Мизерере

Жан-Кристоф Гранже

Мизерере

Посвящается Луи, Матильде, Изе – солнышкам моей жизни

I

Убийца

1

Крик был узником органа.

Он свистел в его трубах. Разносился по церкви. Приглушенный. Отрешенный. Бесплотный. Сделав три шага, Лионель Касдан остановился у зажженных свечей. Окинул взглядом пустые хоры, мраморные колонны, стулья, обитые темно-малиновой искусственной кожей.

Саркис сказал: «Наверху, возле органа». Касдан развернулся и скользнул вверх по винтовой каменной лестнице, ведущей на галерею. У органа церкви Иоанна Крестителя есть одна особенность: трубы, похожие на батарею ракетных установок, расположены по центру, а клавиатура пристроена сбоку – справа, под прямым углом к корпусу.

Касдан двинулся по красному ковру вдоль синих каменных перил.

Труп был втиснут между органными трубами и клавиатурой.

Лежит ничком, правая нога согнута, руки судорожно сжаты, словно человек пытается ползти. Вокруг головы нимбом расползлась красная лужица. Рядом валяются партитуры и молитвенники. Машинально Касдан взглянул на часы: 16. 22.

На миг он позавидовал этому смертному покою. Ему всегда казалось, что с возрастом страх перед небытием должен становиться все более невыносимым. Но с ним получилось наоборот. В нем появилось какое-то нетерпение, напоминающее магнетическую тягу к смерти, которое с каждым годом только росло.

Тогда он наконец обретет успокоение.

И смолкнут одолевающие его бесы.

Кроме кровавого пятна, никаких следов насилия. Возможно, органист скончался от сердечного приступа и разбил голову при падении. Касдан опустился на одно колено. Лицо мертвеца скрыто согнутой рукой. Нет, убийство. Он это нутром чуял.

Локоть жертвы упирался в педаль органа. Касдан не разбирался в устройстве инструмента, но догадался, что прижатая педаль открыла оловянные и свинцовые трубы, увеличив силу крика. Как убили этого человека? И почему он закричал?

Касдан поднялся и достал телефон. По памяти набрал несколько номеров. Каждый раз его голос узнавали и отвечали «о'кей». Живое тепло растеклось по жилам. Выходит, он пока не умер. Во всяком случае, не совсем.

В памяти всплыл «Секретный агент» Альфреда Хичкока, черно-белый фильм из тех, что помогали ему убивать послеобеденное время в артхаусных кинозалах Латинского квартала. Там двое шпионов обнаружили в швейцарской церквушке за клавиатурой органа труп, чьи окостеневшие пальцы выжимали из инструмента нестройный аккорд.

Подойдя к балюстраде, он оглядел зал у себя под ногами. В глубине апсиды полотно с изображением распятия в окружении ангела евангелиста Матфея и орла евангелиста Иоанна. Люстры с подвесками. Расшитый золотом алтарный занавес. Пурпурные ковры. Армянская версия той же сцены из фильма Хичкока.

– Какого черта вы здесь делаете?

Касдан обернулся. Возле лестницы стоял незнакомый ему мужчина – низколобый, с густыми бровями. В полумраке он смахивал на нарисованную черным фломастером карикатуру. Казалось, он в ярости.

Касдан молча приложил палец к губам: «Ш-ш». Он еще пытался прислушиваться к замиравшему свисту. Когда звук окончательно стих, он представился:

– Лионель Касдан, майор уголовного отдела.

Гнев на лице незнакомца сменился недоумением:

– Все еще служите?

Вопрос не требовал ответа. Вид Касдана уже никого не мог ввести в заблуждение. В спортивной куртке и брюках песочного цвета, с ежиком поседевших волос, с замотанной шарфом шеей, он выглядел на все свои шестьдесят три года и скорее походил на наемника, брошенного на каменистой дороге в Чаде или Йемене, чем на офицера полиции при исполнении.

Тот, другой, являл собой его полную противоположность: молодой, полный сил, самоуверенный. Тяжеловес, затянутый в блестящую зеленую куртку-бомбер, он и не думал прятать табельный «глок» на поясе мешковатых джинсов. Общими у них были только габариты. Два бугая ростом больше метра восьмидесяти пяти и весом под сто килограммов.

– Стойте на месте, – сказал Касдан. – Затопчете улики.

– Капитан Эрик Верну, – назвался полицейский. – Из первого подразделения судебной полиции. Кто вас вызвал?

Несмотря на досаду, он говорил тихо, словно боялся нарушить некую церемонию.

– Святой отец Саркис.

– До меня? А почему именно вас?

– Я его прихожанин.

Тот нахмурился, так что брови слились в сплошную черную линию.

– Вы – в армянском храме Иоанна Крестителя, – пояснил Касдан. – А я армянин.

– Как вы так быстро сюда добрались?

– Я уже был здесь. В церковной конторе на другом конце двора. Отец Саркис обнаружил труп и попросил взглянуть. Только и всего. – Он показал руки. – Перчатки взял в машине. Вошел через главный вход, как и вы.

– И ничего не слышали? Я хочу сказать, перед этим. Шум борьбы?

– Нет. Из конторы не слышно, что происходит в церкви.

Верну сунул руку под куртку и достал мобильник. Касдан не сводил глаз с цепочки и перстня с печаткой. Настоящий опер. Вульгарный увалень. Эти детали вызвали у него прилив нежности.

– Кому звоните? – спросил он.

– В прокуратуру.

– Уже.

– Что?

– Я связался со своими бригадами.

– Вашими бригадами?

Снаружи на улице Гужона завыли сирены. Неф мгновенно заполнили криминалисты в белых комбинезонах. Несколько человек с хромированными чемоданчиками в руках уже поднимались на галерею. Шедший первым светло улыбался из-под капюшона. Уг Пюиферра, один из руководителей службы криминалистического учета.

– Касдан! Неугомонный ты наш.

– Жив курилка, – улыбнулся армянин. – Ты здесь все прочешешь?

– Будь спок.

Верну то и дело переводил взгляд с криминалиста на отставного сыщика. Похоже, он был ошеломлен.

– Уходим, – приказал Касдан. – Все мы здесь не поместимся.

Не дожидаясь ответа, он спустился вниз. По всей церкви уже сверкали вспышки, и криминалисты с пакетиками в руках сновали между стульями, снимая отпечатки пальцев.

Справа от апсиды показался отец Саркис. Белый воротничок. Строгий костюм. Черные брови и волосы с проседью, как у Шарля Азнавура. Он дождался, пока Касдан подойдет поближе, и прошептал:

– Просто невероятно. Не понимаю…

– Ничего не украли? Все проверил?

– Что тут красть?

Святой отец говорил чистую правду. Армянская церковь отвергает идолопоклонство. Никаких статуй, совсем немного картин. В храме не было ничего, кроме масляной лампы и двух-трех позолоченных престолов.

Касдан молча смотрел на священника. Старик держался стойко. Черные глаза выражали покорность судьбе. Ту покорность, какую обретает народ, переживший две тысячи лет гонений, или человек, вся жизнь которого прошла в изгнании, а родня уничтожена геноцидом. И виновные отказываются признать свое преступление.

Он оглянулся. Неподалеку Верну, отвернувшись от него, что-то шептал в телефон.

Он подошел и прислушался.

– Откуда я знаю, что он тут делает? Ага… Как пишется фамилия? Без понятия. Как-как? Капкан?

– Кастет! – расхохотался у него за спиной армянин.

2

Первая картина изображала полководцев в битве при Аварайре: тогда, в 451 году, армяне восстали против персов. На второй был святой Месроп Маштоц, создатель армянского алфавита. Третья посвящалась знаменитым мыслителям, депортированным или погибшим во время геноцида 1915 года. Эрик Верну разглядывал бородатых людей, нарисованных на опоясавшей двор стене, а вокруг него гонялись друг за дружкой десятка два мальчишек. Он казался сбитым с толку, растерянным, словно приземлился на Марсе.

