Ногами ведают отец, мать и Сильвен. Трижды в неделю ровно в девять приезжал костоправ из Сеньосса, мсье Планшо, заставлял ее делать упражнения на спине и животе, массируя плечи, спинной хребет и шею. Но он вышел на пенсию, и после перемирия его заменил тренер по плаванию из Кап-Бретона. Он не отличается пунктуальностью, зато у него сильные мускулы. Зовут его Жорж Корню. Это здоровенный усач, участник чемпионата по плаванию в Акитене, войну он провел на флоте в качестве инструктора. Он не очень разговорчив. Сначала Матильда смущалась, когда он начинал мять ее тело, но потом привыкла, как и ко всему остальному. Ведь это куда приятнее процедур в больнице. Она закрывает глаза и позволяет себя дубасить, мысленно представляя, как при виде ее тела Жорж Корню заходится от желания. Однажды он ей сказал: «Вы чертовски хорошо сложены, мадемуазель. А я многое повидал». После этого Матильда не знала, должна ли она называть его мой дорогой Жорж, мой драгоценный Жорж или просто Жожо.

Матильда действительно далеко не уродлива. В общем, она так считает. У нее большие глаза, зеленые или серые, в зависимости от погоды. Прямой носик, длинные светло-каштановые волосы. Ростом ее наградил отец, и когда она вытягивается, получается 178 сантиметров. Похоже, она стала такой в результате долгого лежания в постели. У нее прекрасные округлые, тяжелые и гладкие, как шелк, груди. Она ими очень гордится. Когда же ей случается гладить соски, возникает желание, чтобы ее любили. Но любви она предается в одиночестве.

Как и придуманная ею прабабушка, Матильда порядочная проказница. Перед тем как уснуть, она рисует в воображении волнующие, одна другой невероятнее, картины, неизменно с одним и тем же сюжетом: она становится добычей незнакомца — лица его она никогда не видит, — который застает ее в одной рубашке и не может справиться со своим желанием. Он ласкает ее, угрожает, раздевает, пока она не уступает. Плоть ведь сильна. Матильде, впрочем, редко приходится заходить далеко в своих фантазиях, чтобы получить острое, пронзительное Наслаждение, которое достигает даже ее ног. Она гордится тем, что научилась таким образом получать удовольствие, которое, пусть на короткий момент, делает ее такой же, как все.

Ни разу с тех пор, как стало известно, что Манеш пропал, она не смогла вызвать его образ для удовлетворения своего желания. Бывают периоды, когда ей стыдно, она ненавидит себя, дает клятву, что дверь для незнакомцев будет закрыта. Но прежде, даже до того, как они стали заниматься любовью, и все время, пока он был на фронте, она видела себя только с Манешем, когда получала удовольствие. Все именно так.

У нее бывают хорошие и ужасные сны. Они руководят поступками Матильды. Проснувшись, она вспоминает некоторые из них. Будто, скажем, бежит сломя голову по улицам Парижа, или через поле, или по оссегорскому лесу. Или сходит с поезда на незнакомом вокзале, быть может, в поисках Манеша, а поезд неожиданно трогается, увозя ее багаж, и никто не знает куда, вот такая история. Или еще: она летает по большому салону на улице Лафонтена в Отейле, где теперь живут ее родители. Летает под самым потолком, между хрустальными люстрами, спускается, взмывает вверх, и так до тех пор, пока, вся в поту, не просыпается.

Ну да полно. Матильда нам представилась. Она может продолжать в том же духе часами, и все выглядело бы не менее интересно, но она тут не для того, чтобы рассказывать о своей жизни.

Аристиду Поммье двадцать семь лет, у него курчавые волосы и очень близорукие глаза. Он живет в Сен-Венсан-де-Тироссе. Служил поваром на кухне в той же части, что и Манеш в 1916-м. После осенних боев, во время увольнения, он наведался к Матильде с добрыми вестями от жениха и фотографией, на которой тот улыбается во весь рот, и неизвестно почему, с тампонами в ушах. По словам Аристида, все идет как нельзя лучше на этой лучшей из войн. Но под градом ее неожиданных вопросов он, покраснев до ушей, сменил пластинку и рассказал о том утре, когда Манеш, весь в чужой крови, срывал с себя одежду, о том, что он был отправлен в тыл, о военном трибунале за спровоцированную желтуху, об относительной снисходительности судей и о его беспричинной дрожи.

