– Мокеев? Это какой Мокеев? Эдя, что ли? – спросила женщина, выносившая из подъезда ведро с мусором. – Господи, так бы и говорили. А то – Мокеев. Какой такой Мокеев? А Эдя – эвон он. В третьем подъезде квартира, на втором этаже.
      Рядовая однокомнатная квартира выглядела странновато даже для привычных, казалось бы, ко всему следователей. На том месте потолка, где полагалось быть люстре, висела огромная железная гребенка. В углу – гора журналов и книг. Шухов сразу вспомнил свою неприбранную библиотеку. Над кроватью, прямо над изголовьем, торчал рогатый, со стальной просинью магнит. На письменном столе в беспорядке громоздились разного калибра линзы, обрезки медных трубок, аккумуляторы и еще какие-то приборы. Тут же стояло несколько граненых стаканов, опоясанных железными кольцами. Сбоку от кровати – небольшой верстачок с тисками, инструментами, мотками проволоки.
      Хозяин, бритоголовый, не старый еще человек, в роговых очках, одетый в вылинявшую гимнастерку, заправленную в брюки, вопросительно оглядел гостей и скороговоркой произнес:
      – Если вы насчет электроэнергии, то пришли напрасно. Да. Я плачу исправно. В этом отношении у меня все в ажуре. Напрасно, напрасно.
      – Мы из прокуратуры, – перебил его Кожохин.
      – Не понимаю, – человек смешно вздернул плечи. – Я для вас не представляю интереса. Так что это напрасно. Вот разве паспорт, – вдруг спохватился он, кинулся к столу, захлопал ящиками, нашел темную книжечку, близоруко заглянул в нее и торжественно произнес: – Нет, не просрочен. – И вновь принялся повторять полюбившееся, видно, словечко «напрасно».
      – Чем вы тут занимаетесь? – с любопытством спросил Шухов, рассматривая странную окраску стен. Одна из них была как будто покрыта пылью. Две другие пестрели обычными цветочками наката. Зато четвертую словно покрыли сажей. Он подошел к черной стене, потом поглядел на гребенку под потолком и сообразил, что квартира превращена в гигантский работающий конденсатор или что-то в этом роде (Шухов не силен был в электротехнике). Пыль электризовалась и оседала на одной из стен. «Ничего себе пылесосик», – усмехнулся Шухов.
      А продолжавший недоумевать Эдя разъяснял тем временем, что его занятия непредосудительны, опасности для окружающих не представляют и он просто не может понять, чем обязан визиту товарищей.
      «Глупости какие-то, – подумал Шухов. – Эдя этот». И бросил взгляд на Кожохина. Тот едва заметно качнул головой, словно соглашаясь. Но уходить они не торопились. Хоть и чудной парень Эдя, но нужно было и порасспросить его кое о чем.
      – Что вы делали сегодня утром? – спросил Шухов.
      – Утром? Когда утром?
      – Ну, так часа в четыре?
      – А что, – забеспокоился Эдя. – Соседи жаловались? В четыре часа я обычно подвергаю свой организм воздействию магнитного поля. Популярно? Включаю рассеиватель, – он указал на гребенку, – и ложусь в кровать. У них, видите ли, иногда слышится шум. Стенки тонкие, дом панельный.
      «Чушь какая, – мелькнуло в голове у Шухова, – подумать, что этот человек – убийца. Нет, надо закругляться».
      – А он здорово шумит, рассеиватель ваш?
      Эдя щелкнул выключателем. Раздался тонкий свист, постепенно перешедший в ровный гул. В стенку, ту, которая была почернее, застучали. Эдя смутился. Шухов улыбнулся. Кожохин незаметно для Эди покрутил пальцем у виска.
      – Мешает им, понимаете, – сказал Эдя. – Когда они транзистор крутят, я не стучу.