– Сегодня среда, – объяснил Саркис. – Только что закончился урок катехизиса. Обычно после него дети идут на хор. Сейчас бы уже вовсю пели. Скоро их родители заберут. Им позвонили. А пока пусть поиграют здесь, ладно?

Легавый из первого подразделения кивнул в ответ. Не слишком уверенно. Он поднял глаза к большому кресту из туфа, украшавшему стену рядом с фреской:

– А вы… Вы католики?

Касдан ответил не без издевки:

– Нет. Апостолическая армянская церковь – это православная восточная автокефальная церковь. Одна из церквей трех Соборов.

Верну вытаращил глаза.

– Исторически, – продолжал Касдан, повысив голос, чтобы перекричать мальчишек, – из христианских церквей армянская – самая древняя. Ее основали в первом веке от Рождества Христова два апостола. Потом у нас то и дело возникали разногласия с другими христианами. Соборы, споры… Например, мы – монофизиты.

– Моно… что?

– В нашем представлении Иисус Христос не был человеком. Он – Сын Божий, то есть его природа исключительно божественная.

Верну хранил молчание. Касдан улыбнулся. Его всегда забавляло потрясение, которое вызывало в людях знакомство с миром армянской культуры. Его обычаями. Его верованиями. Его отличительными особенностями. Хмурый полицейский вытащил блокнот. Проповеди ему осточертели.

– Ладно. Жертву звали… – Он сверился с блокнотом. – Вильгельм Гетц, верно?

Саркис, скрестив руки на груди, кивнул в ответ.

– Это армянское имя?

– Нет. Чилийское.

– Чилийское?

– Вильгельм не принадлежал к нашей общине. Три года назад наш органист вернулся на родину. Мы искали ему замену. Музыканта, который мог бы также быть регентом хора. Кто-то посоветовал мне Гетца. Органист. Музыковед. Он уже руководил несколькими хорами в Париже.

– Гетц… – с сомнением повторил Верну. – Не слишком-то похоже на чилийское имя…

– Имя немецкое, – вмешался Касдан. – Многие чилийцы – немецкого происхождения.

Капитан нахмурился:

– Нацисты?

– Необязательно, – улыбнулся Саркис. – Насколько я знаю, семья Гетца обосновалась в Чили в начале двадцатого века.

Капитан постукивал по блокноту фломастером.

– Что-то я не пойму. Он чилиец, вы армяне – что у вас общего?

– Музыка. – Касдан помолчал и добавил: – Музыка и изгнание. – Мы, армяне, сочувствуем беженцам. Вильгельм – социалист. Он подвергся репрессиям при Пиночете. Мы стали его новой семьей.

Верну продолжал записывать. Как видно, происходящее не слишком ему нравилось. Но в то же время Касдан чувствовал, что тот готов взяться за расследование.

– В Париже у него была семья?

– Кажется, нет. Ни жены, ни детей… – Саркис задумался. – Вильгельм был человек замкнутый. Очень скрытный.

Мысленно Касдан попытался набросать портрет чилийца. Два раза в месяц, по воскресеньям, он играл на органе во время службы и каждую среду репетировал с хором. Друзей в руководстве собора у него не было. Лет шестидесяти, худощавый, тихий. Призрак, скользивший вдоль стен, сломленный пережитыми страданиями.

Армянин прислушался к тому, что говорит Верну:

– Кто-нибудь имел на него зуб?

– Нет, – сказал Саркис, – не думаю.

– Может, политика? В Чили у него остались враги?

– Хунта пришла к власти в семьдесят третьем. Гетц приехал во Францию в восьмидесятых. Срок давности ведь истек? И военная хунта уже много лет не правит Чили. А Пиночет недавно умер. Все это – древняя история.

Верну продолжал писать. Касдан прикинул, каковы шансы, что дело останется у капитана. Вообще-то прокуратура должна передать расследование уголовному отделу, разве что Верну удастся доказать, что у него уже есть серьезные зацепки и он быстро раскроет убийство. Касдан готов был поспорить, что так оно и выйдет. По крайней мере, он на это надеялся. Гораздо легче манипулировать этим тяжеловесом, чем своими бывшими сослуживцами по уголовке.

– Как он здесь оказался? – продолжал капитан. – Я имею в виду, один в церкви?

– По средам он приходил пораньше. Пока ждал детей, играл на органе. Я обычно в это время заглядывал к нему, поздороваться. И сегодня пришел…

– В котором точно часу?

– В шестнадцать пятнадцать. И обнаружил его наверху. Тут же позвал Лионеля, он ведь бывший полицейский. Он наверняка вам сказал. Потом позвонил вам.

Касдан вдруг осознал, что, когда Саркис нашел труп, убийца, вероятно, был еще на галерее. Он убежал, пока священник ходил за Касданом. Явись он несколькими секундами раньше, они могли бы столкнуться на каменной лестнице.

Верну обратился к Касдану:

– А вы-то что делали в конторе?

– Я возглавляю несколько сообществ, связанных с нашим приходом. В следующем году мы проводим кое-какие мероприятия. Две тысячи седьмой объявлен во Франции годом Армении.

– Что за мероприятия?

– Как раз сейчас готовимся к встрече армянских детей, изучающих французский язык. В феврале они приезжают на благотворительный гала-концерт Шарля Азнавура во дворце Гарнье. Мы их называем юными посланцами и…

У него зазвонил мобильный.

– Извините.

Он отошел в сторону:

– Алло?

– Мендес.

– Ты где?

– А ты как думаешь?

– Я сейчас.

Касдан еще раз извинился перед Саркисом и Верну и выскользнул через дверцу, ведущую в неф. Рикардо Мендес – один из лучших специалистов Института судебной медицины. Старый задира родом с Кубы. В уголовке все его звали Мендес-Франс[1].

Судебный эксперт как раз спускался по лестнице, когда Касдан подошел к освещенному свечами главному входу. Они сдержанно поздоровались.

– Что скажешь? От чего он умер?

– Понятия не имею.

На коренастом Мендесе был помятый бежевый плащ. Цвет лица напоминал сигару, а волосы – сигарный пепел. Под мышкой он всегда держал старый учительский портфель, словно торопился на урок.

– Ран нет?

– Пока ничего такого не видел. Надо дождаться вскрытия. Но при поверхностном осмотре – нет. Одежда не порвана.

– А кровь?

– Кровь есть, но раны нет.

– Что ты об этом думаешь?

– Думаю, это кровь из естественного отверстия. Изо рта, из носа, из ушей. Или рана под волосяным покровом. Там всегда сильно кровоточит. Но точно пока ничего не скажу.

– Смерть могла быть естественной? Я хочу сказать, от болезни? Может, инсульт?

– И не надейся, – усмехнулся кубинец. – Мужика замочили. Сто пудов. Но чтобы выяснить как, мне придется в нем, так сказать, порыться. К вечеру буду знать больше.

Мендес слегка присюсюкивал, словно персонаж испанской оперетты.

– Я не могу ждать, – сказал Касдан. – Через несколько часов дело у меня заберут. Понимаешь?

– Еще бы. Сам не знаю, почему я с тобой разговариваю…

– Потому что я здесь у себя дома, а какой-то негодяй осквернил храм моих отцов!

– Когда тело перевезут на набережную Рапе, это будет уже не у тебя дома, приятель. Там ты – легавый в отставке, который всех достал своими вопросами.

– Ты мне сообщишь?

– Звякни, так и быть. Только на копию протокола не рассчитывай. Кое-чем я с тобой поделюсь. Но не больше.

Кубинец попрощался на ковбойский манер, коснувшись указательным пальцем виска, и вышел, прижимая рукой портфель. Касдан окинул взглядом неф, сверкавший в свете прожекторов. Четыре арки, обрамлявшие зал, изображение Богоматери под балдахином. Он приходил сюда каждое воскресенье на службу, больше двух часов внимал песнопениям и вдыхал запах ладана. Это место стало для него чем-то вроде второй кожи, неизменно согревавшей и дарившей чувство защищенности. Обряды. Голоса. Знакомые лица. Кровь Армении, текущая в венах.

На лестнице послышались шаги. Уг Пюиферра на ходу мотнул головой, сбрасывая капюшон. С первого взгляда армянин догадался, что он возвращается не с пустыми руками.