Спустя несколько месяцев, в апреле 1917 года, когда семья Этчевери уже получила известие о смерти сына, Аристид Поммье приехал на побывку, чтобы жениться на дочери своего хозяина-лесника из Сеньосса. Матильда успела переброситься с ним лишь несколькими словами при выходе из церкви. Он очень переживал за Манеша, такой был хороший парень. Сам он видел только огонь плиты. Ему ничего не известно о том, что случилось.

А потом он долго стоял под дождем — это, говорят, хорошо для долгого брака — в своей выцветшей мешковатой форме, с которой, вероятно, не расстанется даже в брачную ночь. Матильда, конечно, обозвала его дерьмоедом, а он стоял, опустив мокрую голову, и не сводил глаз с чего-то в пяти сантиметрах от своих башмаков, терпеливо снося грубости этой баламутки, пока Сильвен не увез ее домой, подальше от всех.

В этом году Аристид Поммье демобилизовался и вернулся к прежнему занятию. Но, став зятем хозяина, он перестал с ним ладить. Они подрались. Тесть порезал лоб об очки Аристида. Бенедикта, которая служит для Матильды местной газетой, говорит, что Аристид собирается эмигрировать вместе с брюхатой женой и двумя детьми. И добавляет: «Все это плохо кончится», в точности повторяя слова солдат, попавших под артобстрел.

Когда Матильду отвозят в порт или на озеро, она иногда встречает его, но он лишь кивнет, отвернется и нажимает на педали велосипеда. После того что ей рассказал Эсперанца, она стала снисходительнее к нему. Понимает, что и в день свадьбы, и потом он молчал, чтобы люди не судачили о Манеше. Ей надо повидать его. Она скажет, что все знает, и, как истинно воспитанная девушка, попросит у него прощения — не всегда же она называет людей дерьмоедами. Ему больше не нужно ничего скрывать, он все ей расскажет.

Продолжая разминать ее тело своими большими руками пловца, Жорж Корню говорит: «Аристид? Сегодня его нет дома. Он в лесу. Вот завтра вы его отыщете на канале во время состязаний. Мы с ним в одной команде».

В воскресенье Сильвен отвозит ее на берег Будиго, расставляет коляску и помещает под зонтом. Кругом все расцвечено яркими плакатами и очень шумно. Приехавшие издалека люди расселись кто где, даже на деревянном мостике через канал, откуда их пытаются согнать жандармы. Взрослые болтают, дети бегают наперегонки, младенцы сопят в своих колясках, палит почти африканское солнце.

Идет состязание лодок. После того как Аристида Поммье, в трусах и белой майке, порядочно искупали в воде, чтобы вывести из игры, Сильвен приводит его, всего вымокшего, за исключением очков, к Матильде. Он расстроен тем, как с ним с помощью шеста разделался противник, но говорит: «В такую жару даже приятно оказаться побежденным». Матильда просит откатить ее куда-нибудь в тихое место, и они устраиваются под соснами. Прежде чем начать свой рассказ, он усаживается на корточки.

В последний раз я повстречал Манеша в середине ноября 1916 года, — рассказывает он, подсыхая в тени. — Это было в Клери, на Сомме. Я находился на другом участке фронта, но дурные вести разносятся быстрее, чем хорошие. То, что он под стражей, меня не удивило. Рука его была перевязана. Я слышал, что он подставил ее противнику.

Его поместили в уцелевший сарай. Ждали, когда придут жандармы. Охраняли его трое. Часа в два пополудни я сказал сержанту: «Этот парень из моих мест, он бегал со школьным ранцем, когда я уже работал. Позволь мне с ним поговорить», Сержант сказал «ладно», и я сменил одного из караульных.

Это был типичный для севера кирпичный сарай с брусьями. Большой сарай. Манеш казался в нем совсем маленьким. Освещаемый пучком света, падавшего через разбитую крышу, он сидел, прислонившись к стене и прижимая раненую руку к животу. Наложенная кое-как повязка была вся в крови и порядком испачкана. Я спросил караульных: «Почему его держат в таком состоянии?» Они не знали.

Я старался как мог подбодрить Манеша. Сказал, что все не так серьезно, что сейчас его отведут в санчасть, где подлечат, и всякое такое. Военно-полевые суды были уже давно упразднены, ему не грозило серьезное наказание, дадут адвоката, учтут возраст. В конце концов он улыбнулся: «Знаешь, Поммье, я и не знал, что ты такой мастак говорить. Ты был бы для меня хорошим адвокатом».

