Внезапно, без предварительного разговора, меня вывели за штат в штабе Тыла Вооруженных Сил. Было это 16 мая 1954 года.
      Едва сел за рабочий стол и разложил документы, как вызвал начальник штаба — белоголовый и тучный генерал-полковник:
      — Писал рапорт о квартире?
      Нетрудно было догадаться, что не ордер на жилье хочет вручить мне генерал: тон безрадостный, лицо хмурое.
      — Так точно! Четыре человека в комнатушке… — начал было я, но генерал недослушал.
      — Так вот, у меня появилась возможность частично удовлетворить твою просьбу. Ты в рапорте пишешь:
      «Если нет возможности улучшить жилищные условия в Москве, то прошу откомандировать меня в войска». Вот и откомандировываю тебя… в отдел кадров. Остальное узнаешь потом.
      Озадаченный таким поворотом, я даже не спросил, о чем «остальном» мне следовало узнать.
      После окончания оперативно-штабного факультета Военной академии тыла и снабжения меня направили в Генеральный штаб. Там я занимался весьма секретными вопросами подготовки театров военных действий — составлял характеристики некоторых ТВД. Через два года при реорганизации наш отдел передали штабу Тыла Вооруженных Сил. А там каждый день — исполнение заурядных бумаг, порой, очевидно, никому не нужных, суетня.
      И все же, почему именно меня вывели за штат? Недавно повысили в должности, не раз объявляли благодарности, да и жилье, хотя и скудное, дали одному из первых в отделе… И я направился к кадровикам — в шестой отдел к генерал-майору Владимиру Алексеевичу Чистякову.
      К тому времени мы уже знали об испытаниях в СССР нескольких атомных и одной водородной бомб. Кое-что о поражающих свойствах этого мощного вида оружия и о средствах защиты от него было опубликовано в закрытых сборниках. Уже проводились штабные учения на темы действий войск и тыла в условиях применения атомных бомб, и нам, штабным офицерам, было кое-что известно о деятельности шестого отдела.
      Не оставалось сомнений, что меня переводят именно туда, но зачем понадобилось делать это под предлогом вывода за штат? Почему мой генерал начал разговор с квартиры? Не могут же мне улучшить жилье лишь потому, что я теперь офицер засекреченного отдела? Значит, меня хотят куда-то послать.
      Попасть к Чистякову было не просто. Сначала требовалось заказать пропуск, затем пройти часового и дежурного офицера, хотя отдел и без того размещался в охраняемом здании. Видимо, генерал уже посмотрел мое личное дело и получил устную характеристику от моего непосредственного руководства.
      Когда я представился, Чистяков задал вопрос, который сразу же «разгласил» секретность его отдела.
      — Я, — сказал генерал, — прочитал ваши статьи в закрытых сборниках по вопросам действий тыла войск в условиях применения атомного оружия. Но откуда вам известны данные о поражающих факторах этого оружия?
      — Из секретных статей зарубежных и наших авторов, — ответил я. — А зная поражающие свойства
      атомного оружия, можно предположить и особенности действий войск и тыловых учреждений в новой обстановке, да и предугадать средства защиты…
      — Хорошо, — заключил начальник отдела, давая тем самым понять, что разговор на эту тему исчерпан. — Мы хотим поручить вам весьма ответственное задание, связанное с научными исследованиями в данной области. Я, к сожалению, ничего конкретного пока сказать не могу. Но служить придется далеко от Москвы. Оклад у вас значительно увеличится, штатная категория высокая, будет служебная машина. Если у вас есть в Москве жилье, то оно сохранится за вами, даже если на новом месте получите квартиру.
      — Можно подумать и посоветоваться с женой? — спросил я робко и обнадежил генерала: — Если это нужно, то я не могу отказаться.
      — Хорошо, — согласился Чистяков. — Но о нашем разговоре — никому…
      Сослуживцы посчитали, что меня отправляют куда-то в войска. Я же ни с кем и словом не обмолвился, куда назначен, даже «отходную» не организовал, как было принято, если офицер уходил из отдела.
      На следующий день, получив поддержку жены, я дал согласие Чистякову, заполнил обширную анкету и написал подробнейшую биографию.
      Наступило томительное ожидание приказа о назначении. Каждый день я должен был звонить, докладывать о своем местонахождении. Про себя досадовал:
      «Сколько можно проверять человека? Поступал в военное училище — проверяли, в академию — проверяли, почти четыре месяца длилась проверка, когда оформляли на службу в Генеральный штаб. И вот спустя три года вновь проверка. А вдруг отказ? Тогда я фактически окажусь под подозрением».
      Все обошлось благополучно, и мне приказали явиться за документами.
      — Всего два месяца, а иных держат и по четыре-пять, — радовался генерал Чистяков. — Формальная сторона пройдена. А теперь подписывайте документ о неразглашении.
      Бегло пробежал глазами страничку: «За разглашение военной тайны вас будет судить военный трибунал». В предписании же было сказано, что я направляюсь в распоряжение командира такой-то войсковой части, а в железнодорожном билете, который мне вручил один из офицеров шестого отдела, была указана конечная железнодорожная станция — Жанасемей. Никогда не слышал такого названия.
      Генерал сообщил мне, что я назначаюсь начальником научной группы с окладом чуть меньше, чем имел в Москве, но буду получать пятьдесят процентов надбавки. Должность моя полковничья. На полигоне буду единственным испытателем материальных средств и способов защиты от атомного оружия тыловых объектов, учреждений, частей тыла и всего, чем обеспечиваются войска: продовольствия, горючего, вещевого имущества, техники.
      — Как же одному справиться со всем этим?
      — Не волнуйтесь, — успокоил меня начальник отдела. — Вы будете действовать по нашей специальной программе. Все, что запланировано испытать, туда уже завезено, кое-что еще подбросим. Транспорт и солдат для работы вам дадут по потребности. А на время испытаний в ваше распоряжение прибудут из Москвы специалисты. Работа интересная, научная и очень нужная как для Вооруженных Сил, так и для всего народного хозяйства страны. Семью возьмете позже, когда получите там жилье и при условии, что жена пройдет соответствующую проверку.
      Угнетала меня эта сверхсекретность. Всему миру известно, что в СССР испытываются атомные и водородные бомбы. Их устройство, начинка и поражающие свойства конечно же носят строго секретный характер, но каждый взрыв атомной бомбы молниеносно разносится далеко окрест, и сейсмические станции мира сразу же определяют его координаты. Между тем от меня скрывают, как найти полигон, именуемый «войсковой частью». Приеду в Жанасемей, а дальше куда?
      Огорчало и то, что генерал умалчивал вплоть до подписания приказа о моем назначении, что штатная должность моя, как принято говорить у военных, не «чисто полковничья», а «двухступенчатая», то есть ее может занимать и подполковник. Следовательно, звание полковника я могу и не получить. Смущало и то, что назначили меня начальником без подчиненных, — значит, вся надежда на самого себя.
      Жанасемей в то время была небольшой и неблагоустроенной железнодорожной станцией в пяти километрах от Семипалатинска, на левом берегу Иртыша. Ее название в переводе с казахского означало: Новый Семипалатинск. И направлявшиеся на полигон, и грузы для него прибывали в Жанасемей не случайно. Здесь легче, чем в городе, соблюдать секретность. Сюда же доставлялся и самый главный груз — «изделие», как называли на полигоне атомную бомбу.
      Семипалатинск менее пригоден для транзитных операций: не было автодорожного моста через Иртыш, и доставка грузов с использованием паромной переправы создавала бы дополнительные трудности. У станции Жанасемей было еще одно преимущество: аэродром. Часть грузов, да и многочисленные командированные, прибывавшие из Москвы на время испытаний «изделий», от Жанасемей отправлялись не только на автомашинах, но и на военных транспортных самолетах.
      Все было продумано еще в 1947 году, когда в глубине целинного края развертывался первый ядерный полигон. Только одного не могли предвидеть: пройдет несколько лет, и полигон окажется в центре огромнейших пшеничных полей со всеми неизбежными последствиями.
      От Новосибирска, где я сделал пересадку, со мной в купе ехал офицер ветеринарной службы. Знакомясь, мы оба выдавали ложную информацию. Он говорил, что едет к родителям, а я — на побывку к старикам в Бескарагайский район, где действительно жили мои родители, перебравшиеся сюда из родной Тамбовской области в 1948 году.
      На одной из станций к ветеринару пришел солдат и доложил, что «две собаки убежали». Я подумал, что «собаками» он назвал нечто другое, но позже мне стало известно: военный ветеринар с двумя солдатами ездил в Новосибирск закупать собак для полигона. Они требовались в качестве подопытных животных в большом количестве. В Семипалатинске и в ближайших селах за несколько лет уже переловили всех бездомных псов.
      Наконец поезд остановился возле одноэтажного невзрачного здания станции Жанасемей. В поселке — районном центре — глинобитные жилища с плоскими крышами, над которыми возвышались высокие кирпичные трубы. Уж очень убогими показались мне эти строения. И хотя попутчик говорил, что в центре есть мельничный, мясоконсервный и суконный комбинаты, фабрика первичной обработки шерсти, я не увидел ни одного здания выше жилых домов, сооруженных допотопным способом — из глины, замешанной с мелко посеченными камышом или соломой. Не от хорошей жизни создавало местное население такие «дворцы» — никаких других строительных материалов не было.
      В километре от станции виднелись два белокаменных двухэтажных дома, левее от них — здание аэропорта, а дальше простиралась выгоревшая на солнцепеке степь.
      — Как я догадался, вы прибыли в нашу воинскую часть? — нерешительно поинтересовался ветеринар. — Вон там, — он указал на одно из двухэтажных зданий, — наша гостиница, «отстойник». Там вы можете по телефону заказать пропуск, и только после подтверждения из штаба вас пропустят на основную территорию. На это уйдет суток двое-трое.
      — Далеко эта «основная территория»?
      — Не знаю точно, но, кажется, около двух сотен километров, — ответил мой попутчик неуверенно. — Рейсового автобуса нет ни до гостиницы, ни до нашего городка. Начальство ездит на «газиках», остальные — на попутных. Я помогу вам дотащить чемодан.
      Я вез весь свой офицерский гардероб, предполагая, что до зимы в Москву не выберусь. Вдобавок захватил ружье, резиновые сапоги, поскольку генерал Чистяков рисовал мне диковинные картины: дичи много, гусей с балкона можно стрелять во время их осеннего перелета.
      Часы показывали шесть утра по Москве, по местному — девять. Ночью прошел небольшой дождь, и от земли, словно в парной, поднимается влажный воздух. Яркое солнце палит нещадно, и в шерстяном кителе со стоячим воротом невыносимо душно. Мой новый знакомый уже успел переодеться в белый шелковый китель неуставной формы и не парился, как я.
      Пока мы шли до гостиницы, ветеринар рассказал, что вечером с закупленными псами полетит на полигон на грузовом Ли-2. Взял бы меня, да в самолет без пропуска не пустят.
      — Но я сейчас же позвоню начальнику полигона и закажу пропуск, до вечера успеют.
      Как глубоко я заблуждался! В выходной день в штабе только дежурный. Он не имеет право принимать новых людей. А звонить непосредственно начальнику полигона не разрешается. И даже в том случае, если бы я доложил ему по телефону, что прибыл для прохождения дальнейшей службы, потребовалось бы немало времени, чтобы штаб совместно с особым отделом связались с Москвой и уточнили, кто приехал и для какой цели. Таков порядок, и нарушать его никто не имел права.
      После трех суток в пыльной гостинице Жанасемея до полигона я добирался с колонной бензовозов. В пяти шагах ничего не видно от той же пыли. Как водитель не сбивался с пути, он и сам объяснить не мог. Говорил: «Чую»… А я-то на случай встречи с начальством надел новый китель, подшил белоснежный подворотничок, выгладил брюки и до блеска начистил туфли. Через час был с ног до головы будто в мешке серо-бурого цвета.
      Наконец выехали в чистую зону. Отчетливо виднелась ушедшая далеко вперед головная машина, справа поблескивал Иртыш и зеленела полоска леса. Где-то в этом сосновом массиве Бескарагайский лесхоз и там мои родители. Отец в сорок восьмом году по сталинскому призыву уехал в Казахстан выращивать лесные полосы, на которые была надежда, что они позволят собирать обильные урожаи зерновых. Уехал, да так и остался здесь навсегда.
      Слева — необъятная степь. Глазу не на чем остановиться — ни кустика, ни дома. И не видно пашен, о которых пишут газеты. Прииртышская равнина так и осталась нетронутой на долгие годы из-за ядерного полигона.
      Возле дороги большой одноэтажный кирпичный дом — казарма. Живут в нем несколько солдат-связистов и бульдозеристы. Одни дежурят у телефонов, и если понадобится — исправят подвесной кабель. Другие ежедневно приглаживают бульдозерами дорогу. Разумеется, не только для бензовозов и грузовиков.
      Главное — для «невесты». Так называют «изделие», атомную бомбу, когда транспортируют ее на специальных машинах под усиленной охраной ГБ на опытное поле. «Невеста едет!» — и на дороге все замирает. Никто не имеет права появиться ни впереди, ни позади. Не приведи Господь оказаться на пути «невесты».
      Об этом я узнал позже, а в тот раз мне даже не было известно, что бензовозы везли авиационное горючее на Опытное поле для моей научной группы. Этим топливом заполнялись резиновые резервуары емкостью четыре и восемь тысяч литров и две железнодорожные цистерны — специалисты службы горюче-смазочных материалов намеревались испытать прочность этой тары при взрыве атомной бомбы. У солдат были мрачные лица.
      — Сержанта нашего грозой убило, — пояснил один из них. — По телефону говорил. Искра из трубки прямо в висок и насмерть… — и он показал на безжизненное тело в кювете, прикрытое шинелью.
      Растерявшиеся солдаты вместо того чтобы не медля сделать пострадавшему искусственное дыхание, массаж сердца, втащили его в придорожный кювет и завалили комьями земли, надеясь тем самым «размагнитить» наэлектризованное тело. Не знаю, насколько реален такой способ оживления пострадавшего, но в детстве я не раз слышал, что пораженного грозой человека нужно немедленно засыпать землей.
      Сержант скончался, не приходя в сознание, и был уже холодный.
      — Сообщили в часть? — спросил я.
      — Не сразу. Боялись звонить, пока гроза бушевала, аппаратура не заземлена. Прошло уже часа два, а врача все нет.
      Расстроенный, я убеждался, что в части, куда я еду выполнять особое задание, нет порядка. Всю дорогу думал о несчастной матери сержанта, которой сообщат о нелепой гибели ее сына. Еще не вступив в должность, я ощутил разочарование новым назначением.
      На контрольно-пропускном пункте дежурный тщательно проверил мои документы и велел раскрыть чемоданы. Подъехали к длинному безоконному, низкому зданию под жестяной крышей, похожему на колхозную конюшню.
      — Это гараж, — сказал лейтенант, старший колонны, — в нем и живем. Паршиво, но и для вас найдется место.
      — Но я подполковник, — сорвалось у меня с языка. — Я из Министерства обороны…
      — Если вы командированный, вас поместят в прекрасной гостинице на берегу Иртыша, там все удобства. А если служить, то — здесь. Правда, есть тут еще офицерские общежития, но новичку там койку, наверное, не получить. Забито до предела.
      Я затащил в единственную свободную комнату свои вещи и решил смыть с себя дорожную пыль. Воды в общей умывальне не оказалось, и я отправился на берег Иртыша.
      Городок небольшой, но ухоженный, много зелени. Вдоль улиц молодые тополя и клены, на газонах зеленеет травка. Красивое белое двухэтажное здание с колоннами — штаб. Фасадная сторона обращена в степь, словно для удобства обозрения из больших окон всего полигона. Часовой с автоматом в бинокль следил за баржей на Иртыше, груженной бочками. Он имел право сделать предупредительный выстрел, если с палубы кто-то будет фотографировать городок или бросится в воду.
      За Иртышем — запретная зона. Единственный обитатель правого берега бакенщик, которого в его маленьком домике изредка навещает офицер из особого отдела. Через дорогу — детский садик, двухэтажная школа, за ней — громадная тепловая электростанция. На окраине городка на ровной площадке с реденькими посадками тополей новые трехэтажные жилые дома — четыре заселены и один пустует. Не так уж плохо с жильем для семейных офицеров.
      Тогда я еще не знал, что много квартир в этих домах отведено для приезжающих на время испытаний специалистов, ученых, военачальников. Их бывает несколько сот человек. А основная масса полигонных жила в старых деревянных двухэтажных общежитиях. Их тогда насчитывалось не менее десяти. Они были построены в первые годы существования полигона, а в самом начале люди жили в землянках.
      Купание в Иртыше не доставило удовольствия. Дно илистое, вода мутная и холодная, дальше красных буйков заплывать нельзя. В тот же день я получил в столовой, в зале для старших офицеров, постоянное место за столиком. Для руководства и ученых вблизи штаба имелась отдельная столовая. Там питание было несравнимо с нашей, тоже, впрочем, не бедной столовой. В буфете постоянно продавались минеральная вода, сигареты, сладости. Повара готовили разнообразные и дешевые блюда, посетителей обслуживали проворные молодые официантки, и мне показалось, что на полигоне кормят значительно лучше, чем в столовых военторга в Москве.
      Вечером в общежитии я пытался поговорить, познакомиться с кем-нибудь из офицеров, но все, подозрительно посматривая на новичка, от разговора уклонялись, находили повод уйти подальше. Нелюдимость вызывалась режимностью воинской части, которую все называли «Лимонией», видимо потому, что жизнь в ней была не сладкой, а кислой.
      Ночь в «Лимонии» тихая. Такое ощущение, что ты один в необъятной степи. Дышится легко и приятно. Проснувшись рано, я почувствовал себя хорошо отдохнувшим, со свежей головой. И даже шум в левом ухе, который не покидал меня после контузии на Ленинградском фронте в 1943 году, ослаб.
      Рабочий день в штабе начинался в десять часов. Я успел искупаться в Иртыше, позавтракать и в начале одиннадцатого был в приемной начальника полигона. Дежурный офицер предупредил, что начальник пока еще в полковничьем обмундировании, но называть его следует генерал-майором. Не готов мундир, который заказан в Москве.
      Признаться, ожидал, что новоиспеченный генерал расспросит, кто я и откуда, скажет, какие мои обязанности и на что следует обратить внимание, но он был краток:
      — Вам надо представиться начальнику пятого сектора полковнику Гурееву.
      Вывод из первой встречи с генералом А. В. Енько я сделал такой: моя должность недостаточно значима, чтобы мной лично заинтересовался начальник полигона.
      До пятого сектора, размещенного вдали от жилых домов и штаба, примерно полтора километра. Он был как бы отдельным небольшим городком за бетонным забором. Как и в штаб, меня не сразу пропустили: дежурный кому-то звонил, уточнял, затем проверял мои документы и лишь после этого выписал пропуск.
      Строгий взгляд, суховатое обращение и немногословность полковника И. Н. Гуреева как бы продолжили официальную обстановку, которая была и в кабинете генерала Енько.
      Я ответил на немногочисленные вопросы и, уловив паузу, спросил:
      — Кто мой непосредственный начальник по службе?
      — Вам нужно пойти к начальнику отдела подполковнику Горячеву, и он все расскажет. Главная задача ваша: изучить программу-задание и готовить объекты к испытаниям. Желаю успехов в службе.
      Меня, старшего офицера, побывавшего в Генеральном штабе и в штабе Тыла Вооруженных Сил, где часто приходилось решать вопросы с генералами, а на учениях порой докладывать заместителям министра и даже самому министру, отношение полигонного руководства сначала удручало. Но позже я понял, что начальники не могли более подробно говорить о моих конкретных задачах, поскольку в деталях они не могли знать их. Ограничивала круг наших разговоров и строжайшая секретность.
      Полковник И. А. Горячев, как и я, артиллерист, в недалеком прошлом занимал должности ниже, чем я, а сейчас ему просто было незачем «давить» на меня. Мне понравились его слова:
      — Это подчинение, понимаешь ли, чисто формальное, административное. А в работе у вас свои задачи, вы специалист своего дела, работать будете по программе генерала Чистякова, так что на мое участие не рассчитывайте.

      Ученые-атомщики на полигоне появлялись редко, только на время испытаний атомного оружия. Мы, аборигены «Лимонии», не знали, где они постоянно трудятся и живут. И в лицо многих не знали. Лишь И. В. Курчатова засекретить было невозможно. Стройный, с красивой, интеллигентной внешностью, с проседью, бородой метелочкой. Говорили, что он веселый, добрый, но офицеры полигона с ним не встречались — Игорь Васильевич всегда был в окружении ученых и неотступно следовавших телохранителей.
      О том, что вместе с И.В. Курчатовым приезжали выдающиеся ученые, имена которых теперь известны далеко за пределами нашей страны: Ю.Б. Харитон, М.А. Садовский, И.К. Кикоин, Академик М. Курчатов
      один из основателей советской ядерной бомбы П.М. Зернов, Л.А. Арцимович, А.И. Алиханов, А.Д.Сахаров, Я.В. Зельдович, Б.Л. Ванников, Н.Н. Семенов и многие другие «отцы» советских атомной и водородной бомб, знали только наше руководство и некоторые офицеры-специалисты, что готовили по их заданию необходимую аппаратуру. Но не думаю, что даже начальник полигона в то время был осведомлен о существовании городка Кыштыма, где действовало одно из основных атомных предприятий, и что в Арзамасе почти постоянно жили и работали многие ученые.
      А кто из нас мог знать, что прогуливавшийся по берегу Иртыша рядом с И.В.Курчатовым худощавый, невысокий человек и есть Ю.Б. Харитон, который в 1946 году готовил тактико-техническое задание на первую советскую атомную бомбу?
      Конечно, обо всем этом нам тогда не было известно, как и о щедрых награждениях ученых-атомщиков. Золотые Звезды и лауреатские медали они не носили и внешне ничем не выделялись среди инженеров и охранников МГБ, сопровождавших их. Только позже из прессы стало известно, что по указанию Сталина за атомную бомбу, взорванную утром 29 августа 1949 года на полигоне под Семипалатинском, Курчатову, Харитону, Щелкину, Алферову, Флерову, Духову и другим были присвоены звания Героя Социалистического Труда и лауреата Сталинской премии. Им подарили по автомашине «Победа», меблированной даче в Жуковке, разрешили бесплатный проезд по всей стране, а их дети получили право поступления в любой ВУЗ без вступительных экзаменов.
      Многое скрывалось и от самих ученых, принимавших участие в создании атомного оружия. Они не могли знать о наших разведчиках, добывавших нужные ученым сведения о развитии атомного оружия за океаном. Тем более мы, труженики полигона, многое не знали и, по известным причинам, не стремились знать. У каждого из нас была своя, ограниченная рамками специализации и секретности, боевая задача: подготовка поля — «В» — к очередному испытанию. Объединенные в секторы, отделы, научные группы, офицеры (в основном инженеры и специалисты родов войск) готовили и размещали наземные и подземные приборы для замера поражающих свойств и явлений атомного взрыва, определяли силу ударной волны, светового излучения, радиоактивного заражения, подземных толчков, колебаний грунта и так далее.
      Ученые-атомщики, давая через Министерство обороны задания полигону о размещении военных объектов на Опытном поле, прежде всего по ним определяли мощность и поражающие свойства испытывавшегося атомного и водородного оружия. Нас же интересовали средства и способы защиты от этого оружия выставлявшихся объектов. Сверхсекретность явно не способствовала научному решению этих задач, поскольку мы не имели полных данных о конкретном «изделии». К тому же полигонщики, работая по программе-заданию органов управления в Москве, не могли в полной мере проявить научную инициативу.
      Научные группы — вооружения, инженерных войск, медико-биологическая и другие — сооружали с помощью военных строителей подземные и наземные объекты, окопы, землянки, укрытия для техники, здания и дороги, размещали на нескольких площадках, удаленных на определенных расстояниях от эпицентра взрыва, танки, самолеты, пушки, машины, кухни, склады, разнообразное вещевое имущество, продовольствие, горюче-смазочные материалы и другое.
      Полигон располагал специалистами для выполнения всех задач по московским программам. Отдельные группы работали по заданиям ученых-атомщиков. Многие проходили специальную подготовку до назначения на полигон и непосредственно участвовали в подготовке взрывного устройства, автоматизации управления и измерения поражающих факторов атомного взрыва. Многочисленная группа занималась радиометрическими замерами, проблемами безопасности, лабораторными исследованиями и дезактивацией — в основном это были военные химики.
      Объем задач на полигоне был настолько обширен и многообразен, что выполнить все собственными силами не представлялось возможным. Поэтому на период испытаний к нам приезжали не только ученые-атомщики, но и специалисты-химики, физики, инженеры, врачи, представители родов войск и тыла. В основном их интересовали результаты испытаний. Многие из них были соавторами программ испытаний и имели право вносить некоторые изменения.
      Приезжали специалисты — офицеры служб тыла для работы и в моей группе; Г.З. Братякин, Ю.Н. Гвоздиевский, Н.С. Макаренко, А.П. Носков, А.И. Никулин, П.И. Чесноков. Некоторых из них я знал по прежней службе, и для них было неожиданностью встретить меня на полигоне. Всегда приезжал кто-нибудь из шестого отдела генерала Чистякова, чаще его заместитель полковник П.Н. Сергеев. Пользуясь его служебным положением, я иногда вносил некоторые изменения в утвержденную программу и получал дополнительные материальные средства со складов полигона.
      Но вот ученых, преподавателей из Военной академии тыла и транспорта, высокого начальства из штаба Тыла Вооруженных Сил за все три года, что я возглавлял научную группу, увы, не было.
      Теория противоатомной защиты складывалась без учета полигонных испытаний и была не без огрехов. В наставлениях по защите войск и тыла значительно преувеличивались поражающие свойства радиоактивной пыли, не учитывались возможности укрытия материальных средств от светового излучения и ударной волны в неглубоких котлованах, присыпанных слоем земли. Мне, тогда молодому офицеру, единственному представителю огромнейшего и сложного тыла армии, было горько сознавать это.
      Самую многочисленную часть «Лимонии» составляли военные строители. Они сооружали жилые дома, технические комплексы, дороги, все наземные и подземные объекты на Опытном поле. Жили они в землянках, трудились летом на солнцепеке, а зимой на страшном морозе. Вода в степи полусоленая, быт препаршивый. Некоторые роты летом размещались в палатках непосредственно на Опытном поле, радиоактивный фон там постоянно был высокий. Солдатам негде было помыться после смены, в постели ветром задувалась пыль, в выходные дни пойти некуда.
      На одном из партийных собраний, когда шел разговор о подготовке Опытного поля к очередному взрыву, я привел пример: военные строители ходят в истлевших гимнастерках, и в их облике ничего не осталось воинского, скорее похожи на дореволюционных каторжников.
      В заключительном слове полковник Гуреев высек меня, и впоследствии я еще долго ощущал немилость начальства. А строители так и продолжали работать в истлевшем от пота обмундировании. На их лицах были самодельные сетки, пропитанные дегтем, чтобы спастись от гнуса…
      Задолго до испытания атомной или водородной бомбы на Опытном поле размечалась площадка, которой присваивался номер. По размерам она соответствовала мощности «изделия»: вполне хватало места для размещения на ней сооружений, укрытий, подопытных объектов, многочисленных приборов, аппаратуры и различных приспособлений для замеров физических свойств взрыва.
      Отделам и научным группам выделялся сектор — «клин» от центра предполагаемого взрыва и далее на несколько километров. В его границах исследователи размещали свою технику, выставляли все, что требовалось испытать на прочность и устойчивость в укрытом и открытом виде. Для сопоставления готовились и оснащались одинаковые площадки на различных дистанциях от центра.
      Уже в то время испытатели располагали разработанными в научно-исследовательских учреждениях автоматикой, приборами измерения сверхвысоких температур, светового излучения, давления, электромагнитных импульсов и так далее. На высоком научном и техническом уровне проводились оптические измерения, которыми занимался отдел подполковника А.К. Гаврилко, одного из немногих на полигоне лауреатов Государственной премии.
      Все работы по автоматике, установке приборов и оптической аппаратуры проходили в строжайшей тайне, и мы, испытатели инженерных сооружений, боевой и обслуживающей техники, имущества и животных, не знали сути деятельности других научных групп. Мы даже не подозревали, что с помощью специальной фотоаппаратуры ученые достаточно точно устанавливали мощность взрыва и процессы его развития.
      Чтобы приборы могли фиксировать и выдавать нужную информацию, требовались автоматика управления, бесперебойная связь и надежная защита этих средств от разрушения. Этим занималась большая группа инженеров и техников: оборудовались специальные машины, возводились прочные бетонные сооружения, металлические вышки, подземные укрытия, прокладывался многокилометровый кабель.
      Строгая секретность не позволяла нам что-либо публиковать даже с грифом «особой важности» и ссылаться на данные полигона. Единственным выходом наших наблюдений после испытаний было составление отчетов, но в них мы не могли отступать от заданной программы. Отчеты куда-то отправлялись, кто-то их читал и делал свои выводы. Вот и получалось, что мы, работая в опасной для жизни обстановке, оставались в тени, а наши данные залегали в сверхсекретных архивах или, в лучшем случае, что-то из них изредка попадало в труды докторов и академиков. Формально нам не запрещалось готовить диссертации, но я не знаю ни одного случая, когда бы кто-то из знакомых офицеров смог добиться успеха. Мне, впрочем, удалось сдать кандидатские экзамены, но для написания диссертации никто из нас не имел, права пользоваться «служебными исследованиями», а личные исследования не разрешались вообще. Такие условия открылись позже, и некоторым счастливчикам удалось стать кандидатами наук непосредственно на полигоне.
      Новую службу я начинал с нуля. Многое, с чем встретился, было для меня совершенно неизведанным. Каких-либо сведений, кроме самого общего характера, полученных из закрытых публикаций, я не имел, и получить их на полигоне было невозможно, хотя многие офицеры могли бы помочь мне в самообразовании. Новички многое могли бы узнать от ветеранов-испытателей, но научные сообщения, диспуты и какие-либо занятия под руководством опытных практиков не проводились.
      Секретность настолько всех пугала, что даже после сообщения в «Правде» о пуске первой атомной электростанции мой сослуживец, встретив меня по дороге в столовую и убедившись, что нас никто не слышит, сказал шепотом, что в газете есть «особо важное сообщение».
      В то время многие из нас не представляли, что создание атомного оружия и решение проблемы использования атома в мирных целях — два звена одной цепи и что некоторые ученые, приезжая на полигон, интересовались не атомным оружием, а явлениями ядерного взрыва и возможностями применения атомной мощи в целях народного хозяйства. Это тоже было секретно.
      Но нас, военных, интересовали лишь атомное оружие и противоатомная защита. В журналах появлялись статьи не только о взглядах потенциальных противников на практическое использование ядерной силы, но и с прогнозами наших видных военачальников, знающих новый вид мощного оружия по закрытым фильмам. Разработчики штабных военных игр щедро «планировали» возможные удары и легко «ликвидировали» их последствия, затем сами условно наносили ответные, более мощные удары. Все получалось на учениях гладко. Даже успешно использовалась, на бумаге, сеть гражданских больниц и поликлиник для лечения пораженного ядерным оружием личного состава целых корпусов и армий.
      Посмотрел бы такой «теоретик» хотя бы один реальный взрыв атомной или водородной бомбы! О каких больницах можно говорить, если в районах термоядерных взрывов ничего живого не сохраняется, а если где и ожила бы какая-нибудь полуразрушенная клиника, то что могла бы она сделать, если вокруг тысячи искалеченных и обожженных людей!
      Возраст ядерного оружия в общем-то невелик, а биография его уже большая и противоречивая, нисколько не радующая человечество. Несомненно, что стремление зарубежных политиков создать атомную бомбу вынудило Советский Союз иметь такое оружие самому. Ядерная физика в СССР раньше не нацеливалась на решение военных проблем. В переведенной с английского языка книге «Ярче тысячи солнц» ее автор Р. Юнг признает, что «до конца 1945 года русские совершенно открыто, писали в разных технических статьях и даже в ежедневной прессе о своих работах в области ядерной физики». К тому времени США уже взорвали три урановые бомбы, и все американские, английские и канадские научные работы по ядерной физике за несколько лет до этих взрывов были наглухо закрыты для всего мира небывалой по масштабам стеной секретности.
      В годы первых испытаний ядерного оружия военные не думали о последствиях развития термоядерной энергии, были глубоко убеждены, что так надо. Только ученые всего мира до изобретения атомной бомбы могли бы сказать: «Нет!» Но этого не произошло, и люди планеты были обречены жить в вечном страхе.
      Научно-техническую мысль спрятать в сейф невозможно. Рожденная в умах одних ученых, она развивается другими, практически воплощается и распространяется со скоростью, доступной существующим средствам информации.
      Еще в начале второй мировой войны ученые-физики обнадежили политиков и военных стратегов возможностью создания ядерного оружия. 6 декабря 1941 года, за день до японского удара по Пёрл-Харбору и официального вступления Америки в войну, в США было принято решение о выделении больших финансовых ресурсов на создание атомного оружия. Работа велась в строжайшей тайне. В подготовке проектов и технической базы участвовали сотни тысяч человек.
      Обсуждением вопросов общей «урановой политики» ведала группа в составе президента и вице-президента, военного министра, начальника генерального штаба, председателя исследовательского комитета национальной обороны.
      17 июня 1942 года председатель исследовательского комитета представил президенту план расширения проекта по созданию атомной бомбы, который был одобрен Рузвельтом. В то же лето проект передали в ведение армии.
      Ф. Рузвельт и У. Черчилль договорились о том, что громоздкие атомные заводы будут строиться в США, где им не угрожают немецкие бомбы, а англичане взамен внесут свой вклад в разработку атомной бомбы и будут предоставлять американцам результаты исследований. Таким образом, преимущество в области производства атомного оружия США закрепляли за собой. Впрочем, тесного сотрудничества с Англией у них не получилось, но работы у американцев шли успешно и без помощи англичан.
      Одновременно, хотя и с запозданием и на более низком материально-техническом уровне, делались попытки создать атомную бомбу, последнюю надежду Гитлера, и в Германии. Но времени уже не хватало, война пришла на территорию Германии, и реакторы остались в незавершенном виде.
      По разведканалам советскому руководству было известно, что испытание первой атомной бомбы американцы произвели в Нью-Мексико и что бомба была сделана из урана-235. К лету 1945 года для наших ученых это уже не было новостью.
      Когда США сбросили свои атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки, рождение нашего подобного «изделия» тоже было не за горами. Правда, зарубежные ученые предсказывали, что это произойдет не ранее 1954 года, но ошиблись. Уже в конце августа 1949 года «летающая лаборатория» ВВС США установила присутствие в атмосфере радиоактивных частиц. Анализ дождевых капель, взятых из высоких облаков, а также микроскопических частиц пепла из самых высоких слоев атмосферы показал, что источником обнаруженной радиоактивности является атомный взрыв где-то в пределах советской Азии.
      Да, на Семипалатинском полигоне утром 29 августа 1949 года был произведен первый взрыв атомной бомбы.
      Можно ли было сделать бомбу раньше? Видимо, нет. Здесь, полагаю, дело не только политики, но и техники. Создание ядерного оружия — результат усилий множества ученых, инженеров, рабочих. Заняты этим не только научные лаборатории и конструкторские бюро. Для этой цели прямо или косвенно привлекаются заводы, рудо добывающие предприятия, специальный транспорт, что требует огромного количества людей и финансовых затрат. Но иного выхода у нас тогда не было.
