II

Фанфан сидела, склонившись над графиком съемок фильма Габилана, когда я сообщил ей о своем разрыве с Лорой. Она улыбнулась и, видимо, собралась поцеловать меня, так как двинулась ко мне. Выражение ее лица позволяло мне судить, как велика была ее радость.

– Но я не собираюсь вступать в новую связь, – поспешил добавить я.

Она рассердилась, секунду постояла в замешательстве. Тогда я пояснил ей, по каким причинам не рискую подвергать свою любовь опасностям супружеского союза. То, что я теперь не буду спать с другими девушками, было слишком слабым утешением для нее. Говоря о наших конкретных чувствах общими словами, Фанфан проявила столько ума, что едва не заставила меня передумать; однако у меня хватило сил заявить, что я не верю в супружество и отныне мы будем друг для друга братом и сестрой.

– Разве Ти и Мод не наши общие родители? Исходя из этого, я предложил Фанфан считать меня взрослым братом и напомнил, что в кафе над аптекой она сама была за то, чтобы избавить наши отношения от той атмосферы, которую она назвала «двусмысленной».

С напускной искренностью, удивившей меня самого, я повторил, что она для меня – любящая сестра, каких у меня не было, поддержка и опора, без которой мне не обойтись. И я предпочитаю вечно сохранять наше любовное содружество, чтобы никогда не потерять ее. Это заявление, продиктованное только моей волей, не затрагивало моих чувств, но я сумел придать своим словам убедительность за счет искреннего тона.

Если бы Фанфан прижалась губами к моим губам, чтобы заставить замолчать, я бы сдался; но у нее на такое не хватило смелости. И в самом деле, я ведь только что запретил ей питать какие-либо новые надежды.

Таким образом, она подчинилась моим требованиям, но вид у нее был такой, что я ей не особенно поверил.

Фанфан не знала, что выполнение установленных мною для себя строгих правил не исчерпывало моей программы действий. Я решил тайно проникнуть в ее жизнь.

Целыми днями я мечтал о Фанфан. И провалился на сентябрьских экзаменах в Политической школе. Мое легкомысленное отношение к учебе раздражало отца. Он считал, что мне было бы полезно покончить с развлечениями.

Мой пассив в банке разросся до неимоверных размеров. Мне только и оставалось, что заложить отцовский лимузин, не ставя его в известность об этом, разумеется. Я мог это сделать: его ошибкой было переписывать технический паспорт на мое имя – подсказка Титаника обретала актуальность.

Вы, наверное, не удивитесь, что я и не подумал зарабатывать себе на жизнь. Дело в том, что моими мыслями повелевало сердце, да и никакая посильная для меня работа не смогла бы покрыть мои безудержные расходы.

С целью незаметно втереться в повседневную жизнь Фанфан я снял номер в гостинице, расположенной напротив дома, где она жила. И вот, вооружившись биноклем, я из окна любовался Фанфан. В гостинице я свел знакомство со швейцарами и одним из лифтеров, но у моего пристанища был существенный недостаток: оно представляло собой отель класса «четыре звездочки»…

Нетрудно представить себе, с какой тревогой я помечал дни в своей записной книжке, которую держал в девственной чистоте, чтобы записывать туда дни и часы свиданий с Фанфан. Подобно наркоману, о затратах старался не думать. Иногда улыбался, вспоминая, каким экономным пай-мальчиком я был, когда жил с Лорой. Лишиться возможности созерцать Фанфан в ее комнате было для меня гораздо страшней, чем потерпеть финансовый крах.

По истечении первой недели дирекция гостиницы попросила меня оплатить счет, если я хочу проживать в ней и дальше. Чтобы как-то утихомирить дирекцию, я переадресовал потрясающий счет отцу.

Я сам сунул голову в капкан. За эти дни я привык жить как бы рядом с Фанфан. Я был восхищен тем, как искусно она делает себя счастливой, выполняя чуть ли не с религиозным рвением обыденные дела, от которых обычно хочется поскорей отделаться. Я был счастлив тем, что она умеет ставить мизансцены счастья. Покинуть гостиницу означало то же самое, что покинуть Фанфан. Для меня стало необходимостью видеть ее каждый вечер. Много раз я среди ночи подходил к окну, чтобы посмотреть на ее темное окно. Представлял себе ее спящей так близко от меня, и мою душу охватывал сладостный покой.