– След обуви, – подтвердил криминалист. – Среди кровавых брызг. За трубами органа.

– След убийцы?

– Скорее свидетеля. Тридцать шестой размер. Или убийца карлик, или, как я предполагаю, там стоял кто-то из ребятишек, поющих в хоре. И все видел.

Касдану тут же вспомнились детские голоса во дворе. Он представил себе эту сцену. Один из мальчиков зачем-то идет к Гетцу. Застает органиста в момент встречи с убийцей. Прячется за трубами. Потом спускается назад. Он в шоковом состоянии и никому не говорит о том, что произошло у него на глазах.

Касдан схватил мобильник и позвонил Ованесу, ризничему:

– Касдан. Мальчишки еще здесь?

– Собираются по домам. Почти все родители уже приехали.

– Планы изменились. Никто из ребят не выйдет из церкви, пока я их не допрошу. Никто, понял?

Нажал отбой и посмотрел прямо в глаза Пюиферра:

– Окажешь мне услугу?

– Нет.

– Спасибо. Ничего не говори Верну, парню из судебной полиции. Я имею в виду, пока.

– Я сажусь писать рапорт.

– Договорились. Но Верну узнает об отпечатке, только когда получит рапорт. Это даст мне два-три часа форы. Ты ведь можешь это сделать?

– Он получит рапорт сегодня вечером, до полуночи.

3

– Как тебя зовут?

– Бенжамен. Бенжамен Зирекян.

– Сколько тебе лет?

– Двенадцать.

– Где ты живешь?

– Пятнадцатый округ, улица Коммерс, дом восемьдесят четыре.

Касдан записал все ответы. Пюиферра поделился с ним кое-какими подробностями. По его словам, бороздки на отпечатке указывают на кроссовку фирмы «Конверс». «На мне такие же», – добавил криминалист. Касдан велел Ованесу найти мальчишку в «конверсах». Ризничий привел к нему семерых – все в двухцветных кроссовках. Очевидно, лидер продаж зимы 2006 года.

– Ты в каком классе?

– В пятом.

– Где учишься?

– В коллеже Виктора Дюруи.

– И поешь в хоре?

Короткий кивок. Он допрашивал уже третьего мальчика, но добился только односложных ответов, перемежавшихся паузами. Касдан и не рассчитывал на внезапную откровенность. Скорее он высматривал следы замешательства, психологической травмы у ребенка, видевшего убийство. Но пока ничего не заметил.

– Какая у тебя тесситура?

– Чего?

– Каким голосом поешь в хоре?

– Сопрано.

Касдан пометил и это. На данном этапе расследования следует учитывать любую деталь, даже не связанную с убийством.

– Что вы сейчас репетируете?

– Одну штуку к Рождеству.

– Какую?

– «Аве Мария».

– Это ведь не армянское произведение?

– Нет. Шуберт, кажется.

Саркису пришлось позволить такое отступление от православных устоев. И Касдану это не понравилось. Все теряется.

– А сам играешь на каком-нибудь инструменте?

– На пианино.

– Нравится?

– Не очень.

– А что тебе нравится?

Новое пожатие плечами. Они сидели на кухне, под приходской конторой. Другие дети ждали рядом в библиотеке. Армянин перешел к хронологии событий.

– Куда ты пошел после катехизиса?

– Во двор. Играть.

– Во что?

– В футбол. Ребята мяч принесли.

– Ты не возвращался в церковь?

– Нет.

– А к месье Гетцу не заходил?

– Нет.

– Точно?

– Я не подлиза.

Мальчишка произнес это хриплым голосом, слишком серьезным для своего возраста. В белой рубашке, свитере с крупным узором и вельветовых брюках, он был ниже остальных на целую голову. Образ пай-мальчика завершали большие очки. Однако в нем чувствовался скрытый вызов, желание избавиться от ярлыка маменькиного сынка. Он то и дело ежился, будто свитер кололся.

– Какой у тебя размер обуви?

– Не знаю. Вроде тридцать шестой.

Возможно, ему следовало действовать иначе.

Изъять каждую пару «конвертов». Подписать их. Пронумеровать. Сдать криминалистам для исследования. Но полагаться на это нельзя – испуганный ребенок мог и вымыть кроссовки. А главное, для такой процедуры у него не было полномочий.

– О'кей, – сказал он. – Можешь идти.

Мальчишку как ветром сдуло. Касдан взглянул на свой список. Первый мальчик, Бриан Зараслян, оказался более разговорчивым. Спокойный коротышка девяти лет от роду. Выслушав его, Касдан пометил в нижней части карточки: нет. Со вторым, Кевином Дадаяном, одиннадцати лет, пришлось повозиться. Массивный, широколобый, черные волосы пострижены почти под ноль. На вопросы отвечал односложно. Но никаких признаков смятения. Нет.

В дверь постучали. Вошел четвертый парнишка. Долговязый, растрепанный. Узкая черная куртка, белая рубашка, разметавшая по плечам концы воротника, похожие на два бледных крыла. Вылитый лидер рок-группы.

Давид Симонян. Двенадцать лет. Живет в Шестом округе, улица Ассас, дом двадцать семь. В пятом классе лицея Монтеня. Альт. Тридцать седьмой размер.

– Ты ведь сын Пьера Симоняна, гинеколога?

– Ага.

Касдан был знаком с его отцом, принимавшим пациенток в Четырнадцатом округе, на бульваре Распай. Спросив, как дела у отца, он замолчал, краем глаза наблюдая за мальчиком и пытаясь уловить хотя бы отзвук, тень страха. Ничего.

Попробовал зайти с другого конца:

– Месье Гетц был симпатичный?

– Ничего себе.

– Строгий?

– Да так. Он был… – мальчик задумался, – как его партитуры.

– В смысле?

– Говорил как робот. Вечно одно и то же. «Тяни ноту», «держи дыхание», «четче» и все такое… Он нам даже баллы ставил.

– Баллы?

– Ну, за пение, за то, как стоишь на сцене, за осанку… Записывал после каждого концерта. А на фига они нам?

Касдан представил себе, как Гетц дирижирует поющими мальчиками, цепляясь к мелочам, которые кроме него никого не интересуют. За что можно убить такого грустного и безобидного человечка?

– А вне занятий он с вами разговаривал?

– Нет.

– Он когда-нибудь упоминал свою родину, Чили?

– Никогда.

– Ты знаешь, где это?

– Да нет. Мы по географии Европу проходим.

– Ты сегодня играл во дворе?

– Ну. Мы всегда по средам играем, после катехизиса.

– Ничего странного не заметил?

– В смысле?

– Никто из ребят не выглядел испуганным? Не плакал?

Мальчуган изумленно посмотрел на него.

– О'кей. Позови следующего.

Касдан уставился на крест над холодильником. Взглянул на раковину из нержавейки и на кран: в горле пересохло, но он не хотел пить. Только не расслабляться. Не распускаться. Он напомнил себе, что один из мальчишек видел убийцу. Черт побери. Свидетели на дороге не валяются…

Дверь открылась. Показался пятый мальчишка. Маленький, но уже денди. Черные волосы якобы небрежно растрепаны, спадая на лоб косой челкой. Глаза очень светлые, почти бесцветные. На нем был защитный костюм и рюкзак, похоже набитый камнями. Сутулый, насупленный, в руках он вертел какую-то плоскую коробочку. Видеоигра. У Касдана на миг закружилась голова. Мобильник. Интернет. Аська… Поколение, перекормленное технологиями, картинками, звуками, непонятными знаками. Он опросил парня. Арут Захарьян, десять лет, Восемнадцатый округ, улица Ордоне, семьдесят два. Предпоследний класс начальной школы на улице Каве. Сопрано. Тридцать шестой размер. Паренек не выпускал из рук игрушку. Нервный, но не более того. Касдан наудачу задал ему пару-тройку наводящих вопросов. Все впустую. Следующий.