      Была ли у нас отечественная база для создания атомного оружия? Бесспорно.
      Еще в 1920 году была образована Атомная комиссия, в составе которой трудились многие ученые. Для проведения научных работ выделялись средства, устанавливалась связь с учеными мира.
      Первым центром научных исследований стал Ленинградский физико-технологический институт, созданный в 1918 году. В 1933 году под Ленинградом состоялась Первая всесоюзная конференция по физике атомного ядра. Оргкомитет конференции возглавил И. В. Курчатов. Через два года в руководимой им лаборатории стали заниматься исследованиями деления урана нейтронами.
      В 1945 году, после Хиросимы и Нагасаки, принято экстренное решение об организации новой отрасли — атомной промышленности. Были образованы специальный Комитет при ГКО СССР под председательством Л. П. Берии, Первое главное управление (ПГУ) при Совете Министров СССР во главе с Б. Л. Ванниковым. Позже, в 1953 году, оно было реорганизовано в Министерство среднего машиностроения.
      Еще не завершилось сооружение первого промышленного атомного реактора под Челябинском, еще не приняли в эксплуатацию радиохимический завод по выделению плутония из облученного урана — все это осуществится летом 1948 года, — а в Звенигородском монастыре под Москвой уже в конце 1947 года формировался штат ядерного полигона. Офицеры еще не знали, чем будут заниматься и где им прикажут служить, но находились под строгим контролем особого отдела МГБ и свободного выхода из монашеских апартаментов не имели. Многие получили повышенные оклады, все дали подписку о неразглашении военной тайны. Занимались шагистикой, физподготовкой, изучением уставов и семинарскими занятиями по «Краткому курсу истории ВКП(б)».
      Первым начальником полигона был назначен артиллерист, в прошлом командир корпуса, генерал-лейтенант П. М. Рожанович, отмеченный за войну девять раз в приказах Верховного Главнокомандующего. Начальником штаба прибыл генерал-майор С. Г. Колесников, тоже из артиллеристов. Через год П. М. Рожанович скончался, не дожив до атомного взрыва на полигоне, и его место занял С. Г. Колесников.
      Ранней весной 1948 года, когда в кустах на берегу Иртыша еще лежал снег, генерал П. М. Рожанович, его заместитель по тылу полковник Н. Т. Ладыгин, начальник связи подполковник Г. И. Князев и начальник отдела капитального строительства майор И. А. Рыжиков вылетели в Жанасемей. Самолет, сделав круг над Семипалатинском, приземлился на грунтовую полосу недалеко 6т маленькой железнодорожной станции.
      Вся администрация аэропорта помещалась в деревянном доме, похожем на заброшенную крестьянскую пятистенку. Ни кола ни двора, лишь столб с уныло висевшим полосатым конусом для определения направления ветра, напоминавшим колпак клоуна. Прибывшее из Москвы руководство разместилось в подготовленной военными строителями землянке. После мучительного суточного полета с тремя посадками генерал П. М. Рожанович предоставил коллегам сутки на акклиматизацию.
      Полковник Ладыгин взял на себя заботу о питании — в то время офицеры получали продовольствие по талонам, подполковник Князев занялся связистами, заканчивавшими оборудование небольшой телефонной станции, а майор Рыжиков изучал район Жанасемея с целью развертывания базового склада для приема уже поступавшего в большом объеме строительного материала.
      На следующий день командование выехало на место, отведенное для полигона почти две сотни километров, дорога разбита. На обочинах торчат жерди с пучком сена на конце — ориентиры для транспорта в непогоду. Наконец приехали. Голое место. Лишь кое-где темнеют островерхие бугорки. Это землянки солдат, сержантов и офицеров инженерных войск, выполнявших заказы полигона. У обрывистого берега стоит один-одинешенек небольшой полузаглубленный щитовой домик — жилье и служебный кабинет начальника строительства генерал-майора М. И. Черных. В его подчинении находилось до десяти тысяч воинов инженерных войск.
      Будущие дома и другие строения были лишь обозначены колышками. В прошлом редко ступала нога человека здесь, на «диком бреге Иртыша». Но стоило в Генеральном штабе обвести на карте красным карандашом овал, как в этом месте вскоре зашумели голоса людей в шинелях, заурчали моторы, в чистое небо потянулся дым из трубы тепловой электростанции. Шло время, и уже недалек был день, когда над степью поднимется самый грязный дым — атомное облако. В ту весну сюда прибыли многие сотрудники полигона, сразу же окрестив степной гарнизон «Лимонией».
      Утром 1 мая 1948 года над прииртышской степью из репродуктора на столбе у палатки политотдела звучала музыка, слышались голоса с Красной площади столицы. С праздничной демонстрации радиорепортер, словно специально для полигонщиков, воспроизвел слова И.В.Курчатова, сказанные им 25 декабря 1946 года, когда впервые была осуществлена реакция деления урана: «Атомная энергия теперь подчинена воле
      советского человека!« А 6 ноября 1947 года на торжественном заседании Моссовета И.В.Курчатов заявил миру, что »секрета атомной бомбы для СССР больше не существует«.
      К моему приезду ядерный полигон уже имел семилетний возраст и боевую биографию. В землянках и палатках летом жили только военные строители, чтобы быть поближе к возводимым объектам. В основном от них зависели сроки подготовки к очередному ядерному взрыву.
      Опытное поле похоже на огромное блюдо диаметром двадцать — двадцать два километра. В первую очередь, как и положено в боевых условиях, готовились командный пункт — подземное комфортабельное убежище на удалении десяти километров, огромные бетонные треугольники с вмонтированными датчиками, испытательные объекты и сама вышка под атомную бомбу. Потом уже делалось что-то для быта людей: расчищалась дорога, строились скромные двухэтажные деревянные дома, похожие на поселковые бараки для шахтеров и торфоразработчиков, столовая, хранилища, бани, убогий магазинчик…
      Еще летом 1948 года под Челябинском завершилось сооружение первого промышленного атомного реактора (завода «А»), а через несколько месяцев было принято в эксплуатацию и радиотехническое предприятие (завод «Б»), занимавшееся выделением плутония из облученного урана, что позволило приступить к изготовлению и испытанию первой атомной бомбы.
      В начале 1948 года Совет Министров СССР обязал И. В. Курчатова, Ю. Б. Харитона и П. М. Зернова не позднее 1 декабря 1949 года изготовить и передать на государственные испытания первые экземпляры атомных бомб. Было время, когда все стремились к перевыполнению планов, давали клятву вождю на митинге или собрании, что не пожалеем сил… Перевыполнено было и это правительственное задание. Полигон подготовили раньше установленного срока. Под усиленной охраной доставили все необходимое. Все, кому положено, приехали на полигон за много дней до Ч — намеченного времени взрыва. Сборка атомной бомбы проводилась под наблюдением И. В. Курчатова и А. П. Завенягина. Ученым и руководителям пришлось поволноваться — прибыл сам Берия…
      29 августа 1949 года в 6 часов 20 минут по местному времени, в хороший безоблачный день на командном пункте ученые-атомщики подписали акт о возможности испытания опытного образца. Как мне рассказывали очевидцы, за столиком с телефонными аппаратами, с помощью которых можно было немедленно связаться с Москвой, уселся Берия, рядом с ним офицер полигона Сергей Давыдов, отвечающий за пульт управления, сзади — полковник госбезопасности.
      Вот как вспоминал об этом академик, трижды Герой Социалистического Труда Юлий Харитон:
      «От вспышки до прихода ударной волны приблизительно 30 секунд. Дверь в »каземат« (специально оборудованный подземный командный пункт) была приоткрыта. Вдруг все залило ярким светом — значит, свершилось! Я думал только об одном — как успеть закрыть дверь до прихода ударной волны. А тут еще Берия бросился обнимать… Я едва вырвался, успел-таки… Единственное, что я почувствовал в эти мгновения, — облегчение…»
      Очередным впечатляющим моментом на полигоне был водородный взрыв в 1953 году, перечеркнувший всякое ядерное преимущество США.

      С начальником отдела подполковником Горячевым едем на какую-то загадочную площадку «П-2». На выезде из городка шлагбаум из металлической трубы, здесь проверка пропусков. Одинаково тщательно рассматривал солдат наши пропуска, хотя Горячева он видел раз сто, если не больше.
      Укатанная дорога впереди поблескивала и словно уходила под воду. То и дело взлетали стайки черных жаворонков, очень похожих на скворцов.
      Через несколько минут я заметил слева в степи, почти у самого горизонта, беловатый город с высокой трубой. Начальник отдела вооружения И.Горячев как и в нашем расположении. Незнакомец выглядел сказочно красиво, и на душе было приятно, что степь не так уж безжизненна, как показалось вначале. Мне подумалось, что скоро мы повернем чуть влево и приедем в эту сказку. Но дорога оставалась прямой как струна.
      — Это что за город?
      Горячев передернул округлыми плечами и нехотя ответил:
      — Это, знаешь ли, я тоже вижу впервые — мираж. Вот мечети в миражах видал. А еще чаще — горы и озера. Но чтоб наш городок отразился так ярко…
      Я слышал, что в степях это явление не редкость. Однако больше ни в одной поездке такого отражения нашего жилого городка не встречал. А мнимые горы и озера действительно частенько сбивали с толку. Глядишь, поблескивает водная гладь и берег зеленеет травкой, а подъедешь поближе — ничего этого и в помине нет.
      Мне хотелось поговорить с Иваном Алексеевичем, расспросить если не о служебных делах, то хотя бы об особенностях здешних мест, об охоте, которую обещал мне в Москве генерал Чистяков.
      — Вы уже привыкли к здешним местам? — спросил я.
      — Это… понимаешь ли… Давай в машине помолчим, — обрубил Горячев мое любопытство.
      Так всю дорогу и молчали.
      Миновали одинокий дом-казарму на «половинке» — так это место называли, видимо, потому, что оно находилось на полпути. В доме дежурили связисты и дорожники. Потом выехали на высоту, и показался тот самый городок с непонятным названием «Ша», куда мы и держали путь. Четыре двухэтажных дома из шлакобетона, складское помещение, одноэтажная столовая, небольшая электростанция, работавшая на дизельном топливе, — вот и весь «Ша»,
      Подъехали к одному из домов и вошли в комнату, где стояли четыре солдатские койки, покрытые темно-синими шерстяными одеялами. К единственному окну приставлен стол — ночное «поле битвы» для преферансистов.
      — Это жилье нашего отдела, — пояснил Горячев. — На всех коек не хватит, но мы редко бываем здесь все вместе. Когда потребуется, можно еще одну койку у кого-нибудь занять. А у меня место этажом выше.
      Руководство на полигоне на особом положении. И столовая отдельно, и жилье у всех хорошее. И в магазинах члены семей начальников отовариваются по спецсписку. Даже на рыбалку руководство может каждый выходной выезжать. А для самого большого начальства, когда оно приезжает из Москвы, самолет в Алма-Ату летает за фруктами.
      Я уже привык к мысли, что не отношусь к руководству, поскольку ни одного сотрудника в моем подчинении нет, да и группа моя в отделе самая последняя, пятая.
      На пункте «Ша» нужно было облачиться в спецодежду и взять приборчик индивидуального контроля. Но не шибко «специальной» оказалась одежда: тяжелые резиновые сапоги, комбинезон с капюшоном из плотной ткани защитного цвета, резиновые перчатки, респиратор — вот и все. Снятое обмундирование сложили в шкафчик, солдат закрыл его на ключ. Кто-то уже приехал с Опытного поля и раздевался. Меня удивило, что
      снятую «спецодежду» он бросил в общую кучу. Солдат потом повесил комбинезон на общий крючок, не проверив, чист ли он в радиоактивном отношении.
      Нам выдали индивидуальные контрольные приборы — дозиметры в виде авторучки. Записали фамилии и заставили расписаться.
      — Здесь будете получать и дозиметрические приборы ДП-1 или ДП-2, — сказал Иван Алексеевич. — Но вам нужно сначала изучить эти приборы коллективного пользования и обязательно сдать экзамен.
      — Кому? — поинтересовался я.
      — Вообще-то комиссия должна принимать, но могу и я проэкзаменовать. Порядок, знаешь ли…
      Никто не объяснил мне, что повышенные меры предосторожности были вызваны прошлогодним испытанием водородной бомбы. Ее взрывали на вышке (наземный взрыв), и поле в некоторых местах имело сверхдопустимый уровень заражения. Однако многие офицеры этим пренебрегали и не надевали спецкостюмы.
      Не теряя времени, мы выехали на «П-2». Через четыре — пять километров миновали КПП, где у нас проверили пропуска. Пропуск у меня был уже постоянный, но чтобы попасть на Опытное поле, необходимо еще числиться в списке, который имелся на КПП.
      Проехали еще километров десять, свернули возле огромного бетонного сооружения треугольной формы, похожего на хвост гигантского самолета. Его построили перед испытанием первой водородной бомбы 20 августа 1953 года.
      Остановились у края внушительного котлована диаметром около пятидесяти метров и глубиной шесть — семь метров. На дне вода — небольшое озеро, уже заросшее вокруг травой. Спугнули стаю черных жаворонков — прилетали попить пресной водички, других водоемов поблизости нет. Вокруг котлована спекшиеся комья земли, а стены его словно из пепла вперемешку со шлаком.
      — Больше не прилетят, — сказал Горячев многозначительно, провожая взглядом птиц. — Не выживут, вон
      как тот орел, — и показал на большую птицу, распластавшуюся возле воды. Орел лежал на спине, откинув крылья и выставив когтистые лапы, словно защищался от нападения.
      — На этом месте была вон такая металлическая вышка, — Иван Алексеевич указал на высокую башню примерно в двух километрах. — Мы сейчас поедем туда.
      На равнинной местности башня казалась гигантской ажурной антенной радиостанции.
      — А зачем здесь посыпано шлаком? — некстати спросил я.
      Горячев хмыкнул:
      — Это, понимаешь ли, земля спеклась после взрыва. Здесь долго быть нельзя, опасно. Держится высокий уровень. Но когда ветра нет, можно без респиратора.
      Преодолев около двух километров по бездорожью, местами проезжая словно по черному стеклу (так сплавилась поверхность земли), мы остановились возле бревенчатой землянки с массивной дверью.
      — Полузаглубленное складское сооружение, — пояснил начальник отдела. — До башни, на которой будет установлено «изделие», пятьсот метров. Через километр еще одно такое же деревоземляное сооружение. Оно готово. А третье, дальше, только строится. Поедем туда, посмотрим. Тут контроль нужен.
      В дороге я спросил:
      — А что будет помещено в этих полуподземных хранилищах?
      Тут я опять дал маху. Иван Алексеевич повернулся и моргнул одним глазом: молчи!
      Оставив машину на едва заметной дороге, мы направились к группе солдат. Все они были темные от загара. Работали в одних трусах. Вручную строили такое же хранилище, какое мы только что смотрели. Солнце вытапливало из бревен смолу, и воздух был пропитан приятным сосновым запахом. Жара — под сорок.
      Солдаты повтыкали лопаты в грунт и развесили на них свои гимнастерки и майки. В их тени стоял переносной термос с теплой и соленой водой. Я вспомнил фронтовую заповедь: никогда не пить в жару сырую воду. К этой заповеди я добавил из горького опыта на полигоне: не пить в зной даже минеральную воду. Однажды в поле я выпил бутылку воды, а потом испытал мучительную жажду и помчался в столовую пункта «Ша», где в буфете продавалась минералка. Сразу опорожнил еще две бутылки, через час еще одну, а ночью впервые испытал сердечный приступ.
      — Так вот, — сделал мне замечание Горячев, — я уже предупреждал: при водителях — ни слова. Все станет завтра известно кому надо. И второе: надо хорошо изучить программу. Там все сказано. В хранилищах расположишь продовольствие и вещевое имущество. Рядом будут окопы и открытые площадки. В них разместишь то же, что и в хранилищах. Вот и сделаешь научное заключение, как земляные сооружения спасают материальные средства. Еще будут здесь цистерны и резиновые резервуары, заполненные горючим, а чуть дальше — бетонные бассейны.
      Чтобы показать Ивану Алексеевичу, что я читал программу, дополнил:
      — И здесь же, на площадках, развернем трубопровод, заполненный жидким топливом, поставим перекачивающие станции, машины с грузом… А в бассейнах будет нефть.
      — Вот, знаешь, а задаешь вопросы при водителе, — проворчал начальник отдела, и мы поехали, естественно, молча, на другие площадки. Побывали у танкистов, артиллеристов, авиаторов.
      Пока Иван Алексеевич разговаривал с офицерами, я сидел в тени «газика», чтобы хоть на минутку спрятаться от палящего солнца. К тому же не хотел казаться любопытным и решил не смотреть на сооружения других научных групп каждый занимался своим делом. Но вдали я все же видел прочные укрытия для танков, полуподземные ангары для самолетов, земляные окопы и парки для орудий.
      На «Ша» мы возвратились не одни. Вслед за нами ехали еще три подполковника: танкист М.Н.Орлов, высокий голубоглазый красавец, заядлый курильщик и, как мне показалось, не совсем здоровый — он тяжело кашлял (через четыре года Орлов умрет от рака легких); крепыш артиллерист М.И.Казаков, который все делал медленно, степенно, ходил важно, приподняв голову, и редко улыбался. Третий — чуть старше нас всех, авиационный инженер Б.П.Волков. Невысок, совершенно белая вьющаяся шевелюра. В нем чувствовались сила и ловкость. На полигон Волков приехал в первый год его существования, вскоре женился на молоденькой сотруднице штаба строительных частей Римме. Вместе они и пережили самую трудную пору становления полигона, когда семейные офицеры были рады и углу в землянке.
      Все мои коллеги казались неисправимыми молчунами. Но уже вскоре я понял, что неразговорчивыми и до удивления необщительными их сделала служба. Все они были участниками войны и к фронтовым наградам прибавили ордена за участие в проведении первых атомных и водородного взрывов.
      Специалистов различных родов войск объединяла общая задача: все мы занимались поисками способов и средств противоатомной защиты. Кроме того, совместно с временно прикомандированными специалистами должны были давать рекомендации по модернизации боевой техники, тыловых агрегатов, имущества и так далее с учетом воздействия ядерного оружия.
      В мою группу тыла не приезжали ни академики, ни конструкторы, ни теоретики-генералы. А в группе Волкова побывало до пятидесяти специалистов, в том числе и конструктор Артем Иванович Микоян.
      Несколько позже я познакомился с другими начальниками научных групп нашего отдела вооружения: от ВМФ инженер-подполковник В.Н.Сердобов, от войск связи подполковник Н.Н.Бойцов, от химических войск майор Е.Н.Беляйков. Из-за строжайшего режима секретности я, новичок, не мог позаимствовать у своих сослуживцев какой-нибудь опыт организации научных исследований и толком не знал, кто над чем конкретно работает. Каждый варился в собственном котле, и руководство почти не интересовалось нами.
      У меня еще не было ни людей, ни техники, выезжать спозаранку на Опытное поле не было никакой надобности, и вместе с Горячевым я уехал в городок.
      Прощаясь, Иван Алексеевич поинтересовался:
      — Говорят, что ты и ружье привез?
      — Охотничье и малокалиберку.
      — Поедем завтра, поохотимся. И дело одно сделаем… Выехали в восемь утра — до этого времени из автопарка машины не выпускают.
      Утро было тихое и уже жаркое. В сорока километрах от городка свернули с дороги и поехали по ровной степи с прежней скоростью. Водитель как-то находил старый след и вел машину уверенно, не опасаясь наскочить на камень или влезть в яму. Сожженная солнцем колкая трава хрустела под колесами, и казалось, что мы едем по мелкой щебенке. В степи ни души. Только кузнечики вылетали из-под колес.
      Примерно через час увидели плоскую возвышенность. Травяной покров на ее покатых склонах был гуще, проглядывались и синенькие цветы. Мы въехали в широкую ложбину, где трава была еще выше. Показались небольшие стога сена. Возле одного стога приютился шалаш. Над погасшим костром висело закопченное ведро. Из шалаша вышел заспанный солдат.
      — Много накосили? — поинтересовался Иван Алексеевич.
      — Пока шесть стогов. Жара мешает. Зато сено просыхает хорошо.
      Позже я узнал, что трава косилась для кормления подопытных животных и изготовления матов, которые потом использовались на опытных площадках.
      Еще через десять — пятнадцать километров мы остановились на возвышенности с отрытыми небольшими котлованами.
      — Вот здесь будут стоять твои грузовые машины с продовольствием и вещевым имуществом, — сказал Горячев, когда мы отошли в сторону. — Ударная волна тут уже слабая, а выпадение радиоактивной пыли из облака проверим. Это твоя новая задача. Отсюда до «П-2» полсотни километров.
      Мои сомнения, что одному будет нелегко справиться с такими расстояниями, оказались напрасными.
      — Тебе только проследить надо. Заниматься всем этим будут продовольственники и вещевики, которые приедут из Москвы.
      Я начинал познавать свою роль на предстоящих испытаниях и лишних вопросов не задавал.
      Спустившись с небольшой возвышенности, мы въехали в безжизненное разрушенное казахское селение. От
      глинобитных домов лишь кое-где остались стены. Ни одного целого дома, ни одной трубы. Ни рам, ни кирпичей, ни бревен. Все вывезено хозяевами этих убогих жилищ.
      Когда люди уезжали из обжитых кишлаков, освобождая прилегающую к полигону территорию, военные помогали перевозить на автомашинах все, что имели жители, и даже доски полов, потолков — все, что могло пригодиться для постройки жилья на новом месте.
      Вдруг неожиданно по заросшей улице кишлака, опасливо озираясь, зашагала большущая длинноногая птица. Я не сразу догадался, что это дрофа. Мне показалось, что сюда забрел страус, так велика была птица. Дрофа не торопилась взлетать, и это погубило ее. Горячев проворно достал из чехла двустволку и, зарядив картечью, приказал водителю:
      — Гони! Скорее!
      Подъехав метров на десять — пятнадцать, Горячев выстрелил. Птица, ставшая уже редкостным экземпляром казахских степей, распластав крылья, беспомощно опустилась округлой беловатой грудью на заросшую сорняками дорогу. Почему же она не взлетела? Зачем она оказалась в разрушенном селении? Было ли у нее потомство? А может быть, она получила повреждение при прошлогоднем взрыве водородной бомбы? Я испытал чувство стыда за совершенное.
      На болотах мы спугнули многочисленную стаю — кряквы, чирки, какие-то пестрые птицы. Они поднялись дружно, разделились и исчезли из виду. Через минуту стали возвращаться по две — четыре и садились в заросшее болото далеко от нас.
      Иван Алексеевич углубился в заросли, спугнул несколько уток, выстрелил раза два, но промазал, пострелял по шустрым чиркам — опять мимо.
      — Вот поедем домой, гляди на столбы, — посоветовал Горячев. — На столбах и орлы сидят, и белые степные чайки. Совы белые тоже встречаются. Сядут на телеграфные столбы и высматривают суслика. Раньше тут всего хватало. Солдаты на островах в Иртыше ведерками утиные яйца собирали. Гуси гнездились. И дроф было много…
      За лето на «П-2» все было подготовлено по программе испытания: расставлена боевая техника — танки, орудия, самолеты, отрыты многие километры траншей, заполнены жидким топливом цистерны и трубопровод, уложено в хранилищах — в ящиках и в открытом виде — продовольствие, военное обмундирование, размещены в котлованах походные кухни и грузовики. Много было выставлено емкостей с горючим. И всюду стояли, сидели, лежали набитые сеном и опилками «обмундированные» манекены. В солдатском, офицерском и даже генеральском обмундировании. Было в этой картине что-то мистическое.
      За несколько дней до испытания прибыли специалисты родов войск и служб, исследователи из московских НИИ. Некоторых из них я знал раньше. Это были люди творческого ума, знающие свое дело.
      Продовольственник подполковник Л.И.Чесноков, например, кандидат наук. Высокую теоретическую подготовку и фронтовой опыт имели специалисты по военным дорогам полковник А.И.Никулин, по горючему и смазочным материалам подполковник-инженер А.П.Носков и другие.
      К «Ч», то есть напомню, часу взрыва, поле опустело. Мы все расположились на высоте, от которой до вышки, где покоилась атомная бомба, было примерно пять километров. Надев черные очки (тоже почему-то считавшиеся секретными), я наблюдал в бинокль. Этот бинокль я привез с фронта — именной подарок командующего артиллерией. Было очень жаль, когда у меня в тот день кто-то взял его и забыл возвратить.
      Напрасно я тогда волновался: «изделие» не сработало. Заряд-детонатор разнес макушку вышки, а атомного взрыва не получилось. Начинка бомбы изрядно заразила весь центр площадки, и к вышке никого не подпускали.
      Было приказано убрать подопытное имущество и законсервировать сооружения до очередного испытания. Наши площадки оказались не так далеко от центра, куда теперь уже предполагалось сбросить атомную бомбу с самолета.
      Всех предупредили: не подъезжать близко к вышке на «П-2», там высокий уровень радиации. Для обследования разрушенного верха вышки и уборки осколков бомбы требовался специалист-доброволец. Вызвался капитан Герман Зорин. Ему в то время едва исполнилось тридцать. Добродушный и симпатичный офицер.
      Однажды в жаркий полдень, проезжая мимо вышки, я ужаснулся: на верхушке кто-то работал, раздевшись до трусов. Это был капитан Зорин. Какова же была там радиоактивность, если на моей площадке, за двести пятьдесят метров, она еще держалась на уровне около пятидесяти рентген?..

      Какой мощности будет очередной взрыв, нас, полигонных испытателей, заранее не информировали. Об этом знали только атомщики да специалисты по ударной волне, световому излучению, автоматизации, оптическим измерениям. Они и некоторые инженеры и техники все лето жили на «Ша» и даже на Опытном поле. Их работа была строго засекречена, а приборные сооружения находились под охраной.
      О мощности взрыва (ориентировочно) можно было догадаться по характеру подготовки площадок. Если расстояние между ними менее километра, а танки и орудия подтянуты к эпицентру, то бомба, видимо, будет слабее, чем ожидалась на «П-2». Несомненно, «изделие» сбросят с самолета, потому что в поле расстелен тканевый белый крест размером около ста на сто метров и поставлены металлические отражатели для точного прицельного сброса бомбы.
      Лишь за день до «Ч» нас, начальников групп, предупредили, что будет взорвана атомная бомба, эквивалентная пятидесяти тысячам тонн тротила. Место наблюдательного пункта — на возвышенности, за границей поля между командным и контрольно-пропускным пунктами. Состав группы, допущенный к выезду на площадки, ограничен.
      Как следовало из дополнительной программы, подписанной генералом Чистяковым, моя научная группа тыла за несколько дней, отведенных нам для подготовки площадки, выставила на трех дистанциях грузовые автомашины, походные кухни, несколько ящиков со всевозможными продуктами питания, горючее в бочках и резиновых резервуарах, тюки с обмундированием и сотни две манекенов. Был построен участок железной дороги в двести метров, на котором стояли вагоны и одна цистерна с жидким топливом. Вещевое имущество и продовольствие размещались в различных условиях: в землянках, котлованах, палатках, на открытой площадке. Несколько резиновых резервуаров емкостью четыре тысячи литров и пять — шесть тюков с обмундированием укрыли в небольших углублениях (до пятидесяти сантиметров) и засыпали слоем земли в двадцать тридцать сантиметров. Это программой не предусматривалось, но инициативные эксперименты не запрещались, если они не требовали дополнительных материальных затрат. Создавали условия размещения, приближенные к боевым.
      На полигон прибыли И. В. Курчатов с группой ученых, генералы и офицеры, киносъемочная группа. В то время говорили: «Приехали арзамасцы, скоро начнется…»
      Многих из прибывших я видел впервые, не знал их фамилий. Значительно позже, задумав написать книгу о полигоне и встречаясь с ветеранами, читая статьи, в которых правда иногда переплеталась с вымыслом, я узнал, что на полигон вместе с И. В. Курчатовым приезжали В. А. Малышев, А. П. Завенягин, Ю. Б. Харитон, Н. Н. Семенов, Е. Е. Славский, Б. Л. Ванников, А. П. Александров, Г. Н. Флеров, И. К. Кикоин, Я. Б. Зельдович, К. И. Щелкин и другие ученые, отмеченные Золотыми звездами Героев Социалистического Труда, лауреатскими премиями и орденами. Не буду кривить душой: я не испытывал к ним искреннего уважения. Мое чувство к «большим» и «великим» формировалось на фронте и полигоне. Меня всегда удивляли высокомерие, напускная сверхзанятость иных ученых и высоких начальников. Если у них не было времени уделить внимание руководителям научных групп, то каково же их отношение к рядовым труженикам полигона? Я не помню случая, чтобы кто-то из знаменитых и высоких чинов подошел к офицерам и пожал руки за их труд.
      За час до взрыва офицеры групп приехали на высоту, на НП. Никакого оборудования, даже медицинского пункта, там не было. Динамик стоял на ящике. Автомашины — на склоне высоты. Это все рабочий народ, а руководство — в другом месте.
      Беспокойство и волнение не покидали меня с утра. Все ли сделано точно по новой программе? Не растащат ли волки и лисы продовольствие, не украдет ли кто обмундирование? Особенно беспокоился за генеральскую и офицерскую форму, надетую на манекены.
      …Наконец высоко в небе, оставляя белый след, показался бомбардировщик, по сторонам его сопровождали два истребителя. За несколько дней до «Ч.» самолет производил тренировочное бомбометание болванкой.
      Гул самолетов нарастал. В это время в небе появились два орла. Они словно застыли в глубокой голубизне, но в бинокль было хорошо видно, как орлы поворачивают головы, высматривая добычу на земле.
      — Этим — хана… — сказал кто-то громко. Из динамика послышалось:
      — Осталось десять секунд… пять, четыре, три, две… Нуль!
      Самолеты взмыли еще выше и разошлись в стороны. Я закрыл глаза ладонями. Яркая вспышка. Краснота. Открыл глаза и вижу, как из сполоха выворачивается огромное облако, оно быстро поднимается вверх и становится похожим на шляпку белого гриба на черной ножке, утолщенной к земле. Я посмотрел на небо, где парили орлы, и увидел их медленно падающими вниз. Видимо, они были еще живы, вспышка лишь ослепила их и обожгла крылья.
      По ушам хлестко ударила взрывная волна, раздался громкий взрыв, напоминающий выстрел мощнейшего орудия, и по степи покатился гром… Орлов сначала подбросило вверх, потом они стремительно понеслись к земле.
      Через некоторое время динамик сообщил: «Разрешено выезжать на площадки!»
      Все торопятся к машинам. Вытягивается нестройная автоколонна, пыль столбом. На КПП нас не останавливают, но пост уже на месте — солдат в противогазе. Нам приказано надеть респираторы.
      Проезжая по Опытному полю мимо испытательных площадок, я не заметил чего-либо неожиданного. Словно опять на войне. Две пушки — на боку, с одного танка сорвана башня, другой горит. Самолеты с надломленными крыльями и оторванными хвостами. Что-то дымит в окопах. Но в эпицентре, там, где находился прицельный крест и стояли грузовики, разбросаны исковерканные и обожженные части машин. Ничто не горит, хотя даже вывороченные глыбы земли оплавлены, орудийная сталь почернела. Не нахожу ящиков с продовольствием и манекенов, которые стояли возле землянки. Сама она обвалилась, а все, что располагалось вне укрытий, уничтожено полностью. Скорее подальше от воронки! Нам уже машет солдат желтым флажком: убирайтесь из опасной зоны, высокий уровень радиации!
      В одном — двух километрах от эпицентра в котловане горят тюки с обмундированием. Бочки с горючим разбросаны, резиновые резервуары, лежавшие на поверхности земли, прорваны, горючее вытекло, но не воспламенилось, образовалось большое керосиновое болото. А те резиновые емкости и тюки с обмундированием, которые мы присыпали тонким слоем земли, целехоньки. Этого я и ожидал. Земля предохранила их от высочайшей температуры и радиоактивной пыли. Надежно и просто!
      Упала цистерна, стоявшая на участке железной дороги, но рельсы и шпалы остались целыми.
      Офицеры успевают что-то записать в секретных тетрадях и просят меня замерить уровень радиации. Он достаточно высок: более сорока рентген. Нужно убираться подальше.
      Даю команду взмахом руки: по машинам! Меня не видят. Кричу, но в респираторе мой голос не слышен, пришлось снять его. Воздух прозрачен, пыли не видно, и натягивать маску на вспотевшее лицо не хочется.
      Мимо нас промчался на танке подполковник Орлов и еще кто-то из офицеров-москвичей. Орлов никогда не надевал противогаза. На голове панама, руки без резиновых перчаток. Он подъехал к брустверу воронки, соскочил с танка на землю и стал замерять рулеткой ее диаметр. Зачем? Это можно сделать позже, размеры воронки не изменятся.
      Кстати, поздней осенью, когда внезапно выпал снег, в эту же воронку, заполненную водой, влетел танк, но выбраться не смог. Два танкиста, промокшие насквозь, едва добрались до «Ша» пешком…
      Итак, атомное крещение состоялось! Вспомнил август 1941 года. На рассвете, после длительного пешего марша, наш 849-й артиллерийский полк подходил к переднему краю в районе станции Назия в шестидесяти километрах от Ленинграда. Еще не заняв огневые позиции, мы попали под бомбежку. Погибли два батарейца и ранены пять лошадей. Мне в то время было девятнадцать лет. По молодости я не придал серьезного значения тому, что ко мне подъехал на коне бывший учитель сержант Анатолий Рябцев и на полном серьезе сказал:
      «Поздравляю, товарищ лейтенант, с боевым крещением!» Само слово «крещение» исчезало из лексикона молодежи, и я не только не сказал «спасибо», но даже проворчал: «Какое там крещение, если боя не вели, а потери уже понесли…»
      На полигоне никто не поздравил меня с атомным крещением.
      Когда возвращались из эпицентра, нашу машину на «Ша» не пропустили: сильно заражена. Поставили на мойку. Более километра от контрольного поста в спецкостюмах и резиновых сапожищах топали пешком.
      Разделись, комбинезоны и сапоги — в общую кучу, в лаборатории сдали дозиметры.
      Удивительно: были все рядом, но у одного при измерении оказалось семь восемь рентген-часов, а у меня всего лишь ноль целых девять десятых. Причина, видимо, в несовершенстве прибора. В капсуле, похожей на авторучку, вставлена небольшая полоска фотобумаги. По мере ее засвечивания солдат-лаборант, сравнивая с контрольной шкалой, определяет сумму рентгенов, которые набрал человек. Где уж тут доходить до сотой доли… Здесь может быть много ошибок: небрежность проявления, плохое качество бумаги, субъективность лаборанта и так далее.
      В последующие дни нам приходилось часто навещать свою площадку, уточнять и записывать степень поражения подопытных объектов, делать замеры зараженности, чтобы определить степень спада радиации. О себе не беспокоились, личный счет рентгенам не вели, а иногда и приборов не всем хватало, и мы выезжали без них.
      Требовалось привести в порядок уцелевшее имущество, убрать и уничтожить все оставшееся зараженное продовольствие, обмундирование на манекенах, горючее. Дел хватало. Но самое главное — написать отчет.