Матери я дал понять, что охвачен новой страстью, чтобы она не беспокоилась по поводу моего долгого отсутствия. А Фанфан воображала, что я продолжаю усердно учиться в Политической школе, не подозревая, что в ту минуту, когда она думала обо мне, я подсматривал за ней в бинокль, или шел на почтительном расстоянии по улице, сопровождая ее, или же сидел за столиком того же кафе, куда она зашла.

Я следовал за ней повсюду, где это было возможно. Она покупала книгу – я заходил в тот же магазин и покупал еще один экземпляр. Мне хотелось, чтобы нас занимали одни и те же мысли. В ресторане, выбрав место так, чтобы Фанфан меня не заметила, я заказывал те же блюда, что и она. И у меня создавалось впечатление, что мы завтракаем вместе.

Кто посчитает меня чокнутым, тот наверняка по-настоящему не любил. Сумасшедшие – те, кто не сходит с ума от любви.

А мой счет в гостинице продолжал разбухать.

Как-то Фанфан пригласила меня на обед к ее родителям, причем в голосе ее слышалась дрожь, вызванная явно не телефонными помехами.

– Раз уж мы брат и сестра, должна же я представить им тебя… – сказала она, перед тем как попрощаться и повесить трубку.

Ее мать и отец уехали из Кер-Эмма два года тому назад. Не хотели оставаться там, где утонула маленькая сестренка Фанфан, и решили поступить на работу в одну из парижских больниц. Оба были специалистами по раку легких. Как достойные дети Кер-Эмма, поклялись разделаться с этой злой болезнью.

И вот в четверг вечером я направился к родителям Фанфан, которые снимали квартиру в доме на углу двух улочек, свидетельствующих о том, что Осману[11] не хватило времени стереть с лица земли старый Париж целиком.

Дверь открыл отец Фанфан, он тут же привлек меня к себе и обнял со словами:

– Позвольте мне обнять вас, Александр… Простите, что обращаюсь к вам по имени, но мне кажется, так будет лучше. А вы меня зовите Жильбером.

– Добрый вечер, Александр, – сказала и его жена, которая также попросила звать ее Натали, после чего горячо обняла.

Фанфан приняла из моих рук цветы, которые я счел своим долгом принести, и при этом не могла скрыть лукавую улыбку; затем упорхнула, сославшись на то, что цветы нужно поставить в вазу.

– Чувствуйте себя как дома, – дважды попросила ее мать, подведя меня к дивану.

Мне поднесли бокал шампанского.

Жильбер отеческим тоном поговорил со мной о учебе в Политической школе, сообщил, что знает обо мне кучу вещей, и похвалил за то, что я часто навещаю «старый Кер-Эмма», то есть Мод и мсье Ти. Потом поблагодарил за то, что я через отца похлопотал за Фанфан перед Габиланом.

– Вы в точности такой, каким описала вас Фанфан, – объявила Натали.

Я никак не мог понять причины такого расположения и такой предупредительности, пока Натали не намекнула на кольцо, которое я, оказывается, подарил их дочери, и не добавила, что с моей стороны это было «настоящим безумством».

Жильбер поставил точки над «i».

– Но где же вы обручились?

Я был так ошарашен, что разинул рот и не мог вымолвить ни слова.

– Папа, я же тебе сказала, что мы это сделали наедине и никого при этом не было, – ответила вернувшаяся в гостиную Фанфан.

– Да, но все-таки где?

– В Вене, – важно ответила Фанфан.

– В Вене? – обернувшись ко мне, удивленно переспросила ее мать.

– Да, – подтвердил я. – Это, как бы вам сказать… в общем, это было романтичнее.

– Он предложил мне руку и сердце на балу в вихре вальса, – мечтательно сказала Фанфан.

– В Вене еще бывают большие балы?

– Да, да, – поспешил заявить я, бросив озадаченный взгляд на улыбавшуюся Фанфан.

Эта чертовка давала мне понять, что не согласна на status quo,[12] которое меня вполне устраивало, и решила взять инициативу на себя. Я тогда подумал, что должен был заподозрить ее в подобном намерении, когда она заговорила о планах отснять на пленку подлинную историю любви, в которой один из двух партнеров будет воздействовать на другого перед объективом скрытой кинокамеры.

Оправившись от изумления, я принял игру. В конце-то концов, я вовсе не был против того, чтобы на нас смотрели как на пару. Кстати, эта ложь была для меня правдой, ведь я старался делить жизнь с Фанфан без ее ведома. Важно, что она верила в мою нерешительность и это подстегивало ее страстное нетерпение.

Однако за столом я смутился, когда ее родители спросили, когда же свадьба. Надо полагать, Фанфан сама подсказала им этот вопрос до моего прихода; я чутьем догадался об этом.

