец выехали в чистую зону. Отчетливо виднелась ушедшая далеко вперед головная машина, справа поблескивал Иртыш и зеленела полоска леса. Где-то в этом сосновом массиве Бескарагайский лесхоз и там мои родители. Отец в сорок восьмом году по сталинскому призыву уехал в Казахстан выращивать лесные полосы, на которые была надежда, что они позволят собирать обильные урожаи зерновых. Уехал, да так и остался здесь навсегда.
      Слева — необъятная степь. Глазу не на чем остановиться — ни кустика, ни дома. И не видно пашен, о которых пишут газеты. Прииртышская равнина так и осталась нетронутой на долгие годы из-за ядерного полигона.
      Возле дороги большой одноэтажный кирпичный дом — казарма. Живут в нем несколько солдат-связистов и бульдозеристы. Одни дежурят у телефонов, и если понадобится — исправят подвесной кабель. Другие ежедневно приглаживают бульдозерами дорогу. Разумеется, не только для бензовозов и грузовиков.
      Главное — для «невесты». Так называют «изделие», атомную бомбу, когда транспортируют ее на специальных машинах под усиленной охраной ГБ на опытное поле. «Невеста едет!» — и на дороге все замирает. Никто не имеет права появиться ни впереди, ни позади. Не приведи Господь оказаться на пути «невесты».
      Об этом я узнал позже, а в тот раз мне даже не было известно, что бензовозы везли авиационное горючее на Опытное поле для моей научной группы. Этим топливом заполнялись резиновые резервуары емкостью четыре и восемь тысяч литров и две железнодорожные цистерны — специалисты службы горюче-смазочных материалов намеревались испытать прочность этой тары при взрыве атомной бомбы. У солдат были мрачные лица.
      — Сержанта нашего грозой убило, — пояснил один из них. — По телефону говорил. Искра из трубки прямо в висок и насмерть… — и он показал на безжизненное тело в кювете, прикрытое шинелью.
      Растерявшиеся солдаты вместо того чтобы не медля сделать пострадавшему искусственное дыхание, массаж сердца, втащили его в придорожный кювет и завалили комьями земли, надеясь тем самым «размагнитить» наэлектризованное тело. Не знаю, насколько реален такой способ оживления пострадавшего, но в детстве я не раз слышал, что пораженного грозой человека нужно немедленно засыпать землей.
      Сержант скончался, не приходя в сознание, и был уже холодный.
      — Сообщили в часть? — спросил я.
      — Не сразу. Боялись звонить, пока гроза бушевала, аппаратура не заземлена. Прошло уже часа два, а врача все нет.
      Расстроенный, я убеждался, что в части, куда я еду выполнять особое задание, нет порядка. Всю дорогу думал о несчастной матери сержанта, которой сообщат о нелепой гибели ее сына. Еще не вступив в должность, я ощутил разочарование новым назначением.
      На контрольно-пропускном пункте дежурный тщательно проверил мои документы и велел раскрыть чемоданы. Подъехали к длинному безоконному, низкому зданию под жестяной крышей, похожему на колхозную конюшню.
      — Это гараж, — сказал лейтенант, старший колонны, — в нем и живем. Паршиво, но и для вас найдется место.
      — Но я подполковник, — сорвалось у меня с языка. — Я из Министерства обороны…
      — Если вы командированный, вас поместят в прекрасной гостинице на берегу Иртыша, там все удобства. А если служить, то — здесь. Правда, есть тут еще офицерские общежития, но новичку там койку, наверное, не получить. Забито до предела.
      Я затащил в единственную свободную комнату свои вещи и решил смыть с себя дорожную пыль. Воды в общей умывальне не оказалось, и я отправился на берег Иртыша.
      Городок небольшой, но ухоженный, много зелени. Вдоль улиц молодые тополя и клены, на газонах зеленеет травка. Красивое белое двухэтажное здание с колоннами — штаб. Фасадная сторона обращена в степь, словно для удобства обозрения из больших окон всего полигона. Часовой с автоматом в бинокль следил за баржей на Иртыше, груженной бочками. Он имел право сделать предупредительный выстрел, если с палубы кто-то будет фотографировать городок или бросится в воду.
      За Иртышем — запретная зона. Единственный обитатель правого берега бакенщик, которого в его маленьком домике изредка навещает офицер из особого отдела. Через дорогу — детский садик, двухэтажная школа, за ней — громадная тепловая электростанция. На окраине городка на ровной площадке с реденькими посадками тополей новые трехэтажные жилые дома — четыре заселены и один пустует. Не так уж плохо с жильем для семейных офицеров.