      Составляя его, наша группа вынуждена была консультироваться и получать данные о величинах ударной волны, светового излучения, радиоактивности на интересующих нас расстояниях. Чаще всего приходилось обращаться к подполковнику Г. И. Крылову, который руководил сектором исследования радиационного заражения.
      Мой приятель — подполковник Володя Казарин — служил старшим инженером в отделе Крылова и занимался электромагнитным излучением. Отрасль исследования новая, сверхсекретная. Что-то они устанавливали в специальных подземных сооружениях, что-то замеряли, постоянно возили на поле какие-то ящики и футляры. Дружба с Казариным началась с первых дней моего пребывания на полигоне, но за все время он ни словом не поделился со мной о своей работе.
      Крылов не только помогал моей группе в определении уровней радиации, замере радиоактивного заражения — всего, что мы испытывали, но и сам постоянно брал у нас сведения о результатах испытаний объектов. В подчинении Григория Ильича находилось много военных химиков. Он дважды рекомендовал меня в поездки в районы Семипалатинской области для проверки радиоактивного заражения зерна, местности и людей, хотя это не входило в мои обязанности. Но об этом позже. А пока возвратимся в лето 1954 года, насыщенное неожиданными и не очень приятными событиями.

      Военно-морскую группу возглавлял единственный в нашем отделе кандидат технических наук инженер-подполковник В.Н.Сердобов. Он был хорошим специалистом по береговым сооружениям, до приезда на полигон работал в одном из НИИ ВМФ в Ленинграде. Он и помогавшие ему пятеро матросов выделялись среди сухопутчиков красивой морской формой.
      Мы сразу нашли общий язык. Оба были уверены, что наша комната прослушивается, но вечерами, после ужина, не сдерживая эмоций, осуждали здешние беспорядки и «промывали кости» начальству. Повод для этого был: все наши многочисленные полигонные руководители разбирались, видимо, лишь в том, что было близко их специальности. Но в военно-морских делах, береговых сооружениях из железобетона, в чем Сердобов собаку съел, или в проблемах службы тыла и снабжения они не могли ориентироваться в полной мере квалифицированно. Поэтому иной раз давали указания, не считаясь ни с нашими возможностями, ни с особенностями техники. На этой почве возникали споры, конфликты. Это не могло не отражаться на наших взаимоотношениях.
      Подобное бывало и на фронте. Почти всю войну я прошел в одной должности начальника артиллерийского вооружения части. Была в моем подчинении мастерская.
      К зиме готовили пушки и гаубицы для перевода на зимнюю смазку и заново просаливали похожие на поршни воротники противооткатных механизмов. Для этого требовался говяжий жир: чем-либо другим кожаные воротники пропитать невозможно. По совету начальника мастерской я написал рапорт командиру, прося его выдать три — четыре килограмма говяжьего жира. Вечером вызывает меня командир и в присутствии снабженца начинает внушать:
      «Это что за обман? У тебя есть специальная пушечная смазка, зачем тебе жир, картошку жарить? »
      С трудом удалось убедить, что нельзя нарушать технические условия. Нечто подобное было и на полигоне.
      Инженер Володя Казарин, докладывая высокому начальству в присутствии одного из полигонных политработников, сказал: «А один подземный прибор »захлебнулся«. Он не рассчитан на высокие показания». В конце совещания политработник возмущенно потребовал разобраться, почему прибор поставили в воду, в результате чего он захлебнулся…
      В другой раз представитель из Москвы заявил Сердобову, что морская группа никуда не годна, поскольку не выставила на поле корабли… Сердобов, еле сдерживаясь, ответил:
      — Воды нет. К тому же на Новой Земле, говорят, и корабли выставляли, но опять же не на суше.
      — А сами начальники как живут? — кипятился Василий Николаевич в беседе со мной. — Ходят в белых шелковых кителях, ездят в герметических «Победах», радиоактивную пыль не глотают. Некоторые оставили жен и укрылись за колючей проволокой. Здесь никто не осудит, сюда не приедет первая жена устраивать скандал — не пропустят.
      В этом он был прав. Несколько руководящих офицеров обзавелись вторыми семьями. Двое из них — политработники.
      Улеглись в тот раз далеко за полночь, но скоро проснулись от робкого стука в дверь. Я открыл и в освещенном коридоре увидел молодую женщину в цветастом декольтированном сарафане. Назвав меня по имени и отчеству, она сообщила, что меня просят посетить «спецотдел». И добавила:
      — Одевайтесь, я подожду у подъезда. Проходя мимо вахтера, я спросил:
      — Кто эта женщина?
      — В «особняке» работает, — ответил солдат.
      Я подумал, что «особняком» называют дом начальника полигона и, видимо, эта женщина — его домработница. Но когда вышел из подъезда, все стало ясно.
      — Вас просят в третью комнату особого отдела. Это двухэтажный дом возле столовой.
      «Прознал особист про наш разговор с Сердобовым, — мелькнула мысль. Сработал подслушивающий аппарат».
      В третьей комнате меня встретил подполковник лет сорока. Лицо добродушное, и в разговоре прост.
      — Ничего, что поздно? — тряся обеими руками мою руку, спросил он. — Мы работаем ночью — не жарко.
      — Если надо, можно и ночью, — ответил я, садясь к столу.
      — Вижу, ты артиллерист. На фронте, видать, бывал — ордена, медали… Я тоже в артиллерии воевал.
      Правда, орденов нет. Медаль за выслугу. Ты на каких фронтах был?
      Я ответил. Сказал, что был контужен и ранен. В то же время подумал: «Подступается издалека. Все это ему известно по моим анкетам».
      — Я зашел бы сам к тебе, но ты не один, с соседом, — сказал подполковник. — Как он?
      — Что вы имеете в виду? — уклончиво ответил я. — Если как специалист, то не знаю, а если бы и знал, не сказал, подписку давал. А как человек — хороший, справедливый. Убежден, что не шпион. Если бы заподозрил, сам бы пришел к вам.
      — Черт с ним. Есть более важный вопрос, — насторожил меня подполковник. У моего начальства вкрались сомнения по твоей биографии.
      — Насчет ареста моего отца?
      — Отца оклеветали, посадили, а потом разобрались. Правда, в тебя уполномоченный пальнул из пистолета… Но не надо было убегать с ружьем в лес. Это все мелочь. А вот как ты оказался на полигоне в 1952 году? Почему в нашем журнале задержанных значится твоя фамилия, номер офицерского удостоверения? Было дело?
      — Да, здесь подозрения явные, — начал я каламбурить. — Офицер с нечистой биографией сначала пробирается в военную академию, затем в Генеральный штаб и, работая на иностранную разведку, проникает на полигон под видом охотника. Через два года перебирается на особый объект в качестве начальника группы. Теперь готовится на подводном аппарате уплыть по Иртышу в Ледовитый океан, а дальше — тю-тю! Ищите…
      — Ну, брат, ты как мой коллега, который передал мне бумаги на тебя. Точно так же он фантазировал.
      И, сразу оборвав разговор, особист попросил письменно изложить два момента из моей биографии. Первый: как и почему в меня стрелял милиционер, и второй: каким образом я еще в 1952 году побывал на ядерном полигоне?
      — Завтра или послезавтра принесешь в эти же часы.
      Уже на рассвете вернулся я к себе и никак не мог заснуть. Я сомневался, что особый отдел интересуется только тем, что сказал подполковник. Не так-то он прост.
      7 ноября 1937 года мне исполнилось шестнадцать лет. Проснувшись, я увидел плачущего отца. Он сидел возле стола в пальто, которое надевал только при выездах из лесхоза, без картуза. Седые волосы взъерошены, кулаки приставлены ко лбу. Мать стоит рядом и успокаивает его.
      — Что случилось? Ответила мать:
      — Отца исключили из партии и сняли с работы…
      — Вот так, сынок, — выдавил отец неузнаваемым голосом. — Я с Чапаевым советскую власть отстаивал, с бандой на Тамбовщине дрался, наш дед батраком у попа был, мы хлеба не ели досыта, а меня к кулацкому роду причислили, говорят, фамилия нашей матери адмиральская. Я про такого, Истомина, и не слышал никогда. Исключили из партии… За что?
      Через два дня отец исчез. В школе мои товарищи со мной не разговаривали, а учителя не вызывали к доске.
      Однажды к нашим воротам подъехал грузовик.
      — Мы должны описать имущество и произвести обыск, — объяснил приехавший милиционер и достал из кожаной сумки на ремне блокнот. — Всем сесть и не двигаться.
      Я заметил, как мама повела глазами, догадался: надо бежать. Я схватил ружье, выбил стволами раму и бросился головой вперед, как в воду. Упал на дрова, вскочил и побежал к забору.
      — Стой! Стрелять буду! — кричал милиционер.
      Когда я переваливался через забор, раздались один за другим выстрелы. Мне показалось, что я сильно ушиб ступню. Прихрамывая, побежал в березняк.
      В старом шерстяном свитере, в отцовских брюках, наполовину обшитых кожей, и в его яловых сапогах, без шапки, я убежал в густой лес и там забрался в лисью нору. Снял сапог и ужаснулся: белый шерстяной носок весь красный — пуля прошила левую ступню.
      Ночью меня пронял холод. Словно затравленный волчонок, подкрался к крайнему дому лесника Даниила Пастухова. Меня накормили, перевязали ногу, дали старую телогрейку, шапку, два десятка патронов, кусок сала и хлеб. Я подался ночью к своему дедушке Никите.
      Через недельку, полечившись барсучьим жиром, я уже выходил во двор и помогал деду по хозяйству. А еще через неделю к избе деда подъехал на санках конюх лесхоза Федор Иванович. Я спрятался в сенцах.
      — С какими новостями, Федор Иванович? — спросил дед Никита.
      — Новости хорошие. Приехал из Москвы твой сын Дмитрий. Говорят, у самого Ворошилова побывал. Восстановят в партии. Новый начальник НКВД появился. Некоторых стервецов уже наказали…
      Такая вот история. И всякий раз я указывал в своей биографии о том ранении в ногу. Только при оформлении на службу в Генеральный штаб представитель МГБ сказал, что «эпизод» с отцом и «забавный» случай с моим ранением — сущий пустяк и в биографии об этом писать не следует.
      Теперь, на полигоне, «пустяк» выплыл вновь. Ночью я отнес «домашнее сочинение» в особый отдел. Подполковник читал медленно, то и дело посматривая на меня.
      — Покажу начальству. А теперь напишешь о том, как тебя приволокли дозорные в октябре 1952 года к нам в особый отдел.
      Днем писать было некогда. «Объяснительную записку» я сочинял две ночи. Черновик у меня сохранился и по сей день.
      В 1948 году мой отец уехал из родной Тамбовской области в Северный Казахстан по сталинскому призыву создавать лесные полезащитные полосы и оказался в Бескарагайском районе Семипалатинской области. Его назначили директором лесхоза. По прямой до лесхоза от жилого городка атомного полигона около ста километров.
      Осенью 1952 года я выбрался к родителям в лесхоз на окраине села Сосновки. Отец познакомил меня с лесником, и тот предложил поехать на гусиную охоту.
      Выехали под вечер на старенькой полуторке. У села Майское переправились на пароме через Иртыш, углубились в степь на семь — десять километров.
      Ночью на костре вскипятили чай, вздремнули в кузове машины, на соломе, готовясь за час до рассвета идти на «точки», где сделали небольшие окопчики, замаскированные сеном.
      Вдруг из темноты вышли три солдата и, наставив на нас автоматы, потребовали поднять руки. Один из них выхватил у меня из рук ружье.
      Вспыхнули яркие фары автомобиля, подъехал крытый брезентом грузовик.
      — Все в кузов!
      Ехали около часа. У контрольного пункта всем троим завязали глаза. Темные повязки сняли в зашторенной
      комнате, но в щель между занавесками я увидел белые колонны и массивные деревянные двери.
      За столом сидел майор и рассматривал мое удостоверение личности, водительские права нашего шофера. У лесника никаких документов не было, и допрос был начат с него. Майор спрашивал фамилию, где работает и живет, кого из соседей может назвать. Ко мне вопросы были другие: кто отец, сколько ему лет, как зовут мать? Записал майор, когда я приехал, каким транспортом добирался до лесхоза.
      Записав ответы, приказал солдату проводить нас в подвальную комнату. Примерно через час нас привели обратно. В кресле сидел теперь полковник.
      — Ну, охотники, можете ехать домой. Сюда прошу забыть дорогу. Подпишите документ, что вы предупреждены о соблюдении тайны. Ни о том, что вы беседовали с нами, ни о своих предположениях говорить кому-либо нельзя…
      — Все понятно, — ответил я.
      — Вам ничего не должно быть понятно, товарищ подполковник, запомните это!
      Ружья нам возвратили, но патронов не отдали.
      Дома отец предположил, что мы побывали около заводов, где делается сверхсекретное оружие:
      — Слышал я, что есть у нас где-то город, в который ни войти и из которого ни выйти. Работают люди втайне. Связи с родными не имеют, отпуска проводят на месте. Но зато живут как при коммунизме: все есть, пей, ешь сколько хочешь и чего хочешь. Одеваются все с иголочки, квартиры с бассейнами и двумя сортирами…
      Мог ли я тогда подумать, что пройдет всего два года — и я приеду в тот же «сказочный» город?!
      …Прочитав мое объяснение, подполковник-особист сказал:
      — Теперь убедился, в какой «рай» попал? Я хотел распрощаться, но подполковник остановил меня:
      — Расскажу тебе одну историю. Дело пока не закончено, но… Только никому!
      Исчез на полигоне старшина, ведающий учетом и хранением секретных бумаг в строительной части. Прошел год, и в степи нашли истлевший труп, рядом пистолет ТТ. В черепе дырка. Возможно, старшина ушел подальше от городка, незаметно миновав дозорных, и застрелился. Выстрел не был слышен. Секретные бумаги оказались на месте, в сейфе. Сверхсрочник, очевидно, на семейной почве, а быть может, в результате психического заболевания покончил с собой. Винить некого.
      Но почему в его кабинете нашли кусочек засвеченной фотопленки, который зажимается в катушке? Мог, конечно, оторваться при неосторожной зарядке кассеты. Но почему он оказался в штабной комнате? Могла быть и случайность: уходя с работы, старшина решил зарядить фотоаппарат, и оторванный кончик выпал…
      Однако сразу же возникает вопрос: почему он имел фотоаппарат? У нас на полигоне никому не разрешено держать фотоаппараты — все предупреждены.
      Но и это не все. Пистолет ТТ после выстрела должен остаться со взведенным курком. А у найденного возле трупа пистолета курок был спущен, хотя патрон находился в патроннике. Кто-то после выстрела, придерживая, спустил курок, поставив его на предохранитель.
      И еще одна деталь: у каждого самострелыцика, как правило, оружие отбрасывается в сторону. А здесь пистолет лежал рядом с правой рукой погибшего. Почему же с правой, если входное отверстие позади левого уха, а выходное почти над правым глазом? Зачем старшине понадобилось стреляться, заламывая свою руку назад? Загадка.
      — Надо думать, старшину убили из его же пистолета. Фотодокументы забрали и скрылись. А где фотоаппарат?
      — В том-то и фокус, что фотоаппарат найден дома… Особист погладил лысину и, вставая со стула, протянул мне руку.
      — А ты говоришь, охота на гусей сорвана… — сказал он, причмокнув краем рта. — Когда я доведу дело со старшиной до ясности — скажу. Бывай здоров. Мне сегодня к бакенщику надо. К нему какой-то нищий заглядывает, просит, чтобы его перевез через Иртыш. Хочет походить по домам и на хлеб поспрошать…
      Уходя, подумал: разоткровенничавшийся вдруг особист или действительно простоват, или опытный контрразведчик и продолжает изучать меня.
      О странном случае со старшиной я слышал и от других. Но финал этой истории мне неизвестен. Загадка осталась загадкой даже для органов безопасности. Я же все чаще думал, почему так мало думают о безопасности здоровья полигонщиков.
      Не знаю, кто был инициатором размещения военных строителей в палатках, раскинутых возле испытательных жилых зданий городского типа на Опытном поле. Все лето стройотряд располагался вблизи площадок, на которых уже взрывали бомбы. А в одном из испытательных домов занимали две комнаты начальник Опытного поля полковник Н.Н.Виноградов и его заместитель майор В.М.Кузнецов, которого все звали Маркелычем. Виноградов после дослужился до генеральского чина, уехал с полигона и вскоре умер. Скончался и Кузнецов после долгой болезни. Кто знает, быть может, причиной тому долгое безвыездное проживание на Опытном поле?
      Вблизи испытательных площадок жили летом и ранней осенью танкисты, артиллеристы, авиаторы. Жили в палатках и землянках, работали весь день на солнцепеке и под навесом принимали пищу. В то время все они были здоровы. А потом ?..
      Однажды я ночевал в том подопытном доме. Маркелыч до поздней ночи рассказывал о своей жизни, о «ложкарях» на Урале, пьяных драках с ложкарными ножами.
      — Напрасно вы остаетесь ночевать здесь. Недруг с ножом виден, а тут не увернешься…
      — А вы? — спросил я.
      — Мне приказано, — ответил майор. — Я не добровольно.
      Многие тогда не добровольно подставляли себя под невидимые «ножи» проникающую радиацию. Все лето мастера восстанавливали боевую технику, которая побывала под атомным взрывом. Ее дезактивировали, но радиоактивность металл сохранял долго. Зачем нужно было ремонтировать орудия, танки, самолеты, если всем известно, что вблизи от эпицентра взрыва техника будет разбита вдребезги? Разве имеет значение, работает у танка двигатель или не включается свет?
      В первые дни моей службы на полигоне произошли два ЧП. В танковой группе от ожогов умер солдат. Выстирал в бензине гимнастерку и повесил сушить, закурил. Вспыхнул бинт на пальце. Солдат растерялся и, чтобы погасить пламя, сунул руку в ведро с… бензином! Пламя обожгло живот и ноги. А товарищи, вместо того чтобы набросить на пострадавшего что-нибудь из тряпья, повалили его и стали катать по сухой траве, пытаясь погасить огонь… Мастер получил сильнейшие ожоги. Еще днем я разговаривал с пострадавшим, он все беспокоился, не накажут ли его за случившееся. А ночью скончался в госпитале.
      Другой случай. Группе солдат приказали отвинчивать на свалке разбитых самолетов и танков болты и гайки. Авось пригодятся в хозяйстве. Первогодок отвинчивал гайку с баллончика со сжатым воздухом. Произошел взрыв. Солдату оторвало челюсть.
      Для меня ЧП был вызов в особый отдел.
      — Не обращай внимания, — посоветовал вернувшийся с «Ша» Сердобов. — Меня он тоже приглашал. Не понравилось, что я инвалид, левая нога с раздробленной голенью, без костного мозга и со вставленным металлическим штырем, но почему-то не уволился и даже служу на полигоне. Мне было поставлено условие: или положи партбилет на стол, или отправляйся на атомный полигон…
      В тот вечер Василий Николаевич рассказал мне, что на его площадках возводятся прочные железобетонные сооружения, применяемые в береговой службе флота. Он хочет предложить конструкцию, которая способна выдержать атомный взрыв.
      Еще до войны Сердобов занимался береговыми фортификационными сооружениями, затем проводил исследования в НИИ. На полигоне ему представилась возможность проверить прочность своей конструкции и сделать замеры проникновения радиоактивных лучей сквозь бетон. Его исследовательская работа требовала специальных измерительных приборов, и он монтировал их вместе с мастерами, используя старую аппаратуру.
      Не доверяя никому наблюдение за строительством объектов и монтажом измерительных приборов, Сердобов большую часть рабочей недели проводил на своих сооружениях. Не помиловало служебное рвение тяжело раненного на войне моряка. Уехав с полигона, он через год лишился почки, а затем болезнь окончательно доконала ученого.
      В напряженной работе в поле прошло жаркое лето. Уже по-осеннему шумела листва тополей, и вода в Иртыше не манила купальщиков, когда мы засели за составление отчетов о проведенных испытаниях.
      Каждый специалист служб: продовольственной, вещевой, горюче-смазочных материалов, дорожной, имея текст программы испытаний и зафиксированные результаты , писал свой микроотчет.
      Моя задача — все свести в один общий документ. Самым существенным недостатком было то, что мы не имели своих приборов замера величин ударной волны, светового излучения, радиоактивного заражения и просили данные в отделах, которые этим занимались. Мало того, что они давали эти сведения с неохотой и опаской, зачастую их информация не отражала истинного состояния на наших площадках. Иногда не было материалов о районах, которые нас интересовали. Тогда мы строили графики, высчитывали данные для своих дистанций и допускали большие погрешности. Вот и получалось, по нашим подсчетам, что какое-то менее прочное имущество уцелело там, где танк разбит и сожжен. Начинаем перепроверять. Выясняем, что у танкистов одни данные о величинах поражающих факторов атомного взрыва, а у нас совсем другие, хотя расстояние от центра до площадки одинаковое.
      Определение результатов испытаний на глазок, как мы говорили, визуально, не позволяло сделать правильный, научный вывод о средствах защиты. Я понимал, что мы только фиксируем, а не изучаем явления. Но и те сведения, которые мы отправляли в Москву (куда они дальше передавались — мы не знали), в общем-то давали картину огромной разрушительной силы атомного взрыва.
      Отчеты принимал один из заместителей начальника шестого управления генерал-лейтенант Б. М. Малютов. Мне казалось, что он излишне придирчив, но было бы значительно хуже, если бы генерал восторгался нашими несовершенными исследованиями. Дело свое он знал хорошо, поскольку был основным разработчиком программ испытаний.
      Продовольственники установили, что от радиоактивной пыли продукты хорошо защищает целлофан (тогда еще не было полиэтиленовых пленок). Когда крупа, макароны, сахар надежно упакованы в целлофан или плотную бумагу, а тара укрыта брезентом, то за продукты питания можно не опасаться. С ними ничего не случится, если осторожно снять брезент, а затем распечатать упаковку в чистой зоне.
      Пищевые котлы, термосы и посуду даже при значительном заражении можно впоследствии использовать, если их промыть струей воды, а затем протереть ветошью или ватой, пропитанной спиртом. Для этого мы получали спирт, списать который удавалось с трудом. Начальство подозревало, что он идет не по назначению. Что ж, был такой грех, но опять же на практике установили, что нет лучшего средства для лечения лучевой болезни, чем спирт. Один из медиков объяснил это доходчиво и просто: алкоголь усиливает обмен веществ в организме и содействует удалению радиоактивности. К тому же, как он говорил, спирт способствует заживлению микроскопических ранок на сосудах и внутренних органах человека, которые появляются, когда радиоактивные лучи, словно пучок тончайших игл, пронизывают ткань тела.
      Мне не приходилось заниматься исследованием этого явления, да и в литературе я не встречал подобных рекомендаций, и потому не могу утверждать, что все это верно, но видел, что при получении больших доз радиации разовое употребление спирта в небольшом количестве значительно улучшало самочувствие.
      К интересному заключению пришли офицеры службы горюче-смазочных материалов. К сожалению, я запомнил из них только одного испытателя Александра Петровича Носкова. Я уже говорил, что при атомном взрыве большие металлические емкости с горючим — цистерны, бочки — сильно повреждались, горючее вытекало, а резиновые резервуары в неглубоких котлованах, без перекрытий, но присыпанные слоем земли, оставались целехонькими. Не засыпанные же землей, воспламенялись. Следовательно, поверхность мягкой тары, приняв ударную волну, сдавливалась, но не лопалась, как металлическая, а от светового импульса ее предохранял слой земли.
      Аналогичные выводы сделали и специалисты вещевой службы. Надежнее хранить предметы вещевого довольствия не в складских помещениях, а в котлованах под брезентом или тканью из стойкого к огню материала. Такую ткань они испытывали и результаты получили положительные. На тех же дистанциях все складские помещения были разрушены. Тюки с обмундированием и одетые манекены, ничем не защищенные, воспламенились и затем долго чадили.
      В отчетах подробно фиксировались условия размещения подопытных объектов, давалась их техническая характеристика, до мельчайших подробностей описывались итоги испытаний, затем следовали выводы. По своей инициативе мы «развили» принятую структуру отчетов, дополнив ее разделом «Практические рекомендации».
      Писали пять — шесть дней, потом несколько дней ждали перепечатки рукописи и снова коллективно читали. Нельзя было не заметить удовлетворения на лицах авторов. Каково же было наше удивление, когда комиссия безжалостно забраковала этот отчет по причине его «самодеятельности». Требовали делать проще: что выставлено, на каком удалении, что случилось с объектами. Было рекомендовано кое-что перевести в таблички, поместить данные лабораторного анализа продовольствия и горючего.
      Все началось сызнова, но уже без огонька. Нас торопили, предупреждали, что если опоздаем, то наш материал не включат в общий отчет, и тогда будет считаться, что мы не справились со своими задачами. А в Москве, помимо всего прочего, сделают вывод о моем служебном несоответствии. Но, слава Богу, мы, не поспав двух ночей, справились с отчетом. Офицеры группы покинули полигон, и я опять остался «полководцем без войск».

      Глубокой осенью в «Лимонии» без семьи особенно скверно: неуютно и тоскливо. Снега нет, а морозы трескучие. В комнатах офицерского общежития холодно. Спим, укрываясь полушубками. Единственное окошко с намороженным толстым слоем инея и подоконник выполняют роль морозильника. На нем кульки, банки, склянки, кусок говядины, масло. В столовую три раза в день бегать надоело, завтрак и ужин готовим сами. Обзавелись электрическими плитками. В столовой, когда разъезжались все прикомандированные, кормили хуже — военторгу невыгодно, если мало питающихся постоянно.
      Вечером совсем тоскливо. Если бы был телевизор… Но у нас лишь хрипловатый репродуктор, и даже книг хороших нет. Одно развлечение ежедневные походы в читальный зал гарнизонного клуба и в кино два — три раза в неделю. Даже на фронте в землянках я не испытывал такой мучительной, тяжелой тоски по дому. Но все плохое кончается. Дали нам жилье и разрешили поехать за семьями.
      За сутки до выезда за пределы полигона отпускников пригласили в лекционный зал штаба. После вручения проездных документов заместитель начальника полигона по режиму прочитал нам напутствие. Полковник предупредил: не вступать в разговор на служебную тему в пути следования и дома, не сообщать родным и близким, где служим и чем занимаемся. Нельзя ввозить на полигон спиртное, фотоаппараты, радиоприемники, почтовых голубей и взрывчатые вещества…
      В зале сидел и мой знакомый особист. Он тоже ехал в Москву. В какой-то миг мне показалось, что его поездка имела отношение к тайному наблюдению за отпускниками. Позже убедился, что ошибался. Подполковник сказал мне однажды, что задача полигонных контрразведчиков не в том, чтобы следить за нами, как это было во времена Берии, а не допустить проникновения на полигон шпионов и утечки за пределы части сведений закрытого характера.
      Много времени отнимала у них проверка писем. С юмором рассказал особист, как солдат писал своей невесте: «Я не могу тебе сказать, где служу, но ты поймешь по рисунку…» — и вложил выдранный из какой-то книжки рисунок атомного взрыва. Самое смешное — приписка: «Ты деваха умная и намек поняла». А в другом письме одна возлюбленная просила: «Береги самое дорогое для меня. Я слышала на лекции, что облучение влияет на кое-что…»
      …Отпуск пролетел быстро, и за неделю до нового, 1955 года мы всей семьей, вчетвером, выехали в Жанасемей. Когда отправлял контейнер с вещами, водитель грузовика ошарашил:
      — На полигон едем, товарищ подполковник?
      — Почему вы так решили?
      — Я там служил в автобате. Возили кое-что из Жанасемея прямо на поле…
      — А подписку давали? — спросил я.
      — А что я особого сказал? Тем более вы — офицер. Там водородную в пятьдесят третьем рванули, аж в Жанасемее грохнуло, у нас в казарме стекла задребезжали…
      Всю дорогу, пока ехали на товарную станцию, шофер не умолкал, делился впечатлениями о службе на полигоне. Видимо, не только мне рассказывал он об этом.
      Приехали, обосновались в двух комнатах. Дочка пошла в местную школу. Каждое утро мы видели в окно, как ее встречал около дома красный сеттер подполковника Орлова. Алла, неравнодушная к животным, отдавала ему весь свой завтрак. Приняв угощение, пес позволял погладить его по голове и потрогать мягкие большие уши. Сеттер был уже стар, и Орлов редко брал его на охоту.
      Пса привезли вместе с бездомными собаками в медицинский сектор полигона как подопытного животного. Размещались собаки в специально оборудованном виварии за лабораторными корпусами пятого сектора. Каждый в своей пронумерованной клетке. У двери металлический карман с научно-исследовательской документацией: возраст животного, сведения о заболеваниях и поражениях после испытаний, степень радиоактивного заражения, результаты лечения, анализы крови и тому подобное. Здесь же операционный и исследовательский корпус, лаборатория, кабинеты ветеринаров.
      Время от времени до городка доносился разноголосый лай — начиналась кормежка. Среди этих несчастных ожидал своей мучительной гибели и красивый чистопородный красный сеттер.
      Однажды, когда животных заводили в кузов крытого грузовика, чтобы отправить на испытательные площадки, танкист Орлов, заядлый охотник, и увидел красного сеттера. Умные карие глаза собаки выражали не испуг и злобу, как у других псов, а тяжелую грусть и полное невнимание к людям.
      — Рекс? — позвал подполковник, вспомнив имя своего щенка той же породы, погибшего годом раньше.
      И надо ведь: сеттер заскулил, стал рваться с цепи и порвал ошейник. Подбежав к Орлову, он не бросался на грудь, не выражал радости, как это делают собаки, встретив хозяина, а распластался возле его ног и жалобно застонал, будто умоляя спасти его. Михаил Николаевич приласкал сеттера и взял в свою машину.
      Начальство объявило подполковнику выговор за похищение подопытного животного, но для Рекса все обошлось благополучно, и он много лет добросовестно служил своему спасителю. С охоты Орлов привозил уток больше, чем другие.
      Подполковник уже после моего отъезда с полигона тяжело заболел и умер. Быть может, высокие дозы радиации, которые получал танкист, неизбежно ускорили развитие болезни. Хотя врачи отрицали лучевую болезнь. Семья Михаила Николаевича, уезжая из городка, не могла взять с собой Рекса, и красный сеттер опять оказался в виварии… А конец и псов, и верблюдов, и других подопытных животных не мог быть утешительным. Правда, мой хороший друг военный ветеринар А.А.Мальков позже говорил мне:
      — Разве я позволил бы отвезти его на поле? Он доживал в виварии…
      В средней школе городка, небольшой и единственной, учились дети офицеров и вольнонаемных сотрудников полигона. На ее печати для документов значилось: «Московская школа No 1».
      Один офицер рассказал мне о курьезе, случившемся с его сыном. Закончил парень десятилетку и поехал сдавать экзамены в Московский полиграфический институт. Сдал успешно. На приемной комиссии у него спросили, где находится его школа No 1 и кто там директор. Абитуриент смутился, ответил, что сказать об этом не имеет права. Комиссия усмотрела нечто неладное, и паренька не приняли в институт. Пришлось отцу срочно вылетать в столицу и несколько дней улаживать дело…
      Нашей дочери пока не грозила такая опасность. Но подстерегала другая: радиация. Впрочем, не только ее, но и сынишку и жену.
      Мы в то время не знали уровня радиоактивного фона в городке, но он постоянно повышался — и за счет пыли, приносимой частыми бурями с Опытного поля, и «с помощью» огромного количества автомашин, возвращавшихся с площадок.
      Дозиметрического контроля на въезде в гарнизон в то время не существовало. Он устанавливался только в дни испытания бомбы на выезде с Опытного поля. Частенько контролеры-дозиметристы останавливали наши машины с загрязненными радиоактивной пылью колесами и низом рамы. Через несколько дней, когда место взрыва уже не имело высокой радиации, контроль снимался, но мы сами привозили радиоактивную пыль в городок, заносили ее на своей одежде и обуви. Не располагая дома ни дозиметром коллективного пользования, ни индивидуальным контрольным прибором, не знали об уровне радиации в своих квартирах.
      Но он, несомненно, был. Где-то меньше, где-то больше, но был.
      После семимесячного житья в городке дочь и жена стали болеть, у сынишки позже появилась близорукость. Жена, до того цветущая, здоровая, не знавшая врачей, получила болезнь печени, не все благополучно стало и с анализом крови. Можно ли подозревать воздействие радиоактивности? Не знаю. Явных признаков лучевой болезни ни у моей семьи, ни в других семьях ни разу не отмечалось за все три года, пока я служил там. Возможно, повлияли климатические условия, отсутствие овощей, фруктов, молока.
      Если бы кто-либо из жителей городка пострадал от радиации, стало бы известно всем. Да, уровень радиоактивного фона в период наземных испытаний был повышенный. Лично мне приходилось производить замеры дозиметрическими приборами и убеждаться в этом лично. Однако это никого не пугало, поскольку нам не было известно о случаях лучевой болезни в городке. Но предпосылки к этому имелись, хотя в то время нас они не беспокоили.
      Но достаточно было одной, не видимой глазом радиоактивной частичке попасть в кишечник, легкие, на слизистую, чтобы заполучить болезнь. Такое могло произойти с любым жителем нашего городка, тем более в той обстановке строгой секретности, когда широкой разъяснительной работы не проводилось и население не соблюдало всех мер предосторожности. У меня было и остается мнение, что опасность массового радиоактивного заражения жителей городка даже при наземном атомном взрыве на удалении семидесяти километров, когда радиоактивное облако уходило в другом направлении, было невозможно. Ведь все подтверждается в конечном итоге опытом. Десятки раз мои сослуживцы находились в районе взрыва атомных и водородных бомб, приезжали на Опытное поле, когда земля еще прожигала резиновые сапоги.
      Многие офицеры жили не только в городке, но и какое-то время на пункте «Ша», удаленном всего лишь на пятнадцать — двадцать километров от эпицентра взрыва. Некоторые семьи жили на полигоне десять — тридцать лет, и никто не может сказать утвердительно, что кто-то из этих людей страдал лучевой болезнью. Среди равных мне по возрасту военных знакомых гораздо больше умерло тех, кто никогда не был на
      полигоне. И наоборот, я мог бы назвать много своих товарищей, которые неоднократно подвергались облучению, чаще и дольше других находились на зараженной местности, однако здравствуют и сейчас, пережив своих друзей, служивших в Москве. Это вовсе не означает, что радиоактивность совсем безопасна и ею можно пренебрегать.
      В Хиросиме и Нагасаки тысячи людей умерли от лучевой болезни, совершенно не пострадав от ударной волны и светового излучения; радиоактивный дождь отмечался на удалении сотен километров от эпицентров взрывов. У четверти женщин, перенесших лучевую болезнь, случились выкидыши. Еще у четверти родившиеся дети умерли в первый год жизни.
      Подобных бед на нашем атомном полигоне не было. Ни одно радиоактивное облако не прошло над городком атомщиков, ни одна автомашина, зараженная выше допустимых уровней, не могла проскочить через КПП без дозиметрического контроля. И все же полной безопасности гарантировать было нельзя.
      Радиоактивные вещества и испускаемые ими ионизирующие излучения не имеют цвета, запаха, а скорость их распада не может быть изменена какими-либо физическими или химическими методами, что затрудняет соблюдение мер предосторожности и ликвидацию проникших в организм мельчайших радиоактивных пылинок.