Вместо того чтобы прийти мне на помощь, она вытянула шею, подперла подбородок рукой и с интересом ждала, как я выйду из положения.

– Гм…

Я сидел красный как рак и не знал, что сказать. Фанфан обманула родителей, и с нее были взятки гладки; но не мог же я назначить срок свадьбы, О которой и думать запрещал себе. Тогда всякое отступление стало бы невозможным, если не считать того способа, каким я порвал с Лорой. Хватит с меня и одного раза.

– Что ж, – начал я с уверенностью, которая меня самого удивила. – Фанфан, как видно, не сказала, что я развожусь. О да, я знаю, вам покажется, что двадцать лет такой возраст, когда еще рано состоять в браке и разводиться; но тем не менее это так. И я хочу набраться терпения до конца этой процедуры и тогда уже назначить срок свадьбы.

Фанфан незаметно кивнула мне, как бы одобряя мою находчивость, и опустила глаза.

После приема я отвез ее в квартирку, которая, на мой взгляд, стала уже почти нашей. В машине она сказала в свое оправдание:

– Понимаешь, мои родители чуточку старомодны. Они все спрашивали, есть ли у меня парень. Теперь не будут приставать с этим вопросом; но тебя-то это ни к чему не обязывает!

– Почему ты меня не предупредила?

– Потому что ты бы не пришел…

– А кольцо?

– Я купила его в кредит. Если когда-нибудь надумаешь делать мне предложение, ты сможешь его выкупить…

Я высадил Фанфан у ее дома, осторожно поцеловал в обе щечки и прошел в свой гостиничный номер, не подходя к администратору. Сумма счета выросла до чудовищных размеров, но именно поэтому тревога моя стала меньше, так как сумма стала казаться нереальной. Я тревожился бы, если бы задолжал шесть тысяч франков. А сорок пять тысяч не усложняли мою жизнь. Я достиг той стадии, на которой тревога сменяется надеждой на чудо.

Из окна я видел, как Фанфан расчесывает волосы, ложится в постель и открывает первый том «Замогильных мемуаров» Шатобриана, недавно купленный в книжном магазине. Я тоже лег в постель и взял свой экземпляр книги. Я надеялся, что это произведение вызовет у нас одни и те же чувства.

Когда я прочел несколько страниц, мне открылась вся глупость моего поведения. В ста метрах от меня нежилась в постели Фанфан, которая ждала только моего знака, чтобы отдаться, а я заставлял себя спать в одиночестве, да еще в такой гостинице, каждый день пребывания в которой усугублял мое разорение. Я быстро встал, торопливо натянул брюки, рубашку, кое-как напялил мокасины и побежал к парадной ее дома.

Дверь была заперта на замок с цифровым набором, а кода я не знал. Ругнул парижан, оборудующих входные двери такими устройствами, которые служат препятствием разве что для друзей и любовников, желающих застать свою избранницу врасплох.

Как всякий добрый вор, я решил подождать, пока кто-нибудь не захочет войти или выйти, а я сумею проскочить в полуоткрытую дверь. Но на мне была лишь тонкая рубашка, и очень скоро осенний ветер стал для меня пыткой. Было без десяти двенадцать; никто не шел. Зато на меня волной нахлынули сомнения и тревоги. Я мужественно гнал их прочь. Однако холод пробирал до костей, и я в конце концов убедил себя, что не для того я нарушил слово, данное Лоре, чтобы так быстро снова обручиться. Торопливо пройдясь по собственным воспоминаниям, я не нашел в них супругов, которым на шестом десятке жизни не терпелось бы заключить друг друга в объятия. Большей частью они разводились, а у остальных любовь выродилась в нечто жалкое и постыдное. Мод и мсье Ти – не в счет. Они успеют умереть раньше, чем их пламя погаснет.

И я отступил, четко осознав, что на супружескую страсть я способен не больше моих ровесников. Об этом говорил и мой провал с Лорой. Я просто не мог еще раз подвергнуться риску, связанному с супружеством. Фанфан – не очередной этап, а женщина моей жизни. Это из-за нее я не имею права рисковать.

В ту ночь я заснул, не подозревая, что назавтра дирекция гостиницы потребует, чтобы я оплатил счет.

Подписывая чек за постой в гостинице, я прикинул, что пройдет не менее двух суток, прежде чем он будет предъявлен к оплате.

Стало быть, в моем распоряжении оставалось два дня, для того чтобы довести мой текущий счет до нужной суммы. Иначе банк наверняка наложит лапу на машину моего отца.