Элиас Кареян, одиннадцать лет. Улица Лабрюйер, дом тридцать четыре. В шестом классе лицея Кондорсе. Бас. Тридцать шестой размер. Особые приметы: скрипач, дзюдоист. Болтает без умолку. По средам, после хора, ходит на занятия боевыми искусствами. А сегодня из-за этого дурдома пропустил тренировку. Попробуй теперь получить оранжевый пояс! Следующий.

Тимоте Аветикян. Тринадцать лет. Одного взгляда на его кроссовки Касдану хватило, чтобы понять – не тот. Очень высокий, размер обуви не меньше тридцать девятого. Для проформы он все же провел допрос. Живет в Баньоле, улица Сади-Карно, сорок пять. Учится в четвертом классе. Бас. Увлекается гитарой. Электрической, грохочущей, с насыщенным звуком. Отставной полицейский сфотографировал его взглядом: жесткие волосы, круглые очки. С виду больше похож на примерного ученика, чем на культового гитариста.

Между шестнадцатью и шестнадцатью тридцатью Тимоте был во дворе, разговаривал с подружкой по мобильному. Последний взгляд в круглые очки. Ни двойного дна. Ни секретов.

– Можешь идти, – разрешил армянин.

Кухонная дверь закрылась, оставив за собой тишину – и крест.

Касдан взглянул на свой список: ничего.

Шанс сдвинуться с мертвой точки не оправдался.

Девятнадцать тридцать.

Касдан поднялся.

Он знал, что ему делать дальше.

Но сначала надо съездить в Альфорвилль – за угощением.

4

В холле возвышались мраморные бюсты бывших директоров Института судебной медицины: Орфила (1819–1822), Тардье (1861–1879), Бруарделя (1879–1906), Туано (1906–1918)…

– Честно говоря, ты раздался.

Касдан обернулся: показался Рикардо Мендес в зеленом халате, на шее бейдж «ИСМ». В этом одеянии он из испанской оперетты перескочил в серию «Скорой помощи». Но смуглая кожа осталась при нем, а вместе с ней солнечное, золотистое очарование островов Карибского моря.

Касдан подмигнул ему и показал на статуи:

– Может, однажды и ты здесь окажешься?

– Ты меня достал. Я же сказал, что сам позвоню.

Армянин помахал стеклянной бутылкой и пластиковым пакетом:

– Тебе нужен перерыв, по глазам вижу. А я принес ужин!

– Некогда. Я по локоть в формалине.

Отставной полицейский указал на окна, за которыми темнел центральный сад:

– Устроим пикник на свежем воздухе, Рикардо. Закусим, выпьем по маленькой, и я тут же свалю.

– Ну достал… – Он снял перчатки и сунул в карман. – Пять минут, не больше.

Еще в девяностых годах по настоянию директрисы Института судебной медицины профессора Доминик Леконт двор морга превратили в цветущий сад. Место отдыха, засаженное кустами самшита и сирени, ландышами и нарциссами. Слева плакучая ива склонилась над фонтаном. Пусть и без воды, его круглый светлый бассейн действовал умиротворяюще. Правую стену украшала роспись. Полустертые женские фигуры, в томных позах застывшие на фоне кирпичных сводов. Старые приятели расположились на скамье, которую, похоже, кто-то приволок сюда из общественного сада. Касдан вынул свертки в алюминиевой фольге. Осторожно развернул один:

– Пахлава. Это вроде блинов с начинкой из меда и орехов.

– Их что, под мышками раскатывают? – прыснул Мендес.

– Попробуй, – сказал Касдан, протягивая ему бумажную салфетку. – А потом уже смейся.

Патологоанатом взял одну из лепешек, нарезанных треугольными кусками, и стал есть. Касдан последовал его примеру. Оба смаковали лакомство молча. Поодаль слышался гул машин на скоростном шоссе, проходившем за моргом, и время от времени с гудком проносились поезда надземного метро.

– Смотрел новости? – Касдан решил завязать разговор. – В Ассамблее наши дела продвигаются. Рассматривают проект закона…

– Предупреждаю, – выговорил Мендес с набитым ртом. – Если ты заведешься насчет армянского геноцида, я лучше сразу перелезу через стену и брошусь под колеса на шоссе.

– Ты прав. Мне надо следить за собой. Я стал повторяться.

– Ты всегда повторялся.

Касдан рассмеялся и снова порылся в пакете. Извлек из него два пластмассовых стаканчика и наполнил их густой белой жидкостью.

– Мацун, – пояснил он. – Это такой йогурт. А ты знаешь, что йогурт придумали армяне?

Они чокнулись. Мендес снова взялся за пахлаву.

– Вкусные фиговины. Ты их сам готовишь?

– Нет. Одна знакомая. Вдова из Альфорвилля.

– Просто находка.

– Настоящая жемчужина.

У них над головами прогудел поезд.

– Вдовы… – задумчиво повторил кубинец. – Мне бы тоже стоило о них подумать. При моей-то профессии – плевое дело.

Касдан снова наполнил стаканчики и, смеясь, провозгласил:

– За мужскую смертность.

Они выпили и замолчали. Изо рта у них вырывались облачка пара. Касдан поставил стаканчик и скрестил руки.

– Думаю скоро отправиться в путешествие.

– Куда?

– На родину. И в этот раз – по большому кругу.

– Какому кругу?

– Старина, если бы ты меня чаще слушал, то знал бы, что Армению самым скандальным образом растащили на части. От трехсот пятидесяти тысяч квадратных километров исторической территории осталось маленькое государство, занимающее десятую часть этих земель.

– И куда делось все остальное?

– Главным образом перешло к Турции. Я сменю имя и пересеку границы Анатолии.

– А имя-то зачем менять?

– Затем, что если ты приехал в Турцию и у тебя армянская фамилия, мало тебе не покажется. А если вздумаешь отправиться на гору Арарат, к тебе приставят военный конвой, и нет никакой уверенности, что ты оттуда вернешься.

– И что ты там забыл?

– Хочу посмотреть на первые в мире церкви. Когда в римских цирках христиан бросали на растерзание зверям, мы, армяне, уже возводили храмы. Я хочу обойти все места, где строительство велось еще в пятом веке. «Мартирии» – усыпальницы, в которых покоились останки святых мучеников. Часовни, выдолбленные в скалах, стелы… А потом посещу базилики золотого седьмого века. Я уже набросал маршрут.

Мендес взял еще пахлавы:

– Хрен знает что, а вкусно.

Касдан улыбнулся. Он дожидался, когда еда окажет свое действие. Мед, орехи, сахар. Все эти компоненты попадут кубинцу в кровь и погасят его попытки к сопротивлению. Патологоанатом тем временем грыз пахлаву, даже не подозревая, как она изнутри подгрызает его самого.

– Ладно, – произнес наконец армянин. – Что же тебе поведал этот труп?

– Сердечная недостаточность.

– Ты же клялся, что это убийство!

– Дай договорить. Сердечная недостаточность, вызванная острой болью.

Касдан подумал о крике, застрявшем в органе.

– А точнее, болью в барабанных перепонках. Кровь вытекла из ушей.

– Ему прокололи барабанные перепонки?

– Вот-вот. Барабанные перепонки и вообще орган слуха. Это установлено специалисткой-отоларингологом. По всей видимости, убийца с силой воткнул ему в каждое ухо что-то острое. И я неспроста говорю о силе. Будь такое возможно, я бы назвал вязальную спицу и молоток.

– Поподробнее, если можешь.

– Мы исследовали уши отоскопом. Острие проткнуло барабанную перепонку, разрушило слуховые косточки и достигло улитки. Поверь мне, нужно очень постараться, чтобы затронуть эту область. У твоего чилийца не было ни единого шанса. Мгновенная остановка сердца.

– Неужели так больно?

– У тебя самого когда-нибудь был отит? В органе слуха до фига нервных окончаний.

За сорок лет службы в полиции Касдан о таком слышал впервые.

– Разве можно умереть от боли? Я считал, что это сказки.