      Морозы с приходом нового, 1955 года усилились. Солнце светило ярко, однако ртутный столбик термометра за окном показывал днем более двадцати, а ночью до сорока градусов ниже нуля. В такие морозы на Опытное поле никто не выезжал: опасно в пути, да и надобности в этом не было. Правда, химики изредка ездили для уточнения уровня радиоактивного заражения земли под снегом, брали пробы самого снега, но результаты не обнародовали. Во всяком случае, зимой уровень радиоактивного заражения наших площадок был значительно ниже.
      Сектор радиоактивных измерений возглавлял опытный военный химик полковник Григорий Крылов. В его секторе было три отдела: радиационной разведки и безопасности, радиационно-химический и радиометрический. Названия говорят сами за себя. Сотрудников сектора у нас именовали «радиохимиками». Они постоянно знали уровень радиоактивного заражения Опытного поля не только в любой точке, но и на большом удалении от полигона. В лаборатории подполковника Е. С. Демента давались оценки тысячам проб. С точностью до многотысячной доли рентгена проверялись продукты питания, травы, грунт, ткани, горючее и так далее. Одним из поставщиков проб для лаборатории была группа тыла. Лабораторные данные мы помещали в отчетах.
      Крыловцев на полигоне знали хорошо. Один подполковник Н. С. Просянников чего стоил! Он возглавлял отдел радиационной разведки и безопасности. Смуглый как цыган, худой, очень строгий и немного крикливый. Бывало, остановит на контрольном пункте машину, будь в ней хоть генерал, и настойчиво:
      — Без спецодежды и противогаза не пропущу. Я отвечаю перед командованием за вашу жизнь!
      И никакие уговоры генерала повлиять не могут.
      Изредка зимой бывали на поле специалисты по автоматике и приборам из секторов подполковников В. В. Алексеева и В. И. Крылова. Они постоянно контролировали состояние своих сооружений, кабельную систему и приборы.
      Но большую часть зимнего времени офицеры полигона занимались изучением результатов испытаний, писали закрытые рефераты по заданию из Москвы и выполняли основную научно-исследовательскую работу (НИР) по теме «Действия войск и тыла в условиях применения ядерного оружия». Этой теме командование полигона придавало особое значение. Основными ее исполнителями были офицеры инженерных войск Е. И. Коршунов, М. В. Вершинин, И. Д. Асеев, В. И. Гришин, А. И. Садовников, И. И. Нарыков, И. А. Иванов, Н. Е. Сапухов, С. А. Врублевский и весь отдел вооружения полковника И. А. Горячева.
      Значительно позже многим из нас приходилось читать наставление по противоатомной защите войск и другие военные учебные пособия и видеть свои абзацы один к одному, хотя наших фамилий там не значилось. Работали мы с десяти до двенадцати, являясь точно к началу работы в корпуса пятого сектора. В стужу нас подвозили от жилого городка на автобусе, поскольку даже два километра преодолеть пешком было трудно. Два часа на перерыв — мы успевали пообедать и отдохнуть. Боже упаси опоздать на службу! У дверей стоял солдат, проверял пропуска, а в уголочке — дежурный по сектору или кто-то из начальства с блокнотом в руке. Опоздавших записывали, и список передавался самому И. Н. Гурееву.
      Были у нас, как и во всех воинских частях, дни командирской учебы, когда штудировали уставы и до хрипоты выступали на семинарах, тематика которых определялась Главным политуправлением Советской Армии и Военно-Морского флота.
      Было заведено ежемесячно проводить партийные собрания всего пятого сектора и по необходимости в низовых парторганизациях отделов, где таковые имелись.
      На собраниях мы критиковали условия быта на полигоне, подчеркивая, что наша работа равносильна выполнению боевой задачи, а обеспечивается далеко не по фронтовым нормам. Ученые-медики доказали, что людям, подвергающимся облучению, крайне необходимы молочные продукты, мед, икра, фрукты, но мы этого не видели. Летом молока не было, потому что мешала жара, зимой — мороз. Если молоко и привозили, то в виде мокрого снега, и выдавалось оно по списку матерям на грудных детей. Возмущение возрастало, когда мы видели, что для высокого руководства и ученых, приезжавших на полигон, всего было в избытке.
      В выходные дни, если не было сильного мороза и пурги, многие офицеры выезжали на подледный лов. Удавалось привозить крупных щук и окуней. Свежая рыба в «Лимонии» — деликатес.
      В первую зиму, когда приехали семьи многих новичков, Горячев, начальник нашего отдела, решил позаботиться о них и послал меня в командировку в Семипалатинск, чтобы я закупил на всех мясо, молочные продукты, фрукты, орехи. Все, что можно было приобрести на городском рынке, правда, втридорога.
      Заказов поступило много. Не имея опыта, с задачей я не справился. Цены на орехи мне показались слишком уж высокими. Свежие фрукты тоже не приобрел, боясь заморозить их. Да и базар в морозные дни беднее обычного. Решил купить только мясо. Присмотрел висевшую тушу. Мне сказали, что это молодой бычок, и я, не торгуясь, взял тушу целиком. Для удобства взвешивания и транспортировки попросил разрубить ее на четыре части. Закупил еще кое-что и вечером выехал домой. Началась пурга. На полпути машина врезалась в сугроб, и мы застряли. Попытки водителя пробиться оставались тщетными. Вся надежда на дорожников. Чтобы не сжечь до последней капли горючее, шофер периодически глушил мотор. Я задремал. Сквозь дрему услышал испуганный голос водителя Глухова:
      — Смотрите, товарищ подполковник, что это такое?
      Я открыл глаза и увидал множество зеленоватых огоньков. Они перемещались, приближались к нам.
      — Волки! — крикнул я. — Мясо учуяли. Заводи!
      Оружия у нас не было. Я стал хлопать дверцей машины, и огоньки исчезли. Но после того, как мотор переставал работать, волки появлялись опять. Так повторялось раза три. Потом сквозь тьму пробились лучи автомобильных фар. К нам подъехал самосвал. Все обошлось благополучно, если не считать огорчения моих заказчиков. Привезенная туша мяса оказалась старой коровой, и делить ее по справедливости было делом трудным. Посыпались упреки, в том числе и такой: «А еще окончил Военную академию тыла и снабжения…»
      Прошла яркая зима. Растаял снег, и на весенних болотцах в степи появилась перелетная водоплавающая дичь. Мы выезжали на охоту не только в выходные дни, но и вечером, после работы. Возвращались всегда с трофеями.
      После мая всем желающим выделили по сотке земли, и мы посадили овощи. Пожалуй, не было на полигоне другого места для свободного общения офицеров, невзирая на ранги, как на огородах. Вечерами, надев спортивные костюмы, мы выходили семьями на сельхозработы и трудились весело дотемна. Для удобрения
      почвы черпали прибрежный ил и носили его ведрами на грядки. О радиоактивности и разговоров не вели.
      Думаю, что берег Иртыша был свободен от радиации, как и сама вода, которую мы приносили для чая. Она была мягче хлорированной в водопроводе. Значительно большую опасность для Иртыша представляли бороздящие его катера, баржи, канализационные сбросы в Семипалатинске, Усть-Каменогорске, Павлодаре и других городах и поселках, в том числе и в нашей «Лимонии». В сибирскую реку стекали и растворенные удобрения, легкие частицы грунта, и весной вода становилась мутной, насыщенной химикатами.
      В Иртыше уже не было того изобилия ценнейших пород рыб — осетров, стерляди, нельмы, как в былые времена. В старицах, местами заросших травой, рыбы водилось больше, но в основном это были карась, окунь, щука. Дичь здесь уже не оставалась на лето, боялась людей. С увеличением машин не стало озер и речек, на берега которых не ступала бы нога охотника.
      Урожай на наших огородах созрел богатый, но воспользоваться им моей семье не пришлось. Мы получили программу испытаний, из которой явствовало, что намечается взорвать мощную водородную бомбу.
      Разбираясь с особенностями взрыва, главным образом с его последствиями, мы с Сердобовым решили, что оставаться семьям на полигоне небезопасно. И другие офицеры под разными предлогами стали отправлять детей с женами куда только можно.
      В начале лета врачи отметили у моей жены резкое падение гемоглобина. Никому не говоря, я мучился в догадках. Бывает так, что одни люди легко переносят даже большие дозы радиации, а на других действует незначительное облучение. Меня, например, не покидал фурункулез, и врачи связывали это с работой на ядерном полигоне.
      Приехавший на полигон с группой врачей доктор медицинских наук Поляков, с которым у меня завязалась дружба, посмотрев анализ крови жены, сказал решительно: «Немедленно отправить в санаторий и больше не рисковать, не привозить сюда». Он высказал предположение, что радиоактивное заражение могло произойти от невидимых частиц продукта распада, попавших с пищей. Такие частицы, не исключено, оказались и на мне, когда недалеко от Опытного поля на специальной площадке испытывались какие-то боевые радиоактивные вещества (БРВ).
      Несколько позже полковник Г. И. Крылов, тоже участвовавший в этих испытаниях, рассказывал, что промышленные отходы радиоактивных веществ в смеси с сильными кислотами были весьма опасны, уровень радиации их очень высокий, но как оружие они малоэффективны и сложны в изготовлении и применений. О БРВ в те годы писалось и говорилось так же много, как до войны о химическом оружии.
      От нашего полигона в испытаниях БРВ участвовало лишь несколько офицеров, в том числе и я. Ими занимались специальные группы исследователей, связанных с противохимической защитой. На меня возлагалась задача предоставить испытателям некоторые виды продовольствия и обмундирования и вместе с коллегами определить надежность защиты от БРВ продовольственной тары, упаковочного материала и мясных консервов в жестяных банках.
      Свои биомедицинские вопросы исследовали медики. А мой знакомый доктор медицинских наук Поляков, имя и отчество которого, к сожалению, запамятовал, насколько мне известно, интересовался процессом заживания костных переломов в условиях облучения и зараженности организма радиоактивными веществами. Работал он в тесном контакте с врачами нашего медико-биологического сектора, руководимого подполковником медслужбы В. Н. Правецким.
      Каждый день я выезжал на опытную площадку, где подрывались бомбы с БРВ. И неудивительно, если какую-то долю их я привез домой, хотя работал на площадке в спецкостюме, а в конце принимал душ.
      Внезапно возникла еще одна причина срочно поехать жене в Москву: я не успел по всем правилам забронировать квартиру, а в то время вышло какое-то постановление о том, что без соответствующего оформления документов выехавший из Москвы, даже на боевое задание офицер, лишается права на оставленное жилье.
      Мне удалось выхлопотать для жены путевку в Прибалтику. Договорились: если все будет благополучно, то во время отпуска в конце года я привезу их опять в «Лимонию».
      Мои выезды на четвертую площадку, где испытывались БРВ, продолжались. Однажды потребовалось лично удостовериться, насколько велик уровень зараженности выставленных образцов продовольствия. На мне тяжелый защитный противохимический костюм из прорезиненной ткани, закрывающий всего с головы до ног. Противогаз надел, когда подходил к площадке. Грубый ремень тяжелого ящика — дозиметрического прибора первого образца ДП-1 — оказался коротковат, и я не смог перекинуть его через плечо — пришлось повесить на шею. Придавив маску противогаза, он больно тянул зажатые волосы. Не представляю, как можно находиться и работать в таком костюме и противогазе несколько часов. Я чувствовал, как по мне стекает пот.
      До площадки, уставленной ящиками и коробками с сыпучими продуктами питания и отдельно — трехкилограммовыми банками с тушенкой, оставалось не более ста метров. Стрелка прибора покачивалась возле отметки 0,5. На такие уровни мы не реагировали. Лишь за двадцать метров до подопытного объекта уровень зараженности резко возрос.
      Едва приблизился к штабелям, как стрелка уперлась в правый край шкалы. Я переключил прибор на последний диапазон и ужаснулся: около 400 рентген смертельно опасно! Я немедленно отбежал назад на несколько метров, и прибор успокоил меня. Уровень оставался высоким, но неопасным. Минутное пребывание в зараженной зоне не грозило здоровью. Успел подсчитать: из двадцати банок свиной тушенки на площадке осталось только десять. Лисы, которых в степи было много, утащить не могли — банки металлические, покрыты густой смазкой, похожей на солидол. Тогда кто же взял?..
      Решил подойти поближе и как можно быстрее. Прибор опять зашкалило. Возле ног я увидел чугунный осколок, на котором лоснилась черная и густая, как деготь, жидкость. Это и было жидкое БРВ, способное долгий срок содержать смертельный уровень радиации. Взрыв бомбы с БРВ почти не разрушает объекты. Сохранив город, технику, завод, противник может убить множество людей несколькими каплями темной маслянистой жидкости, не имеющей запаха. БРВ не так-то просто обнаружить, не имея под руками прибора радиационной разведки. Сильное и коварное оружие. К сожалению, видимо, по причине секретности меня не информировали о свойствах средств, которые испытывали химики, поэтому мне пришлось оказаться в роли подопытного кролика.
      Осматривая выставленные предметы, я замерил уровни зараженности, но практической пользы от моих исследований не было, поскольку я не мог сделать верные выводы, не зная не только начинку бомб, но и методику их испытания. Сам способ исследования был слишком примитивен: выставил, осмотрел, сделал замер. А что дальше?
      Через несколько дней после завершения испытаний специалисты из подмосковного Загорска уехали, оставив зараженной большую площадь. Подразделение противохимической защиты с помощью бульдозеров, скреперов и другой техники основательно чистило местность. По полученным данным я составил отчет. Он был приобщен к копиям моих старых отчетов. У ядерного полигона другая задача. Испытание БРВ лишь, так сказать, сопутствующий эпизод.
      Территория четвертой площадки была огорожена тремя рядами колючей проволоки. Весной она покрывалась густой травой, и там было раздолье зайцам. Их никто не беспокоил до начала охоты. А потом заядлые стрелки проникали за колючую проволоку и без труда добывали русаков. Случаев отравления зайчатиной, как замечал бывший главный терапевт полигонного госпиталя полковник медицинской службы П.С.Пономарев, не наблюдалось. Мои сослуживцы, которые с аппетитом съели не одного русака с той площадки, трудились на полигоне по несколько лет, многие здравствуют и поныне. За семьдесят лет было и моему непосредственному начальнику Ивану Алексеевичу Горячеву, когда он скончался из-за болезни сердца. Он больше других охотился на зайцев на четвертой площадке. Быть может, не так страшен черт, как его малюют?..
      Куда же все-таки исчезли банки со свиной тушенкой? В тот же день, как стало известно о пропаже, я приказал построить солдат, готовивших площадку, и велел всем снять гимнастерки для контроля. Вдруг ребята употребили в пищу тушенку и теперь все поражены боевыми радиоактивными веществами.
      Приставляя зонд рентгенометра к животу каждого, я внимательно следил за стрелкой микроамперметра. Вероятно, некоторые солдаты имели незначительные следы заражения кожного покрова. Прибор показывал тысячные доли рентгена, но, обеспокоенный даже этим, я отобрал ребят, у которых прибор показывал степень заражения несколько больше, и приказал немедленно направить их в госпиталь. Мы испытывали консервы в открытом и закрытом видах при атомном взрыве, их радиоактивность долгое время оставалась высокой. Все, кто ел консервы, обязаны срочно пройти спецобработку.
      Командир взвода смутился:
      — Ели все. И я тоже. Подогрели на костре вчера вечером… Жаль было губить такое добро. Оставили десять банок, их вполне достаточно…
      Вблизи опытной площадки прибор показывал высокий уровень гамма-фона, поэтому показания степени зараженности солдат могли быть неточными. Но после душа в дезактивационном пункте, развернутом военными химиками по всем правилам, показания приборов уже не тревожили ни меня, ни специалистов службы радиационной безопасности.
      В дальнейшем испытания БРВ на полигоне не проводились. Участок земли, где применялись боевые радиоактивные вещества, так и остался за колючей проволокой. Насколько он был опасен? Неспециалисту в этой области судить сложно, но показателен такой случай.
      В районе аэродрома после тех испытаний захоронили небольшие контейнеры и даже собранные осколки бомб, начиненных БРВ. Через пять — шесть лет строителям потребовалась металлическая арматура, и кто-то вспомнил о той «могиле». Решили вскрыть ямы и достать нержавеющие, не поддающиеся кислотам емкости. Полковник Крылов, ставший заместителем начальника полигона по научной работе, санкционировал этот поиск с условием тщательного анализа всего того, что было захоронено. Проверка показала: емкости и все другое, что при захоронении было сильно загрязнено радиоактивными веществами, стали совершенно безопасными. Время — лучший дезактиватор.
      Закат солнца в степи рисует на безоблачном небосводе ярко-красные, с золотистым отливом, сполохи. Кажется, что где-то далеко за горизонтом раскаленные огненные шары упали на землю и никак не могут остыть. Если бы художник изобразил на полотне картину такого заката, то люди, не бывавшие на казахстанских просторах, вряд ли поверили бы, что такое возможно в природе. Кто-то сказал мне, что раньше, когда не испытывали атомные бомбы, такого причудливого зрелища он не наблюдал. Во мне они будили необъяснимую тревогу.
      Любуясь закатом возле фонтана перед штабом, я не заметил, как подошел ко мне начальник отдела. Разговорились. В такие минуты узнаешь о людях то, чего они не скажут, считая неуместным, на рабочей площадке. Я узнал, что наш командир Гуреев прошел службу от командира огневого взвода до командира части. До войны окончил Военную электротехническую академию, был оставлен преподавателем. Иван Николаевич участвовал в войне с Финляндией и с первых дней — в Великой Отечественной.
      Гуреев — один из создателей заградительного электризованного щита под Москвой в 1941 году. Десятки километров опутывали провода, по которым пропускался ток высокого напряжения. С должности начальника электромеханического факультета он приехал на ядерный полигон и, руководя пятым сектором, одновременно был заместителем начальника полигона по науке. В 1956 году возглавил полигон. Получил звание генерал-лейтенанта.
      И несловоохотливый обычно Горячев рассказывал, что его во время учебы в артиллерийской академии приглашали сниматься в роли гренадера-богатыря. Потом узнал, что Горячев воевал под Сталинградом, дошел до Берлина, имел пять орденов, еще в войну стал майором. Не ведал я тогда, что он был болен и в сорок пять лет будет уволен по этой причине. Мало знали мы друг о друге…
      Не помню случая, чтобы на полигоне кто-то пожаловался медикам на повышенную дозу радиации. Может, потому, что жаловаться было небезопасно.
      Пришел я как-то в поликлинику полигона и говорю женщине-врачу:
      — У меня температура, потому что сегодня получил много рентген.
      — Замолчите немедленно! — возмутилась эскулапша. — Я не знаю никаких ваших рентгенов, не знаю, где вы были и чем занимались. Это не мое дело. У вас грипп…
      — Да нет у меня гриппа. Поверьте, я был сегодня в опасной зоне и что-то почувствовал неладное. Температура, поташнивает…
      — Мне запрещено говорить об этом. Если вы даже облучились, я обязана записать, что у вас грипп. Как и вы, я давала подписку.
      На следующий день, проходя мимо жилого дома, я увидел на балконе ту женщину-медичку. Она смотрела в бинокль в сторону Опытного поля. Из комнаты слышался мальчишеский голос:
      — Мама, я же тебе сказал, что сегодня атомного взрыва не будет…
      Выходит, многое она знала, за исключением того, чем и как помочь больному, получившему высокую дозу радиации. Но не медики были повинны в том, что не могли оказать действенную помощь людям, пострадавшим от атома. И даже не секретность ограничивала их лечебную практику. Проблема исцеления от лучевой болезни не только в те годы, но и теперь, как свидетельствует Чернобыль, не решена.
      Тягостный разговор с начальником пятого сектора.
      — Сожалею, но вынужден передать на вас дело военному прокурору, — ошеломил меня полковник Гуреев. — По вашей вине несколько солдат с сильными ожогами от боевых радиоактивных веществ отправлены на лечение в московский госпиталь.
      — В чем же моя вина? — удивился я.
      — Вы испытывали БРВ, заразили солдатское обмундирование, надетое на чучела, и бросили в поле. Солдаты надели это обмундирование на себя и сильно пострадали. Не убрав зараженные объекты, вы уехали отдыхать…
      Мне стоило больших усилий отвечать спокойно:
      — Я не разрабатывал и не испытывал БРВ, даже не знаю о поражающих свойствах этого оружия. Испытывали его специалисты-химики. К тому же я не испытывал и обмундирование, не выставлял манекены. Получив около сотни комплектов обмундирования, в соответствии с вашим приказом, я все это выдал под расписку химикам. А когда они закончили работу, потребовал от них акт о том, что зараженное обмундирование уничтожено. Акт у меня в сейфе. Продовольствие, которое я выставлял на площадке, сжег лично и убежден, что ни один сухарь, ни одна банка консервов не остались в поле.
      — Хорошо, — словно точку поставил Гуреев.
      Выяснилось, что солдаты получили ожоги не боевыми радиоактивными веществами, а кислотами, составлявшими один из компонентов начинки бомбы. Жизнь и здоровье их вне опасности. Просто парням не хотелось носить истлевшие гимнастерки, вот они и обновили свое обмундирование.

      В 1955 году в серию испытаний из пяти атомных зарядов были включены две сверхмощные термоядерные бомбы, в том числе одна мегатонного класса. Первый взрыв водородной бомбы состоялся 20 августа 1953 года, о чем сообщалось в печати. И хотя американцы взорвали водородное устройство годом раньше, оно было огромное, с двухэтажный дом, и для транспортировки не приспособлено. У нас же готовились сбросить бомбы с самолетов и взорвать над землей. На полигоне опасливо поговаривали, что могут быть тяжелые последствия, хотя один из «отцов» нашего водородного оружия академик А. Д. Сахаров значительно позже, в 1990 году, скажет: «Мы как-то не думали, что это представляет большую, крайне большую опасность…»
      Об условиях взрыва и мощности бомбы знали только ее создатели и члены Государственной комиссии, назначавшиеся правительством СССР на каждую серию испытаний. В ее состав входили представители министерств среднего машиностроения, обороны, здравоохранения, Академии наук СССР. Начальник полигона и представители Минздрава имели право не соглашаться с решением о проведении взрыва при малейшей вероятности нарушения основного условия его проведения — абсолютной безопасности населения. Их слово было окончательным.
      Комиссия решила оповестить население всех прилегающих к полигону районов о мощном взрыве и организовать вывод людей из домов. Служба особого режима запротестовала — нельзя разглашать военную тайну. На это заявление академик Я. Б. Зельдович бросил реплику:
      «Когда Семипалатинский аэродром оцепляют колючей проволокой и прекращаются полеты самолетов, жители уже знают: готовится атомный взрыв. И как только появляется бомбардировщик в сопровождении истребителей, они забираются на крыши и ждут взрыва…»
      Вопрос решили положительно.
      Для прогнозирования возможного радиоактивного заражения местности и параметров ударной волны привлекли крупнейших специалистов страны. Метеослужбу полигона усилили ведущими знатоками в этой области.
      Жилой городок пополнился командированными, среди которых много было людей в гражданском. Приехали генералы и офицеры из 12-го Главного управления Генштаба генерал-полковник В. А. Болятко, из штабов и НИИ родов войск и служб Тыла Вооруженных Сил. В нашу научную группу тыла прибыли специалисты, уже имеющие некоторый опыт исследовательской работы на полигоне: А. И. Никулин, П. Н. Сергеев, П. И. Чесноков, А. Н. Носков, Ю. Н. Гвоздиевский, Н. С. Макаренко, Г. З. Братякин, И. А. Перцев.
      Площадки в основном уже были подготовлены, но поскольку мы знали, что намечается термоядерный взрыв, предстояла дополнительная работа. Дорожники с помощью солдат инженерного батальона построили несколько участков автомобильных и железных трасс. Продовольственники, прислав заблаговременно целый вагон пищевых продуктов, хотели испытать всевозможную тару.
      Прибыли десятка два походных кухонь и семь новеньких армейских хлебозаводов. Они должны быть на поле в рабочем состоянии: с мукой, тестом, хлебом. Получили большие термосы, котелки, несколько тысяч упакованных в плотную оберточную бумагу сухих пайков. В них сухари, банка мясных консервов, каша-концентрат, соль, сахар, галеты.
      Испытателей горючего и смазочных материалов встречали колонны бензовозов с жидким топливом. Привозили нефть, керосин и смазку в бочках. Объем подготовки предстоял колоссальный: заполнить на шести площадках цистерны, резиновые резервуары емкостью четыре и восемь кубических метров, трубопроводы, отрегулировать работу перекачивающих станций, залить четыре открытых бетонных хранилища нефтью, разместить много бочек с горючим в построенных складах и на открытых площадках. Результаты испытаний нефтепродуктов во всевозможных емкостях и в различных складских условиях требовались не только военным, но и всему народному хозяйству.
      Служба вещевого снабжения доставила на полигон не менее вагона обмундирования, тканей, снаряжения, обуви. Все выставлялось в полуподземных хранилищах, в палатках и под открытым небом. Солдаты сделали несколько сот манекенов в соответствии с утвержденной программой испытания.
      Пожалуй, ни одна научная группа не оказала столько материальной помощи полигону, как наша, тыловая. Ценные излишки материальных средств мы передавали на склады, а все пришедшее в негодность и захламляющее хранилища забирали для испытаний и списывали по акту. В этом нам большое содействие оказывал ветеран полигона начальник отдела тыла подполковник И. Е. Кудрявцев. Ему довелось быть первым начальником отделения Опытного поля еще в 1947-1948 годах.
      Но самую существенную услугу всему населению полигонного городка мы оказали случайно. Офицер Центрального продовольственного управления, прибывший к нам на период испытаний, поинтересовался как-то:
      — Что же будет с моими хлебозаводами после взрыва?
      — Думаю, что мы не найдем даже обгоревшие печи, — высказал я предположение. — И на пятьсот метров, и на два километра от эпицентра взрыва размещать подобные агрегаты нецелесообразно. Останется отметить в акте лишь двумя словами: «Полностью уничтожены». Более разумно — ставить манекены. А для полигона один завод пригодился бы. Хлеб у нас совершенно непропеченный. Неужели нельзя один завод пустить в городке?
      — Почему же нельзя? — удивился испытатель. — Вы начальник научной группы, решайте.
      — Предлагаю вместо хлебозаводов поставить на пятидесяти- и двухсотметровых дистанциях разбитые автомашины, — сказал я. — Убежден, что они полностью исчезнут. Следовательно, исчезнут и хлебозаводы. Прочность их агрегатов примерно равная.
      Я убедил специалиста по выпечке хлеба, что мы не совершим преступления, если один его объект не поместим почти в эпицентре, как это записано в программе, поскольку на таком близком расстоянии даже танки в этот раз не выставляются.
      Начальника полигона убедить было сложнее. Он не решался нарушить программу. Но когда я уходил из кабинета, генерал крикнул вдогонку:
      — Делай как хочешь!
      Через два дня жители гарнизона ели вкусный хлеб двух сортов.
      Забегая вперед, скажу, что прогноз оправдался: от армейских хлебозаводов даже на более удаленной площадке мы не нашли ничего…
      Подготовка Опытного поля к испытаниям водородной бомбы требовала больших усилий всех научных групп и военных строителей. Подземные и полуподземные сооружения, участок метро, жилые дома и корпуса промышленных зданий, землянки, траншеи оснащались специальной аппаратурой замера ударной волны, светового, электромагнитного и теплового импульсов, наведенной радиации и радиоактивного заражения. Помимо этого на поле ставились вышки, строились подземные приборные сооружения, где устанавливались автоматические средства сигнализации, записывающие устройства, датчики, приборы для фиксации параметров ударной волны, прокладывался кабель — в общем итоге на сотни километров. И что ни группа, то свои особенности и трудности. Каждый из нас без преувеличения головой отвечал за качество работы.
      Множество обстоятельств учитывалось при размещении на площадках подопытных животных. Они выставлялись за несколько дней до взрыва. Требовалось установить, отчего погибает или заболевает животное, какая возникает степень травм, заражения, ожогов и при каких условиях. Нужно было точно знать уровни давления, зараженности и температуру на площадках во время взрыва и многое другое. Трудились офицеры по двенадцать — четырнадцать часов в сутки, не зная выходных, не видя семей все лето. «Расслаблялись» кто как умел.
      «Сухой закон», введенный на целине, повсеместно нарушался, спекулянты набивали карманы. В деревнях началось самогоноварение, изготовление вин, от которых болели и даже умирали. Под разными предлогами посылались машины за сотни километров для покупки водки. И в то же время гнили и терялись при перевозках тысячи тонн зерна, которое, если уж на то пошло, могло бы использоваться для производства пива и кваса на месте в любом количестве.
      Был запрет на продажу винно-водочных товаров и в нашем закрытом гарнизоне. Все равно привозили и пили по каждому поводу и без повода, особенно зимой. А высокое начальство и ученые-атомщики после удачных испытаний устраивали шикарные банкеты и пили, конечно, не только минеральную.
      Были и курьезные случаи. Звонят с КПП самому начальнику полигона:
      — Офицер везет в машине два ящика коньяка!
      — Все о столб! — сердится генерал и кладет трубку. Через минуту опять звонок, того самого офицера:
      — Товарищ генерал, я по вашему приказанию закупил для особого мероприятия коньяк, а меня не пропускают…
      — Дай трубку начальнику КПП!.. Пропустить офицера!
      — Есть, товарищ генерал! А бутылки с коньяком мы уже разбили о столб…
      На Опытном поле для испытательных целей было построено, как я уже писал, несколько жилых домов и промышленных корпусов, хотя в гарнизоне офицерам жить было негде. А служащие размещались поодаль от городка в глинобитных тесных бараках без всяких удобств. К подобному мы «привыкли».
      К моему удивлению, председателем приемной комиссии по приемке подопытных бытовых зданий назначили меня. Я никогда не участвовал в подобных делах, но возражать не положено. К тому же здания будут разрушены, и погрешности в их качестве не так страшны, как-нибудь справлюсь с заданием.
      В назначенное время выехал на Опытное поле. В новых домах не все квартиры отделали «под ключ» — на каждом этаже лишь по одной — две, но сделано хорошо. Жить бы в тех квартирах… Полы паркетные, обои красивые, большая кухня, туалет, ванная — все, что необходимо для жильцов. Даже балконы и подвальные кладовки.
      За жилые дома я поставил оценку «отлично». Строители довольны, они получат премии. Посмотрел я и новый участок подопытного метро. Там работала другая комиссия при участии самого начальника полигона. Я доложил генералу Енько, что дома приняты.
      — Ну, как оценил?
      — Отлично! — ответил я. — Много труда затрачено.
      — Щедрый! Плохо построили. Дома с искривленными стенами… Двойку бездельникам! — вслед за этим последовали крепкие выражения.
      — Товарищ генерал, пощадите! — стал умолять командир строительного батальона. — Мы ночи не спали, днем жарились, глотая сами знаете какую пыль. Все равно разрушите. Не занижайте оценку!
      — Ладно. Не ной. Тройку за все объекты, и только потому, что этот молодой подполковник уже объявил вам завышенную оценку. А насчет разрушения — для того и строим. Но чтобы сделать точный научный вывод, объекты должны быть безупречны.
      Нужно было видеть, как засияли глаза строителей за тройку. Премии хотя и не дадут, но не заставят переделывать, как случалось не раз. Да и некогда переделывать — сроки уже поджимают.
      В дурном настроении я возвращался в городок. Напрасно обидели строителей. Мне было очень жаль людей, которые строили дома не для радости, а для уничтожения. Пора бы моделировать испытания, зачем тратить зря средства?
      Решил проэкспериментировать на своих площадках. Наряду с многочисленными образцами обмундирования, емкостями горючего и тоннами продовольствия выставил лишь небольшие кусочки тканей, открытые банки и бидончики с горючим, а также небольшие упаковки с продовольствием. В несколько бочек, совершенно одинаковых с теми, в которых был керосин, приказал залить воду. В некоторые ящики вместо макарон и печенья насыпали опилки, сухари. Да и манекены не все одели полностью, а лишь нашили на них клочки тканей. Огромная экономия, а результат будет тот же. Если сгорит лоскут, значит, то же самое произойдет и со всем обмундированием. Если воспламенится банка с горючим, то при таком же световом импульсе вспыхнет и разлитый возле цистерны керосин.
      В мастерской изготовили металлические рамы для натягивания тканей и клетки. В одни положили порцию продуктов питания, а в другие — банки с горючим. Железные клетки и рамы понадобились не только ради удобства размещения и сохранности подопытных образцов, но и для крепления их к металлическим штырям, чтобы не унесло взрывной волной.
      Заканчивались наши последние приготовления. Просочились сведения, что мощность ожидаемой водородной бомбы эквивалентна миллиону тонн тротила. После ее взрыва мы не сможем собрать на площадках подопытные образцы техники, имущества и продовольствия. Зато убедимся, что вблизи уцелеть ничего не сможет.
      В полной готовности находились и все другие научные группы отдела вооружения. Коллеги Михаила Казакова выставили на нескольких дистанциях пушки, гаубицы, минометы, боеприпасы. Танкисты Михаила Орлова пригнали своим ходом боевые машины и ремонтные летучки. Танки — последних образцов. Одни расположили в укрытиях, другие — на открытой площадке, обращенные к эпицентру лобовой броней. В танках находятся манекены, поместят в них и животных.
      Авиационная группа Бориса Волкова отбуксировала на поле истребители и бомбардировщики. Прибывший из Москвы генерал-майор авиации Б. П. Захаревский внес изменения в расстановку самолетов. С ближних к эпицентру взрыва площадок технику отодвинули подальше. Один транспортный самолет был поставлен на отдельной площадке, он оказался подопытным чисто случайно. В его салоне по небрежности было разлито несколько капель БРВ, которое испытывалось на четвертой площадке. Дезактиваторы предприняли все меры, но не смогли снизить высокий уровень зараженности самолета, и тогда командование приняло решение поставить его под удар и списать. Своя рука — владыка.
      Морская группа моего соседа по квартире подполковника Василия Сердобова выставила лишь некоторые объекты береговой обороны и базовых сооружений, хорошо оснащенные измерительными приборами.
      Подготовились и другие сектора и отделы: инженерный, автоматики, оптического наблюдения, радиоактивного заражения, электромагнитного излучения, биологические (медицинский и ветеринарный), светового излучения.
      Полигон — большой научно-исследовательский комплекс, и в испытаниях так или иначе участвовали и другие люди и подразделения. По своим планам, но в общих интересах трудились все: штаб, отделы обеспечения и обслуживания, госпиталь. Всегда на дежурстве находились связисты.
      Мой хороший друг — связист В.С.Титов, в ту пору подполковник, постоянно был на колесах. В штабе его не застать. Он успевал за день побывать и на Опытном поле, и на удаленных «точках» вне территории полигона, где тоже должна бесперебойно действовать телефонная или радиосвязь. Улыбчивое округлое лицо, блондинистые вьющиеся волосы, по которым можно было издали узнать Валентина за рулем «газика». Он имел водительские права и часто, пользуясь личным знакомством с командиром автобата, брал машину из резерва без водителя. Титов вечно куда-то торопился, всегда у него не было минуты, чтобы поговорить с товарищем.
      — На пределе… Во! — кричал он и, улыбаясь, проводил ребром ладони по шее.