      Шухов резонно заметил, что они, наверное, делают это днем. И потом, вообще баловство с электричеством в квартирах запрещено. Эдя разразился длинной тирадой, из которой явствовало, что его занятия опасности для окружающих не представляют, расход электроэнергии не превышает обычной нормы, положенной для бытовых приборов, а лаборатории в его распоряжении нет, так что вот… приходится. Затем он перешел к существу дела, рассказал, что его работы имеют важное значение, что он на грани открытия, которое перевернет все представления о магнетизме. Он предложил Шухову выпить стакан намагниченной воды. Тот покачал головой. «Напрасно, – сказал Эдя. – Ваши сосуды очистились бы от холестерина». – «А зачем вам телескоп?» – спросил Шухов. «Это хобби, – сказал Эдя. – Может ведь быть у человека хобби?» Из дальнейшего разговора выяснилось, что Эдя работает счетоводом на хлебозаводе, что жена от него ушла, потому что не хотела спать под магнитом. «А Назарова вы случайно не знаете?» – спросил Шухов. Эдя ответил, что не знает, но если он писал что-нибудь о магнетизме, то Эдя хотел бы об этом услышать. Шухов ответил, что, насколько ему известно, Назаров этими вопросами вряд ли интересовался. Кожохин во время этого содержательного разговора молча сидел на табуретке, играя скулами. А когда они распрощались с изобретателем и вышли на площадку, сказал:
      – Неудивительно, что его жена бросила. Он же определенно чокнутый…
      – Одержимый, – поправил Шухов. – Я встречал таких людей. Обычно они изобретают велосипеды. Но… всякое бывает.
      – А вы уверены, что в четыре часа он был дома?
      – Проверь, – лаконично ответил Шухов. – Позвони к соседям. – И стал спускаться по лестнице, решив окончательно выкинуть Эдю из головы.
      Кожохин все-таки позвонил. Брякнула цепочка, дверь приоткрылась, Кожохин произнес несколько слов. Дверь открылась пошире, послышался чей-то возмущенный тенорок. Через минуту Кожохин нагнал Шухова и молча пошел рядом.
      – Убедился? – спросил Шухов.
      – Ну и вшивое дельце нам досталось. Закорючки какие-то. Вместо людей монстры. Я, знаете, жрать хочу. Башка уже кругом идет. Зря мы отпустили машину.
      Они свернули на бульвар. Под деревьями дымились кучи опавших листьев. Город чистился, готовясь к зиме. Дворники жгли листья, чтобы они не гнили где попало, не загрязняли асфальт. Шухов слышал, что это вредит деревьям. Может быть, это было и так. А может, и не вредит. Он хотел подумать о листьях, чтобы отвлечься от мыслей о странном деле. Но эти мысли не уходили. «Монстры», – сказал Кожохин. А кто же еще? Ангелы убийств не совершают. Убивают монстры.
      – Что ж, – сказал он Кожохину. – Я тоже не против чего-нибудь съесть. Но сначала забегу в прокуратуру. Мокееву надо отпустить домой. Говорить с ней сейчас не о чем.
      Лиза Мокеева за эти часы успела как-то странно измениться. Лицо осунулось. В глазах появился сухой блеск. Она поднялась навстречу Шухову и тихо сказала:
      – Я должна признаться, что обманывала вас.
      Шухов удивленно поднял брови. Только этого еще не хватало. Если она сейчас признается в убийстве, то что же это значит?
      – Да, – звонко произнесла женщина. – Я не все сказала. Он следил за мной.
      – Кто? – вырвалось у Шухова.
      – Муж. Последние дни он каждое утро крадучись провожал меня до самой квартиры. Я ведь уходила от Виктора рано, затемно. Киоск открывать надо было в шесть часов. И каждый день я видела мужа, следовавшего за мной по пятам.
      «Вот так-так», – подумал Шухов и мысленно чертыхнулся, вспоминая роговые очки Эди, стакан с намагниченной водой и железную гребенку под потолком.
 
      Три часа двадцать минут. Один. Лиза ушла. Единственная женщина, к которой Назаров относился не так, как к другим. Ушла… Стук ее каблучков еще отзывался в ушах. Стук каблучков и щелчок английского замка на входной двери. Лиза ушла, и снова дремотная утренняя тишина стала окутывать его теплым невесомым одеялом.