      Тогда я еще не знал, что много квартир в этих домах отведено для приезжающих на время испытаний специалистов, ученых, военачальников. Их бывает несколько сот человек. А основная масса полигонных жила в старых деревянных двухэтажных общежитиях. Их тогда насчитывалось не менее десяти. Они были построены в первые годы существования полигона, а в самом начале люди жили в землянках.
      Купание в Иртыше не доставило удовольствия. Дно илистое, вода мутная и холодная, дальше красных буйков заплывать нельзя. В тот же день я получил в столовой, в зале для старших офицеров, постоянное место за столиком. Для руководства и ученых вблизи штаба имелась отдельная столовая. Там питание было несравнимо с нашей, тоже, впрочем, не бедной столовой. В буфете постоянно продавались минеральная вода, сигареты, сладости. Повара готовили разнообразные и дешевые блюда, посетителей обслуживали проворные молодые официантки, и мне показалось, что на полигоне кормят значительно лучше, чем в столовых военторга в Москве.
      Вечером в общежитии я пытался поговорить, познакомиться с кем-нибудь из офицеров, но все, подозрительно посматривая на новичка, от разговора уклонялись, находили повод уйти подальше. Нелюдимость вызывалась режимностью воинской части, которую все называли «Лимонией», видимо потому, что жизнь в ней была не сладкой, а кислой.
      Ночь в «Лимонии» тихая. Такое ощущение, что ты один в необъятной степи. Дышится легко и приятно. Проснувшись рано, я почувствовал себя хорошо отдохнувшим, со свежей головой. И даже шум в левом ухе, который не покидал меня после контузии на Ленинградском фронте в 1943 году, ослаб.
      Рабочий день в штабе начинался в десять часов. Я успел искупаться в Иртыше, позавтракать и в начале одиннадцатого был в приемной начальника полигона. Дежурный офицер предупредил, что начальник пока еще в полковничьем обмундировании, но называть его следует генерал-майором. Не готов мундир, который заказан в Москве.
      Признаться, ожидал, что новоиспеченный генерал расспросит, кто я и откуда, скажет, какие мои обязанности и на что следует обратить внимание, но он был краток:
      — Вам надо представиться начальнику пятого сектора полковнику Гурееву.
      Вывод из первой встречи с генералом А. В. Енько я сделал такой: моя должность недостаточно значима, чтобы мной лично заинтересовался начальник полигона.
      До пятого сектора, размещенного вдали от жилых домов и штаба, примерно полтора километра. Он был как бы отдельным небольшим городком за бетонным забором. Как и в штаб, меня не сразу пропустили: дежурный кому-то звонил, уточнял, затем проверял мои документы и лишь после этого выписал пропуск.
      Строгий взгляд, суховатое обращение и немногословность полковника И. Н. Гуреева как бы продолжили официальную обстановку, которая была и в кабинете генерала Енько.
      Я ответил на немногочисленные вопросы и, уловив паузу, спросил:
      — Кто мой непосредственный начальник по службе?
      — Вам нужно пойти к начальнику отдела подполковнику Горячеву, и он все расскажет. Главная задача ваша: изучить программу-задание и готовить объекты к испытаниям. Желаю успехов в службе.
      Меня, старшего офицера, побывавшего в Генеральном штабе и в штабе Тыла Вооруженных Сил, где часто приходилось решать вопросы с генералами, а на учениях порой докладывать заместителям министра и даже самому министру, отношение полигонного руководства сначала удручало. Но позже я понял, что начальники не могли более подробно говорить о моих конкретных задачах, поскольку в деталях они не могли знать их. Ограничивала круг наших разговоров и строжайшая секретность.
      Полковник И. А. Горячев, как и я, артиллерист, в недалеком прошлом занимал должности ниже, чем я, а сейчас ему просто было незачем «давить» на меня. Мне понравились его слова:
      — Это подчинение, понимаешь ли, чисто формальное, административное. А в работе у вас свои задачи, вы специалист своего дела, работать будете по программе генерала Чистякова, так что на мое участие не рассчитывайте.

      Ученые-атомщики на полигоне появлялись редко, только на время испытаний атомного оружия. Мы, аборигены «Лимонии», не знали, где они постоянно трудятся и живут. И в лицо многих не знали. Лишь И. В. Курчатова засекретить было невозможно. Стройный, с красивой, интеллигентной внешностью, с проседью, бородой метелочкой. Говорили, что он веселый, добрый, но офицеры полигона с ним не встречались — Игорь Васильевич всегда был в окружении ученых и неотступно следовавших телохранителей.