      Во время испытаний многими группами руководили прибывшие генералы и офицеры — начальники шестых отделов штабов видов и родов войск, ученые научно-исследовательских институтов. Это оправдывало себя. Они готовили программы испытаний, и полученные сведения о новом оружии были нужны им для составления инструкций, написания ученых трудов. Поскольку мой связист В.Титов начальник генерал В.А.Чистяков на полигон не приезжал, группу тыла на испытаниях возглавлять приходилось мне.
      Несовершенство научной работы на полигоне, на мой взгляд, заключалось в том, что не было прочных исследовательских контактов между всеми отделами и группами. Ученых-атомщиков, к примеру, не интересовали вопросы противоатомной защиты. Их задача — испытание вещества и конструкции бомбы, кто-то из них занимался средствами доставки, то есть способом применения оружия. А поэтому они взаимодействовали только с теми специалистами, которые обеспечивали средства автоматики и измерения поражающих свойств ядерного «изделия». Все, что выставлялось и испытывалось на площадках, их могло привлечь лишь с одной целью: насколько сильна бомба?
      А нас, готовивших объекты и поле, интересовало все, что относилось к противоатомной защите войск, тыла, населенных пунктов, людей, животных. Наш отдел тыла никакими приборами, кроме дозиметров, не обеспечивался. Подопытных животных мы тоже не выставляли, но медицинская и ветеринарные группы имели право размещать их в наших сооружениях и кабинах машин, не информируя нас о результатах. Вот и получалось: мы, фиксируя, что сооружение пострадало, не могли точно сказать о его пригодности для защиты людей. В лучшем случае писали ориентировочно, например, так: «Манекены в складе не повреждены. Баран, находившийся в укрытии, жив». Но мы не знали, что этот баран получил высокий уровень радиации и ослеп. Правда, мы имели знакомых ветеринаров и кое-что узнавали.
      Однажды из Москвы приехал специалист по лечению костей и костного мозга. Он привез круглые банки для транспортировки костей подопытных животных. Как-то врач пригласил меня к себе в гостиницу на ужин. Вытащил из портфеля бутылку марочного вина, достал из холодильника большую жестяную банку, похожую на те, в которые он собирал кости, и стал выкладывать ложкой небольшие консервированные почки. Я понимал, что привезенные из столицы консервы хорошая закуска, но есть их не мог.
      Доктор протер очки и поинтересовался:
      — Что же вы не попробуете почки? Или думаете, что я их вырезал у подопытных псов?
      — Не ем консервированные продукты, — сочинил я.
      Итак, Опытное поле к взрыву водородной бомбы было подготовлено. В «Лимонии» появился сам Игорь Васильевич. Утром, когда мы с Сердобовым шли в столовую, он прогуливался в сопровождении пятерых в штатском.
      — Как ты думаешь, — спросил меня Сердобов, — если бы не было на белом свете Курчатова, занесло бы нас на этот дикий брег Иртыша?
      — Думаю, нашлись бы другие ученые, и атомная бомба появилась бы у нас непременно. Все течет закономерно, как Иртыш.
      — А нас тащит и крутит, как вон ту корягу, — усмехнулся Сердобов, показав на плывущий тополь, который упал в реку вместе с корнями. В быстром потоке он крутился, нырял под воду и снова выплывал, словно пытался выбраться из мутной круговерти.
      Я узнал рядом с Курчатовым только одного — В. А. Малышева, поскольку видел его на снимках в газетах среди руководителей партии и правительства. Я знал, что он министр среднего машиностроения, а почему среднего — не представлял. Но известно было, что для «сред-маша» правительство денег не жалеет.
      Вячеславу Александровичу Малышеву тогда было немногим за пятьдесят. Через два года его не стало. Говорили, что он умер в результате неоднократного облучения, — кто же в то время мог сказать правду для печати?
      Малышев был профессионал своего дела. Прошел должности инженера, конструктора, главного инженера, директора завода. В 1939 году, став наркомом тяжелого машиностроения, а в Великую Отечественную — наркомом танковой промышленности и заместителем Председателя Совнаркома СССР, он приобрел обширный технический кругозор и размах крупного государственного деятеля.
      Велики заслуги Малышева в создании и развитии атомной промышленности. В испытаниях ядерного оружия он принимал самое активное участие. Вместе с Курчатовым руководил сборкой узлов подрыва бомбы, вникал в различные проблемы. Вячеслав Александрович имел воинское звание генерал-полковника инженерно-технической службы, но на полигон приезжал в гражданской одежде.
      Нам, начальникам групп, и тем более простым научным сотрудникам государственные деятели и крупнейшие ученые были недоступны. И нужды в общении с ними у многих из нас просто не возникало. Лишь однажды И. В. Курчатов приехал на одну из моих площадок с полковником Бенецким. Я слышал, что Курчатов — трижды Герой Социалистического Труда, генерал-полковник, и, докладывая, назвал его генералом. Тут я маху дал.
      — Какой я генерал? — прервал он, улыбаясь. — Хотя, впрочем, в молодости мои однокашники называли меня генералом за то, что я покрикивал на них…
      И еще однажды довелось вблизи увидеть Игоря Васильевича — на заседании перед испытаниями, когда начальник полигона и авиационный командир докладывали о готовности к «Ч.». Тогда же я узнал, что светловолосый, со вздернутым носом человек, сидевший недалеко от меня в накинутом на плечи сером пиджаке, Андрей Дмитриевич Сахаров. Я обратил внимание, как он сначала писал правой рукой, потом — левой. Больше я не видел его на полигоне.
      На том совещании синоптик высказал сомнение о направлении ветра. И. В. Курчатов тут же сказал одно слово: «Перенесем!»
      Наконец пришло время испытания. С округлой высоты до центра Опытного поля, над которым должна взорваться водородная бомба, около двадцати километров. На обратном склоне возвышенности расположились эвакуированные с пункта «Ша» комендантская рота, хозяйственники, здесь же машины с имуществом. Вывезли с «Ша» все, даже двери и рамы. Ближе к вершине — небольшие группы офицеров по особому списку, им предстояло выехать на Опытное поле первыми после взрыва.
      Вдруг на большой скорости подкатила «Победа». Из нее торопливо выскочил и подбежал ко мне полковник.
      — На твоей площадке люди? — сердито вопросил он.
      — Быть этого не может, — ответил я уверенно. — Мои все в положенном месте.
      — Едем! — взволнованно потребовал полковник.
      За два — три километра я увидал в бинокль расставенных манекенов.
      — Вы о тех, которые возле кухни? — спросил я, передавая бинокль полковнику. — Стоят, голубчики, там, где им положено.
      — Да, как раз на этой площадке с КП заметили людей. Я говорил, что манекены, а они… Разворачивай! Предупреждать надо… Гони! — приказал полковник водителю. — Иначе попадем под взрыв.
      На оборудованном подземном КП начальства не было, но кто-то там находился, имея связь с руководством, расположившимся в нашем пятом секторе.
      Опытное поле не было безжизненным. Где-то жалобно тявкали собаки, слышалось блеяние баранов. Из-под колес взлетали жаворонки. Что они ищут на дорогах? Видимо, там, где нет растительности, легче найти зернышко, занесенное ветром.
      Осенний день был пасмурным и холодным. Ночью выпал снег, чуть-чуть прикрыв землю. Он лежал белыми лоскутами там, где имелся травяной покров, и уже растаял на дороге и оголенных полянах. Распалили костер.
      вершину возвышенности, с которой в ясную погоду хорошо видно Опытное поле, заняли москвичи из киносъемочной группы. Им не повезло: видимость плохая, поле не просматривалось. Киношникам расстелили брезентовый тент, снятый с грузовой автомашины.
      Кто был в комбинезонах, кто в овчинных полушубках, а кто и в своих теплых куртках. Мы — группа офицеров полигона и некоторые специалисты из Москвы — все в комбинезонах из плотной плащ-палаточной ткани с капюшонами, в резиновых сапогах. Мне досаждал фурункул на ноге. Дома я едва надел яловые сапоги и решил не переобуваться, но резиновые сапоги взял. Они лежали в машине. На голове — шапка-ушанка. Резиновые перчатки почти никто не брал. Я надел меховые рукавицы. Многие офицеры кажутся толстоватыми и неуклюжими, потому что комбинезоны натянули на свое обмундирование, а сверху еще надели шинели или полушубки. Некоторые, в том числе и я, взяли комбинезоны побольше размером и надели их поверх полушубков. Тепло и полная гарантия: пыль не проникнет к телу.
      Однако больше нам угрожали не радиоактивная пыль, а ударная волна и световое излучение, поскольку мы находились слишком близко к предполагаемому эпицентру. А вдруг летчики промахнутся? С высоты свыше десяти километров это вполне возможно, тем более что бомба будет спускаться на парашюте. Неожиданно подует посильнее ветер в нашу сторону, и окажемся мы «подопытными». И все же не думали о таком трагическом повороте. В те минуты я испытывал такое же чувство, как на фронте перед началом артиллерийской подготовки атаки. Легкий озноб и полная отрешенность: будь что будет.
      Все мы, примерно человек тридцать, так и держались на середине пологого ската. Автомашины — легковые, грузовые и один автобус — были поставлены словно в парке — рядком внизу склона. Возвышенность прикрывала нас со стороны Опытного поля. При наземном взрыве это надежная защита. А когда мощный воздушный? Настроение у всех внешне бодрое, курильщики травились сигаретами и рассказывали анекдоты, иные молча грелись у костра. Состояние каждого из нас выдавала озабоченность на лицах. О взрыве, об опасности — ни слова.
      Я со своим заместителем полковником Сергеевым приехал на передовой пункт ожидания (иначе его и не назовешь) на маленьком «газике» рано утром. Сергеев во всем полагался на меня, уже получившего опыт испытаний атомного оружия на полигоне. Несколько позже прибыли на грузовом автомобиле специалисты служб и штаба тыла, исследователи Петр Чесноков, Александр Никулин, Юрий Гвоздиевский, Александр Носков, Иван Перцев, Григорий Братякин. Чуть дальше, на склоне соседней высотки, находились люди, эвакуированные с пункта «Ша». Там тоже жгли костры.
      Район размещения не был оборудован в инженерном отношении. Значительно дальше от нас, на полпути к городку, находилась невысокая смотровая площадка, куда выехали некоторые прибывшие из Москвы генералы и офицеры. Возглавлял эту группу генерал — лейтенант В. Ж. Малютов.
      Главный маршал артиллерии М. И. Неделин, И. В. Курчатов, Е. П. Славский, Ю. Б. Харитон, А. Д. Сахаров и другие ученые, генералы и офицеры из Москвы и командование полигона расположились на временном КП в крайнем в сторону поля здании нашего научного городка «О», где размещались отделы, лаборатории, виварий и мастерские пятого сектора. Для командования и ученых подготовили комнаты, обращенные окнами к Опытному полю. Рамы были сняты, из помещения все вынесено. Неделин и Курчатов находились вместе в комнате с аппаратами связи с аэродромом и самолетом-носителем, основным КП и Москвой.
      Взрыва с утра ожидали Н. С. Хрущев и министр обороны Г. К. Жуков.
      Рядом с домом — смотровая трибуна под крышей. Ее заняли некоторые ученые и генералы. Удобно сидя в креслах, можно было бы наблюдать за картиной взрыва в ясную погоду. А что увидишь в пасмурный день на расстоянии семидесяти километров?
      К встрече взрывной волны огромной разрушительной силы заблаговременно подготовился и наш жилой городок. Солдаты укрепили клиньями и распорками раскрытые двери и окна, поставили в небольшой низине палатки, в которых на случай дождя и ветра могли укрыться выведенные из дома люди. Все жители заранее были предупреждены о времени и месте сбора.
      Возле каждого здания выставили охрану, и целостность содержимого в квартирах гарантировалась.
      Воду и свет в городке отключили. Детей с родителями отвели в подвальные помещения госпиталя. Там просторно, тепло и, как были уверены, безопасно.
      Во все населенные пункты, расположенные ближе двухсот километров от полигона, выслали офицеров. Они предупредили жителей, чтобы с 8 часов утра и до взрыва, который произведут «в целях народного хозяйства», все вышли из своих домов в указанное место.
      За безопасность населения отвечал заместитель начальника штаба полигона полковник Г. И. Князев. В его подчинение выделили более ста офицеров из подразделений полигона и некоторых военных округов.
      Соблюсти полную секретность испытания водородной бомбы было невозможно. Знали далеко окрест о происхождении грома в ясный день. В одном из аулов казашка родила девочку в тот момент, когда однажды прогремел взрыв. Отец назвал дочь Атомгиль — «атомная девочка».
      6 ноября над Опытным полем уже была взорвана «малая» водородная бомба на большой высоте. На площадках ничего не выставлялось, и многие из нас не знали, что взрыв был водородный. До жилого городка докатилась ударная волна, но никаких разрушении не произошло. Нисколько не пострадал и пункт «Ша», а до него всего лишь семнадцать километров от эпицентра взрыва. Зато в Усть-Каменогорске не только слышали взрывы. Там пострадали некоторые постройки, кое-где повылетали стекла из рам. Это насторожило ученых. Такое аномальное явление было вызвано отражением ударной волны от верхних слоев атмосферы. В дальнейшем оно могло оказаться пагубным при мощном взрыве.
      Как определить место прихода отраженной волны? Сложными, но вполне обоснованными расчетами занялся молодой военный инженер Г.Ф.Зорин, работавший под руководством академика М.А.Садовского. Расчеты имели большое значение при определении момента взрыва для очередного испытания термоядерного оружия. «Малый» взрыв 6 ноября послужил не только репетицией, но и предупреждением об опасности мощного.
      Намеченный на 18 ноября, он был отменен в тревожной обстановке. Самолет с водородной бомбой находился уже в небе, когда синоптики доложили, что потоки воздуха в верхних слоях атмосферы изменили направление. Комиссия приняла решение посадить самолет. Конструкторы бомбы заверили, что это неопасно: взрыва не произойдет даже в том случае, если самолет упадет.
      Через каждые пять минут на командный пункт поступали сведения о самолете. Наконец-то он сел на Семипалатинском аэродроме.
      Лишь 21 ноября метеорологическая обстановка позволила поднять самолет-носитель в небо, но опять что-то тревожило руководителей испытаний, и время взрыва оттягивалось.

      Ровно в три часа дня из черного ящика, укрепленного на металлическом штыре, послышалось:
      — Внимание! Самолет на подходе к цели!
      Сразу наступила тишина. Некоторые офицеры засуетились, выбирая место, где удобнее лечь, хотя никто не подавал команды ложиться. Неподалеку находилось убежище в виде длинного окопа в полный рост, перекрытого бревнами и слоем земли.
      — Как лучше: остаться здесь или пойти на высоту и наблюдать оттуда? спросил полковник Сергеев.
      — Там делать нечего, — ответил я. — Видимость плохая, «гриб» не будет виден. А тряхнет посильнее, чем здесь, ложитесь вниз лицом.
      Об этом я знал уже не по книгам и газетным статьям. Ударная волна — мощное движение воздуха, напоминающее накат морского вала. Даже за металлическим столбом от нее не спасешься: площадь защиты мала. Волна затекает и внутрь помещения, создавая там повышенное давление. Однако на обратных скатах высот, за земляными насыпями ее сила значительно меньше.
      Прильнув к земле вниз лицом, я прикрыл глаза руками. Точно так же я много раз сливался с землей на фронте, когда заставала бомбежка, а рядом не было окопов.
      — Осталась минута! — объявил черный ящик.
      Высоко в небе, где-то за серыми облаками, послышался гул самолетов. Идут!..
      — Осталось тридцать секунд!..
      — Осталось двадцать секунд!..
      — Десять!..
      — Пять!..
      — Три!..
      — Ноль!
      Я успел насчитать еще пять — семь секунд и услышал короткий резкий треск, как при замыкании электропроводов. Земля вздрогнула. Одновременно почувствовал всем телом тепло. Не только сквозь рукавицы, но и с затылка проник в глаза желтый свет, хотя я был в шапке с натянутым сверху брезентовым капюшоном. Показалось, что и сам я весь вспыхнул ярким огнем. «Гаснуть» стал медленно. Наступила темнота. Открыл глаза и ничего не вижу. Не ослеп ли? Но от земли не отрываюсь: сейчас произойдет самое главное. В тот же миг так грохнуло, что залп пушечной батареи над головой показался бы выстрелом из охотничьего ружья. Больно, как доской, ударило по ушам. Хорошо, что после вспышки я успел зажать их меховыми рукавицами. Вставать не торопился, ожидая волну сжатия. Полковник Сергеев, решив, что все кончилось, вскочил и тряс головой, показывая на уши: оглох.
      Через несколько секунд удар повторился, но уже слабее. Это возвратился в пустоту сжатый воздух — волна сжатия. Но повторный грохот напугал многих, кто поднялся рано с земли. Упал вниз лицом и мой зам. Один врач из москвичей, видимо со слабым зрением, потерял очки и упал на разметанный костер, комбинезон загорелся на коленях и животе. Врач, не поняв причины этого, суетился и кричал:
      — Световое облучение! Я горю!
      Мне, как и многим офицерам, подумалось, что он шутит, но доктор, впервые оказавшийся на полигоне, подрастерялся. Но все обошлось благополучно. Никто не сгорел, не был поврежден ударной волной. Правда, там, на высоте, людей вместе с брезентом, на котором они лежали, сбросило вниз и кто-то нуждался в медицинской помощи. Звали доктора.
      — Начальникам групп! — послышалось из черного ящика. — Срочно на свои площадки и немедленно доложить результаты!
      Все кинулись к машинам, а там, на стоянке, как после урагана. Мой старенький «газик» приткнулся к автобусу, его фанерная будка-кабина висела сбоку, а у автобуса выбиты стекла, сорван капот, сверху вмятина.
      Сначала мне показалось, что произошла авария по вине моего водителя Анатолия Глухова, и я упрекнул его:
      — Что, нельзя было поставить машину подальше?
      — Взрывом покорежило, — флегматично ответил шофер. — Но моя заводится. Ехать можно…
      А вот грузовик, выделенный офицерам группы, почему-то не заводился. Вся надежда была на моего «козлика».
      Я сел за руль, чтобы взять с собой побольше специалистов, а Глухову приказал помочь водителю грузовика. Дозиметрический прибор втиснул между ног.
      Поехали. У КПП, где не было контролеров, нас обогнал на танке без башни начальник танковой группы подполковник Орлов. Он стоял, как всегда, высунувшись из люка, и курил. Как только проехали КПП, мы надели противогазы, плотно застегнули комбинезоны.
      Пасмурная погода, да и взрыв на высоте тысяча восемьсот метров за облаками не позволили наблюдать водородный «гриб», но вспышка, а затем и густая черная туча, застилавшая полнеба, были видны хорошо. С возвышенности мы даже засекли облако дыма, поднимавшееся из-за горизонта, там, где находился наш жилой городок. Перед нами раскрылся и полностью разрушенный городок «Ша», там что-то горело. Дым в степи виднелся всюду — воспламенились кучи сухого сорняка, собранные ветрами. Они горели в местах, над которыми в облаках оказались просветы. Значит, не будь над нами плотной облачности, всех нас опалила бы вспышка, как те сорняки! И неудивительно: до эпицентра не так далеко, а температура в месте взрыва миллионы градусов. До «половинки» около сорока километров, а мы были значительно ближе к эпицентру, километров на двадцать пять. Несдобровать бы нам, если бы бомба сработала под облаками.
      Как потом установили ученые, большая высота взрыва позволила выявить ранее неизвестное свойство ударной волны. Отразившись от земли, она образовала невидимый купол-зонт, края которого через несколько километров снова хлестнули по поверхности. Мы испытали удар взрывной волны во много раз слабее, чем он мог бы быть при меньшей высоте взрыва. А при наземном взрыве вероятность остаться в живых на том удалении, где находился наш выжидательный район, была весьма сомнительна.
      Как ожидалось, при взрыве над землей дальность поражения ударной волны больше, чем при наземном взрыве бомбы той же мощности. Волна, хотя и не опасной разрушительной силы, дошла до Семипалатинска, Усть-Каменогорска, Павлодара и других населенных пунктов, удаленных на расстоянии до трехсот километров.
      …По мере приближения к опытным площадкам становилось все темнее. Вскоре черная туча плотно закрыла все небо над нами. Почти ничего не видно. Похолодало. Я хотел включить свет, но фары были разбиты ударной волной. Уменьшил скорость. Кто-то толкнул в спину и жестом попросил посмотреть, каков уровень радиации. Подсвечиваю электрическим фонариком, который взял для освещения полуподземных сооружений, и вижу стрелку, дрожащую возле нуля. Переключаю на следующий диапазон — и здесь около нуля. Исправный ли прибор? Объясняемся в противогазах жестами. Я показываю мизинец, успокаиваю пассажиров: уровень радиации мизерный. Едем очень медленно: темно и попадаются глыбы земли, обгоревшие части боевой техники.
      Постепенно становится светлее. Черное облако уплывает на юго-восток. В полумраке мы видим волнистую темную пустыню. Земля вздулась длинными буграми, похожими на застывшие морские волны. Машина то
      поднимается, то опускается, преодолевая эти волны. Только бы не заглох мотор…
      Я не узнаю местность. Все однообразно, всюду комья опаленной земли и какие-то узлы техники. Лежит танковая пушка, а самой боевой машины нет. Где же наша площадка? Начинаем блуждать. Раньше ориентировались по вышке с разрушенным верхом на «П-2» да по тяжелым танкам, а теперь их не видно.
      Наконец вдали заметили уцелевшие огромные бетонные пирамиды, сооруженные еще до испытания первой водородной бомбы. Ориентируясь по ним, пробираемся сквозь глыбы земли и металла к площадке, оборудованной в пяти километрах от предполагаемого эпицентра. Посмотреть не на что, все уничтожено. Нет даже признаков, что здесь стояли хлебозавод, кухни, бочки с горючим, цистерны. Все сметено. Уровень радиоактивности высокий, около ста рентген. Удивительно: ничто не горит, хотя многие металлические и деревянные предметы обожжены, почернели.
      Недалеко от нас промчался «ГАЗ-69», в котором сидели академик М. А. Садовский, подполковник Н. Д. Мартынов и капитан Г. Ф. Зорин. Известный всему миру Садовский неоднократно был научным руководителем испытаний, но сейчас эту задачу взял на себя И. В. Курчатов.
      Молодые, но по опыту уже ветераны полигона, исследователи Мартынов и Зорин были надежными помощниками академика. По многочисленным приборам и с учетом атмосферных условий, воздушных потоков, характера местности, структуры почвы они не только определяли физические явления после взрыва, но могли и прогнозировать их. Это позволило с 1955 года полностью исключить даже малейшее нежелательное влияние ударной волны на населенные пункты вокруг полигона, независимо от их удаленности. Мартынов и Зорин определяли и мощность взрыва. В тот раз она оказалась в пределах 1,7 — 1,8 миллиона тонн тротила.
      Едем дальше. Справа, словно после жестоких боев, покореженные орудия, слева — опрокинутый танк, потом — средняя часть самолета, ее забросил взрыв с площадки авиаторов, до которой не менее километра.
      На нашей, третьей площадке, удаленной от эпицентра на семь с половиной километров, находим разбитую насосную станцию, перевернутую железнодорожную цистерну, из которой хлещет керосин. Рельсы согнуты в дугу, полузаглубленное хранилище осело, трубопровод порван. Там, где находился бетонный бассейн с нефтью, — маленькая лужа топлива с комьями земли, чуть дальше — лужа побольше. Из резиновых резервуаров вытекли двадцать тонн керосина.
      То и дело поглядываю на дозиметрический прибор. Замечаю падение уровня радиации: уже не более пятидесяти рентген. Но это тоже очень много, если мы имели предельно допустимую дневную «норму» десять рентген. В те годы рентген был единицей уровня радиации. Нас эта простота устраивала. Один рентген, затем десятые, сотые и тысячные его доли.
      И вот — чудо: резиновый резервуар в неглубоком котловане, присыпанный слоем земли в двадцать пять — тридцать сантиметров, цел и невредим! Эластичная емкость не лопнула! Не поврежден и трубопровод в неглубокой траншее, засыпанной землей. Тюки вещевого имущества в открытом котловане чадят, а в другом, который мы укрыли брезентом и присыпали землей, целы. В разрушенном хранилище продовольствие в деревянной и картонной таре разбросано, но не сгорело. Тара обуглилась. Продовольствие в траншеях сохранилось, потому что оно тоже было прикрыто брезентом и засыпано слоем земли. Хорошо защищает матушка- земля!
      Неожиданно прибыла подмога на исправленном грузовике, и у меня отлегло от сердца. А то все время тревожила мысль: вдруг мой старенький «козлик» остановится в поле, где высокий уровень радиации? Кто нас вывезет отсюда? Крайне опасно выезжать в зараженную зону на одной машине.
      Теперь Толя Глухов сел за руль, и я мог более внимательно осматривать площадки.
      Подъехала «Победа». Вышел пожилой человек в гражданском. Не обращая на нас никакого внимания, он заснял всю опытную площадку небольшой кинокамерой и уехал. Кто-то сказал, что это оператор, снимает все без ограничения лично для Н. С. Хрущева.
      Уровень радиации вблизи центра поля упал до тридцати рентген. Так называемая наведенная, то есть привнесенная, радиация быстро спадала. Через несколько часов на дальних площадках (в пяти — семи километрах) уровень был еще ниже. Секрет прост: взрыв на высоте почти двух километров поднял с земли весь сор в небо. Улетела ввысь и радиоактивная пыль с зараженной земли на «П-2». Радиоактивное облако, смешанное с пеплом и пылью, поднялось высоко в небо и пошло гулять над целиной. Сильное выпадение радиоактивных частиц началось за Опытным полем на удалении десяти — пятнадцати километров от эпицентра взрыва. Через сутки осевшая пыль была уже безопасна, поскольку ее частички имели лишь наведенную радиацию, а она постепенно ослабевает.
      Чем дальше от полигона, тем менее опасным становилось и разросшееся черное облако, которое забралось на высоту более десяти километров. Это данные радиационной разведки, которая брала пробы воздуха и грунта на различном удалении от полигона.
      Наш первый выезд на поле был непродолжительным. И не только из-за опасности — требовалось поскорее доложить руководству о результатах. Собственно, ради этого нас и выдвигали возможно ближе к месту взрыва. Сведения о состоянии наших площадок, как приказывал начальник отдела полковник Горячев, я должен был представить сразу же на командный пункт. Но, видимо, Горячев не знал, что на этот раз на стационарном КП руководства не будет.
      Все мы оставались под впечатлением взрыва. Удивляли парадоксальные картины. Как, например, случилось, что машины, стоявшие недалеко от нас, были сильно повреждены, а люди не пострадали? Позже разобрались: чем крупнее объект, тем больше он принимает воздействия ударной волны. К тому же люди, как те наполненные жидкостью резиновые резервуары на опытной площадке, эластичны и способны вынести ударную волну такой силы, при которой самолет или деревянное строение полностью будут разрушены. Ну а от светового излучения нас спасли облака.
      На Опытном поле встретили подполковника Н. А. Козлова — заместителя начальника службы безопасности.
      — Как, Николай Александрович, лишнего не нахватаем? — спросил я, сняв маску противогаза.
      — В центре уже тридцать «р», а будет еще меньше, — ответил Козлов.
      Это для нас «семечки». Когда в 1953 году произвели наземный водородный взрыв, на том же месте было несколько сот рентген. Но и тогда обошлось без ЧП. Мне рассказывал об этом сослуживец — участник того события Алексей Александрович Мальков. По специальности он военный ветеринар, и ему поручили выставить животных на площадке, где они могли получить восемьсот рентген смертельную дозу, как определяли ученые. Мальков один — поскольку солдат и водителей на такие эксперименты брать не разрешалось — отвез прицеп с собаками и овцами на площадку с несколькими сотнями рентген, а затем возвратился за еще одним прицепом.
      Все животные через некоторое время погибли. Алексей Александрович не знал, сколько рентген получил он сам. Прибор индивидуального контроля был сомнительной надежности, не способный определить дозу точно, но несколько дней Мальков проболел. И хотя подобных экспериментов у него насчитывалось много, на здоровье он в свои семьдесят лет не жаловался.
      Закончив беглый осмотр своих площадок, мы поехали на «Ша», где должен был находиться пункт дозиметрического контроля. Требовалось к тому же снять спецодежду, сдать приборы индивидуального контроля. Так всегда было, но на этот раз на разрушенном «Ша» никого не оказалось…
      Я решил ехать на КП. Там мы застали солдат, убирающих территорию. Здесь же стояла пожарная машина. Видимо, мои данные уже никого не интересовали.
      — Где Курчатов? — спросил я у коменданта старшего лейтенанта Юрия Воронина.
      — Был утром. И маршал Неделин был, но они еще до взрыва уехали, торопливо ответил Воронин. — И вы уезжайте скорее. Здесь высокий уровень радиации, не положено. Мы уберем немного и тоже уедем.
      С высокого бруствера, насыпанного перед подземным КП для отражения ударной волны, просматривалось все Опытное поле. В бинокль отчетливо были видны два танка, уходившие в юго-восточном направлении. За ними тянулся длинный шлейф пыли. Это дозиметристы шли по следу радиоактивного облака, все молодые офицеры-танкисты…
      Один из таких отважных разведчиков, Борис Барсуков, в дальнейшем стал заслуженным рационализатором: на его счету было полторы сотни рационализаторских предложений и изобретений. Не только мы, сослуживцы, но и знаменитые ученые с почтением признавали талант Бориса Николаевича Барсукова, прибывшего в закрытую воинскую часть в Звенигороде еще в 1948 году. Всю свою службу в Вооруженных Силах он отдал полигону и был одним из лучших инженеров по приборам. Жена его, Любовь Николаевна, по образованию преподаватель английского языка, стала лаборанткой-гемотологом и вместе с мужем трудилась на полигоне почти сорок лет.
      Позже я хорошо узнал Барсуковых — ветеранов и патриотов ядерного полигона, но в те, пятидесятые, годы мы все недооценивали самоотверженный труд и рядовых полигонщиков, и тех, кто приезжал к нам на период испытаний. Словно так и надо, ничего особенного. И нас, наблюдавших тогда за мчавшимися танками по зараженному полю, нисколько не удивляло, что ребята выполняют самую настоящую боевую задачу. Да и о собственных заслугах не говорил ни один из офицеров моей группы тыла, находившихся на минимальном удалении от взрыва водородной бомбы, а потом брошенных в зону эпицентра без предварительной разведки. Пожалуй, об одном думали мы все: как бы поскорее добраться до жилого городка и утолить голод. Мы позавтракали в шесть утра, а было уже пять вечера…
      На полигоне лишних людей не было. У всех свои заботы, и каждый сотрудник, от генерала до солдата, выполнял важную, с его точки зрения, боевую задачу. Глядя на обгоревшее поле, напоминающее картины из Апокалипсиса, я видел кое-где машины и людей — уже прибыли исследователи к своим объектам. В бинокль нельзя было узнать сослуживцев — в спецодежде и противогазах, но я знал, что там, на пепелище, трудятся специалисты по измерениям ударной волны и светового излучения. У них масса всевозможных приборов, установленных в нишах бетонных сооружений, металлических ящиках, шахтах и на вышках. Тамги фотоаппаратура, и фотокамеры автоматического действия, датчики, осциллографы, электромагнитные устройства, без которых невозможно анализировать результаты взрыва.
      В отделах и лабораториях физических измерений служили и ветераны полигона, и новички, но едва ли кому было более сорока лет. Многих из них я знал лично и накрепко сохранил в памяти их имена: В. В. Алексеев, В. И. Крылов, А. К. Гаврилко, В. П. Кузнецов, Н. И. Гордеев, К. М. Евдаков, С. Л. Турапин, Л. С. Майоров, В. М. Барсуков, А. Г. Подгорный, П. С. Пономарев, Ю. Н. Кудров, М. И. Воскобойников, Н. В. Козин, И. А. Солодухин… И это далеко не все. Тружениками переднего края называли на фронте воинов инженерно-саперных подразделений. Они и на полигоне трудились до седьмого пота. Инженерным оборудованием на Опытном поле руководил в то время полковник, а позже генерал Е. И. Коршунов. Водородный взрыв сровнял и перемешал с обожженной землей все сооружения его инженерного сектора.
      В тревожном состоянии я сел в машину. Скорее домой!
      Дорога в городок, прямая как струна, опустела. Такое чувство, что водородный взрыв слизал с земли всех. Еще неизвестно, что произошло в городке, почему над ним взметнулось после взрыва большое черное облако.
      Проехали «половинку» — повстречали «Победу». Из машины выглянул полковник Бенецкий, замначштаба полковник Князев — на заднем сиденье.
      — Был на поле? — спросил Бенецкий.
      — Оттуда едем.
      — Садись в нашу машину, покажешь нам свои площадки, — приказал полковник.
      Я пересел в «Победу», а все офицеры, ехавшие со мной, продолжили путь в городок, где на въезде был развернут пункт дозиметрического контроля.
      — Как там танки? — поинтересовался Бенецкий.
      Он был первым начальником танковой группы на полигоне. Окончил бронетанковую академию, воевал в танковых частях, затем преподавал в той же академии. И не случайно его интересовало, что произошло с танками.
      Я рассказал все, что видел.
      Герман Иванович Бенецкий, ставший вскоре генералом, — один из заместителей начальника шестого управления. Он одновременно был «правой рукой» Курчатова по всем полигонным вопросам. В Москве они жили недалеко друг от друга. Как вспоминает Герман Иванович: «Бывало, ночью позвонит Игорь Васильевич и просит: приходи ко мне, идея есть хорошая…»
      Энергичный, умеющий ладить с людьми и наделенный властью решать все вопросы, касающиеся программы подготовки Опытного поля, Бенецкий не раз выручал меня, когда требовалось внести поправку в ранее намеченное. Он был деловым руководителем и не терпел промедлений. С Князевым их сближала не только давняя совместная служба, но и рыбалка. Как бы ни были заняты оба Германа — на рыбалку выбирались непременно. Лучшим местом они считали искусственное озеро, которое образовалось в результате атомного взрыва, произведенного в интересах народного хозяйства на небольшом удалении от Опытного поля. Я не видал того озера, но сослуживцы рассказывали, что рыбы там много и никакой опасности она не таит, хотя дно водоема было эпицентром подземного взрыва.
      В дороге я узнал, что на КП, в комнате, где были в момент взрыва бомбы Курчатов и Неделин, ударной волной сорвало и выбило дверь, и она одновременно ударила обоих. Игорю Васильевичу досталось больше и даже пришлось срочно позвать врача. Досталось начальнику полигона Енько и Князеву, которые находились вместе в комнате с открытыми окнами и наблюдали за взрывом.
      Мы объехали несколько площадок, где стояла боевая техника. Всюду страшная картина: разбросаны исковерканные узлы танков и поломанные пушки, груды раскрошенного кирпича, тлеющие головешки…
      Вскоре появилось еще несколько машин. Приехали Курчатов с учеными, Неделин, Енько и Гуреев. Из одной «Победы» торопливо вышел майор Соколов с дозиметром и что-то крикнул полковнику Гурееву — видимо, доложил о высоком уровне радиации. В. Л. Соколов временно исполнял обязанности адъютанта Бориса Суханова, сломавшего накануне ногу.