– Не вдаваясь в подробности, у нас две нервные системы: симпатическая и парасимпатическая. Все жизненные функции основаны на балансе этих двух структур: сердцебиение, артериальное давление, дыхание. Сильный стресс способен нарушить равновесие и привести к роковым последствиям. Так бывает, например, когда кто-то теряет сознание при виде крови. Эмоциональный шок вызывает дисбаланс двух нервных систем и провоцирует расширение сосудов. И человек тут же падает в обморок.

– Тут речь не об обычном обмороке.

– Нет, конечно. В данном случае стресс был невероятно сильным. И равновесие нарушилось мгновенно. Вот сердце и не выдержало. Убийца хотел, чтобы жертва умерла от боли. И поэтому он выбрал этот способ. Что такого натворил Гетц, чтобы вызвать такую ненависть?

– А об орудии преступления что скажешь?

– Игла. Очень длинная. Очень крепкая. Наверняка металлическая. Завтра утром будем знать точнее.

– Ждешь результатов анализов?

– Ага. Мы извлекли пирамиду височной кости, в которой находится улитка. Ее отправили в биофизическую лабораторию при больнице Анри Мондора для проверки на металлизацию. Думаю, они обнаружат частицы, оставленные острым предметом при столкновении с костью.

– Результаты пришлют тебе?

– Сперва эксперту-отоларингологу.

– Фамилия?

– Даже не думай. Я тебя знаю: начнешь донимать ее ни свет ни заря.

– Фамилия, Мендес.

Рикардо вздохнул, достал из кармана сигариллу:

– Франс Одюссон. ЛОР-отделение, больница Труссо.

Касдан записал имя в блокноте. Уже не первый год память играла с ним скверные шутки.

– А токсикологические анализы?

– Через два дня. Но там ничего не найдут. Все очевидно, Касдан. Хоть и необычно, но очевидно.

– А что ты можешь сказать о самом убийце?

– Очень сильный. Очень быстрый. Он в два счета проколол обе барабанные перепонки, прежде чем органист упал. Одно молниеносное движение. И очень точное.

– По-твоему, он знаком с анатомией?

– Нет. Но сноровки ему не занимать. Попал в десятку.

– Ты можешь вычислить его рост и вес?

– Кроме его силы, тут ничего не вычислишь. Говорю тебе, чтобы проткнуть кость, нужна редкая сила. Разве только он использовал какой-то прием, о котором нам пока ничего не известно.

– Ты не нашел следов на теле? Например, на мочках? Слюны или еще чего-нибудь, чтобы определить ДНК?

– Какое там. Сам убийца не касался жертвы. Контакт был только с орудием убийства.

Касдан встал и положил руку на плечо эксперта:

– Спасибо, Мендес.

– Не за что. И вот тебе бесплатный совет. Брось ты это дело. Ты уже слишком стар. Парни из уголовки обстряпают все в лучшем виде. И двух дней не пройдет, как они найдут мерзавца, который это сделал. Готовься к своему путешествию и оставь всех в покое.

У Касдана вырвалось изо рта облачко пара.

– Убийца осквернил мою территорию, – тихо сказал он. – Я найду его. Я – хранитель храма.

– Ты – зануда каких поискать.

Касдан наградил его самой обаятельной улыбкой на свете:

– Остатки пахлавы – твои.

5

Вильгельм Гетц жил на улице Газан, в доме номер 15–17, напротив парка Монсури.

Касдан пересек Сену по Аустерлицкому мосту и по бульвару Опиталь добрался до площади Италии. Следуя линии надземного метро, доехал до бульвара Огюст-Бланки, затем до площади Данфер-Рошро и отсюда двинулся по проспекту Рене-Коти, где уже ощущался простор и покой парка Монсури, расположенного в самом конце.

Возле парка он свернул налево и припарковался на проспекте Рей, в трехстах метрах от цели поездки. Просто по привычке соблюдать осторожность.

Всю дорогу он переживал из-за неудачи с мальчишками. Он поспешил воспользоваться удобным случаем – и просчитался. А уж если допрос не задался, этого не исправить. Из ребят больше ничего не вытянуть. Тут он облажался по полной.

Ты уже слишком стар, сказал Мендес. Возможно, он прав. Но выпустить из рук это убийство – выше сил Касдана. То, что насилие добралось до него в самой его норе, – знак свыше. Он обязан раскрыть тайну. И остановиться на этом. Потом будет великое путешествие. Исконные церкви. Каменные кресты. Древние стелы.

Прежде чем включить в машине освещение, Касдан убедился, что на проспекте никого нет. В конторе собора он стащил карточку Вильгельма Гетца, заполненную самим органистом при поступлении на службу. Чилиец сообщил о себе очень немного. Родился в Вальдивии (Чили) в 1942 году. Холост. Проживает в Париже с 1987 года.

К счастью, Саркис тогда сам опрашивал музыканта и сделал карандашом кое-какие пометки. До 1964 года Гетц получал музыкальное образование в Вальпараисо. Играл на органе и рояле, изучал гармонию и композицию. Затем поселился в Сантьяго, преподавал в Национальной консерватории фортепиано. Участвовал в политической жизни страны, поддерживал Сальвадора Альенде на пути к власти. В 1973-м, когда военщина во главе с Пиночетом устроила государственный переворот, Гетца арестовали и подвергли допросам. Дальше в биографии зиял провал. До 1987-го, когда Гетц появился во Франции, получив статус политического беженца.

За двадцать лет в Париже чилиец нашел себе место под солнцем: играл на органе во многих приходах и был регентом нескольких церковных хоров. Кроме того, давал частные уроки фортепиано. Все очень солидно. На это он мог жить в столице, наслаждаясь радостями старой доброй демократии. Вильгельму Гетцу удалось осуществить мечту каждого эмигранта: раствориться в общей массе.

Касдан мысленно представил себе чилийца. Красноватое лицо. Густая высокая шапка белоснежных волос, курчавых, как овечья шерсть. Ничего примечательного. Под густыми бровями – глубоко посаженные глаза. Бегающий взгляд. Касдан никогда ему не доверял. Одар. Неармянин…

Бывший сыщик подавил в себе прилив первобытного расизма и тут же осознал, как мало сострадания вызвала у него смерть бедолаги. Что это – равнодушие? Или просто старость? Чем дольше он служил в полиции, тем толще делалась его шкура. Особенно в последние годы, в уголовке, когда чуть ли не ежедневно приходилось иметь дело с трупами и кровавыми убийствами.

Касдан выключил в машине свет. Достал из бардачка ручку-фонарик «сирчлайт», хирургические перчатки, обрывок рентгеновского снимка. Вышел из машины. Запер ее, заодно осмотрев капот. Тщательно стер крохотное пятнышко птичьего помета и окинул машину удовлетворенным взглядом. Вот уже пять лет он сдувал пылинки с «вольво-универсала», купленного при выходе на пенсию. Не придерешься.

Вдоль решетки парка он двинулся по проспекту Рей к улице Газан, наслаждаясь мирной атмосферой квартала на границе Четырнадцатого округа. Покой. Тишина. Если бы не отдаленный шум с бульвара Журдан, можно было бы поверить, что ты где-то в провинции.

Для 22 декабря погода стояла пугающе теплая. Необъяснимо мягкая зима нынешнего 2006 года нагоняла на людей страху, суля более или менее скорое наступление конца света.

Эта мысль повлекла за собой другую. Он подумал о будущих поколениях. О сыне Давиде, от которого уже два года не получал никаких известий – с тех пор как умерла жена, Нарине. У него свело желудок. Где сейчас Давид? По-прежнему в Армении, в Ереване? Когда Давид уезжал, он упрекнул его в том, что тот будет «объедать Армению». Словно до него этим не озаботились поколения завоевателей…

Боль в желудке обернулась яростью. У него отняли все – семью и возможность ее защищать, вот уже почти тридцать лет составлявшую стержень его существования. Ему хотелось, чтобы бешенство обратилось против небес, против судьбы, но в глубине души он злился на себя самого. Как мог он позволить сыну уехать? Как допустил, чтобы между ними встали гордыня, гнев и упрямство? Он всем пожертвовал ради мальчишки, но хватило одной-единственной ссоры, чтобы разрушить между ними мосты.