      – Значит, договорились, – сказал Назаров.
      – Конечно, Витя.
      Она причесалась, смотрясь в оконное стекло. Зеркало уже было продано.
      – Поешь что-нибудь. Там, на кухне, есть колбаса.
      – Ладно, обойдусь. Я и так, кажется, толстею.
      – Ну пока, – сказал Назаров, притягивая ее к себе.
      Она на секунду прижалась к нему, торопливо поцеловала. Щелкнул замок. Простучали каблучки за окном. Тишина. Три часа двадцать минут… Единственная женщина, которую он, кажется, полюбил. За что? Почему? Может, пришло время и ему полюбить. Как поздно и как несправедливо!..
      И опять длинной вереницей потянулись назойливые, ненужные воспоминания. В них не было места тому основному, что составляет обычное содержание жизни человека. И он ведь, как и все люди, трудился, делал что-то, возможно, даже полезное. Но он никогда не задумывался об этой стороне жизни. Его хвалили, ему поручали сложные работы. И он выполнял их и получал благодарности. Однако точно так же можно было благодарить робота, бесчувственный механизм, которому недоступны радости творческого труда. Назаров, в сущности, и действовал как робот. И в его воспоминаниях не откладывалось то, что относилось к работе. Зато мелочи, какие-то совершенно ненужные мелочи, прочно оседали в голове. Однажды он на охоте промазал по зайцу. Услужливая память до сих пор донесла разочарование, которое он испытал в тот момент. Руки помнили, как дернулось ружье после выстрела, глаза видели удирающего зверя, который, как показалось тогда Назарову, и удирал-то с каким-то торжеством, словно зная, что у охотника нет во втором стволе патрона…
      Годы в леспромхозе летели, как курьерские поезда. Ни станций, ни полустанков. За окном его квартиры билась большая жизнь, а он не видел ее, не ощущал, не хотел принимать. Раз в полмесяца он приходил в сберкассу, выписывал приходный ордер, а вечером складывал в уме трехзначные цифры и шептал: «Мало». Он даже не знал толком, зачем ему нужно много денег. Назаров имел возможность хорошо одеваться, накопленной суммы хватило бы, чтобы съездить на курорт. Но это было не то. А «то» он представлял в тумане. «То» оборачивалось иногда давно виденной картинкой из иностранного иллюстрированного журнала. Красивая женщина стояла возле длинного лимузина, бесстыдно задрав ногу на крыло. «То» приходило иногда в сонном мареве, когда и понять и запомнить, что же оно такое, не представлялось возможным. Оставалось только приятное ощущение и знание, что давалось оно, это ощущение, ему за деньги. А денег было мало. Их не хватило бы Назарову, чтобы начать счастливую жизнь.
      В тридцать пять у него случился еще роман. Как-то вечером к нему забежала соседка по бараку. «Нет ли спичек?» И остановилась в дверях, разглядывая его, затараторила о чепухе. «И что же вы все один да один?» Он знал ее, встречал каждый день в столовой, слышал, что бабенка легкая, доступная. Дома увидел впервые. В шелковом халатике, с голыми руками, она показалась ему привлекательной. Назаров ощутил вдруг, как побежал холодок по спине. «А что, если она неспроста пришла? И не за спичками?» Пригласил присесть. Согласилась, села на стул, заговорила. «В кино бы сходили». – «Что-то нет настроения». Обнять бы ее, подумал Назаров. Но побоялся: а вдруг ошибается он и женщина не за тем пришла? Противно будет, если оттолкнет. А она поднялась со стула, подошла поближе, спросила: «Что это у вас в углу, шкура, что ли, медвежья?» – «Шкура», – сказал он и затаил дыхание, чувствуя, как она прижалась грудью к спине. Не выдержал, обернулся, притянул податливое тело…
      Стали встречаться по ночам. Однажды он сказал:
      – Что ты во мне нашла? Полюбила, что ли?