      Полковники Бенецкий и Князев пересели в прибывшие машины, а мне было приказано возвращаться на «Победе» в городок.
      В городок я добрался уже под вечер. Возле КПП меня встретили особист с женой.
      — Слава Богу, живой! — бросилась ко мне небольшого роста его синеглазая супруга. — Там, говорят, жертвы есть. У нас здесь тоже едва беда не случилась…
      Я узнал, что в подвальном помещении госпиталя ударной волной выбило двери, раскидало детей и только по чистой случайности никто серьезно не пострадал. Дети, приведенные в подвал рано утром, набегались, утомились и уснули на коленях своих мам возле теплых труб. Если бы они продолжали резвиться, могли бы получить ранения от выбитых досок и стекол. А так лишь некоторые ушиблись о стену.
      Однако без потерь все же не обошлось. В те годы об этом официально не сообщалось, да и вообще говорить не разрешалось. Со временем факты искажались, а затем забывались. Так вот, на полигоне тогда случайно пострадали несколько солдат. И тем обиднее, что произошло это далеко от эпицентра, на открытой местности.
      В населенном пункте Майское, недалеко от нашего городка, одна семья не покинула дом, как требовал офицер из службы безопасности. Во время взрыва обломилась старая доска потолка и концом задела висок девочки лет пяти шести. На место происшествия срочно выехал врач, но помощь девочке уже не понадобилась, она скончалась мгновенно.
      Позже на полигоне говорили шепотом, как старая женщина в Майском, обливаясь слезами, проклинала всех, кто изобрел и испытывал в Казахстане «атомы смерти», покушаясь на самого Всевышнего.
      В Семипалатинске и Усть-Каменогорске в некоторых домах были выбиты стекла, упали трубы, кое-где повреждены крыши.
      Мой начальник был крайне недоволен:
      — Где ты мотаешься? Тут, понимаешь ли, задают вопрос за вопросом: что горит, почему много дыма? Я спрашиваю у твоих офицеров, а они заверяют, что горючее на площадках не воспламенилось!.. Ничего они не видели!
      — Да, — подтвердил я, — горючее из большого резервуара вылилось, но не воспламенилось. Образовалась лужа. Чтобы не въехал кто-либо в эту лужу, я поджег ее с разрешения полковника Бенецкого.
      Это несколько охладило гнев Горячева. Мой доклад уже не требовался. О том, что испытание водородной бомбы прошло успешно, Курчатов уже доложил правительству, а все остальное — мелочь.
      Голодный, уставший, с чувством неудовлетворенности собой, я пришел в свою квартиру и… о ужас! Штукатурка с потолка осыпалась, в стене по диагонали извилистая трещина. Однако моя квартира пострадала все же меньше, потому что она предпоследняя от стены, обращенной к Опытному полю. Зато в последней квартире, которую занимал полковник Князев, стена была выломана.
      Были разбиты окна, двери, шкафы, зеркала и посуда в домах, обращенных фасадами к полю.
      Более пригодной для жилья осталась квартира моего соседа Сердобова. В одну из двух его комнат я и переселился в тот же день, да так и остался жить там до конца службы на полигоне.
      Василий Николаевич, убрав с пола свалившуюся с потолка штукатурку, лежал одетым на кушетке, до слез расстроенный.
      — Что произошло? — спросил я.
      — У меня катастрофа…
      Оказалось, все сооружения, которые так долго и старательно готовились к испытаниям, оснащались сложнейшей аппаратурой, частично изготовленной самим Сердобовым, полностью разрушены. Но стоило ли из-за этого так убиваться? Причина объективная: мощность взрыва превысила расчетную, к тому же эпицентр сместился в сторону почти на три километра. Теперь мне ясно, почему от моих площадок ничего не осталось, кроме обожженной земли: они оказались в самом центре, над которым произошел взрыв. Но наш труд не пропал даром: мы узнали, на что способна водородная бомба.
      — Ты прав, — сказал Сердобов. — Это научный вывод. И то, что за семьдесят верст наш жилой городок почти разрушен, факт для соответствующих выводов. Спирт нужен, — улыбнулся Василий Николаевич. — Если есть — давай, лечиться будем…
      Я научился печь блины на электрической плитке, и пока занимался ими, Сердобов помыл запыленный стол, достал белую скатерть и раскрыл консервы.
      А тем временем ученые-атомщики и командование тоже отмечали успешное испытание второй водородной бомбы в столовой для руководства. Еще до приезда на полигон изобретателей нового оружия и военных высокого ранга начальник отдела военторга подполковник Н.Ф.Баранков принял прибывшие из Москвы со скорым пассажирским поездом три спецвагона. Чего только не было в них: высшего сорта винно-водочные и прохладительные напитки, черная и красная икра, колбасы и сыры, которые никогда не появлялись даже в буфете Генерального штаба. Солдаты наловили в Иртыше стерлядь, из Алма-Аты самолетом доставлены фрукты. Поставщиком продуктов и алкогольных напитков было Министерство среднего машиностроения. Все списывалось по акту на исследования при атомном взрыве…
      Бегая на Иртыш за водой, я слышал доносившуюся из спецстоловой для ученых и высшего командования плясовую музыку, сквозь занавески были видны пляшущие тени великих грешников перед Богом — изобретателей средств массового поражения людей. А тем временем по дороге солдаты везли на тачке три гроба, один из них маленький — для девочки в Майском. Шефская помощь.
      Только я напек стопку румяных блинов, как ввалились веселые москвичи, офицеры моей группы. Полковник А. Н. Никулин поставил на стол бутылку спирта.
      — Эту бесцветную жидкость, — сказал он, — мы получили для дезактивации котлов походных кухонь. Но все наши подопытные объекты уничтожены, и нам остается заняться дезактивацией лишь собственных «котлов»…
      В тот осенний вечер мы даже спели «На диком бреге Иртыша». Нас не интересовало, кто и где изобретал водородную бомбу, мы даже не знали точно о мощности взрыва. Об Арзамасе-16, где уже в то время творили ученые и конструкторы термоядерного оружия, мы что-то слышали, об «отце» водородной бомбы заговорили позже, приписывая все заслуги одному А. Д. Сахарову. Но трижды Герой Социалистического Труда, академик, один из создателей атомного оружия Юлий Харитон в интервью для «Красной звезды» в мае 1992 года сказал определенно: «Сам А. Д. Сахаров утверждал, что наибольший вклад внесли Я. Зельдович и Ю. Трутнев, ряд других людей», не назвав себя.
      Нам не положено было даже говорить об этом. Мы — исполнители приказов.
      Осень 1955 года была на исходе. После пасмурных холодных дней небо очистилось от серых, низких облаков, стало светло-бирюзовым, и с самого своего восхода до кумачового заката светило яркое, но уже не обжигающее, как летом, солнце. Днем мы еще не надевали шинели, и тугой встречный ветер не выжимал слезы, когда приходилось мчаться на юрком «газике», с которого ударной волной была сорвана фанерная будка.
      На поле выезжали почти каждый день. А поскольку дорога дальняя, то половину рабочего дня я просиживал в машине и на изучение площадок, подведение итогов проверки времени оставалось мало. Специалисты группы продолжали писать отчет и тоже при надобности выезжали на площадки. На Опытное поле регулярно ходил автобус.
      Мы бродили по вздыбленной и опаленной земле, даже не надевая респираторы, поскольку уровень радиоактивного заражения был незначительный, и фиксировали подробно все, что обнаруживали. Даже остатки полностью разрушенных хлебозавода, насосных станций, вагонов, обвалившиеся землянки, разбросанные детали техники или найденные спекшийся сапог и лоскут чудом сохранившейся ткани мы тщательно рассматривали и описывали внешний вид.
      Секретные рабочие тетради мы получали утром в штабе под расписку, прятали в черную брезентовую папку, опечатывали ее и держали постоянно в руках. А вечером вновь сдавали на хранение. Упаси Боже сделать запись в блокноте… И еще: если мы брали в поле секретную тетрадь, то обязаны были брать и оружие.
      Обследовав все площадки, мы обрабатывали записи для отчетов. Продовольственников больше интересовали прочность тары, ее стойкость к световому излучению, защитные возможности от радиоактивной пыли и наведенной радиации. Здесь нужна особая точность — с продуктами питания связано здоровье, да и сама жизнь людей. Мы понимали, что человек может заболеть лучевой болезнью не только от проникающей радиации, но и от радиационной пыли, мельчайших частиц продукта взрыва, которые выпадают из облака.
      В районе взрыва на многие километры, особенно по следу движения облака, вода, почва, воздух, жилье, техника и предметы обихода непременно заражались. Но на какой срок? Уже в то время мы знали, что радиоактивные продукты взрыва поражают кожные покровы, прежде всего слизистую оболочку глаз, носа, рта.
      Весьма опасно попадание радиоактивных веществ внутрь организма через рот, дыхательные пути, раны и с пищей. Они разносятся кровью по всем органам и тканям. Часть их откладывается в суставах, почках, долго оказывая пагубное влияние на организм. Даже незначительное попадание в него радиоактивных веществ способно привести к лучевой болезни. Безопасных количеств излучения и мелких частиц радиоактивного вещества не существует. Это доказали на полигоне исследователи-медики на примере многих животных. И нашим специалистам продовольственной службы требовалось очень тщательно проверять защитные свойства продовольственной тары.
      Офицерам службы горюче-смазочных материалов надо было не только зафиксировать, на каком удалении разбиты и сожжены емкости, но и проверить безопасность сохранившегося топлива, определить его качество после взрыва. А затем, как и продовольственникам, дать рекомендации о пригодности существующих емкостей и предложить наиболее стойкие к ударной волне.
      Полезные заключения сделали и пищевики, и механизаторы, и военные железнодорожники, и строители мостов. Все выводы нуждались в убедительных доказательствах, поэтому мы выставляли много разнообразных объектов на нескольких площадках, удаленных от эпицентра на разные дистанции.
      Специалисты научно обосновали свои предложения расчетами, сообразуясь с техническими особенностями подопытных агрегатов, физическими свойствами и химическим составом конкретных продуктов питания, горючего, тканей, материала, тары. Одному обобщить все это практически невозможно.
      Возникали у нас и теоретические споры. Темпераментно обсуждали, например, почему в эпицентре взрыва водородной бомбы в радиусе пяти — семи километров ничего не горело? Даже горючее и смазочные материалы не воспламенялись, хотя рядом куски металла оплавились, земля спеклась, а дерево и продовольствие вместе с тарой исчезли полностью, словно испарились, не оставив пепла. Почему так?
      Одни утверждали, что сначала все воспламенилось, но сильная ударная волна, скорость которой вблизи эпицентра взрыва превышала три — четыре тысячи метров в секунду, а затем и волна сжатия погасили, сбросили огонь. А на удалении двадцати — тридцати километров, где скорость ударной волны уже упала и она была бессильна сбить пламя, где облачность оказалась не сплошной, загорелся высохший травяной покров. Другие говорили, что гореть было уже нечему, потому что пламя в миллионы градусов все мгновенно проглотило.
      Я имел и до сего времени имею другое мнение: в эпицентре взрыва и вблизи него предметы не горят, а лишь обугливаются, потому что там совершенно нет кислорода. Он полностью поглощался взрывом. И если оставался, то сжатой бескислородной стеной атмосферы мгновенно отодвигался от эпицентра. На удалении же от эпицентра, где давление ослабевало и в воздухе имелся кислород, огненный шар еще способен был воспламенить все, что могло гореть. Если это не так, то все пылало бы и в районе эпицентра. Пусть на мгновение ударная волна сбила пламя, но температура светящегося облака после прохождения ударной волны еще настолько велика, что ее вполне достаточно для воспламенения остатков предметов и техники.
      Специалисты, занимавшиеся замером светового излучения и изучением его свойств, могли бы разрешить наш спор, зная немало другого интересного и важного, но опять же секретность не позволяла нам выходить за рамки своей группы. Когда же я все-таки высказал свои предположения офицеру, исследовавшему вопросы светового излучения, он заметил: «Да, ты прав…» Но тем не менее об этом не было сказано ни в одном пособии по противоатомной защите.
      Лишь в личных беседах мы могли подсказать что-либо другим группам. Было, например, такое. Подопытные животные без привязи выживали гораздо ближе к эпицентру, чем удаленные, но посаженные на цепь. В чем причина?
      Биологический сектор возглавлял талантливый молодой ученый подполковник В. Н. Правецкий, впоследствии ставший крупным руководителем научных работ в одном из московских НИИ. Энергичный, беспокойный и интеллигентный офицер. Беседуя с ним, я как-то высказал предположение:
      — Причина гибели привязанных животных проста: их настолько сильно бросает ударная волна, что рвутся шейные позвонки.
      Правецкий улыбнулся и потряс меня за плечи:
      — Ты прав, артиллерист! Как-нибудь поговорим…
      Не знаю, пришел ли он к такому же мнению до моей «подсказки», но деликатный медик не отрубил, как иные: «Знаем без тебя!» Скорее всего, медики это учли: в дальнейшем они шили для животных шлеи из тесьмы.
      На подопытных животных после взрыва нельзя было смотреть без содрогания. Мы нашли раненую слепую собаку в разрушенном сооружении, где оставались ящики с печеньем и сухарями. Она скулила и лизала нам руки, прося воды. Другого пса со спекшейся шерстью я видел сразу после взрыва. Он, ослепший и оглохший, не реагировал на зов и бежал подальше с этого адского поля…
      В виварии полигона было около шестисот собак, несколько верблюдов, овец, свиней и других мелких животных. А сколько прыгало в поле птичек с опаленными крыльями… Очень жаль было животных. Но как иначе можно определить эффективные средства для лечения лучевой болезни, защиты людей от радиоактивных веществ? На бывшем полигоне, не исключено, когда-нибудь поставят памятник нашим братьям меньшим…
      Это была суровая, жестокая, но все же обоснованная необходимость. Но оправдано ли было испытание оружия массового поражения на людях, чем, собственно, и явилась атомная бомбардировка японских городов в августе 1945 года? Тысячу раз нет! То же самое нужно сказать и в адрес тех японских «ученых», которые испытывали свое бактериологическое оружие на людях в лабораториях специального отряда, скрывавшегося в лесах Маньчжурии. А сколько совершили подобных преступлений «исследователи» в фашистских лагерях смерти, проверявшие на узниках, в том числе и на детях, возможности выживания при голодании, потере крови и тому подобное!
      …Специалисты нашего биологического сектора трудились на полигоне в реальных условиях радиоактивного заражения, как на войне, и вели свою научно-исследовательскую работу в интересах не только военных, но и всех людей. Приходилось лишь удивляться какой-то странной «секретности» в нашей поликлинике, где врачам запрещалось принимать жалобы сотрудников полигона на болезни, явно вызванные радиоактивным заражением.
      Думаю, не совсем точно наша научная группа была названа тыловой, хотя, конечно, тыл — понятие всеобъемлющее. Мы испытывали все, что имеет отношение не только к воинскому тылу, но и ко всему народному хозяйству страны. Например, железные дороги, горючее, продовольствие, хранилища, трубопроводы, ткани и так далее. Даже мыло выставляли на площадках и, кстати, установили, что ему не страшна радиация, оно не горит там, где воспламеняются ткани, не разрушается там, где полностью уничтожается боевая техника. Только меняет свой цвет, темнеет под воздействием мгновенного светового облучения, не теряя, впрочем, своего главного качества.
      Наша группа давала рекомендации по строительству железных и шоссейных дорог, мостов, станций, прокладке трубопроводов, организации питания, снабжения продуктами и горючим на случай войны. Мы проводили, к примеру, колонну автомашин через эпицентр взрыва, а затем по степи, где выпали осадки из радиоактивного облака, чтобы проверить надежность защитных свойств бумажной тары. Установили, что после тщательной ее дезактивации хорошо упакованным продуктам радиоактивная пыль не страшна. Узнали также, что на удалении, где продовольствие сохраняется от ударной волны и светового излучения, наведенная радиоактивность совершенно неопасна.
      Наконец-то комиссия приняла наш отчет. Теперь задача — убрать имущество с площадок, очистить поле. Все, что можно было съесть, уже исчезло. Помимо круп, макарон мы выставляли сахар, печенье, консервы. Не буду грешить только на лис и волков, брали и люди. К счастью, случаев пищевого отравления, лучевой болезни не было зафиксировано.
      Вещевое имущество, уцелевшее на удаленных площадках, сожгли. Молодого майора из Москвы, работавшего в составе нашей группы, я назначил ответственным за сбор тары с остатками горючего и смазочных материалов. Солдаты собрали целую гору поврежденных бочек. Майор торопился на обед и оставил за себя сержанта. А тот, поскольку закапывать тару из-под горючего долго и трудно, приказал поджечь ее. Произошел взрыв. Три солдата получили ожоги.
      Поздно ночью ко мне на квартиру пришел командир роты, в которой пострадали солдаты. Я был очень обеспокоен случившимся, выразил свое сожаление и расспросил о самочувствии ребят. К счастью, их не требовалось госпитализировать. Но каково было мое удивление, когда я узнал, что побудило капитана прийти ко мне: он сетовал, что за испорченное обмундирование ему придется раскошелиться. Надо было бы выпроводить его, но я пообещал возместить убытки.
      — Приезжайте завтра на поле. Дам вам новые комплекты обмундирования, снятые с манекенов. Только нужно хорошо выбить пыль, а затем еще раз проверить радиометром.
      — Это мы знаем. Спасибо, — воспрянул духом капитан и тут же исчез.
      Все, что мы получали на складах для испытаний, независимо от стоимости, легко списывалось по акту: уничтожено! Возражений ни у кого не возникало. Но всегда были курьезы со списанием израсходованного спирта. Начальник полигона, имевший право утверждать акты комиссии, никогда не сомневался, что разбиты самолеты и танки, сожжены десятки тонн горючего и продовольствия, но, бывало, не верил лишь одной строке, говорившей о расходе нескольких литров спирта. Доказать, что спирт требовался для технических целей, было трудно. Ну как ответить, допустим, на вопрос: «Почему так много ушло спирта для протирания оптики и приборов и почему руки непременно нужно было обмывать спиртом, а не водой с мылом?» И если начальник не удовлетворялся ответом, он зачеркивал ту злосчастную строку и писал на полях: «Начфинслужбы! Удержать стоимость в двенадцатикратном размере!» И, надо сказать, не всегда он был не прав: порой спирт шел, как видел читатель, и к столу, и для лечения.
      — Как же ты списываешь? — поинтересовался однажды коллега, которому предстояло уплатить за пять литров спирта.
      — Очень просто, — ответил я и поделился «опытом».
      Задолго до испытаний мы приготавливали дезактивационную жидкость для пищевых котлов, термосов, солдатских котелков, а также тары с продуктами питания. Здесь спирт керосином не заменишь. Жидкость имела «шифр» — ДЖП, что означало: «Дезактивационная жидкость продовольственная». Ее состав: спирт, лимонная кислота и мыльный раствор. Она хорошо очищала внутреннюю поверхность котлов и не оставляла запаха, как керосин. Жидкость безвредна, хорошо смывает радиоактивную пыль и уничтожает бактерии. Но пить ее нельзя, и опасений за расхищение не было. Изготовив несколько литров такой жидкости, мы составляли акт на списание спирта, лимонной кислоты и мыла, а на учет брали ДЖП. Поэтому на списание в общем акте «техники и имущества, уничтоженных на опытном поле, спирт не значился.
      …С наступлением морозных дней москвичи уехали, и на полигоне стало опять немноголюдно, тихо и тоскливо. Взрыв водородной бомбы окончательно рассекретил существование нашего полигона. В ближайших городах, селах и аулах все знали, что в степи под Семипалатинском испытывается атомное оружие. Но — и только. Более широкими сведениями вряд ли кто располагал, потому что очень мало говорилось в печати о радиоактивном заражении и лучевой болезни. Люди еще не представляли той опасности, которая таится в грязном облаке, плывущем в голубом небе.
      Было бы идеально, если бы жители ближайших к полигону населенных пунктов имели приборы индивидуального и коллективного контроля, знали бы о радиационном фоне точно так же, как о температуре и влажности воздуха. К сожалению, никто, включая и ученых, которые обязаны первыми бить тревогу, не проявлял обеспокоенности. Правда, определенные меры принимались, как, скажем, отселение жителей, но этого было недостаточно.
      Нисколько не отрицая возможности радиоактивного заражения людей даже далеко от полигона (а самый близкий населенный пункт — Майское был не более чем в ста километрах от центра Опытного поля, и в его сторону никогда не уходило радиоактивное облако), я должен заметить, что уже в те годы имелись случаи необоснованной тревоги, позднее получившей название радиофобии.
      Один из жителей Павлодарской области, находясь от района взрыва на расстоянии не менее двухсот пятидесяти километров, писал жалобу в Москву о том, что он «заболел от атомного взрыва». Якобы он увидал вспышку, потом услышал гром и сразу почувствовал головную боль, тошноту, слабость и с тех пор стал хворать. К больному выезжал главный терапевт нашего госпиталя полковник П.С.Пономарев и установил, что автор жалобы действительно недомогает, но нервным расстройством. Как можно принимать всерьез утверждения, что кто-то стал сразу же болеть лучевой болезнью, увидав на удалении сотен километров вспышку атомного взрыва?! Если такое возможно, то как же выжили работники полигона, неоднократно находившиеся в десяти — пятнадцати километрах от эпицентра взрыва? Что касается нервных, психических расстройств, то, по свидетельству того же военного врача Пономарева, среди солдат было несколько подобных случаев. Лечение одно: многочасовой сон, хорошее питание и отдых. Из госпиталя солдаты возвращались практически здоровыми.
      На нас, офицеров-фронтовиков, полигонные страхи не действовали, и нервных расстройств не отмечалось. Мы воспринимали взрыв как удачный финал напряженной и сложной работы. И хотя непосредственное участие в испытаниях атомных и водородных бомб небезопасно, все же ходить в атаку, лежать под артиллерийским обстрелом или бомбежкой несравнимо страшнее.
      Нет, не безумство храбрых, а явная недооценка опасности или недостаточная забота командиров и начальников того времени могли явиться причиной трагических случаев.
      Однажды пятеро офицеров-специалистов пренебрегли высоким уровнем радиационного заражения местности и продолжали трудиться в поле, поскольку этого требовало руководство. В итоге у всех пятерых началась сильная рвота, головная боль — признаки облучения. А мой одногодок подполковник Валентин Титов, устанавливая вместе с командиром роты связи аппаратуру, заметил, что радиоактивное облако, расползаясь по небу, надвигается на них. Быстро отправив солдат на грузовой машине в чистую зону, они, завершив работу, тоже поторопились уехать на маленьком открытом «газике», но у автомобиля забарахлил мотор. Офицеры и водитель, побросав все, пустились наутек. Бежали более пятнадцати километров, а облако все ползло по небу. Лишь случайно их заметила возвращавшаяся с поля на грузовике группа и вывезла из опасной зоны.
      Досадно не то, что офицеры оказались в трудном положении — к этому Валентину Сергеевичу, например, было не привыкать, он с первого и до последнего дня войны находился на фронте, — а то, что никто о них потом не побеспокоился, не проверил состояние здоровья.
      А как расценивать, скажем, тот факт, что на полигоне проходили регулярный медицинский контроль только по особому списку? В нем не значилась ни моя фамилия, ни Сердобова, ни Титова, ни многих других, хотя по роду служебной деятельности мы выезжали на Опытное поле сразу же после взрыва атомных бомб.
      Минуло много лет, прежде чем мне удалось побеседовать с бывшим главным терапевтом госпиталя полковником П.С.Пономаревым. Я упрекнул его, что за три года службы на полигоне мне ни разу не довелось пройти диспансерный осмотр, сдать кровь на анализ. Петр Сергеевич тогда и раскрыл ту «тайну»: медицинский контроль был, причем весьма тщательный, но… по особому списку.
      И уж конечно, не было постоянного медицинского контроля в подразделениях строителей. Никто не беспокоился о здоровье членов семей офицеров и жителей из ближайших населенных пунктов. Быть может, не было оснований для тревоги? Как говорится, слава Богу, что с нами ничего не случилось, равно как и с теми, кого опекали доктора.

      Зима на полигоне — время отпусков и работы в кабинетах по планам НИР. Поскольку отпуск за 1955 год я уже использовал, то попросил у командования положенный месяц на сдачу кандидатских экзаменов. Получил полных тридцать дней без денежной компенсации.
      Летим до Павлодара вместе с подполковником-особистом и его женой. Он расстался не только с полигоном, но и со службой в органах КГБ насовсем.
      — Сожалеете? — спросил я у его жены, сидевшей рядом в глубокой задумчивости.
      — Очень, — ответила она, как мне показалось, с иронией. — Мы хлебнули здесь всего вдоволь: я родила неполноценного ребенка, а муж потерял свои былые супружеские достоинства…
      Муж не слышал разговора.
      — А что с ребенком?
      — Замедленное развитие и не растут волосы, — ответила она и перешла на шепот. — Видите, возле мужа сидит пара. Военный техник с женой. У них мальчик тоже безволосый и голова в волдырях…
      — Может, это по другой причине? — усомнился я.
      — Кто знает, — не возразила она. — Во всяком случае, нам досталось не лучшее время. Жили сначала в землянке, снабжение отвратительное, летом невыносимая жара, гнус, комары, а зимой лютые морозы. Скука. Клуб-то недавно построили. А как мы, женщины, боялись демобилизующихся солдат! Некоторые из них служили еще в войну, по пять лет без отпуска, взрослыми мужиками уже стали, мало ли чего кто-нибудь из них удумает… Словом, намучились, теперь вот увольняют: отняли здоровье и катись… А куда с его профессией возьмут? Образование — незаконченное среднее и курсы. С политработниками тоже не считаются. Написал командир автобата какую-то докладную на зам. начальника политотдела, и того мгновенно вызвали в Москву, понизили в звании и уволили. Видишь ли, он что-то не так сказал клубной работнице — жене комбата. Хорошего полковника ни за что наказали. А у него двое маленьких детей…
      Я об этом знал более подробно, но не хотел вступать в разговор. А насчет политработника она была права. Действительно, обидели офицера зря. Но, видимо, тайные доносы и клевета в пятидесятые годы еще не потеряли своей силы, особенно легко было расправиться с людьми на секретной службе.
      Кандидатские экзамены в Военной академии тыла и снабжения, носившей тогда имя В.М.Молотова, я сдал за три дня и почти целый месяц был дома. Желания увезти семью опять на полигон у меня не возникало, да и жене не хотелось ехать туда второй раз. Какое-то необъяснимое чувство подсказывало мне, что не так долго я буду служить там. Да и то, о чем говорила жена особиста, породило во мне чувство сомнения: зачем рисковать детьми?
      Нужно отдать должное полигонному руководству: для сдачи кандидатских экзаменов мне предоставлялось два раза в год по месяцу. Но вот когда я возвратился на службу из первого отпуска, начальник отдела «обрадовал» меня и такой своей заботой:
      — Понимаешь ли, тебе нужно без помех готовиться к последнему экзамену, и я рекомендовал тебя на зиму начальником Опытного поля… Заменишь временно полковника Врублевского.
      Если в городе зимой тоскливо, то жизнь на пункте «Ша» равносильно ссылке. «Степь да степь кругом…» Летом там многолюдно, а в зимние и ранние весенние месяцы жильцов мало. В основном охрана, снятая со всего периметра Опытного поля, автомобильная рота с десятком грузовых машин, повара, солдаты-вахтеры, поддерживавшие в тепле и чистоте восстановленный двухэтажный кирпичный дом и большой тесовый барак, построенный сразу же после взрыва водородной бомбы, да и «финский» домик для начальства.
      В домике, пользуясь властью, разместился я. Солдату-истопнику приказал приносить дров побольше с вечера и печку топил сам. Нравилось сидеть вечером у огонька и читать.
      Военные водители жили в удалении от «Ша» в бревенчатой казарме, углубленной наполовину в землю. Машины стояли под открытым небом.
      Задача моя как хозяина Опытного поля не сложная: следить за тем, чтобы солдаты роты охраны регулярно выезжали на свои «точки», выделять автотранспорт прибывшим на «Ша» офицерам для поездки на поле, каждый вечер докладывать заместителю начальника полигона об обстановке. Словом, в гарнизоне должен быть начальник, и казалось мне, что меня послали сюда потому, что я отправил семью в Москву. Впрочем, какая разница, где жить одинокому офицеру…
      На поле я выезжал только тогда, когда там кто-либо работал. Но это было редко. В одно и то же время, в 18.00, я звонил полковнику Гурееву, иногда на квартиру, и докладывал, что все в порядке, никаких происшествий не случилось.
      И все же однажды случилось. Угорели, как мне сообщили, несколько солдат. Я пригласил фельдшера, постоянно находившегося на «Ша», приказал ему немедленно оказать помощь пострадавшим и уточнить, как это могло произойти. Через несколько минут он возвратился и принес «диагноз»: бутылки из-под водки. Где взяли?
      — Съездили на машине в село Майское и привезли… — удивил меня молодой фельдшер. — А теперь дрыхнут.
      — Сколько до Майского, если ехать напрямую? Около ста?
      — А что любителю выпить расстояние, была бы водка… Не первый случай.
      Вечером я пригласил командира автороты, старшину и командиров взводов. Обрушил на них свой гнев.
      — Поговорите, пожалуйста, с солдатами, — попросил ротный. — Мы уже исчерпали все свои возможности…
      В шоферской землянке-казарме картина удручающая: не стиранные простыни и наволочки нельзя назвать даже серыми, водители машин спят в грязных полушубках, в валенках, пол из неструганых досок грязный, всюду окурки… Ни командир, ни замполит автобата ни разу не были в роте.
      — Ребята, — начал я, — элементарная чистота, тем более вблизи Опытного поля, нужна для вашего здоровья. Жить надоело или хотите лишиться способности производить потомство?
      Почувствовал, что мои слова доходят.
      — Самовольный выезд из режимной части карается трибуналом. Если подобное повторится, то кто-то из вас поедет не домой, а совсем в другое место…
      В тот день рассказал солдатам про фронт и, по их просьбе, о НАТО.
      Через два дня я пришел в роту и не мог не заметить перемен. Пол чист, простыни и наволочки заменены, койки заправлены и выровнены, поставлена еще одна «буржуйка», в казарме тепло. И командиры повеселели. Случаев самовольных выездов из гарнизона больше не было. Что-то наивное, мальчишеское было в тех солдатах, и если я встречал потом кого-то из них, то чаще всего слышал неуставное: «Здравствуйте!»
      Свободного времени на «Ша» у меня оставалось много. С утра, обойдя свои немногочисленное объекты и приняв рапорты командиров подразделений и дежурных, я давал кое-какие указания, если в этом была необходимость, после чего садился за письменный стол. Читал военную литературу, которой было мало
      для подготовки к очередному кандидатскому экзамену, увлекался романами и повестями. Забегая вперед, скажу, что закончить написание диссертации в дальнейшем так и не смог. Да и желание как-то постепенно пропало. Думал, что с ученой степенью меня заставят перейти на преподавательскую работу, чего совсем не хотелось.
      Как-то приехал на «Ша» военный ветеринар А. А. Мальков и заночевал в моем финском домике. Вспоминал, как здесь в 1949 году сосредоточили сорок верблюдов, много баранов и крупных поросят. Но начальство почему-то не разрешило выставлять их на Опытное поле. Животных держали на привязи, но, испугавшись атомного взрыва, они сорвались и разбежались по полю.
      Жаловался Алексей Александрович, что его работа не только опасная, но и физически тяжелая. Спустит в глубокое подопытное метро баранов и собак, а после взрыва, когда у входа более десяти рентген, выносит на руках животных по лестнице и помещает в грузовик…
      Однажды, выехав на Опытное поле, я встретил волка. Зверь выскочил из обвалившегося хранилища, чуть не сбив меня с ног. Плешивый, худой, но удирал быстро. Наверное, волк здорово подзаразился, шныряя по хранилищам, где могли быть какие-то остатки продовольствия и куда ветер загонял радиоактивную пыль со всего поля. Бури в районе полигона случались такие, что автомашины валились на бок, а молодые деревья хлестали макушками землю.
      И конечно же, радиоактивная пыль с опытных площадок и со следа радиоактивного облака разносилась далеко. Отдельные радиоактивные «бляшки», представлявшие опасность еще много лет, могли залететь в окно жилого дома, в пекарню и столовую, детский сад далеко за пределами полигона. Твердые частицы, содержащие радиоактивные вещества, которые образуются в результате ядерных взрывов, не могут бесследно исчезнуть. Они рассеяны на большом пространстве и, хотя не дают высокий уровень зараженности, но, принесенные ветром с клубами пыли, могут представлять опасность. Каждое облако ядерного взрыва таит в себе радиоактивные частицы различных размеров. Их химический состав, как известно, в основном определяется элементами, содержащимися в грунте в районе взрыва. В условиях сильной заслоенности почвы он мог способствовать повышению радиации в пыли, кочевавшей по Казахстану.
      С удалением от района взрыва облако становится более безопасным, но оно может перемещаться над землей несколько месяцев, заражая огромные пространства. При взрыве большой мощности облако достигает стратосферы и способно в течение нескольких лет переноситься воздушными течениями вокруг земного шара. Специалисты службы радиационной безопасности уверенно утверждают, что не было ни одного случая выпадения смертельно опасных осадков из радиоактивного облака с нашего полигона. Но при наземных испытаниях вполне возможно накапливание (сгущение) таких облаков над каким-то районом.
      Зимой угроза разноса радиоактивной пыли, естественно, значительно меньше. Как установили наши химики, снег и дождь хорошо дезактивируют землю. Но вода разносит радиоактивные частицы, и они способны принести страдания живому. Очень прискорбно, что и ученые, и общественные деятели, и военные стали всерьез и настойчиво проявлять беспокойство об этом относительно недавно. Не поздновато ли?
      Чтобы развеять тоску, в баню сходить, я раз в неделю приезжал на ночь в городок. Иной раз мы с Сердобовым вели задушевные разговоры до утра. Оба сожалели, что отправили семьи. Чего душой кривить — мы не считали полигон своим домом. Дело прошлое, и да простит меня покойный генерал Чистяков, но не любил я свою работу на полигоне. На то была причина: чрезвычайная засекреченность сковывала инициативу, угнетала во всем. Опасность, хоть о ней и не думали, подстерегала на каждом шагу. Однажды я замерил радиоактивность своего полушубка. Она оказалась выше, чем у шинели и брюк. Почему? Пытался выяснить в лаборатории. Может, влияет химический состав выделанной овчины? Или в шерсти застревает радиоактивная пыль? Ответа не получил.
      В нашей работе и личной жизни было много упрощений и не зависящих от нас ошибок. Теперь даже специалисты согласны, что в прошлом проблема радиационной безопасности решалась недостаточно строго и научно. Успокаивали себя тем, что никто не умер, не заболел от радиоактивного заражения. Допустимые нормы, о которых мы знали, хотя и были утверждены как международные, однако не выглядели точными, убедительными. Почему человеку допустимо получить десять рентген в сутки, а не пять или двадцать, на каком основании такая «норма» принята?
      Проще с ударной волной. Мы знаем и без испытаний атомных бомб, при каком давлении гибнет человек, рушатся дома, ломается техника. И с укрытиями понятно: чем они прочнее, тем лучше. Но в эпицентре даже и в метро не спастись.