Кто стал в конце концов его адвокатом, я не знаю. Солдат, пришедший от Сюзанны, сказал, что всем самострельщикам выделили защитника из капитанов артиллерии, сильного по юридической части, но имени не назвал.

Мы о многом говорили с Манешем: о вас, о наших местах, о траншее, о том, что он натворил по вине окаянного сержанта, который вечно вязался к нему. О чем еще? Да обо всем понемногу.

Того проклятого сержанта из Авейрона по фамилии Гаренн, как называют диких кроликов, я знал. Порядочная гадина, на уме только мысли о повышении. Скверный человек, а вот на фронт пошел добровольцем. Если не сдох, наверняка вернулся с двумя звездочками.

Наконец за Манешем пришли пешие альпийские стрелки, чтобы отвести в санчасть на операцию. Позднее я узнал, что ему отрезали руку. Конечно, жаль, но куда хуже был приговор, который ему вынесли. Его потом зачитывали во всех частях. Скажу по правде, мадемуазель Матильда, я такого не ожидал, никто не ожидал, все были уверены, что папаша Пуанкаре помилует его.

Просто понять не могу, что случилось. На суде их было двадцать восемь человек, нанесших себе одинаковое увечье. Пятнадцать приговорили к смерти, — скорее для примера, чтобы другим неповадно было. Бедняга Манеш попал как кур в ощип.

Да и то, как сказать? Через четыре месяца три четверти нашего батальона полегло в Краоне. К счастью, меня уже там не было, даже на кухне. Меня перевели из-за глаз. До конца войны я сбивал гробы.

Не держите на меня зла, мадемуазель Матильда. Я никому, даже жене ничего не рассказывал, я исполнил приказ. Когда Манеш уходил с пешими стрелками и я расцеловал его, клянусь, у меня было тяжело на сердце. А он прошептал мне на ухо: «Ничего не рассказывай у нас». Он не просил, хотя и похоже было на то. К чему мне было огорчать его бедных родителей и вас? Люди ведь так глупы, даже здесь. Как им понять, что случилось. Стали бы злословить. А Манеш того не заслуживал. В его смерти виновата эта война, как и всякая другая. Разве не так?

Когда Матильда снова приехала в госпиталь в Даксе, Даниель Эсперанца лежал в выкрашенной в розовый цвет палате. Его лицо было серым, под стать рубахе. Со вторника, когда они разговаривали в парке, прошло четыре дня. Сестра Мария из Ордена Страстей Господних была недовольна, что Матильда снова приехала так скоро. Он плохо себя чувствует. Часто кашляет. Матильда пообещала, что долго не задержится.

В прошлый раз, уезжая, она спросила, что ему привезти. И тот грустно ответил: «Ничего, спасибо, я больше не курю». Она привезла ему шоколад. «Вы так добры, — говорит он, — но я не смогу его съесть, у меня зубы выпадут». Вот коробку он находит красивой. Пусть шоколад раздадут другим больным, а коробку вернут. Перед тем как выйти из палаты, сестра Мария ссыпала шоколад себе в карман передника и, попробовав одну шоколадку, сказала: «Вкусный, очень вкусный. Я его оставлю себе».

Матильда заготовила список вопросов. Даниель Эсперанца подозрительно поглядывает на нее, пока она разворачивает свой листок. Голова его покоится на двух подушках. На тумбочке, скрывая циферблат часов, стоит коробка из-под шоколада с изображением осеннего подлеска. Слышно только тиканье будильника.

Первое: почему он так долго не решался рассказать все, что знал?

Весной этого года, еще на ногах и надеясь на излечение от окаянной испанки, он приехал на двуколке в Кап-Бретон поговорить с родителями Манеша. Но пока долго искал их дом, раздумал. Зачем ему с ними встречаться? Какую поддержку мог он им оказать? Он доехал до виллы «Поэма» и остановился перед белыми воротами. Матильда, окруженная кошками, сидела в глубине сада в своей коляске и рисовала. Она показалась ему такой юной. И он уехал.

Потом он совсем расхворался. И рассказал о том, что с ним случилось на войне, сестре Марии. Она из Лабенна, что рядом с Кап-Бретоном. Матильде кажется, что она уже встречала ее прежде, когда была девочкой и принимала вместе с другими детьми горячие ванны в санатории. Она-то и рассказала ему о желании Матильды, подобно многим фиктивным женам солдат, узаконить свой брак с погибшим. И посоветовала Эсперанце поговорить с ней. Никто лучше его не мог бы подтвердить факт последнего письма Манеша и его желания жениться на ней.