      – Да нет, – хихикнула она. – Любопытен ты мне. Живешь как-то не так. Не пьешь.
      – Замуж захотела? – Он постарался вложить в эти слова побольше сарказма.
      – Ну-у, – недоуменно протянула она. – Какой из тебя муж?
      – А что?
      – Да так. Ненастоящий ты.
      Он задумался над ее словами. Хотел понять. Допытывался. Она смеялась, объяснять не хотела, легко уходила от ответов. Это сердило его.
      – Мало тебе, что ли? – спрашивала. – Хожу ведь к тебе. Чего еще надо?
      А через месяц сказала:
      – Нет, не соображу никак.
      – Что?
      – Да вот почему ненастоящий ты. Может, ты вор?
      – Дура!
      – Нет, правда. Есть что-то за тобой…
      – Что же?
      Она подумала, потрепала его по волосам. Медленно произнесла:
      – Или убил кого? А? Ты скажи. Доносить не пойду. Заинтересовал ты меня.
      Он вывернулся из цепкого объятия, замахнулся было, но, поглядев в ее смеющиеся, все понимающие глаза, разжал кулак. Встал с кровати, щелкнул выключателем и заходил по комнате. Она смотрела на него из-под руки, щурясь от света.
      – Почему ты так подумала? – спросил Назаров.
      – Не знаю, – просто сказала она. – Вот смотрю на тебя и думаю, что ты прячешь что-то в себе, таишься. Зверь вроде в тебе сидит. И молчит, ждет чего-то. Может, часа своего ждешь? А? Не пьешь вот ты. Почему все мужики пьют, а ты нет? Больной, что ли?
      – Дура ты, – сказал он уже спокойно. – Воображаешь невесть что. Много сладкого жрешь. Вредно это для бабы. Поняла?
 
      На следующую ночь она не пришла. Он подождал, подождал да и плюнул. Стороной услышал, что нашла себе другого мужика. Однако странные ее слова запомнил. Имя забыл. Слова помнил: чудными уж больно они ему показались тогда, эти ее глупые слова, задели что-то в душе, разбередили, потревожили.
      Тогда!.. Верно, видно, говорят, что у баб второе зрение имеется. Выходит, и Лиза такая же. Да нет, Лиза никогда не задавала ему глупых вопросов. Поглядывать только стала внимательно. И старик Комаров тоже. Сволочь старик. Кулак бывший, поди. Липнет как муха к навозу. Нет, шалишь, старый жлоб. Бери дом, пользуйся. Сели в него своего Митьку с молодой женой. Не добраться тебе до Назарова, уедет Назаров, только его и видели. Со страхом уедет. Со сном проклятым. Два года еще как-нибудь отмучается. А потом?
      Будет ему потом пятьдесят. И ничего ему уже тогда не понадобится. Пролетела жизнь, как самолет над лесом, и сгорела без дыма, без пламени. «Остались от козлика рожки да ножки». От козлика, которого и не было никогда. Видимость одна. Туман. «Ненастоящий». Баба та как в воду смотрела. Дрянная бабенка, а вот увидела, раскусила, своим бабьим умом дошла. Предугадала. А до нее кто был? Слепой? Нет, слепой – болтун. Ничего он не знал, не ведал. Аня? Ушла в калитку, ссутулившись. «Дрянь». Прилипает вот такое на годы. И не отмоешь, не вытравишь никакой кислотой. Кажется, видимость, пустяки, слова. А живут эти слова в нем…
      Видимость! Мать во всем виновата. Мать! Не писал ей уже двадцать лет. И она не искала его. Не нужен он ей был. И никому вообще не нужен. Будто и не было Назарова. Видимость, оболочка, пузырь мыльный…
      «К черту!» Назаров резко поднялся со стула, заходил по комнате. Три часа двадцать пять минут. Как медленно идет время. И делать ничего не хочется, хотя сделать надо многое. Пока Комаров не явился. Вот паяльник надо бы поискать. Куда он его задевал? Впрочем, ни к чему паяльник, можно обойтись зубилом.