      Ясно и со световым излучением. От вспышки можно укрыться в убежище, дома, в лесу. Лучше, чем темные, защищают белые ткани. Во много раз ослабевает поражающее воздействие светового импульса, если взрыв произведен за облаками или в дождливую погоду.
      Но как быть с коварной радиоактивностью? Не загрязнится ли навсегда атомными взрывами вся наша планета? Быть может, кто-то слишком преувеличивает опасность радиоактивного заражения? Говорят, что в Японии до сих пор умирают люди, оказавшиеся в зоне радиации. Но разве не умирают и те, кто никогда не подвергался радиоактивному облучению?
      Если бы в свое время эта проблема решалась достаточно научно и проводился массовый контроль за состоянием здоровья жителей полигона и ближайших районов, если бы имелись данные о медицинских обследованиях людей до взрывов, то теперь, очевидно, никаких недоуменных вопросов не существовало бы. А громкие, но бездоказательные публичные возмущения — это только эмоции. Во всем мире люди болеют, безвременно умирают, рождаются неполноценными, и причина, надо думать, не только радиоактивные осадки, но и социальные, экологические условия, алкоголь, курение и так далее.
      Вот что по этому поводу говорил директор Научно-исследовательского института медицинской радиологии член-корреспондент АМН СССР А. Ф. Цыб, возглавлявший авторитетнейшую комиссию ученых из ведущих научных учреждений страны, в том числе и Казахстана.
      «Архивные документы свидетельствуют, что специалисты старались учесть все факторы, которые позволили бы произвести взрывы с наименьшими последствиями. Но надо помнить, что их усилия были ограничены уровнем знаний, которыми они располагали на тот период времени. Вся подготовка к взрывам и они сами проходили в обстановке строжайшей секретности. Местные власти практически ничего не знали. Во время испытаний, кроме взрыва в 1949 году, жители окрестных деревень, поселков эвакуировались на различные сроки. Потом снова возвращались в родные места. Правда, как выяснилось, многие приходили по ночам что-то взять, дом посмотреть. Это увеличивало шансы на облучение. По нашим данным, за четырнадцатилетний период наземных и воздушных испытаний было облучено около 10 тысяч человек».
      Справедливо отметила комиссия, что мы, участники испытаний, были ограничены тогдашним уровнем знаний. Но главное, на мой взгляд, отсутствие свободы действий. Кто бы мне позволил лететь за облаком взрыва и по пути интересоваться самочувствием людей? В том-то и вся трагедия, что в ту пору организаторы испытаний были озабочены в первую очередь боевыми свойствами ядерного оружия и своевременно не проявляли в полном объеме гуманного беспокойства о людях…
      В конце марта позвонили из штаба и сообщили о предстоящем вывозе металла со свалки. Я должен был проследить, чтобы все прошло хорошо. Но хорошего оказалось мало. Прибыли самосвалы, погрузочный кран, а металлолом таких габаритов, что разместить его в кузова машин невозможно. Брали что помельче. Какое богатство: высшего качества танковая и орудийная сталь, дюраль, бронза, детали из сложных сплавов! Все это пойдет на переплавку на каком-нибудь заводе, и ценнейший металл будет истрачен на изготовление заурядных изгородей и ворот.
      Но дело даже не в расточительстве, а в радиационной опасности. Разбитая техника вывозилась из эпицентра взрыва и ближайших площадок, вся она заражалась не только в момент «своего» взрыва, но и последующих взрывов. А ее без проверки, без дезактивации тащили в Жанасемей…
      Работали солдаты без противогазов, единственное, что я запретил, так это курение. Во-первых, курить на зараженной местности вообще нельзя, а во-вторых, попадались емкости с остатками горючего, баллоны с газом и другие предметы, которые могли легко воспламениться.
      Вывозили металлолом несколько дней, а свалка почти не уменьшалась. Потом завьюжило, ударили степные морозы. Колючий ветер обжигал лицо, и работать в поле стало невыносимо. Я позвонил начальству. Мой доклад не понравился.
      — Перестраховка! Всю технику, собранную в пункт эвакуации, тщательно дезактивировали. Это не ваша забота…
      И хотя забота была «не моя», на следующий день И. Н. Гуреев позвонил сам и сказал, что для контрольной проверки радиоактивности лома на свалке выезжает специалист майор Соколов.
      Весна 1956 года принесла большие хлопоты. Срочно готовились площадки к испытанию какой-то новой бомбы. Что за «изделие», какие результаты можно ожидать — как и всегда, нам не сообщалось.
      В программе все расписано: что и в каком количестве выставлять. Утвержденная в высших инстанциях программа — основание для выделения материальных средств. Благо, что строить ничего не надо — уже некогда. На полигон стали прибывать специалисты.
      Продовольствие, горючее, вещевое имущество и снаряжение предусматривалось разместить в земляных котлованах и на поверхности. Готовились три площадки, одинаковые по содержанию объектов. Одна близко к эпицентру, другие через пятьсот и тысячу метров.
      Весь день после первомайских праздников я был занят получением подопытного имущества на складах. Мне помогали два солдата — Петр Зятиков и Иван Логинов. Я поручил им везти на машинах имущество на «Ша» и ждать меня там.
      Едва успел переодеться, как ко мне прибежал Зятиков и доложил, что их с Логиновым не пропускают через КПП. Что еще за новость? Я позвонил в штаб. Трубку взял полковник Князев:
      — Поедешь завтра. Сегодня ждем «невесту». Она уже на подходе. Всюду особая охрана. Окажешься случайно на пути, заподозрят неладное и, не дай Бог, пристрелят. У них такое право имеется.
      «Невесту» везли ночью, и мне не удалось увидеть, как ее транспортируют.
      Завозили на Опытное поле, как и в прошлом году, всевозможные агрегаты, машины, хозяйственно-бытовую технику, вещевое имущество и почти все, чем питается человек. Получили и оборудование для солдатских столовых, белье, ткани различной расцветки и даже часы. Интересно, не влияет ли на ход часов радиоактивность? Кстати, часы не боятся атомного взрыва, идут себе в кармане обгоревшего, сильно зараженного и отброшенного на несколько метров взрывной волной обмундированного манекена.
      Хозяйственники полигона опять просили меня забрать у них все, что захламляло складские помещения. Для них оно лишнее, а мы пополняли бракованным имуществом свои площадки и получали дополнительные данные для научных исследований.
      Начальник продовольственной службы полигона попросил списать несколько походных термосов, в которых на фронте доставляли на передний край горячую пищу. По секрету сказал:
      «Улетая в Москву, гости просят живой стерлядки. А ее удобно перевозить в термосах. Берут и, к сожалению, не возвращают…»
      Пришлось уважить просьбу. Да и то ведь сказать — побитые самолеты списываем одним росчерком пера.
      «Невеста» благополучно прибыла на свое ложе, и на поле началась горячка подготовка площадок, размещение приборов, аппаратуры.
      Летом на полигоне очень жарко. В тени за тридцать градусов. В выходные дни офицеры с семьями отдыхали на берегу Иртыша. Любимым местом были небольшая тополиная роща и поросшая кустарником низина за нашими огородами, ближе к забору из колючей проволоки. Дальше ходить не разрешалось, да и берег реки вверх по течению был голый.
      Отдых омрачали комары и мошкара. На песчаном пляже не поваляешься в свое удовольствие. За несколько минут все тело покроется от укусов гнуса беловатыми волдырями, вызывающими сначала боль, а потом неугомонный зуд.
      Солдаты делали себе маски из пеньки, пропитанной дегтем, а офицерам выдавали по маленькому флакончику диметилфтолата. Это единственная жидкость, которая надежно отпугивала кусачую мошку.
      На берегу я встретил нашего подрывника подполковника М.К.Шевчука.
      — Приглашаю тебя завтра на интересное зрелище, — сказал он. — Взорвем сразу кучу тонн тротила, приезжай к десяти часам.
      Выехал на Опытное поле вместе с Горячевым. Для меня, никогда не видевшего подобного взрыва, это действительно было лишь зрелище. Но специалисты, выставившие макеты защитных сооружений, прибористы и военные медики проводили свои исследования. С замиранием сердца мы наблюдали с расстояния не менее километра, как смелый мастер пиротехники что-то там делает — то на самой верхушке целой пирамиды взрывчатки, то внизу, потом бежит к машине, тащит что-то, потом опять лезет на самый верх… Малейшая ошибка — и может произойти непоправимое, и от подрывника ничего не останется. От этой мысли словно иголочками покалывает спину.
      На наблюдательном пункте собралось человек двадцать. Я почувствовал себя совсем лишним человеком, когда к НП подъехал на машине незнакомый мне пожилой полковник. Начальник полигона, не стесняясь в выражениях, буквально прогнал его. Полковник торопливо удалился.
      Наконец приготовления были закончены. Шевчук сел в кабину грузовой автомашины и направился к нам. Подъехав к Енько, доложил, что к взрыву все готово.
      — Давай! — приказал генерал.
      Шевчук взмахнул белым флажком. Земля под нами дрогнула, и на том месте, где была гора взрывчатки, блеснуло пламя. Во все стороны метнулись какие-то ошметья и, как при замедленной киносъемке, стало подниматься и шириться черное облако. В нем все нарастала белизна, а вскоре облако и вовсе стало белым. А тем временем к нам бежала, подминая высохшую траву, ударная волна. Достигнув наблюдательного пункта, она шарахнула, как из пушки, и заставила даже генерала схватиться за голову. У некоторых офицеров сдуло с головы фуражки.
      Такой экспериментальный взрыв на полигоне совершался не впервые — для проверки ударной воздушной волны и сейсмических толчков. Одновременно решали свои задачи специалисты по защитным сооружениям, прибористы и медики, выставившие несколько животных.
      На месте взрыва нас встретили жалобным лаем собаки. Многие уцелели и радовались появлению человека.
      Военные инженеры снимали измерительные приборы, делали замеры обвалов убежищ и земляных валов, фиксировали на бумаге степень разрушения макетов домов, щитов, перекрытий. В этом большую помощь исследователям оказал бы простой фотоаппарат, но препятствовало лишь одно слово: «Запрещено».
      Я не выставлял на своей площадке объекты, но даже беглый осмотр разрушений позволял представить, что могло случиться, если бы здесь оказались техника, склады, имущество тыла.

      Время от времени на полигоне испытывались небольшие атомные бомбы, площадки для которых нашим отделом не готовились, и мы до самого последнего момента ничего не знали о предстоящих взрывах.
      В теплое весеннее утро я шел в штаб. Неожиданно вдали блеснуло, потом через довольно продолжительную паузу грохнуло и покатилось за Иртыш, в сосновый лес, громовым раскатом. Малыши во дворе с визгом бросились к подъезду одноэтажного зданиям, и скверик замолк. Нет, не обычного раската небесного испугались дети. Я видел однажды, как в полдень все заволокло вокруг, погремел гром, а дождя все не было, и дети не прятались, а прыгали, протягивая вверх руки, прося у тучи влаги. Как они почувствовали в этот раз, что над ними прокатился не гром, а звук страшного взрыва?
      В конце мая у нас появились бывший начальник полигона генерал С. Г. Колесников, ставший заместителем у В. А. Болятко, и полковник А.А.Осин, тесно связанный с подготовкой очередного испытания. Это означало, что ожидается новый взрыв. Вслед за ними прибыли из Москвы и мои помощники — специалисты служб тыла.
      В этот раз что-то необычное ожидалось на полигоне. Появилось много незнакомых офицеров, приехало больше, чем всегда, людей в штатском. Для гостей отвели новый дом, готовый для заселения. В гостинице мест не хватало.
      Офицеры дорожной службы решили дополнительно построить на нескольких площадках участки трасс с необходимым оборудованием, устанавливали знаки и заправочные колонки.
      Представители продовольственной службы привезли образцы новых упаковочных материалов для
      продуктов питания и выставляли свои многочисленные экспонаты в разных вариантах на открытых местах и в сооружениях. Доставили несколько тонн кускового сахара, но мы уже отмечали в отчетах, что при взрыве атомной бомбы он не получает наведенную радиоактивность и остается вполне пригодным для употребления, если внутрь упаковки не попадает пыль или зараженная вода.
      Начальник фортификационного отдела подполковник Вершинин, в ведении которого находились разнообразные укрытия полевого типа, предупреждал: «Съедят лисы сахар, колбасу и сыры…» Но мы все же рискнули, поместили на нескольких площадках все. Уцелело мало. Нечистые на лапу «лисы» утащили продукты вместе с тарой.
      Подготовились мы не так богато и технично, но внешне броско. Много выставили манекенов, всевозможных емкостей с горючим, тысячи лоскутов тканей, стеклянную, алюминиевую, пластмассовую посуду и т.д. Это не случайно. Намечался наземный взрыв, как говорили на полигоне, — «клевок». Бомба, сброшенная с самолета, должна была взорваться при ударе о землю. Радиоактивность ожидалась высокая. Конкретно мы не знали ни мощности, ни начинки бомбы, но расчеты делали, исходя из двухсот тысяч тонн тротила.
      Офицеры полигона и несколько представителей из Москвы приехали на возвышенное место слева от КПП. Мы называли тот необорудованный участок «пупом». Погода стояла солнечная и почти безветренная. Настроение у всех боевое, у некоторых почему-то даже радостное.
      Военных строителей, живших в землянках за Опытным полем, перевели в безопасные районы. Все мы уже знали, что на полигоне появился И.В.Курчатов со своими помощниками.
      Старожилы полигона вспоминали, как на первый водородный взрыв в 1953 году приезжали маршал Советского Союза А.М.Василевский и главный маршал авиации П.Ф.Жигарев. Василевский любил удить на берегу Иртыша, где для него соорудили небольшую беседку.
      Однажды там произошла «несанкционированная» встреча с ним жен офицеров. Сначала ласково поздоровались, пожелали хорошего улова, а потом прямо изложили маршалу свои нужды и просьбы: в магазинах чаще пусто, чем густо, молока нет, мясо бывает только зимой, и редко, фруктов нет. Когда привозят одежду, ковры, книги, то все идет сначала руководству и хозяйственникам, и только что останется после этого — остальным жителям городка. Пожаловались и на плохое жилье.
      Александр Михайлович пообещал разобраться.
      — Только не выдавайте нас, — попросили женщины. — Иначе нашим мужьям попадет от полигонного начальства.
      Еще не улетел Василевский в Москву, как в городке появились необходимые товары. Но не надолго. Перебои в продуктах питания возникали частенько. И вина здесь не начальника военторга.
      С годами полигон обзавелся хорошим подсобным хозяйством, добротными хранилищами, и в продажу стали поступать овощи и молочные продукты. Правда, покупательная способность офицеров и служащих в 1956 году неожиданно снизилась: за секретность стали платить заметно меньше.
      Затем последовала еще одна несправедливость: начальникам групп объявили, что по новому штатному расписанию наши должности стали лишь подполковничьими, на ступеньку ниже. Выходит, нас понизили и в должности, и в окладе.
      Но вернемся на высотку, с которой хорошо просматривалось все поле. На удалении около шести километров нам ничего не грозило. Требовалось только защитить хорошенько глаза: надеть черные очки или закрыть руками. Ничего особенного защитные очки не представляли, но они были засекречены и выдавались под расписку. Выдавал их подполковник Н.А.Козлов. Как-то он пожаловался встревоженно:
      — А. Д. Сахаров не сдал защитные очки и улетел в Москву.
      Пришлось об этом докладывать самому начальнику полигона.
      Динамик на этот раз не был упрятан в железный ящик. Он стоял на крыше небольшого автобуса и громко объявлял, сколько времени осталось до взрыва.
      Затем в безоблачном небе на высоте более десяти километров появились самолеты. Впереди — носитель, чуть отстали истребители. За ними белые длинные шлейфы, тающие далеко сзади. Слышен грозный рокот. Почему-то тревожно на сердце: как бы не произошел снос в сторону КП, где находятся Курчатов, Неделин… Как бы, думалось, не взорвалось «изделие» еще при отделении от самолета…
      Экипаж самолета-носителя не ошибся. Бомба упала точно в заданную точку. Блеснуло пламя… Огромное, почти во все Опытное поле. Вспышка мгновенна. Потом начал разрастаться огненный шар. Можно снимать очки. Белый раскаленный шар уже отделился от земли и, вминаясь снизу, превратился в полусферу, стал подниматься к небу, таща за собой могучий серый столб. Лишь несколько секунд виделась картина гигантского белого «гриба». Потом шляпка его оторвалась от серой ноги, свернулась в уродливое облако, и в этот момент ударила тугая волна теплого воздуха, послышался взрыв и покатилось по степи протяжное рокочущее эхо, похожее на звук нескольких эскадрилий реактивных самолетов. Из нор повыскакивали суслики, а в небо поднялись перепуганные птицы.
      Посматриваем в сторону автобуса: что скажет репродуктор. Но вместо него подал команду наш грозный начальник службы радиоактивной безопасности Н.С.Просянников:
      — Всем оставаться на местах!
      Выехали только офицеры службы безопасности с командой дозиметристов. Просянников остался на месте. Пока он на НП, никто на поле не поедет. Его требовательность казалась многим излишней, но он был прав, сдерживая нетерпеливых исследователей.
      Прошло не меньше получаса, когда он опять крикнул:
      — Выезд на поле не разрешаю! Всем оставаться на местах!
      Он ждал сообщения об уровне радиации на поле. С переносной радиостанцией к эпицентру отправились два молодых подполковника — Владимир Казарин и Николай Козлов.
      Офицеры химзащиты строго соблюдали меры предосторожности на полигоне и постоянно контролировали уровень радиации. Они хорошо знали опасные точки. Видимо, это и охраняло их от неприятностей. Однако некоторые все же не избежали воздействия невидимого врага — радиоактивности. Начальник радиометрического отдела подполковник Евгений Демент, занимавшийся лабораторным исследованием радиоактивных веществ, и его жена Галина уехали с полигона больными. Симпатичная была пара. Рано ушла из жизни Галя, официально — по причине послегриппозного осложнения. Долго болел Евгений; умер, не дотянув до шестидесяти.
      …Только через час, когда спал высокий уровень радиации, нам разрешили выехать на свои площадки. Эпицентр в радиусе до трех километров был огорожен желтыми флажками. На подъезде к опасной зоне стояла палатка. За столом сидел подполковник И. Г. Иванов — начальник радиационно-химического отдела — и принимал от дозиметристов сведения о зараженности территории.
      В самом центре поля пылила юркая машина, направляясь в сторону КП. Я узнал подполковника Володю Казарина в специальном костюме. Он уже снял показания с приборов и мчался к начальству. Уровень радиоактивности на площадках, как сообщил Козлов, высокий. Можно находиться там не более пяти минут.
      Мы отправились на свою первую площадку на маленьком «газике» впятером (я за рулем). Объезжая глубокую воронку пепельного цвета, образовавшуюся после взрыва, мы почувствовали, как зарябило в глазах, словно от нее поднимался раскаленный воздух. Края воронки бугристые, вокруг комья спекшейся земли. Никто не выходил из машины, пробыли там всего две — три минуты. Все поломано, раскидано, опалено, но пожара нет. Ни одного манекена не осталось, они превратились в пепел, который сдула ударная волна.
      — Поедем отсюда, — сказал кто-то из сидевших позади. — Пусть все сгорит синим пламенем.
      Принимаю решение: ехать немедленно на «Ша» и там до обеда зафиксировать в тетрадях все, что увидели.
      На контрольном дезактивационном пункте нашу зараженную машину никак не могли отмыть. Нам было предложено снять спецодежду и оставить ее для дезактивации. В одних трусах и обмытых водой сапогах пошли на «Ша», не дожидаясь попутной машины. Кто-то еще мог шутить, предложив в дальнейшем выезжать на поле в чем мать родила, — забот будет меньше.
      Я никогда не надевал спецкостюм на белье, и мое летнее обмундирование тоже оказалось зараженным. Специальная команда чистила одежду щетками и лупила по ней «выбивалами» (так в инструкции по дезактивации было написано), но уровень зараженности оставался выше допустимого.
      После обеда на поле никого не пускали до выяснения радиационной обстановки.
      В тот раз произошел первый — и в мое пребывание на полигоне последний случай, когда несколько человек получили весьма опасную дозу радиации. Офицеры из киногруппы, снимая объекты для своего фильма, заехали в зону наибольшего выпадения радиоактивной пыли из облака. По сведениям радиометрического контроля, там было около пятисот рентген, кинооператоры отхватили по триста. За давностью я могу ошибиться, но специалисты могли определить уровень радиоактивности в любой точке на любое время даже через несколько дней. Это делалось по разработанному графику спада уровня радиоактивности. В результате этого несчастного случая пострадали четыре человека, двое из них в тяжелом состоянии были госпитализированы.
      Бенецкий и Просянников привезли с поля по сто рентген. У Бенецкого, выехавшего в то лето в Сочи, врачи отметили большие изменения в крови и отправили домой для стационарного лечения.
      Поднялся общий фон и на пункте «Ша». Поскольку моей группе не было выделено место для отдыха, мы уехали в жилой городок. Всю ночь меня знобило, хотя из всей группы я, по учетным данным лаборантов, получил меньше одного рентгена, а некоторые мои коллеги — по десять — пятнадцать. И это несмотря на то, что мы постоянно были вместе. Что еще было непонятно — более пострадавшие на плохое самочувствие не жаловались.
      На следующий день в район взрыва пускали без ограничения, но контрольно-дозиметрический пункт еще действовал, и всякий раз нашу машину тщательно мыли. Особенно загрязнялся низ автомобиля. Даже после тщательной мойки стрелка дозиметрического прибора резко уходила вправо, но контролеры считали, что уровень допустимый. А каков он, «допустимый уровень», менявшийся каждый раз, я, например, не знал.
      То, что мы видели на опытных площадках, уже не удивляло. Подтверждалось наше предположение, что в зоне эпицентра при взрыве атомной бомбы мощностью свыше ста килотонн полностью разрушается боевая техника и все обугливается, оплавляется, но пожара при этом нет. Воспламеняются и продолжают гореть объекты несколько дальше. Только какое это имеет практическое значение для человека? Сгорит ли он, погибнет от ударной волны или радиации — это ему уже безразлично. В эпицентре взрыва любой мощности выжить невозможно.
      Дело даже не в удалении объекта от эпицентра, а в мощности атомной бомбы, характере ее взрыва (на поверхности или над землей) и прочности укрытий. Так, железобетонные подземные сооружения при «клевке» имели вблизи эпицентра больше трещин, вход в укрытие осыпался, но животные, находившиеся там, оставались живы. В открытых котлованах приборы показали давление больше, чем на поверхности. Значительно сильнее заражалась местность вокруг эпицентра при наземном взрыве, и в образовавшемся облаке содержалось очень много радиоактивной пыли. В зависимости от метеоусловий это облако способно оставить радиоактивный след на сотни километров. Не раз мы наблюдали, как самолет ПО-2 («кукурузник») нырял в радиоактивную тучу, чтобы взять пробу воздуха.
      Сейчас, когда результаты исследований наших и зарубежных авторов уже известны, выводы пятидесятых годов могут показаться наивными, но в то время они представляли большой интерес и имели важное значение для подготовки наставлений, инструкций. Только жаль, что эти выводы не были доступны тогда для открытой печати. Правда, через шесть лет мне удалось написать маленькую брошюрку «Противоатомная защита», которая вышла в издательстве «Знание» в 1962 году тиражом пятьсот тысяч экземпляров, но сослаться на личный практический опыт я не имел права. Брошюра разошлась мгновенно, и это говорило о том, что люди интересовались основами защиты от атомного оружия.
      …Имея определенные навыки, офицеры моей группы за несколько дней составили отчет, устраивавший руководство отдела, и я подписал их рапорты об отъезде в Москву. Но поторопился. Отчет опять забраковал заместитель начальника управления генерал Малютов. Он сделал не так много замечаний, но этого было достаточно, чтобы понадобилось еще неоднократно выезжать на опытные площадки, что-то уточнять, бегать по другим отделам и сверять данные о величинах давления, светового излучения, зараженности на том месте, где выставлялись объекты. Поскольку данные разных отделов были противоречивые, приходилось заново делать расчеты, графики и выводы. Потом вдруг представленный ранее отчет был одобрен.
      Мне было приказано немедленно выехать в Семипалатинск, имея при себе дозиметрический прибор. Вручили удостоверение, сохранившееся у меня в подлиннике. Оно не было секретным, я даже не расписывался, получая его в штабе полигона. Вот оно:
      «Выдано подполковнику Жарикову Андрею Дмитриевичу в том, что он командируется в район Семипалатинской и Усть-Каменогорской областей для получения сведений о количестве зерна, собранного колхозами, совхозами и другими организациями в 1956 г. и сданного государству.
      Сведения крайне необходимы военному командованию.
      Просьба ко всем партийным и советским органам оказать тов. Жарикову А. Д. содействие в выполнении стоящей перед ним задачи.
      Врио начальника штаба в/части 52605 полковник Князев.
      25 сентября 1956 г.«.
      В помощь мне были выделены два офицера. К сожалению, я запомнил только одного — майора Кузнецова Василия Маркеловича, чудесного рассказчика о старине Урала.
      Если выданное мне удостоверение имело открытый характер, то суть командировки была весьма секретной. Я должен был, не раскрывая перед местными властями истинной цели, проверить дозиметрическим прибором запасы зерна, эшелоны с пшеницей, погрузочные площадки, вагоны, элеваторы, хлебопекарни и пивзавод, побывать в совхозах и колхозах и всюду интересоваться не размерами собранного и сданного урожая, не количеством отправленных из областей вагонов, а степенью зараженности зерна и местности. И если обнаружу высокий уровень радиоактивности пшеницы, то обязан немедленно задержать ее отправку и принять другие необходимые меры.
      Сначала я неполно сознавал важность задания, а потому не настоял на выделении в мою группу опытных дозиметристов, врачей и офицеров для оперативной связи с полигоном.
      Весь этот переполох поднялся после последнего наземного атомного взрыва-«клевка», когда облако не подчинилось прогнозам синоптиков и «прогулялось» над степями Казахстана. Выпадение радиоактивной пыли из него было неизбежно. Неминуемо, следовательно, и заражение местности. Но каково оно? Не опасно ли для людей? К тому же, как всегда, хлеб вовремя не убран с поля — что с ним теперь делать?
      В тот же день группы офицеров полигона вылетели и в другие области. Задача у всех одна. Но выдача документов и отправка посланцев проводилась не одновременно, и мы не знали, кто и куда командируется, — полная конспирация. Подбор и отправка контрольных групп были возложены на заместителя начальника штаба полигона полковника Князева.
      Я решил послать одного офицера в Усть-Каменогорск, а сам с майором Кузнецовым остался в Семипалатинске, поскольку город ближе к полигону и вероятность опасности здесь выше. Из кабинета заведующего сельхозотделом обкома партии позвонил в Усть-Каменогорск и договорился, что нашего офицера встретят и помогут проверить зерно всюду, где оно имеется. Когда я сказал, что офицеру потребуется транспорт, потому что у него тяжелые дозиметры, меня сразу поняли.
      — Да мы уже кое-что знаем, хотя и не слышали, как в прошлом году, вашего грома. Ждем.
      — Не все страшно, что гремит, — ответил я. — В ваших интересах помочь нам.
      Несмотря на ядерное соседство в виварии у подопытной дворняги появилось потомство.
      О прошлогоднем водородном «громе» в Усть-Каменогорске и Семипалатинске было известно всем. Наши военные строители чуть ли не в каждом доме на окраинах этих городов вставляли потом стекла. Ударной волной во многих зданиях не только выбило стекла, но и выдуло из труб сажу, попортило старые жестяные кровли. Некоторые владельцы собственных домов воспользовались этим обстоятельством и за счет военных подремонтировали то, что никак не относилось к последствиям ядерного взрыва.
      Но тогда, при воздушном взрыве, не могло быть грязного облака, к тому же оно ушло высоко в стратосферу и не захватило ни Семипалатинск, ни Усть-Каменогорск, ни другие населенные пункты Казахстана. Как свидетельствовала дозиметрическая разведка, зараженных мест за пределами полигона не было. Более тяжелые частицы, поднятые с земли и имевшие наведенную радиацию, выпали в границах полигона и за его пределами на удалении нескольких десятков километров, на безжизненной местности, где всюду были поставлены столбы с табличками: «Проезд запрещен! Опасно!»
      Я с представителем обкома партии начал обследование собранного зерна нового урожая. Секретарь обкома, видимо не придав большого значения случившемуся, не вник в дело лично, а поручил уделить мне внимание одному из обкомовских работников.
      В облисполкоме сказали, что готовы дать сведения о собранном урожае, но куда отправлено зерно — не знают.
      В Жанасемей мы побывали в старых деревянных хранилищах. Это огромные почерневшие сараи без пола. Все они были заполнены зерном под самую крышу. Я забрался наверх. Прибор не показывал даже малейшего заражения. Вскрыли еще несколько сараев. И там прибор никак не реагировал. Уточнить, когда это зерно засыпано, никто не мог. Скорее всего, оно прошлогоднее, поскольку обкомовский товарищ сообщил мне, что это «мобрезерв» и никто не скажет, откуда привезено оно и сколько его в хранилищах. Государственная тайна.
      За день мы успели побывать в городской хлебопекарне, где меня заверили, что изготавливают продукцию из запасов прошлогоднего зерна. На всякий случай сделал несколько замеров. Во дворе, где разгружались автомашины с мукой, прибор показал незначительный уровень радиации, однако меня это насторожило. Я заглядывал во все цеха, но радиоактивного заражения нигде не обнаружил.
      Причина небольшой радиации во дворе стала ясна, когда мы приехали на станцию, где загружались вагоны с зерном. Само зерно было чистое, а в местах разгрузки машин, где скапливалась пыль, прибор отметил тысячные доли рентгена. Я не могу сейчас вспомнить точно показания шкалы, которой мы пользовались, но уровень радиоактивности был в пределах допустимого. Я взял для нашей лаборатории пробы из всех хранилищ и цехов хлебопекарни.
      На пивзаводе нас ознакомили с производством его продукции. Догадавшись, что нас интересует, заверили, что зерно хорошо промывается и никакого заражения быть не может. Мы проверили воду, чаны, печи, разливочный цех — все нормально.
      Директор рассказал, что на заводе действует старое оборудование, поставленное когда-то талантливым инженером по чертежам Жигулева, и угостил нас отличным пивом.
      На следующий день с тем же представителем обкома партии я выехал в один из совхозов. Майору Кузнецову приказал побывать в столовых, овощехранилищах, на городских складах продовольствия, всюду замерить радиоактивность и взять пробы для исследования.
      В дороге обкомовский работник рассказал мне случай с геологами на территории Семипалатинской области. Будто бы московская геологическая разведка напала на богатейшие запасы урановой руды.
      Уровень радиации был так высок, что геологи решили оставить опознавательные ориентиры, чтобы потом легче было найти это место, и поторопились в Семипалатинск для сообщения в Москву о своей находке. А разобрались — никакой урановой руды нет, хотя область богата полезными ископаемыми. «Секрет» оказался прост: тот степной район припудрила радиоактивная пыль из облака.
      Тот случай вызвал тревогу. Обеспокоенные люди писали письма в Москву, и вскоре на ядерный полигон выехала комиссия во главе с министром здравоохранения. В область поступил приказ прекратить отправку
      зерна, а находящийся в пути зараженный груз вернуть…
      Я молча кивал головой, делая вид, что все это хорошо знаю, поэтому и нахожусь здесь. Меня интересовали не случайные казусы, а есть ли где зараженное зерно и как его найти? Участки зараженной местности в области искать не требовалось, поскольку ученые и практики по радиации точно знали путь движения облака и отмечали на карте границы и уровень радиоактивного следа. С этой целью после взрыва атомной бомбы над степью с утра до вечера кружил специальный самолет, а машины радиационной разведки ушли по следу облака. Я же воистину искал иголку в стоге сена. Если бы знать по карте зараженные участки земли, тогда легче было бы напасть на зерно, подлежавшее тщательной проверке, но такими данными меня не снабдили.
      Моя работа была похожа на самоуспокоительное мероприятие — полигон принимает какие-то меры… Но у него не было сил и средств для тщательного и надежного контроля всей прилегающей территории, мы не могли проконтролировать весь путь радиоактивного облака. Для этого нужно было иметь много дозиметристов, несколько передвижных лабораторий, авиационный транспорт, автомобили повышенной проходимости. Этим полигон не располагал.
      В том вина не командования полигона, а самих высокоавторитетных испытателей. Только ученые могли бы обосновать необходимость тщательного контроля за всей территорией Казахстана, а быть может и всей страны, и потребовать от правительства соответствующих решений. Зато позже некоторые деятели, прикрывая собственную вину, стали валить все на военных.
      …Сначала мы ехали берегом Иртыша. В ясный осенний день, когда не изнуряет жара, нельзя не любоваться красотами окрестных пейзажей. Густые заросли ракитника в лучах утреннего солнца казались сказочным украшением. Я никогда не видел таких ярких красок, как ранней осенью в Семипалатинской области. Красные сменялись сразу огненно-оранжевыми. А там, где берег пологий, еще кудрявились темно-зеленые заросли и ничто не напоминало, что лето уже позади. И вновь нежная охра. На солнце она переливалась золотистым блеском, постепенно переходила в оранжевый, красный, бордовый цвета.
      Тишина… Чистый степной воздух. Плодородная земля и обилие травы. Сколько богатых животноводческих хозяйств можно бы создать в Прииртышье! Но на многие километры — ни одного дома, ни одного человека.
      Мы проехали вдоль живописных берегов Иртыша не менее тридцати километров, затем дорога повела нас в степь. Ровная, выгоревшая пустыня. Глазу остановиться не на чем.
      Показались пожелтевшие тополя. Обогнув озеро, мы приехали в совхоз.
      Директор, прочитав мое удостоверение, был уверен, что я проверяю организацию вывоза и качество зерна, и оправдывался: мало транспорта, нет механизмов для загрузки машин.
      В бункерах зерно с первых дней уборки, а свежее прямо от комбайнов ушло на ссыпной пункт. «Щелкавший» тысячными долями рентгена ленточный транспортер заражен был, видимо, свежим зерном. Где оно?
      Я отозвал директора в сторону, чтоб не слышали другие, и сказал, что меня интересует. Лишь тогда мне удалось уточнить, что в степи есть еще бункеры и этот транспортер привезен именно оттуда.
      Едем в степь. Почти час на «Победе». Мне показали пять-шесть бункеров с пшеницей, из которых один имел уровень радиоактивности выше допустимого. Несколько автомашин из него уже отправлены на станцию Жанасемей.
      Поскольку в других хозяйствах области зерна не было, моя задача облегчилась. Посоветовавшись с обкомовцем, решили ехать в Жанасемей. Пока я проверял там загруженные вагоны и порожняк, мой спутник побывал у секретаря обкома и проинформировал его о результатах контроля. Не знаю, каков был там разговор, но ко мне подъехали сразу пятеро областных руководителей. Все встревожены, на меня смотрят волком.
      В одном из вагонов радиоактивность была выше нормы, и я предложил поставить его в тупик, где повторная проверка показала тот же результат.
      В обкоме уже выяснили: часть вагонов из тех бункеров, которые были насыпаны после «грязного взрыва», уже в пути. Об этом я доложил ночью по телефону полковнику Гурееву. Мне было приказано побывать в колхозах овощного профиля и возвращаться.