Я позвонил Титанику и попросил его свести меня в тайный игорный дом. И вечером мы с ним пришли в притон, где его знали под именем мсье Анатоля.

Небольшой зал был полон взмокших от пота людей – здесь курили даже некурящие. Я понятия не имел об игре, заставлявшей гореть глаза парней, опустившихся на это дно. Они обменивались картами и невеселыми улыбками. Кто из Алжира, кто из нищего квартала, кто еще откуда-нибудь. Однако денег на столах лежало много.

В зеркало я увидел среди этой пестрой фауны самого себя и удивился, как это я сюда попал. Неужели я тот самый молодой человек, который всего несколько месяцев назад мечтал об упорядоченной жизни? Лора страшно удивилась бы.

В кармане у меня лежало три тысячи франков, моя последняя надежда. В этот миг мне захотелось бежать отсюда. Какой-то молодой человек деликатного сложения рискнул последней ассигнацией – судьба его не помиловала. Увидев его потухший взгляд, я вздрогнул, но остался рядом с Титаником. Отступать мне было уже некуда.

Титаник объяснил мне, что лично он увлекается рулеткой. Не прислушиваясь к его объяснениям, я машинально поставил свои три тысячи франков на середину стола и закрыл глаза.

– Ты выиграл, – огорченно сказал Титаник.

Когда я открыл глаза, мои три тысячи франков превратились в шестьдесят тысяч. Я поспешно распихал их по карманам и, не пытаясь осмыслить, что произошло, шепнул Титанику:

– Скорей, скорей пойдем…

Я собрал достаточно, чтобы заткнуть брешь, проделанную в моих финансах двухнедельным пребыванием в дорогой гостинице.

Но Титаник отказался уходить, ссылаясь на то, что мы только-только начали играть. Он терпеть не мог чьей-то удачи, от чужого счастья его воротило.

Что было потом? Я точно не помню. Я спустил весь свой выигрыш и увеличил отрицательное сальдо в банке еще на двадцать тысяч франков.

Через три дня на отцовскую машину наложили арест. Я все еще жил в гостинице. Дирекция не сомневалась в моем банкротстве. Чек мой был учтен. При моих расстроенных чувствах мне оставалось утешаться лишь тем, что я издали наблюдал за Фанфан. Вся жизнь моя сводилась теперь к тому, чтобы любить ее. Ночью я не раз вставал и шел посмотреть на ее окно. Темнота скрывала от меня Фанфан, но мне казалось, будто я таким образом стерегу ее сон.

Вечером в пятницу, в восемнадцать часов, я с замиранием сердца пошел к отцу. Он ждал меня, чтобы получить обратно свою машину, и на мой звонок вышел сам с телефонной трубкой в руке, одетый в поношенный халат.

Я прошел в его кабинет и сел, а он продолжал орать в телефонную трубку. Речь шла о налогах, женщинах, кинематографе – короче говоря, обо всем, что ведет к разорению; на прощанье отец пригрозил собеседнику, что тот скоро отдаст Богу душу, если не прибегнет к клизмам, которые отец ему прописал.

– Ну, как дела, Сандро? – спросил он, после того как повесил трубку.

– Папа, банк задержал твою машину.

– Мою машину?

– Да, я ее заложил.

– Мою машину! Ты с ума спятил?

– Да, я без ума влюбился в женщину моей жизни. Этот ответ сразу остудил его гнев. Я рассказал о встрече с Фанфан, о потрясшем меня взрыве страсти и о своем решении не допустить, чтобы наша любовь перешла в сонное отупение, каким довольствуется большинство супругов; затем поведал о своем желании войти в жизнь Фанфан и, разумеется, о дорогой гостинице, давшей приют влюбленному созерцателю, каким я стал.

– Вот, я рассказал тебе все.

Отец вздохнул, помолчал и с серьезным видом сказал:

– Пойду-ка я пописаю.

Такая у него была привычка – размышлять, пока он опорожнял свой мочевой пузырь. Я ходил по комнате вдоль, и поперек, и по кругу, дрожа от страха перед решением отца.

Наконец дверь уборной отворилась. Отец подошел ко мне и резким движением притянул меня к себе, он был явно взволнован.

Намеками дал мне понять, что всегда считал меня человеком, неспособным на безумства, соглашателем, избегающим жгучих крайностей. Его огорчило, когда я сообщил ему о своем намерении жениться на Лоре, но мое новое решение показало ему, что я, как и он, настоящий Крузо.

О машине он больше не упоминал.

Отец вновь обрел одного из своих сыновей.