Он дошел до перекрестка проспекта Рей и улицы Газан. Дом 15–17 – чуть подальше по правой стороне. Один из уродливых корпусов постройки шестидесятых, самый вид которых неизменно нагоняет тоску. Бежевый оштукатуренный фасад. Давно не мытые окна. Загаженные балконы с решетками, смахивающими на тюремные. Социальное жилье. Наверняка чилиец получил его благодаря своему статусу беженца.

Кастан воспользовался универсальным ключом, чтобы проникнуть в подъезд. Тусклое освещение. Крашенные под мрамор стены. Застекленные двери. Армянин и сам долгие годы прожил в похожем здании. Они с тем же успехом способны заменить нормальное жилище, с каким пластиковая мебель заменяет деревянную. Подделка, фальшивка, туфта. И в ее окружении текут, не оставляя следа, неразличимые людские жизни. Он подошел к почтовым ящикам и отыскал указатель с именами жильцов и номерами квартир. Гетц жил на третьем этаже, в квартире 204. Касдан тихо поднялся по ступенькам и осмотрел коридор. Никого. Только приглушенные звуки телевизора за стеной. А вот и квартира 204. Хлипкая, расшатанная дверь из фанеры, покрытой коричневым лаком. Дешевый замок двухточечной фиксации. Открыть такой – раз плюнуть. Дверь не опечатана. Полицейские еще не приходили. Разве что Верну заскочил втихаря. Он ведь, наверное, нашел в карманах у Гетца ключи…

Касдан приложил ухо к перегородке. Тишина. Он вынул кусочек рентгеновской пленки, свернутый в кармане трубочкой, и просунул его между дверью и косяком. Дверь не заперта – Гетц не опасался воров. Касдан резко провел рукой сверху вниз, одновременно нажав на дверь плечом. Через секунду он оказался внутри.

Он не сделал в прихожей и шага, когда в квартире раздался какой-то шум.

Хлопнула застекленная дверь.

Он закричал: «Стоять! Полиция!» – и бросился в коридор. И тут же его рука схватила пустоту – он не взял с собой оружия. Наткнулся на мебель, выругался, побежал дальше, неуверенно оглядываясь, но всякий раз его взгляд упирался в темноту.

Коридор вел в гостиную.

Застекленная дверь распахнута: тюлевая занавеска колышется в потемках.

Касдан выскочил на балкон.

Вдоль ограды парка бежал человек.

Армянин не понял, как беглецу удалось спрыгнуть с третьего этажа. Потом он разглядел фургончик, стоявший прямо под балконом. На крыше от удара осталась вмятина. Не раздумывая, Касдан перешагнул через перила и прыгнул.

На крыше фургона его подбросило, и он покатился набок, неловко схватился за прикрученный к крыше багажник и спустился, цепляясь за дверцу. Оказавшись на земле, он не сразу сориентировался: улица, дома, фигура бегущего с подпрыгивающим рюкзаком за плечами, который уже сворачивал налево, на проспект Рей.

Касдан выругался себе под нос:

– Твою мать!

Он поспешил за ним. Ежедневные тренировки – утренний джоггинг, спортзал, строгая диета – наконец-то сослужат ему службу.

Проспект Рей.

Тень опережала его метров на двести. В темноте она казалась лишенной суставов. Руки мотаются по сторонам, рюкзак подпрыгивает в такт бегу. Беглец выглядел молодым. Неровный шаг выдавал его панику. Касдан, напротив, чувствовал себя в отличной форме: разогреваясь, он ощущал прилив сил. Он догонит подонка.

Тот пересек проспект Рене-Коти, не свернув направо, к Данфер-Рошро, – Касдан готов был поклясться, что он выберет это направление, – и продолжал бежать прямо, по левому тротуару, вдоль стены водопроводной станции Монсури. Касдан в свою очередь перешел на другую сторону. Расстояние между ними сокращалось. Теперь их разделяло не больше ста метров. Шаги гулко разносились по темной улице, отдаваясь от глухой стены огромного здания, похожего на гигантский храм майя с покатыми стенами.

Пятьдесят метров. Касдан не сбавлял темп. Он должен как можно скорее догнать негодяя. Еще несколько минут, и у него не хватит пороху, чтобы сделать бросок и уложить его на землю. К тому же он чувствовал, что беглец ориентируется на местности. Он не случайно выбрал этот проспект. У него какой-то план. Или его ждет тачка?

Словно в ответ на его мысли бегущий пересек проспект, направляясь к столбу на автобусной остановке. Вцепившись в указатель маршрута, он вскарабкался вверх, еще подпрыгнул и сумел ухватиться за край стены водопроводной станции. Только что казавшийся неуклюжим, он на глазах превращался в чуть ли не акробата. Перекатившись на бок, вскочил и снова побежал, удерживая равновесие на узкой стене.

На все ушло меньше пяти секунд.

Касдан сомневался, что ему удастся повторить этот подвиг. К тому же ни сам столб, ни тем более указатель не выдержат его ста десяти килограммов. Но искать иной выход слишком поздно. Он перебежал на другую сторону. Закинул руку на край указателя. Мгновенно подтянулся. Указатель прогнулся, но он успел ухватиться другой рукой за край стены. Вцепившись в камень, оперся локтем, снова подтянулся и в свою очередь тяжело перекатился на бок. Откашлялся, сплюнул и поднялся на ноги. Сердце билось как бешеное, но его охватила гордость. Он это сделал.

Он поднял глаза. Его добыча уже неслась по вершине холма, четко вырисовываясь на фоне темного неба. Кинокадр, достойный старого доброго фильма Хичкока. Тень словно бежала по небу, обрамленная двумя керамическими башенками, отражавшими лунные блики.

Не размышляя, Касдан бросился следом, поднялся по каменным ступеням, затем ухватился за железные перила наружной лестницы, ведущей на плоскую крышу пирамиды. Сгибаясь от усталости, задыхаясь, армянин добрался до вершины.

От того, что он увидел, у него окончательно перехватило дыхание. Три гектара лужайки, настоящее футбольное поле, парящее над Парижем. Уличный свет снизу окутывал его фантастическим сиянием, превращая храм майя в светящийся космический корабль. И по этому полю все бежал и бежал человек, словно метафизический символ, олицетворение человеческого одиночества перед лицом Вселенной. Кровь стучала в висках, легкие горели, но Касдан позволил себе еще одно поэтическое сравнение. Вся эта сцена напоминала картину Ди Кирико. Пустой пейзаж. Бесконечные линии. Вездесущее небытие.

Касдан снова бросился в погоню, задыхаясь, почти теряя сознание. Теперь у него кололо в боку, ныли колени. Он пересек необъятную поверхность, зеркало ночи, чувствуя под подошвами упругую траву. Человечек по-прежнему бежал впереди…

Вдруг он остановился. Над крышей возвышался стеклянный гриб. Он наклонился, приподнял панель, отразившую лунный свет, и исчез.

Беглец нырнул в глубины водопроводной станции Монсури.

6

Армянин добрался до оставшегося открытым отверстия. Вот еще одно подтверждение: беглецу знакомы эти места. Стеклянный люк ему удалось открыть в рекордное время. Может, у него есть ключи? Бред какой-то. Зажимая рукой колющий бок, Касдан стал спускаться по ведущей прямо во тьму лестнице.