Матильда благодарит. К чему говорить, что она получила десятки писем Манеша, в которых говорилось то же самое. Для осуществления ее плана есть другие преграды. Прежде всего возраст. Получалось так, что, для того чтобы быть убитым, Манеш был достаточно взрослым, а чтобы самому решить вопрос о женитьбе — нет. С тех пор как Матильда открылась любившим ее прежде Этчевери, они стали ее сторониться. Отец Манеша, продавший свой рыбачий катер, но сохранивший устричное хозяйство на озере Оссегор, считает ее интриганкой. А мать, у которой стали сдавать нервы, упала на пол с криком, что у нее хотят второй раз отнять единственного сына.

Родители Матильды не лучше. Отец сказал — никогда в жизни, а мать разбила вазу. Убедившись по справке, выданной ей врачом с улицы Помп, что непоправимое случилось, они три часа в объятиях друг друга оплакивали утраченные иллюзии. Отец проклинал негодяя, который воспользовался ребенком-калекой для удовлетворения своей похоти. А мать говорила: «Не верю! Не верю! Матти сама не знает, о чем говорит!» Что касается ее старшего женатого брата, отца двух придурковатых сосунков, умеющих лишь мучить кошек, то все эти странные вещи были выше его понимания.

Отныне Матильда никому не рассказывает о своем решении. А уж Эсперанца и подавно. Через год и четыре месяца, первого января 1921 года, она станет совершеннолетней. Посмотрим тогда, кто уступит первым.

Прошлым вечером, записывая встречу с ним, она обратила внимание на то, что бывший сержант назвал имена лишь тех офицеров, которые погибли после событий в Угрюмом Бинго. Как звали, скажем, майора, который вручил ему приказ в Беллуа-ан-Сантерр?

Эсперанца опускает голову. Ему нечего добавить к уже сказанному. Манеша он жалеет, находит прекрасным — «даже волнующим», — что такая девушка, как она, в ее-то возрасте, в доказательство своей верности желает обвенчаться с ним посмертно. Но имена тех, кого теперь могут наказать за подлость, которую их заставили совершить, она никогда не узнает. Майор тоже был солдатом, хорошим товарищем, уважал начальство.

Не знает ли он, жив ли Селестен Пу?

Нет.

А его пехотинцы? А капрал Бенжамен Горд? А фельдшер из разрушенной деревни?

Он поглядывает на Матильду не без враждебности. И отвечает: «Какое значение имеют показания рядовых и капралов? Вы ничего не докажете. Если вы хотите обвинить армию, на меня не рассчитывайте».

Матильда понимает, что после их первого свидания он все хорошо обдумал. Задавать другие вопросы бесполезно. Но продолжает.

Кто был защитником Манеша на суде?

Он не знает.

Название деревни, где проходил суд?

Ему не сказали.

Что стало с десятью другими приговоренными к смерти?

Он пожимает плечами.

Кто был старшим над капитаном Фавурье?

Его лицо бесстрастно.

Не думает ли он, что Манеш симулировал свое состояние?

Нет, вот это — нет.

Манеш сам просил, чтобы он именно так написал его имя в письме?

Да. В противном случае он бы написал Манекс.

Не почувствовал ли он, когда потом прочел и переписал письмо Этого Парня, что в нем есть что-то неуместное?

Ему непонятно, что она имеет в виду.

Ведь это письмо жене от приговоренного к смерти. Оно короче других писем, всего несколько строк, зато много места уделено цене на удобрения и сделке, которая его уже могла бы не интересовать.

«Понятное дело, вы не знали Этого Парня», — отвечает Эсперанца. — Это был грубый, себе на уме, но все равно грубый человек, ростом под два метра, мрачный и подобно другим, на него похожим, не умевший видеть дальше своего носа. Лично он, Эсперанца, искал в его письме лишь то, что могло бы оказаться опасным с точки зрения интересов армии. Обнаружив пацифистские идеи у Си-Су, он засомневался, но потом, подумав о его жене и детях, отдал письмо сварщика вахмистру для отправки.

Знает ли он, кто такой Бисквит?

Нет.

Когда Эсперанца произносит «нет», Матильде становится ясно, что он лжет. Его уклончивый и растерянный взгляд старается не встречаться с ее глазами. Она ощущает всю нерешительность этого «нет», скрываемую приступом кашля. А так как она молча разглядывает его, он добавляет: «Я прочел имя Бисквит, как и вы, в постскриптуме у Эскимоса».

Матильда не настаивает.