– Пойдем, я отведу тебя к Мадо. Там и отпразднуем это событие.

– А кто это – Мадо?

– Бандерша в полном смысле этого слова. Ты должен с ней познакомиться. Это очень важно.

Взяв ключи, отец подтолкнул меня к двери.

– Папа, но я не хочу идти в веселый дом. Возможно, я и Крузо, только мои пути не совпадают с твоими.

– Александр, мы идем туда не затем, чтобы распутничать! Тебе надо познакомиться с Мадо.

Отец схватил меня за рукав и поволок за собой.

Такси остановилось на улице Неаполя перед шикарным на вид домом. Я расплатился за такси последними пятьюдесятью франками: папа забыл бумажник.

– Это происходит здесь, – пробормотал он.

– Что именно?

– Сам увидишь.

– А чем платить? У меня больше нет ни гроша.

– Этой женщине, милый мой, платят рукописями, главами! Твой кассовый ящик набит романами. А здесь литературный бордель!

– Литературный бордель! – в испуге воскликнул я.

– Все клиенты – литераторы. Они приходят сюда, когда увязнут в своем творении. Мадо читает рукопись, ругает тебя и заставляет выложить твой сюжет; потом ты можешь заключить в объятия одну из ее подопечных, чтобы прийти в себя.

– Но я не хочу писать! – в отчаянии крикнул я.

– Хватит вопить, идем. Мы вошли в ворота.

– Но… ей-то зачем рукописи, этой самой Мало?

– Она содержательница публичного дома и литературный агент. Проталкивает рукопись какому-нибудь издателю и получает десять процентов от того, что причитается автору. Вот так и обделывает свои делишки.

На четвертом этаже отец позвонил. Дверь отворилась. Мадо вышла в черном свободном платье. Она весила килограммов сто. Меня испугал взгляд этого динозавра, чуткий и проницательный. Я сразу понял, что ее не проведешь.

– О, дорогой! – сказала она отцу и поцеловала его.

– Александр, один из моих сыновей, – представил он меня.

Я в панике бросился вниз по лестнице.

– Вернись, ты создан для того, чтобы писать! – крикнул мне вдогонку отец.

– Ба! Оставь ты его в покое, он теперь знает сюда дорогу, – остановила его Мадо.

Выйдя на улицу, я снова поклялся себе никогда не браться за перо и бумагу.

В гостиничном номере, выглянув в окно, я заметил, что комната, соседняя с комнатой Фанфан, освободилась. Я справился у привратницы, и та сказала, что хозяин ее сдает. Объявление появится в газетах завтра.

Папа с радостью согласился обеспечивать мое новое жилье. Мое приключение просто потрясло его, совершенно искренне сказал он. Я подписал договор о найме квартирки и переехал в тот же вечер. В мои намерения входило заменить простое стекло в переборке, отделявшей мою комнату от комнаты Фанфан, зеркальным. Это создаст у меня иллюзию, будто я живу вместе с ней, но она не будет подозревать, что я ее вижу.

Этот проект очаровал моего отца. Он зашел ко мне с декоратором киностудии, своим давнишним знакомым, чтобы изучить обстановку на месте. Лицо Пьера Волюкса исчезало под густой бородой, а его тело – под слоем жира. Работал он быстро и сделал немало ценных замечаний и предложений.

Папа объяснил ему замысел. Волюкс слушал, широко открыв большие глаза, немного поворчал и в заключение объявил:

– Вы оба чокнутые, но не совсем спятили. Чтобы малыш чувствовал себя так, будто он действительно живет с этой девушкой, мне нужно сделать эту комнату точной копией ее комнаты, чтобы получилось нечто единое; кроме того, необходимо проделать отверстие в системе вентиляции, тогда он сможет слышать, что она говорит или какую музыку слушает.

Я с этим согласился, папа тоже. Смеясь, Волюкс добавил, что не будет требовать оплаты своих услуг, пока основанный на этих идеях фильм не выйдет на экраны. Отцу с трудом удалось скрыть смущение, отразившееся на его лице.

Волюкс попрощался и ушел.

– А что это за история с фильмом? – спросил я у папы.

Он признался, что с той минуты, когда я сообщил ему о своем плане, он только и думает о том, как на основе этого замысла создать фильм. Тут я понял, почему отец так быстро согласился платить за наем квартиры. И запротестовал: не имеет он права красть мою жизнь.

– А ты имел право закладывать мою машину? – отпарировал он. – Я заплатил за нее сто пятьдесят тысяч франков. А можешь ты на свой счет переделать комнату? Спустись на землю, черт побери!