      А что он, собственно, так заботится о Комарове? Не убьет ведь его Комаров, если и допрет до дела. Или убьет? Старик хлипкий. Не справится. Митьку напустит? Ерунда. Поймают враз Комарова, не сумеет покрыть преступление, обелить себя. А убить Комаров, пожалуй, может. Митька – нет. Митька – мужик тихий, обстоятельный. Работяга. Не в отца пошел.
      Год назад Назаров видел старика на базаре, когда ходил аквариум покупать. Побродил по птичьему рынку, где топтались торговцы, поставляющие любителям рыбок корм, птиц и клетки. Послушал писк канареек, воркотню голубей, посмотрел на ежа, которого продавал какой-то мальчишка. Ручной совсем был еж, к любому на руки лез. Но Назарову еж был ни к чему. Договорился он насчет аквариума и всех приспособлений. Купил, сложил все в мешок и недолго побродил по мясным рядам. Заглянул и в угол, где за столами возвышались продавцы меда в белых халатах. Комарова увидел: торчал старик с краю, шевелил лопаточкой в ведре, деловито прятал зелененькие бумажки куда-то в глубину своего одеяния, чуть ли не на пузо под штаны.
      «Убьет запросто», – подумал Назаров, вспомнив эту сцену, а потом сберкассу, когда ему пришлось чуть не силком вырвать из рук старика пачку сотенных – плату за дом. Тянул и чувствовал, как тот напрягается, не хочет отдавать, словно отрывают от его тела куски живого мяса.
      «Ненастоящий». Еще что-то болтала та бабенка в промежутках между поцелуями. О жадности, кажется, говорила. Назарова жадным называла.
      – Думала: больной ты. Да нет, ошиблась. Ты жадный. Деньги копишь, наверное.
      – Ничего ты не понимаешь, больной я.
      – Может, и больной. Только это еще не все. Груз у тебя на душе вижу.
      – Цыганка ты?
      – Смеешься. Какая я цыганка? Много ли все-таки накопил?
      – Все мое.
      – Нет, ты жадный. Мало тебе. Ты приходи завтра обедать в столовую. Бесплатно подам.
      – Дура!
      – Жалко мне тебя. Не люблю, а жалко. Шкуру медвежью для чего держишь?
      – Уеду отсюда, продам подороже.
      – Врешь.
      – Может, и вру. Тебе вру. Нарочно.
      Не врал. В самом деле подумывал увезти шкуру, содрать за нее. Да так и оставил там, торопился уехать, чуть сберкнижку не бросил. Спохватился вовремя, снял свои накопления, аккредитив выписал. А то черт знает, что люди могли бы подумать.
      Она ему не верила. Наваливалась грудью, дышала жарко в лицо.
      – Ты скажи мне, скажи.
      – Иди ты!
      – Почему живешь как худая скотина? Почему с людьми не водишься?
      – Ты разве не человек?
      – Я женщина. Ты бы раз хоть выпил с кем. Или со мной. Я, когда выпью, веселая делаюсь. Да и на тебя бы поглядела. Открылся бы ты мне.
      – Отстань, банный лист!
      – В передовиках ходишь. Хвалят тебя. А ведь обманываешь?
      – Уйди, надоела.
      – Нет, ты скажи, что на душе у тебя. Убил, да?
      Бегут секунды, ползут минуты. В ушах звучит назойливый шепот. Несется над лесом самолет. Стучат Лизины каблучки под окном. Сладко жмурится где-то поблизости старик Комаров. А откуда-то изнутри, из глубины сознания, поднимается горячий шепот:
      – Убил, да?
      Тикает старый будильник на столе. Бежит по кругу секундная стрелка. Не выскочить ей из круга никогда. И так же по кругу бегут мысли Назарова, торопятся, спешат. Но заколдован круг утренней тишиной. Только один голос и слышится в ней:
      – Убил, да?
      Три часа тридцать минут…

Глава четвертая