Винтовая. Перила железные. И уже ощущается сырость. На нижних ступеньках он застыл, давая себе время освоиться с темнотой. Он знал, где находится. Как-то по телевизору показывали документальный фильм об этой станции. Здесь сосредоточена треть парижской питьевой воды. Тысячи гектолитров, отведенных из многих родников и рек, защищенные от воздействия тепла и нечистот, ждут, пока парижане используют их для питья, душа, мытья посуды…

Касдан ожидал увидеть цистерны, закрытые емкости. Но вода плескалась у него под ногами просто так, ничем не прикрытая. Необъятная зеленая поверхность, утыканная сотнями красных столбов, едва различимых в полумраке. Сейчас, ночью, уровень воды достигал максимальной отметки. Не самое подходящее время для купания. Он достал фонарик и направил свет на поверхность бассейна. В глубине ему удалось различить номера у подножия столбов, словно древние мозаики, ушедшие под воду. Е34, Е39, Е42…

Касдан прислушался. В недрах пещеры ни звука, не считая легких всплесков и глубокого невнятного отзвука, издаваемого водой. Где его беглец? Либо уже далеко отсюда, бежит по проходу, о котором он и не подозревает, либо, напротив, совсем близко, в каком-нибудь укрытии – тогда он его отыщет…

Он поводил фонариком, чтобы лучше осмотреться. Оказывается, он на огибающем верх резервуара балконе, который справа и слева переходит в сводчатый коридор. Решив повернуть направо, он нырнул в галерею. По стенам стекала вода. На полу собирались лужицы. Левая стена местами доходила только до пояса, открывая вид на воду. Жидкая зеленоватая масса, прозрачная и недвижная. Столбы, соединяясь наверху, превращались в множество стрельчатых арок, будто в древнем монастыре, образуя бесконечную перспективу. Зеленая вода и красные колонны напоминали мавританские узоры, яркие цвета эмалей. Альгамбра для троглодитов.

Лампа высветила кое-что еще. В правой стене, прямо в камне, был выдолблен целый ряд аквариумов. Внутри над устланным камешками дном плавали форели. Бывший полицейский вспомнил фильм. Раньше этих форелей помещали прямо в воду, чтобы проверить ее чистоту. От малейшего загрязнения рыба дохла. Сейчас у хранителей подземных вод появились другие методы тестирования, но форелей оставили. Видимо, чтобы сохранить атмосферу.

И по-прежнему ни звука. В конце концов он затеряется в этих коридорах. В голову пришло очередное сравнение. Лабиринт Минотавра. В водяном исполнении. Он вообразил морское чудище, которое подстерегает добычу и затем пожирает ее в глубине неподвижных вод…

Послышался кашель.

Звук был такой короткий и неожиданный, что Касдан решил – ему померещилось. Он выключил лампу. Пронизывающий холод, как ни странно, шел ему на пользу. С каждой минутой его тело приходило в норму.

И снова кашель.

Тот, кого он искал, прячется где-то здесь и дрожит от холода. Касдан вслепую пошел дальше, стараясь повыше поднимать ноги. Шум раздался в нескольких десятках метров от него.

Опять кашель.

Осталась всего пара шагов.

Касдан улыбнулся. Этот тихий болезненный кашель выдавал слабость противника. Уязвимость, хорошо вязавшуюся с фигуркой, которую он видел бегущей вдоль решетки парка.

– Выбирайся из норы. – Его голос звучал успокаивающе. – Я не сделаю тебе ничего плохого.

Молчание. Водяные всплески. Хлюпанье под ногами, погружавшимися в слякоть. Запах залитого водой подвала, от которого у него защекотало в носу. Справа в аквариумах – равнодушные форели. Слева – бесконечные сводчатые галереи. Касдан сменил тон:

– Выходи, я вооружен.

После короткой паузы послышалось:

– Я здесь…

Касдан включил фонарик и двинулся на голос. Под обшарпанным сводом скорчился человек. Армянин посветил ему в лицо, чтобы подкрепить свою угрозу. Тот забился в нишу. Касдан слышал, как громко стучат его зубы. Скорее от страха, чем от холода. Не торопясь, он рассматривал поверженную добычу с головы до ног, водя лучом фонарика.

Индиец.

Молодой человек с темной кожей и еще более темными волосами.

Правда, глаза у парня были зеленые. Радужки неестественно светлые, словно он носит контактные линзы. Эта прозрачность странным образом гармонировала с огромным бассейном у них за спиной. Касдан подумал о креольских и голландских полукровках, которые встречаются на Карибских островах.

– Ты кто?

– Не бейте меня…

Касдан схватил парня за руку и вытащил из укрытия. Одним рывком поставил его на ноги. Не больше шестидесяти насквозь промокших килограммов.

– ТЫ КТО?

– Меня звать… – Он закашлялся, затем продолжал: – Меня звать Насерудин Саракрамата. Но все называют меня Насером.

– Ну ты даешь. Ты откуда?

– С острова Маврикий.

От экзотики никуда не денешься. Легавый-армянин допрашивает маврикийца насчет регента-чилийца. Прямо не расследование, a «world kitchen»[2] какая-то.

– Что ты забыл в квартире Гетца?

– Хотел забрать свои вещи.

– Свои вещи?

Мимолетная улыбка возникла на розовых губах индийца. Улыбка, которую Касдану тут же захотелось стереть ударом кулака. Он начинал догадываться, о чем пойдет речь.

– Я друг Вилли. То есть Вильгельма.

Касдан выпустил его.

– Объясни.

Молодой человек неприятно извивался. Приходя в себя, он обретал привычные манеры.

– Его друг… Короче, его бойфренд.

Касдан не выносил гомиков – всех вообще, а пассивных особенно. Он посмотрел на пленника. Тонкая фигура. Хрупкие запястья и пальцы, унизанные кольцами и браслетами. Джинсы с заниженной талией. Все эти детали только подтверждали первое впечатление.

Мысленно армянин перетасовал карты, чтобы начать новую игру. У Вильгельма Гетца была причина держать личную жизнь в тайне. Педик старой закалки. Скрывающий свои сексуальные предпочтения как постыдный секрет.

– Рассказывай.

– Что… что вы хотите знать?

– Все. Для начала.

7

– Я познакомился с Вилли в префектуре полиции. Мы стояли в очереди за документами. За видом на жительство.

За годы службы в полиции Касдан привык верить таким историям. Чем она нелепее, тем больше шансов, что человек не врет.

– Мы оба – политические беженцы.

– Ты – беженец?

– После победы Маврикийского социалистического движения и прихода к власти Анируда Джагнота я…

– Твои документы.

Маврикиец ощупал куртку и вытащил бумажник. Касдан выхватил его у него из рук. Фотографии островов, Гетца и смазливых парней. Презервативы. Армянин подавил тошноту. Он боролся с душившими его отвращением и бешенством, готовыми вырваться наружу.

Наконец он нашел вид на жительство и паспорт. Касдан сунул их в карман, а остальное швырнул мальчишке в лицо.

– Конфисковано.

– Но…

– Заткнись. Когда вы познакомились?

– В две тысячи четвертом. Мы посмотрели друг на друга. И… Ну, в общем, мы друг друга поняли.

Он говорил гнусаво, с каким-то тягучим акцентом, полуиндийским, полукреольским.

– Давно в Париже?

– С две тысячи третьего.

– Жил у Гетца?

– Я ночевал у него три раза в неделю. Но мы созванивались каждый день.

– Другие мужчины у тебя есть?

– Нет.

– Лучше не заливай.

Гомик томно изогнулся. Все в нем дышало женственностью. У Касдана сдавали нервы. Настоящая аллергия на голубых.

– Ну да, я встречаюсь и с другими.

– Они тебе платят?

Экзотическая птица промолчала. Касдан посветил ему лампой прямо в лицо. Темная кошачья мордочка с выступающими челюстями. Короткий нос с круглыми маленькими ноздрями, расположенными очень близко к спинке носа, словно дырки от пирсинга. Чувственные губы, более светлые, чем кожа. И светлые глаза, такие заметные на медном лице, под припухлыми, как у боксера, веками. Для любителей этот золотистый паренек – просто лакомый кусочек.

– Ну да, они подкидывают мне деньжат.

– И Гетц тоже?

– Ион.

– Почему ты именно сегодня пришел за своими вещами?

– Я… – Он снова откашлялся, потом сплюнул. – Неприятности мне ни к чему.

– Какие неприятности?

Насер поднял на него полные истомы глаза. От слез они блестели еще ярче.

– Я знаю про Вилли. Он умер. Его убили.

– Откуда ты узнал?

– Вечером у нас было назначено свидание. В кафе на улице Вьей-дю-Тампль. Он не пришел. Я беспокоился. Позвонил в церковь Иоанна Крестителя. Поговорил с кюре.

– Иоанн Креститель – армянская церковь. У нас не кюре, а батюшки.