      О том, что вместе с И.В. Курчатовым приезжали выдающиеся ученые, имена которых теперь известны далеко за пределами нашей страны: Ю.Б. Харитон, М.А. Садовский, И.К. Кикоин, Академик М. Курчатов
      один из основателей советской ядерной бомбы П.М. Зернов, Л.А. Арцимович, А.И. Алиханов, А.Д.Сахаров, Я.В. Зельдович, Б.Л. Ванников, Н.Н. Семенов и многие другие «отцы» советских атомной и водородной бомб, знали только наше руководство и некоторые офицеры-специалисты, что готовили по их заданию необходимую аппаратуру. Но не думаю, что даже начальник полигона в то время был осведомлен о существовании городка Кыштыма, где действовало одно из основных атомных предприятий, и что в Арзамасе почти постоянно жили и работали многие ученые.
      А кто из нас мог знать, что прогуливавшийся по берегу Иртыша рядом с И.В.Курчатовым худощавый, невысокий человек и есть Ю.Б. Харитон, который в 1946 году готовил тактико-техническое задание на первую советскую атомную бомбу?
      Конечно, обо всем этом нам тогда не было известно, как и о щедрых награждениях ученых-атомщиков. Золотые Звезды и лауреатские медали они не носили и внешне ничем не выделялись среди инженеров и охранников МГБ, сопровождавших их. Только позже из прессы стало известно, что по указанию Сталина за атомную бомбу, взорванную утром 29 августа 1949 года на полигоне под Семипалатинском, Курчатову, Харитону, Щелкину, Алферову, Флерову, Духову и другим были присвоены звания Героя Социалистического Труда и лауреата Сталинской премии. Им подарили по автомашине «Победа», меблированной даче в Жуковке, разрешили бесплатный проезд по всей стране, а их дети получили право поступления в любой ВУЗ без вступительных экзаменов.
      Многое скрывалось и от самих ученых, принимавших участие в создании атомного оружия. Они не могли знать о наших разведчиках, добывавших нужные ученым сведения о развитии атомного оружия за океаном. Тем более мы, труженики полигона, многое не знали и, по известным причинам, не стремились знать. У каждого из нас была своя, ограниченная рамками специализации и секретности, боевая задача: подготовка поля — «В» — к очередному испытанию. Объединенные в секторы, отделы, научные группы, офицеры (в основном инженеры и специалисты родов войск) готовили и размещали наземные и подземные приборы для замера поражающих свойств и явлений атомного взрыва, определяли силу ударной волны, светового излучения, радиоактивного заражения, подземных толчков, колебаний грунта и так далее.
      Ученые-атомщики, давая через Министерство обороны задания полигону о размещении военных объектов на Опытном поле, прежде всего по ним определяли мощность и поражающие свойства испытывавшегося атомного и водородного оружия. Нас же интересовали средства и способы защиты от этого оружия выставлявшихся объектов. Сверхсекретность явно не способствовала научному решению этих задач, поскольку мы не имели полных данных о конкретном «изделии». К тому же полигонщики, работая по программе-заданию органов управления в Москве, не могли в полной мере проявить научную инициативу.
      Научные группы — вооружения, инженерных войск, медико-биологическая и другие — сооружали с помощью военных строителей подземные и наземные объекты, окопы, землянки, укрытия для техники, здания и дороги, размещали на нескольких площадках, удаленных на определенных расстояниях от эпицентра взрыва, танки, самолеты, пушки, машины, кухни, склады, разнообразное вещевое имущество, продовольствие, горюче-смазочные материалы и другое.
      Полигон располагал специалистами для выполнения всех задач по московским программам. Отдельные группы работали по заданиям ученых-атомщиков. Многие проходили специальную подготовку до назначения на полигон и непосредственно участвовали в подготовке взрывного устройства, автоматизации управления и измерения поражающих факторов атомного взрыва. Многочисленная группа занималась радиометрическими замерами, проблемами безопасности, лабораторными исследованиями и дезактивацией — в основном это были военные химики.
      Объем задач на полигоне был настолько обширен и многообразен, что выполнить все собственными силами не представлялось возможным. Поэтому на период испытаний к нам приезжали не только ученые-атомщики, но и специалисты-химики, физики, инженеры, врачи, представители родов войск и тыла. В основном их интересовали результаты испытаний. Многие из них были соавторами программ испытаний и имели право вносить некоторые изменения.
      Приезжали специалисты — офицеры служб тыла для работы и в моей группе; Г.З. Братякин, Ю.Н. Гвоздиевский, Н.С. Макаренко, А.П. Носков, А.И. Никулин, П.И. Чесноков. Некоторых из них я знал по прежней службе, и для них было неожиданностью встретить меня на полигоне. Всегда приезжал кто-нибудь из шестого отдела генерала Чистякова, чаще его заместитель полковник П.Н. Сергеев. Пользуясь его служебным положением, я иногда вносил некоторые изменения в утвержденную программу и получал дополнительные материальные средства со складов полигона.