После того как они прибыли на перекресток траншей, именуемый площадью Оперы, сколько времени провел он в закутке капитана Фавурье, где находился телефон?

Он озадачен вопросом и размышляет. «Минут десять. А что?»

Фотография осужденных была сделана именно тогда?

Он действительно считает, что пехотинец по прозвищу Пруссак мог незаметно сделать снимок только в это время.

Какую цель он преследовал, переписывая письма?

Письма могли быть задержаны цензурой или не доставлены по другим причинам. Он решил, что по окончании войны убедится в этом.

Виделся ли он до Матильды с кем-либо из семей осужденных?

Нет. Болезнь и раны помешали ему. В Кап-Бретон он съездил только потому, что это рядом. И еще, ему приятно было снова править двуколкой. Сегодня же неохота ворошить старое.

Получил ли он звание фельдфебеля, как пообещал майор?

Отводя покрасневшие глаза, тот с недовольным видом кивает. Но слышать снова его хныканье Матильда не хочет. Некоторое время она сидит молча.

Тогда он сам возвращается к этому вопросу. Говорит, что закончил войну в звании старшего фельдфебеля. А когда лежал в парижском госпитале, его наградили Военным крестом. Две слезинки появляются в уголках его глаз, но не стекают по щекам. Как-то по-детски он утирает их. И шепчет: «Да, это много значило для меня». Он смотрит на Матильду сквозь слезы с недоумением, губы его вздрагивают. Ей кажется, что он готов ей в чем-то признаться, но потом только качает головой и бормочет: «Больше не могу».

Позднее, когда он приободрился и к нему вернулся голос, Эсперанца говорит, что Матильда не должна презирать его за то, что он скрывает от нее некоторые вещи. Что станет с ним, одиноким, больным и беспомощным, если его лишат пенсии? Да и что она выиграет, если узнает? Нет, это не касается Манеша.

«Я бы могла выиграть время», — говорит Матильда.

Даниель Эсперанца вздыхает и отвечает, что в ее нынешнем состоянии и в ее-то молодые годы ей бы лучше воспользоваться молодостью, а не гоняться за призраками. Конечно, выйти замуж за погибшего на войне жениха — благородный поступок, но пусть она не помнит зла. Угрюмый Бинго — лишь одна из тысячи траншей, 6 января 1917 года — один из тысячи пятисот жутких дней, а Манеш — один из миллионов таких же несчастных солдат.

«Только на другой день он был еще жив, — твердым голосом произносит Матильда, то ли чтобы произвести на Эсперанцу впечатление, то ли в порыве охватившего ее раздражения. — Он лежал перед той траншеей, и я разыскиваю не миллионы солдат, а того единственного, кто мог бы рассказать мне, что с ним стало?»

Оба молчат, и снова в палате слышно тиканье будильника. Лежа на подушках, Эсперанца грустно вздыхает. Она подъезжает в своей коляске к его постели, дотрагивается до старой серой руки, лежащей поверх одеяла, и с ласковой улыбкой говорит: «Я снова приеду вас проведать». Матильда часто разглядывает в зеркале свою улыбку, которая может быть у нее милой, злой, сардонической, истерической, глупой, шаловливой, навязчивой, восторженной. Вот только счастливой ее не назовешь. В общем, такая улыбка ей не удается. Это как в школе, нельзя успевать по всем предметам.

Матильда катит по длинному белому коридору. Подталкивая ее, Сильвен говорит: «Будь же благоразумна, Матти. Пока ты разговаривала с этим мсье, я прочитал в газете, что какой-то летчик на своем биплане пролетел под Триумфальной аркой. Зачем? От огорчения, что авиация не участвовала в параде Победы. Что ты на это скажешь?»

Если перевести эти слова на понятный язык, это означает, что Матильда напрасно портит себе кровь. Достаточно взглянуть на людей, как становится ясно, что у кошек, собак и даже у Пуа-Шиша больше ума и сердца.

Перенеся ее на руках в автомобиль, Сильвен продолжает: «С чего он расстроился? Представляешь? Пролетел под аркой! Даже те, кто пешком проходят под ней, могут подхватить плеврит».

Матильда смеется. И думает: будь у нее талант Милле, Ван Гога, или десятка других, которые их не стоят, она написала бы, как живое воплощение человеческого тщеславия, портрет страдающего «испанкой» старшего фельдфебеля, награжденного Военным крестом, сидящим в лучах солнца, пробивающегося сквозь сосны, или в своей выкрашенной розовой краской палате.

В этот вечер она ненавидит Эсперанцу.