      Как потом выяснилось, вагоны эшелона с зерном, вызывающие опасение, по пути отцеплялись и направлялись по своему назначению. Офицеры гнались за оставшимися и где-то за Уралом настигли их. Но пока ходили по конторам и уточняли, как задержать нужные вагоны, зерно было уже отправлено на мукомольный завод, и проследить дальнейший его путь было невозможно. Подробности мне неизвестны.
      В колхозе, куда я приехал, шла уборка овощей. Наши несовершенные рентгенометры, дающие показания по гамма-излучению, вводили меня в заблуждение. Неожиданно слышался треск в телефоне при поднесении зонда к куче капусты, а на грядках стрелка покачивалась возле нуля. Больше потрескивал прибор при проверке кабачков. Но поскольку уровень радиации был ниже допустимых норм, я не мог делать заключение о зараженности овощей. Такого же мнения придерживался и представитель обкома партии, знакомый с нашей аппаратурой. Доказать зараженность можно было только при показании прибора близко к норме или выше ее. Общий фон во многих местах области, где я побывал, незначительный.
      Я привез на полигон и сдал в лабораторию подполковника Демента пробы зерна, овощей и даже землю с того места, где грузился хлеб. Евгений сделал анализ в тот же день и сказал, что ничего страшного не находит, но «кое-что есть».
      Большой интерес к анализу проб, привезенных из Семипалатинска, проявлял начальник сектора радиоактивного заражения полковник Г. И. Крылов. В то время он помалкивал, а позже поделился воспоминаниями о вызове его и начальника особого отдела полигона в Семипалатинский обком партии. Секретарь обкома высказал свое возмущение по поводу наших взрывов, словно в этом виновны офицеры полигона. А когда Григорий Ильич, опытнейший специалист своего дела, попытался доказать, что ничего опасного для области пока нет, секретарь не захотел его слушать:
      — Что вы говорите чепуху! Когда произошел взрыв в прошлом году, у меня в кабинете дверь распахнулась. А через пять минут ко мне начали приходить женщины и жаловаться на головную боль…
      Разумеется, партработник был далек от элементарных знаний ядерного оружия. Не может заболеть через пять минут голова по причине взрыва водородной бомбы на удалении двух сотен километров. Зато здесь никто не додумался установить постоянный дозиметрический контроль за производством колбасных изделий в Семипалатинске. Ведь скот доставлялся сюда со всей области, а колбаса рассылалась по всей стране…
      Разумеется, что в те годы, когда на полигоне один за другим проводились наземные и воздушные атомные взрывы, радиоактивный фон в ряде районов был повышенный. Но где он низкий в наш ядерный век? Главное, чтобы не превышал опасного уровня.
      …О результатах выполнения задания командования я доложил полковнику Гурееву. Как мне показалось, он остался доволен: ни в Семипалатинске, ни в Усть-Каменогорске и прилегающих районах опасного радиоактивного заражения мы не обнаружили.
      О радиоактивной обстановке в других местах в то время я ничего не знал. Лишь собирая материал для воспоминаний и встречаясь со многими сослуживцами, уточнил: в Майском районе, в двадцати пяти — тридцати километрах севернее нашего городка, никогда не отмечалось радиоактивного заражения. Не встречался повышенный уровень радиации в Бескарагайском районе, Павлодаре, Ермаке, Кулунде, Караганде и других населенных пунктах, где спустя несколько десятилетий рисовалась уже иная картина. Только как могли обнаружить облученных, если в тех районах полные и тщательные наблюдения и исследования тогда не проводились?
      После «клевка» в нашем городке был высокий уровень радиоактивности, но факта, чтобы кто-то заболел или погиб от облучения, я не знаю. Если бы на полигоне произошел хоть один смертельный случай, о нем стало бы известно всему миру.

      Утром меня вызвал начальник пятого сектора полковник И. Н. Гуреев. В кабинете находились незнакомые мне мужчины и женщины в гражданском. Здесь же был полковник Г. И. Крылов.
      — Вам предстоит командировка, — сказал Гуреев. — Поедете вместе с группой медицинских специалистов в Абайский район и возьмете на себя всю заботу о них. Нужно там, на месте, организовать необходимую работу…
      Утонувшая в мягком кресле женщина лет сорока пяти, министр здравоохранения М.Д.Ковригина, дополнила властно:
      — Вам известно, подполковник, что радиоактивное облако прошло над Абайским районом? Нам нужно срочно выяснить, не пострадало ли там местное население.
      Она повернулась к Гурееву:
      — Как это местечко называется?
      — Райцентр Караул, — ответил Иван Николаевич. — Вылет сегодня же. Машины в помощь вам уже отправлены своим ходом. Это по прямой двести километров от полигона. Думаю, страшного там ничего нет.
      — Как знать, товарищ полковник, — оборвала его Ковригина. — Поскольку сигналы есть, мы должны обследовать население и обезопасить местность.
      Из этого разговора я уже понял, что от меня требуется, и, зная, что Гуреев детализировать не любит, вопросы не задавал. Не иначе как по рекомендации полковника Г. И. Крылова, ставшего одним из заместителей начальника пятого сектора, я получил это задание и надеялся, что он более подробно расскажет о предстоящей работе.
      Не зная толком об ожидающих нас работе и условиях, я рекомендовал столичным медикам взять теплые куртки и запастись питанием хотя бы на два три дня. Г. И. Крылов внес некоторую ясность: над Абайским районом прошло радиоактивное облако. Есть предположение, что там повышенный уровень радиации. Нужно определить, каков он, взять пробы и обследовать население. Старшим группы по приказу начальника полигона назначили меня.
      До отлета я успел получить командировочное удостоверение. Оно сохранилось у меня. На белом листе слева вверху штамп войсковой части и дата — 1 октября 1956 года. Затем:
      «Выдано подполковнику Жарикову А. Д. в том, что он по заданию Министерства обороны командируется для медицинского обследования жителей района Караул.
      Просьба к местным партийным и советским органам оказывать тов. Жарикову А. Д. содействие в выполнении возложенного на него задания«.
      И — подпись начальника штаба. Документ скреплен гербовой печатью.
      Это было первое в истории полигона медицинское обследование местных жителей. Позже последовали еще другие.
      В оставшееся время я побывал у специалистов, знавших направление движения облака, чтобы справиться об уровне радиоактивности следа, но точных сведений о зараженности Абайского района у них не оказалось. Предполагалось, что она уже не слишком высока.
      Дозиметристов мне не выделили. Я взял хорошо отрегулированные приборы ДП-2 и ДП-11. С их помощью можно было сравнительно правильно определить уровень зараженности местности, воды, растительности,
      жилья, одежды, продовольствия. Однако точные замеры радиоактивности продуктов питания достигаются только лабораторным путем.
      Мне было поручено доставить пробы зерна, овощей, самоварной накипи, воды, молока, мяса, шерсти овец.
      Лаборанткам из Москвы я намекнул, чтобы взяли часть хлопот на себя — хотя бы закупили продовольствие, но они дружно увильнули от забот. Мало того что они не имели желания заниматься этим, но и сами нуждались в помощи. Ни одна из них не имела даже теплой кофты или плаща, хотя в Москве в то время было уже прохладнее, чем у нас. Они жаловались, что выехали из своего НИИ неожиданно, «по тревоге», и не смогли зайти домой. Пришлось доставать им ватные телогрейки, резиновые сапоги…
      Я закупил более десяти килограммов сыра и полусухой колбасы. Ничего этого в казахских селениях не найти. Запасы продуктов пригодятся. Взял с собой на всякий случай охотничье ружье и сотню патронов. Как положено, был вооружен пистолетом ТТ.
      Вылетели мы на грузовом самолете Ли-2. Через час с минутами благополучно приземлились на грунтовом аэродроме возле небольшого казахского села Караул. В нем не более двадцати старых деревянных домов. Лучшие из них заняты районными учреждениями. Остальные — убогие глинобитные строения, лишь некоторые покрыты шифером. На окраине строились какие-то двухэтажные дома из белого кирпича. Говорили, что они — для рабочих совхоза.
      К вечеру прибыли три грузовых автомобиля, на них привезли с поля солому. Все, кому не досталось коек, соорудили себе постели на полу. В уголочке я расстелил плащ-палатку, как бывало на фронте.
      Не теряя времени я отправился к первому секретарю райкома партии. По-русски он говорил хорошо. Никаких вопросов о радиоактивности или о нашем полигоне не задавал. Вообще, на удалении двухсот километров от полигона никакой опасности ни от ударной волны, ни от радиоактивных осадков не предполагалось. Разрушений во время водородного взрыва здесь не было. Хотя ударная волна дошла, как и до других населенных пунктов, удаленных на такое же расстояние, но сила ее уже иссякла.
      Об истинной цели прибытия в район группы медиков я не сказал, да меня никто и не спросил об этом. Секретарь райкома пообещал выделить для врачебного приема населения единственную в райцентре школу недалеко от гостиницы. Небольшая местная лечебница была переполнена больными.
      — У нас есть столовая, — поведал секретарь. — Работает продмаг, но там только хлеб и макароны. Снабжают нас плохо.
      Столовая и буфет приводили в ужас. Грязь непролазная, мухи… Кроме гуляша с душком из конины и бледного чая ничего нет. Тарелки и стаканы моются в одной бочке, водопровода нет…
      Москвичи наотрез отказались питаться в столовой. Хорошо, что хлеба в селении было много, и всегда свежего. Только удивительно: выращивает район пшеницу, а хлеб ржаной. Мука привозная. Своего мукомольного завода нет.
      Наладили свою кухню. Солдаты варили в ведрах вермишелевый суп и рисовую кашу. А на следующий день я закупил для «исследования» барана, и мы были обеспечены свежим мясом. На закупку барашка по низкой заготовительной цене я получил разрешение лично от первого секретаря. Очень пригодились привезенные с собой сыр и колбаса.
      Чтобы у врачей и солдат не было опасений в пригодности мяса, я в их присутствии проверил тушу барана дозиметром. Никакой радиоактивности. Однако замеряя в последующем шерсть некоторых овец в одной из отар, я обнаружил, что она порядком заражена. Но без тщательного анализа шерсти в лаборатории нельзя было заключить, что овцы посыпаны радиоактивной пылью. Могла воздействовать солнечная радиация: животные с весны до осенних холодов на пастбище. Для сравнения хорошо было бы проверить шерсть овец, пасущихся в совершенно чистом районе, но такой возможности не имелось.
      Началось обследование населения. Местные власти с большим старанием направляли для врачебного осмотра жителей. Поток равномерный, никаких очередей. Люди шли охотно, семьями. Из дальних аулов мы подвозили их на своих машинах. Некоторые добирались на лошадях или верблюдах. Все без колебаний сдавали для анализа кровь, но не все соглашались раздеваться до пояса.
      Даже не медику было ясно, что того осмотра, который проводили врачи, и разового анализа крови недостаточно, чтобы установить заболеваемость. Лаборатория могла проверить только кровь. Никакой аппаратуры для специального исследования легких, сердца, почек и других органов ни у нас, ни в местной больнице не было. Для повторных анализов мы не располагали временем. Бедность районной медицины меня поражала. Как, впрочем, удручал и низкий уровень жизни в далеком Абайском районе, куда не было ни шоссейной, ни железной дорог. Самолеты летали только в хорошую погоду. В населенном пункте ни водопровода, ни канализации. Запах из дворов одуряющий.
      Приезд врачей и обследование населения были крайне нужны. Если бы через год повторить исследование тех же людей, оно позволило бы провести сравнительный анализ…
      Никаких признаков лучевой болезни в тот раз не обнаружилось. А общее медико-санитарное положение в районе, по свидетельству врачей, было крайне тревожным. Много опасных заболеваний, и особенно большой процент — кожных, венерических, легочных. Жители не помнили, чтобы когда-то проводился всеобщий осмотр. По рассказам местных врачей и старожилов, смертность детей всегда была высокая. В районе ни одного родильного дома, ни одного детского врача…
      Медицинская проверка населения не прояснила полностью радиационной обстановки, но все же принесла определенную пользу. Многие жители до нашего приезда вообще никогда не показывались врачу и не знали
      о своих заболеваниях. Московские медики, сообщая им об этом, выписывали рецепты, давали советы.
      Однако толку от выписанного рецепта мало, потому что лекарств в районе не было. Единственная аптека не имела даже противогриппозных средств и витаминов.
      Врачи и лаборанты работали с утра до вечера без перерыва на обед. Секретарь райкома просил меня задержаться еще на несколько дней и осмотреть всех жителей района, особенно детей. Благо что людей в районе мало, и все дети были осмотрены. Жалоб на внезапное ухудшение самочувствия за последние дни (после прохождения радиоактивного облака) ни у кого не отмечалось. О каких-то радиоактивных осадках, лучевых болезнях, да и вообще о взрывах атомных бомб простые жители и понятия не имели.
      Пока медики занимались своим делом, я побывал в нескольких аулах и на полях. В долинах еще работали комбайны. Погода стояла солнечная. Очень печально было видеть бурты зерна в поле под открытым небом.
      Урожай хороший, но сохранить его полностью не могли: не было хранилищ.
      Много раз я делал замеры рентгенометром в разных точках поля и в буртах зерна. Проверял комбайны, комбайнеров. В некоторых кучах соломы прибор показывал предельно допустимую норму. Высокий фон был возле комбайнов. Но его могли создавать не только пыль, но и краска, металл, горючее.
      Проезжая по долине, поросшей молодым березняком, я углубился в лесок на сотню метров, и стрелка рентгенометра резко поползла вправо. Чем дальше от дороги, тем выше уровень зараженности — что-то близко к одному рентгену, как на некоторых испытательных площадках полигона через несколько суток после взрыва. Я пересек рощицу, поднялся по склону до высоты. Там было чисто. Не иначе как дождем промыло весь склон и вода унесла радиоактивные частички. Могла и буря нагнать пыль с бескрайнего поля.
      В горах нашел обгоревшие деревья. На пожарище, как и следовало ожидать, уровень радиации выше нормы. Мне удалось там же подстрелить тетерева. Он оказался чист. А когда свернул в поле, взлетела стая куропаток. Поднимая ее несколько раз, я взял более десяти серых жирных птиц. Разумеется, преследовалась не только охотничья, но и исследовательская цель. Убедился: куропатки вполне пригодны для пищи, нисколько не заражены.
      Один день я уделил проверке водоемов, всех колодцев в райцентре. Еще один ушел на проверку овощей, домашних животных, дворов, молочных продуктов. Особенно долго искал самовар с накипью, чтобы отколупнуть твердый осадок для исследования его в полигонной лаборатории.
      Сначала трудно было общаться с местными жителями. К районному начальству за переводчиком я не мог обратиться, чтобы не привлечь внимание к своей работе. Потом познакомился с одноногим и немым инвалидом войны. Русский, женился на казашке. На войне был ранен и контужен, потерял дар речи, ему ампутировали ногу. Но он хорошо слышал. Все, что я не мог понять по его жестам, инвалид писал в моем блокноте. Немой переводчик помог мне достать кувшин молока и самоварную накипь. Правда, когда он уговаривал молодую казашку поставить на стол самовар, та поняла так, что офицер пришел в гости, а у нее строгий муж. Переводчик рассмеялся и написал в блокноте: «Она думает, что мы свататься пришли».
      Образцы проб я собирал для лабораторных исследований Демента. Он что-то находил в них, но не высказывал тревоги. На мой вопрос: пригодны ли пробы, которые я привез, Демент ответил, что желательно было бы брать их сразу после прохождения радиоактивного облака, а затем несколько раз в течение длительного времени. Все пищевые продукты, по мнению специалистов, были пригодны к употреблению.
      Далеко от райцентра, в открытой степи я побывал со своим переводчиком в ауле, где было всего три глинобитных дома. Жили в них хозяин-старик и два его сына. А возле аула бродили лошади. Бескрайние просторы, тишина и скука. По-русски старик говорил плохо. Ребятишек в ауле было много, и все одеты в тряпье, чумазые и прыщавые.
      Радиоактивность в ауле невысокая, ниже нормы. Но, зная скорость спада радиоактивности, можно определить, какой она была, когда над аулом прошло «грязное» облако. Видимо, значительно больше. Жалоб на головные боли не поступило. Ребятишки здоровы.
      На четвертый или пятый день переводчик познакомил меня с начальником отделения милиции. Младший лейтенант, молодой, красивый казах. Служил в армии. Вся его команда состояла из троих сотрудников. Никаких нарушений, как он говорил, в районе нет.
      — У тебя есть машина, а у меня винтовка, — сказал он сразу же после рукопожатия. — Поедем за архарами…
      — Нельзя бить архаров, — сказал я, — запрещено.
      — Кому нельзя? Мне, начальнику? — удивился он. — Я добывал много архаров.
      — Ладно, поедем, — согласился я. — Проверю шерсть архаров и, если мясо не заражено, сделаю жаркое для москвичей.
      Выехали с восходом солнца. Равнинная степь, как море, просматривалась до самого горизонта. Впереди открывались невысокие лобастые возвышенности, на склонах которых белели отары овец. Когда обогнули угловатую гору, я впервые увидел картину осени в предгорье и залюбовался ею. Кое-где виднелись небольшие рощицы. Деревья повсюду пожелтели. Березки словно карабкались к вершинам холмов.
      Мы подъехали к чабанам. Я угостил их сыром и колбасой. Пастухи что-то сказали на своем языке.
      — Они благодарят тебя и предлагают ягненка на бешбармак, — перевел младший лейтенант. — Отказываться нельзя, обидятся.
      — Овцы государственные, — ответил я. — А вот посмотреть овцу вблизи мне очень нужно.
      Старик с проворностью юноши приволок овцу к машине. Я достал из багажника дозиметр и убедился, что животное не посыпано атомным пеплом. Небольшое колебание стрелки вполне допустимо — овца целый день под солнцем.
      Никто из казахов даже не поинтересовался, зачем я проверяю их живность прибором, не было разговора и об атомных взрывах. Никаких подозрений, никаких жалоб на здоровье. Не было ни одного случая гибели овец.
      Отъехали не так далеко, когда младший лейтенант похлопал меня по плечу:
      — Останови! Лиса!..
      Выйдя из машины, милиционер стоя выстрелил из винтовки.
      — Готова! — крикнул он и пошел вверх по склону высоты.
      Вскоре принес красивую лисицу.
      — Упитанная — значит, шкура не будет линять. Тебе на память, — он бросил огненно-рыжую красавицу в машину.
      Я достал дозиметр, проверил: никакой радиоактивности.
      — Не бойся, лиса чистая, не пыльная, потому что облизывает себя, — сказал младший лейтенант.
      Вечером начальник райотдела милиции позвал меня в гости. Глинобитное жилище внутри нисколько не хуже квартир в кирпичном доме. В одной из комнат на шкурах архаров, разбросанных на полу, сидели гости. Младший лейтенант называл каждого по должности в том порядке, как они расположились: начальник райотдела КГБ, второй секретарь райкома партии, заместитель предисполкома, директор школы, секретарь райкома комсомола, председатель колхоза… Они поочередно поднимались и, когда я пожимал руку, называли имя и фамилию. Для меня поставили низенькую скамеечку.
      Появилась белая скатерть. Старая казашка — мать милиционера — принесла таз с горячим, душистым бешбармаком. В объемных старинных мисках лежали горками огурцы, помидоры, головки лука, чеснока. Кто-то разрезал хлеб и наделял всех большими кусками. Хозяин поставил перед каждым гостем пиалы для шурпы бульона из баранины — и граненые стаканы для хмельного. Один из гостей раскупоривал бутылки и дополна наливал подставленные стаканы. Я сказал было, что коньяк не годится пить стаканами, но военком одернул меня:
      — Здесь свои порядки.
      Мне было позволено есть ложкой. Все другие гости брали бешбармак, засучив рукава, пальцами и отправляли себе в рот, запивая из пиалы горячей шурпой, таков обычай.
      Ко мне подсел секретарь райкома и сказал тихо:
      — Скрыл я от тебя бурты зерна в степи. Подумал, что донесешь о задержке отправки. А у нас транспорта мало. Давай завтра проверим, не заражено ли. Я знаю, зачем ты приехал…
      Проверив три бурта примерно по 50 тонн пшеницы, я ужаснулся: прибор показал большой уровень радиации. Неудивительно: зерно с зараженного поля собрано в одно место.
      — Судить нас будут, если мы отправим зерно на мукомольные заводы и отравим тысячи людей, — сказал я.
      — Что делать? — спросил перепуганный секретарь.
      — Сжечь! — посоветовал я, что и было сделано в тот же день.
      Утром я проснулся от возбужденных голосов. Вышел умыться и понял: начался «степной дождь». Ветер поднимал мусор и гнал его по улице. Опавшие листья, сено — все перемешалось с пылью и летело выше крыш домов. Небо потемнело. Может ли удержаться на земле радиоактивная пыль после такой бури? Ее гонят с возвышенных участков в березовые околотки и камышовые долины не только потоки дождевой воды, но и ветер. Никто не может утверждать, что наши площадки, над которыми взрывались атомные бомбы, не присыпаны радиоактивной пылью.
      Однако искать радиоактивные пылинки в степи за две — три сотни километров от полигона, хотя бы и через несколько дней, бессмысленно. Тем более их не может быть через год. Радиоактивные вещества представляют опасность лишь в первые часы после выпадения, когда их воздействие наивысшее, а затем они ослабевают в сотни раз. Облако дыма и пыли, значительно осевшей при слабом потоке воздуха уже на первых километрах своего пути, уходит высоко в небо. Оно расширяется до нескольких десятков километров, и концентрация пылинок в его одном кубическом метре ничтожно мала. На землю за двести километров от места взрыва выпадает так мало радиоактивных микропылинок, что обнаружить их можно лишь высокочувствительным прибором, и то не повсеместно. Об этом свидетельствует практика дозиметрической разведки за многие годы исследования районов, над которыми проходило «грязное» облако…
      — Ну, «командующий», что будем делать? — услышал я голос доктора. — Пыль даже в постель проникла, а в лаборатории она все колбы загрязнила, на столах чертиков рисовать можно. Долго это продолжаться будет?
      — Думаю, до вечера не успокоится, — ответил я, поскольку уже не раз наблюдал подобные пыльные бури.
      Вечером буря действительно выдохлась, и над горизонтом, за который уже опустилось солнце, красным огнем долго горел небосвод. Ко мне пришел одноногий немой переводчик. Он выразительно объяснил жестами, что завтра будет последний солнечный день, а потом начнутся дожди. Всюду расползется непролазная грязь, самолеты не смогут взлететь, автомашины не доберутся до города.
      Была низкая сплошная облачность. Мы летели на малой высоте, и нагруженный Ли-2 подкидывало, как на ухабах. Под нами простиралась степь, на которую выпадал не один след радиоактивного облака. Я настроил дозиметрический прибор и решил проверить, как он отреагирует с высоты. Не было сомнений, что земля здесь усыпана продуктами деления, представляющими собой многие изотопы химических элементов средней части Периодической системы элементов Д. И. Менделеева: от цинка до гадолиния. Правда, образующиеся ядра изотопов перегружены нейтронами, они нестабильны и претерпевают быстрый распад, но все же…
      Мне было известно, что первичные ядра осколков деления в последующем испытывают в среднем три — четыре распада и в итоге превращаются в стабильные изотопы. При этом активность их быстро падает, и это позволяет сказать, что за сотни километров от полигона пыль, выпавшая из облака, через десять двенадцать дней совершенно неопасна.
      У нас на одной площадке летом 1954 года, как помнит читатель, произошел «холостой» взрыв ядерного устройства. Активность разбросанных в этом случае долго живущих радионуклидов велика. Бури могли разнести опасные частицы из района взрыва по всему полю. Собрать их вместе с грунтом и захоронить или нейтрализовать на месте невозможно. Вот они и кочуют с бурями по всей Средней Азии. Бури поднимают не только пыль, но и траву, тяжелые радиоактивные крупинки с высокой степенью активности. Они, пожалуй, самые опасные для людей разносчики невидимого и без запаха врага.
      Направление движения радиоактивного облака поддается прогнозированию лишь на малых высотах. И только первоначально оно движется по прямой. Затем, по мере подъема, облако может свободно «гулять» в поднебесье, меняя направление, разрываясь на части, уходить все выше, выше, и на землю опускается весьма малая и ослабевшая часть радиоактивных веществ.
      Военные специалисты считают (условно, конечно), что местность по пути движения облака, где выпадают более крупные радиоактивные частицы, является ближним следом заражения. Той территории полигона, которая свободна от людей, с учетом всей его площади (диаметром двадцать километров), вполне достаточно для ближнего следа. А дальний след, как доказано исследователями, не влияет на боеспособность личного состава.
      Радиоактивное облако первоначально представляет собой смесь около восьмидесяти изотопов тридцати пяти химических элементов. Здесь все зависит от ядерного вещества и времени после взрыва. Нельзя было однозначно предсказать последствия взрыва. На то и проводились испытания, чтобы ученые проверяли качество начинки «изделия». Что касается наведенной радиации, то за пределами полигона этого явления не наблюдалось, хотя частицы грунта после взрыва разносятся облаком на километры.
      Радиус смертельно опасного заражения района взрыва составляет лишь несколько километров. Заражается местность в сторону движения ветра. Вначале радиоактивность достигает дозы смертельно опасной. Но через шесть — семь часов она будет в десять раз, через двое суток — в сто раз меньше интенсивного выпадения осколков из радиоактивного облака, где уровень заражения может быть до сотен рентген. В таком районе и оказались однажды москвичи из киногруппы в границах Опытного поля.
      Работая с дозиметрическими приборами в Абайском районе, я хорошо понимал, что допустимый уровень заражения местности совершенно не означает, что люди, животные, машины, зерно, овощи заражены в таком же пределе. Одежда могла быть совершенно чиста, в то время как автомашина заражена до опасного уровня. А как в самолете?
      …Итак, пролетая над степью, я настроил дозиметрический прибор. Обнаружил, что фон весьма высок — в несколько раз выше допустимого. Я решил, что мы летим над сильно зараженной местностью, над следом радиоактивного облака. Внимательно следил за прибором. Стрелка на одном месте. Но уровень зараженности всей территории не может быть одинаковым. Почему стрелка застыла? Догадался: прибор показывает не зараженность степи, а фон непосредственно в самолете. Я расчехлил другой прибор — ДП-116. Он по современным требованиям был далеко не лучшим, но с его помощью я все же мог проверить все уголочки в самолете. Тревожный уровень нашел в хвосте, где лежали брезентовые чехлы. Чтобы не создавать паники, я никому не сказал, что внутри самолета обнаружена высокая радиоактивность. Посоветовал врачам не курить и ничего не есть.
      Возвратившись на полигон, я немедленно направился в сектор по изучению радиоактивного заражения. Встретив подполковников В. И. Иванова и С. А. Строганова; я сообщил им о своем «открытии». Они объяснили, что нашими приборами измерить с самолета радиоактивность поля невозможно. К тому же в воздушных лайнерах всегда повышенный уровень радиации. А наши военные самолеты не только находились не так далеко от Опытного поля, но и перевозили спецгрузы, имевшие высокую радиоактивность.
      В тот же час я передал в лабораторию Евгения Демента три коробки проб, упакованных в целлофановые пакеты.
      Мой доклад о работе в Абайском районе полковник Гуреев выслушал настороженно.
      — Лучевой болезнью там кто-нибудь болеет? — спросил он.
      — Врачи не нашли таких, — ответил я.
      — Вот и хорошо. Доложите обо всем Крылову, он обобщает данные радиационной обстановки.
      В это время в кабинет вошел заместитель начальника сектора по политической части полковник Богачев.
      — Ну, как на родине Абая? — спросил Алексей Григорьевич.
      — Плохо, — ответил я. — Медико-санитарное состояние района низкое. Живут люди сверхбедно. Снабжение и медицинское обслуживание неудовлетворительное. А что касается уровня радиоактивного фона, то он не вызывает опасения. Но антисанитария ужасная!.. — еще раз подчеркнул я.
      Полковник Гуреев прервал меня:
      — И это говорит коммунист! Советская власть достаточно хорошо беспокоится о народе. Не время заниматься критиканством. Вы свободны!
      Остуженный таким финалом разговора, я вышел из кабинета и столкнулся с заместителем начальника сектора полковником Н. Н. Виноградовым. Я доложил, чем занимался в Абайском районе, высказал обиду на Гуреева. Николай Николаевич, верный правилам субординации, остановил меня:
      — Я никогда не обсуждаю действия старшего начальника, и о своей секретной командировке надо помалкивать, если не хочешь служить рядовым. Понял?
      — Предельно ясно, — ответил я и вышел из кабинета.
      В конец расстроенный, униженный, я удалился в свой кабинет и написал рапорт об откомандировании меня из войсковой части, мотивируя просьбу объективными причинами: переход на новое штатное расписание, согласно которому я понижался в служебном положении, и невозможность проживания моей семьи на полигоне по состоянию здоровья. Но подспудно действовали и другие причины: я не находил удовлетворения в работе и добрых контактов с начальством.

      Приказ о моем переводе был подписан.
      Сердобов подшучивал:
      — Везет тебе… А я после отпуска опять возвращусь в нашу радиоактивную квартиру и буду выть зимой от скуки, как вьюга на Опытном поле.
      Тоскливое чувство расставания навсегда с полигоном вызывало щемящую боль в груди. Что-то тревожило и заставляло самокритично оглянуться на прожитые здесь три года. Не совершил ли какие-нибудь ошибки, которые будут лежать камнем на сердце всю жизнь? Во всяком случае, совесть моя чиста. Я не убегаю с «поля боя», не покидаю товарищей в беде. Многих вполне устраивала служба в закрытой войсковой части, они стали хорошими специалистами, видели перспективу в научной работе и служебном росте. А некоторые из руководящего состава уже достигли такого уровня, который для них был недосягаем вне полигона, они даже побаивались перевода в другое место. У меня же не было другого пути, как расстаться с полигоном.
      На Опытное поле, как и некоторых других офицеров, меня уже не пускали набрал норму радиации, нужна передышка. Мучила разлука с семьей, которую пришлось вынужденно отправить домой. Не буду кривить душой — сказывалась, конечно, и обида на беспричинное понижение в должности.
      Мы уже забрались в самолет, как подъехала «Победа» и по трапу взбежал кадровик майор В.П.Жучков.
      — Только что пришла бумага: вас назначили старшим научным сотрудником научного отдела Главного штаба войск ПВО страны…
      Много позже, помогая маршалу И.С.Коневу в работе над мемуарами, я поинтересовался, бывал ли он на ядерном полигоне?
      — Мне там делать нечего, — ответил Иван Степанович, — это дело Курчатова и Сахарова. Но запомните: когда-нибудь люди проклянут всех, кто изобретал и испытывал атомное оружие на целине. Там же хлеб! Но им-то что? Берия с Малышевым, ответственные за взрывы, на чистеньких перинах с бабами спали в Москве. А каждый взрыв бомбы — это не только распространение заразы на целине, но и вред всей планете. Вы думаете, почему участились землетрясения, ураганы, наводнения, не говоря уже о том, что люди мрут как мухи? Я предлагал в свое время: практикуйтесь на макетах, испытывайте конструкцию бомбы при обычном взрывчатом веществе. А когда потребуется, в чем я сомневаюсь, можно и атомный заряд заложить… А вы там спектакли на весь мир устраиваете. Страх нагоняете. Кто придумал учение войск с применением атомной бомбы? Без ЧП не обошлось. Вы знаете, что там некоторые генералы и офицеры подзаразились, гражданские люди пострадали? А толк? Уже нет в армии тех солдат, которые принимали участие в учении, и генералов нет. Одни уволены, другие поумирали. Кому же этот опыт нужен? Тогда давайте каждый год проводить такие учения.
      Кто-то сказал: «Живым остаться на фронте — случайность, а умереть закономерность». Но мне повезло. Находясь три года в действующем артиллерийском полку, который простреливался насквозь даже пулеметным огнем противника, я возвратился невредимым в числе одного десятка из каждой сотни фронтовиков.
      Вторым тяжелым и опасным испытанием в моей судьбе были три года службы, на ядерном полигоне. Во многом первопроходцам противоатомной защиты приходилось действовать ощупью, рискуя собой. Ранний период жизни полигона несравним с его последними годами. У нас не было не только опыта, но и технического оборудования для проведения испытаний, надежных средств контроля и защиты. Все взрывы с 1949 по 1963 годы производились на земле и в воздухе с вытекающими отсюда последствиями. От мощных потрясений выскакивали стекла и трескались стены не только в нашем городке, но и в Семипалатинске, Усть-Каменогорске, других населенных пунктах. Далеко распространялась сейсмическая волна, а радиоактивные облака гуляли по всему Казахстану.
      Это повториться не должно. Нужно сказать правду, что взрывы ядерного оружия, как бы они ни производились, не приносят людям здоровья, не улучшают экологическую обстановку. Тем более наземные и воздушные взрывы, которые вредны всей планете. Здесь есть над чем подумать ученым, чтобы экспериментальные ядерные взрывы были совершенно безопасны для земли и ее обитателей.
      А что касается болезней и смертей, постигших многих из тех, кто служил на полигоне, то это вопрос непростой и спорный. В наш век глобального ухудшения экологической обстановки, в век стрессов и всеобщей перенасыщенности химикатами люди болеют чаще и умирают, не дожив до старости, хотя никогда не были на ядерном полигоне, не находились под облаком атомного взрыва. А среди тех, кто много лет жил и работал на ядерном полигоне, есть, слава Богу, долгожители, которые не жалуются на здоровье.
      Это доказательство того, что не все, кто соприкасался с ядерным полигоном, обязательно заболевают и раньше других умирают.
      Можно только сожалеть, что в свое время не был создан центр по наблюдению или медицинскому контролю за всеми людьми, кто трудился на ядерном полигоне. Он мог бы дать научные сведения мирового значения, не было бы тех, порой необоснованных, споров и страстей вокруг этого вопроса, все было бы ясно и для ученых, и для самих полигонщиков. Но момент упущен. Сколько у нас было таких упущений!
      В своих воспоминаниях я высказал только личные наблюдения и мнения. Можно соглашаться с ними, а можно и опровергать, но я старался писать правду. Не убежден, что в научном плане все у меня бесспорно, поскольку я не специалист во всех областях, к тому же ряд работ на полигоне проводился в полной тайне и я мог только догадываться о сути дела.
      К сожалению, мне не удалось рассказать о многих своих сослуживцах-офицерах. И не только потому, что время вымыло из памяти их имена, а больше по той причине, что не удалось разыскать их, поговорить с ними.
      Не мог я назвать побольше солдат — великих тружеников полигона, но я от имени моих коллег хочу сказать им всем огромное спасибо за их подвиг, за их терпение.
      Искренне благодарю всех, кто рассказал мне о себе, дал фотографии, напомнил имена сослуживцев.
      За тридцать шесть календарных лет службы в Вооруженных Силах, начиная с учебных классов Тамбовского артиллерийско-технического училища и до отставки, я трудился в рамках строгой секретности. У военных людей вся жизнь — сплошные секреты и неожиданности.
      Семипалатинского полигона сегодня уже нет. Но есть подобный на Новой Земле. Пока там затишье, но все в мире переменчиво, и необходимость в его оживлении вполне может возникнуть. Тешу себя надеждой, что мои скромные заметки и воспоминания хоть в чем-то будут полезны полигонщикам нового поколения.
      Но, конечно, лучше, если таких полигонов не будет вовсе.