      Но вот ученых, преподавателей из Военной академии тыла и транспорта, высокого начальства из штаба Тыла Вооруженных Сил за все три года, что я возглавлял научную группу, увы, не было.
      Теория противоатомной защиты складывалась без учета полигонных испытаний и была не без огрехов. В наставлениях по защите войск и тыла значительно преувеличивались поражающие свойства радиоактивной пыли, не учитывались возможности укрытия материальных средств от светового излучения и ударной волны в неглубоких котлованах, присыпанных слоем земли. Мне, тогда молодому офицеру, единственному представителю огромнейшего и сложного тыла армии, было горько сознавать это.
      Самую многочисленную часть «Лимонии» составляли военные строители. Они сооружали жилые дома, технические комплексы, дороги, все наземные и подземные объекты на Опытном поле. Жили они в землянках, трудились летом на солнцепеке, а зимой на страшном морозе. Вода в степи полусоленая, быт препаршивый. Некоторые роты летом размещались в палатках непосредственно на Опытном поле, радиоактивный фон там постоянно был высокий. Солдатам негде было помыться после смены, в постели ветром задувалась пыль, в выходные дни пойти некуда.
      На одном из партийных собраний, когда шел разговор о подготовке Опытного поля к очередному взрыву, я привел пример: военные строители ходят в истлевших гимнастерках, и в их облике ничего не осталось воинского, скорее похожи на дореволюционных каторжников.
      В заключительном слове полковник Гуреев высек меня, и впоследствии я еще долго ощущал немилость начальства. А строители так и продолжали работать в истлевшем от пота обмундировании. На их лицах были самодельные сетки, пропитанные дегтем, чтобы спастись от гнуса…
      Задолго до испытания атомной или водородной бомбы на Опытном поле размечалась площадка, которой присваивался номер. По размерам она соответствовала мощности «изделия»: вполне хватало места для размещения на ней сооружений, укрытий, подопытных объектов, многочисленных приборов, аппаратуры и различных приспособлений для замеров физических свойств взрыва.
      Отделам и научным группам выделялся сектор — «клин» от центра предполагаемого взрыва и далее на несколько километров. В его границах исследователи размещали свою технику, выставляли все, что требовалось испытать на прочность и устойчивость в укрытом и открытом виде. Для сопоставления готовились и оснащались одинаковые площадки на различных дистанциях от центра.
      Уже в то время испытатели располагали разработанными в научно-исследовательских учреждениях автоматикой, приборами измерения сверхвысоких температур, светового излучения, давления, электромагнитных импульсов и так далее. На высоком научном и техническом уровне проводились оптические измерения, которыми занимался отдел подполковника А.К. Гаврилко, одного из немногих на полигоне лауреатов Государственной премии.
      Все работы по автоматике, установке приборов и оптической аппаратуры проходили в строжайшей тайне, и мы, испытатели инженерных сооружений, боевой и обслуживающей техники, имущества и животных, не знали сути деятельности других научных групп. Мы даже не подозревали, что с помощью специальной фотоаппаратуры ученые достаточно точно устанавливали мощность взрыва и процессы его развития.
      Чтобы приборы могли фиксировать и выдавать нужную информацию, требовались автоматика управления, бесперебойная связь и надежная защита этих средств от разрушения. Этим занималась большая группа инженеров и техников: оборудовались специальные машины, возводились прочные бетонные сооружения, металлические вышки, подземные укрытия, прокладывался многокилометровый кабель.
      Строгая секретность не позволяла нам что-либо публиковать даже с грифом «особой важности» и ссылаться на данные полигона. Единственным выходом наших наблюдений после испытаний было составление отчетов, но в них мы не могли отступать от заданной программы. Отчеты куда-то отправлялись, кто-то их читал и делал свои выводы. Вот и получалось, что мы, работая в опасной для жизни обстановке, оставались в тени, а наши данные залегали в сверхсекретных архивах или, в лучшем случае, что-то из них изредка попадало в труды докторов и академиков. Формально нам не запрещалось готовить диссертации, но я не знаю ни одного случая, когда бы кто-то из знакомых офицеров смог добиться успеха. Мне, впрочем, удалось сдать кандидатские экзамены, но для написания диссертации никто из нас не имел, права пользоваться «служебными исследованиями», а личные исследования не разрешались вообще. Такие условия открылись позже, и некоторым счастливчикам удалось стать кандидатами наук непосредственно на полигоне.