– Короче, я с ним поговорил. И он мне сказал.

– Откуда у тебя телефон?

– Вилли составил расписание. Время, адрес и телефоны. Церквей и семей, в которых он давал уроки. Так я всегда знал, где он.

На губах у него появилась улыбочка. Сладенькая. Липкая. Мерзкая.

– Я вообще-то ревнивый.

– Давай сюда расписание.

Насер безропотно снял рюкзак и открыл передний карман. Из него он достал сложенный листок. Касдан схватил его и пробежал глазами. О таком улове он и не мечтал. Названия и адреса приходов, где работал Гетц. Координаты каждой семьи, в которой он давал уроки фортепиано. Чтобы собрать только эти сведения, Верну понадобится не меньше двух дней. Он убрал список в карман и снова обратился к индийцу:

– Не похоже, чтобы ты был потрясен.

– Я потрясен, но не удивлен. Вилли грозила опасность. Он говорил мне, что с ним может что-то случиться.

Заинтересовавшись, Касдан наклонился к нему:

– Он сказал тебе почему?

– Из-за того, что он видел.

– А что он видел?

– В Чили, в семидесятых.

Значит, все-таки политика?

– О'кей, – произнес Касдан. – А теперь не будем спешить. Ты подробно расскажешь мне, что именно говорил тебе Гетц.

– А он никогда и не говорил. Я только знаю, что в семьдесят третьем Вилли бросили в тюрьму. Допрашивали. Пытали. Он перенес жуткие страдания. А теперь, когда ситуация поменялась, решил дать показания.

– Какая еще ситуация?

Насер снова улыбнулся. Но теперь это была презрительная усмешка. Чтобы не ударить его, Касдан засунул кулаки подальше в карманы.

– Вы разве не знаете, что тогдашних палачей сейчас преследуют? В Чили? В Испании? В Великобритании? Во Франции?

– Да, что-то такое слышал.

– Вилли собирался дать показания против этих негодяев. Но чувствовал, что за ним следят.

– Он обращался к судье?

– Вилли об этом не рассказывал. Говорил: меньше знаешь – крепче спишь.

История не внушала Касдану доверия. Он не понимал, с какой стати органисту чувствовать себя в опасности из-за событий тридцатипятилетней давности, тем более что большинство процессов так и не состоялось, потому что обвиняемые, в том числе Аугусто Пиночет, умерли естественной смертью до окончания суда.

– Он называл имена?

– Говорю вам, ничего он мне не рассказывал. Но он боялся.

– Выходит, эти люди знали, что он намерен заговорить?

– Да.

– И ты понятия не имеешь, что за тайну он скрывал?

– Слышал краем уха про операцию «Кондор».

– Что-что?

– То, что вы совсем тупой.

Касдан занес руку. Индиец втянул голову в плечи. Рядом с громоздким армянином он выглядел крошечным.

– Вы признаете только насилие, – упрямо пробормотал Насер. – Вилли боролся против таких, как вы.

– Что это за операция «Кондор»?

Маврикиец набрал воздуху:

– В середине семидесятых диктатуры Латинской Америки решили объединиться, чтобы уничтожить всех своих противников. Бразилия, Чили, Аргентина, Боливия, Парагвай и Уругвай создали что-то вроде международной милиции, которая должна была выслеживать левых эмигрантов. Они собирались искать их повсюду – не только в Латинской Америке, но и в США и в Европе. Планировали похищения, пытки и убийства.

Касдан слышал об этом впервые. Насер подлил масла в огонь, добавив:

– Это же всем известно. Элементарно.

– Откуда Гетц прознал про операцию?

– Наверное, что-то слышал в тюрьме. Или просто мог опознать своих палачей. Исполнителей операции «Кондор». Не знаю…

– Когда он собирался дать показания?

– Без понятия. Но он нанял адвоката.

– Фамилия?

– Не знаю.

Касдан подумал, что надо будет посмотреть телефонные распечатки Гетца, – разве что старый гомосек проявил осторожность и пользовался телефонной будкой. Он представил себе его безумный образ жизни – в вечном страхе перед любой тенью. И тут же вспомнил, что дверь его квартиры не была закрыта на ключ. Не сразу сообразил, что ее открыл индиец.

– У тебя были ключи от квартиры Гетца?

– Да, Вилли мне доверял.

– Почему ты пришел за вещами?

– Не хочу оказаться замешанным в этом деле. Для полиции я всегда виноват. Я иностранец. И гомосексуалист. Вот сразу два преступления.

– Ты сам это сказал. Где ты был сегодня в шестнадцать часов?

– Вы меня подозреваете?

– Где ты был?

– В турецких банях на Больших бульварах.

– Проверим.

Он произнес это машинально. Проверять он ничего не собирался по той простой причине, что ни в чем не подозревал мальчишку. Ни на секунду.

– Расскажи-ка мне о вашей совместной жизни.

Насер вздернул плечо и вильнул бедрами.

– Мы прятались. Вилли не хотел, чтобы это вышло наружу. Разрешал мне приходить к нему только ночью. Он всего боялся. Я думаю, что Вилли так и не оправился после того, что ему пришлось перенести.

– Другие любовники у него были?

– Нет. Вилли слишком робкий. Слишком… чистый. Он был мне другом. Настоящим другом. Даже если нам было непросто встречаться, он осуждал, что я… Ну, хожу налево. Он и самого себя осуждал. Не принимал собственных наклонностей… Его вера не давала ему покоя, понимаете?

– Более-менее. А с женщинами он не встречался?

Насер прыснул. Касдан продолжал:

– Как по-твоему, у него были враги, кроме политических?

– Нет. Мягкий, спокойный, щедрый. Он бы и мухи не обидел. Его единственная страсть – это хоры. У него был дар учить детей. Он собирался разработать программу обучения пению для подростков, у которых ломается голос, чтобы они могли продолжать заниматься музыкой. Если бы вы его знали…

– Я его знал.

Насер удивленно посмотрел на него:

– Тогда как же вы…

– Забудь. Сегодня, когда ты убегал от меня, ты бросился сюда. Тебе знакомо это место?

– Да. Мы с Вильгельмом бывали здесь. Нам нравилось прятаться, ну и… – Он снова прыснул. – Для остроты ощущений…

Касдан отчетливо представил себе двух мужчин, предающихся страсти над массой зеленоватой воды. Он и сам не знал, тошно ему или смешно.

– Дай-ка мне мобильный.

Насер повиновался. Одним пальцем Касдан записал свой номер под именем «легавый».

– Вот мой номер. Если хоть что-нибудь вспомнишь, звони. Меня зовут Касдан. Нетрудно запомнить, верно? У тебя есть жилье?

– Да, комната.

– Адрес?

– Бульвар Малерб, сто тридцать семь.

Касдан записал адрес и внес в память номер его сотового. На прощание он схватил его рюкзак и вывернул прямо на грязный пол. Зубная щетка, две книги, рубашки, майки, дешевые безделушки, несколько фотографий Гетца. В этих предметах заключалась вся печальная судьба несчастного педика.

Армянина охватила жалость, и сама эта жалость вызвала у него гадливость. Помимо воли он нагнулся, чтобы помочь парнишке собрать вещи.

В этот момент Насер мягко поймал его руку:

– Защитите меня. Может, меня они тоже убьют. Я сделаю все, что вы хотите.

Касдан резко отдернул пальцы:

– Убирайся.

– А мои документы?

– Их я оставлю.

– Когда я получу их обратно?

– Когда я скажу. Убирайся.

Индиец не двигался с места, не спуская с него затуманенных глаз. Касдан заорал по-настоящему:

– Вали отсюда, пока я тебе не врезал!

8

Паркет уплывал у него из-под ног.

Иначе не скажешь. Пол в квартире, когда он ступал на него, кренился, вызывая ощущение качки. Как будто он стоял на палубе корабля, плывущего по вершинам деревьев в парке, на который выходила все еще открытая застекленная дверь балкона. Касдан запер дверь, задернул занавески, поискал на оконной раме выключатель. Он предполагал, что шторы закрываются при помощи какой-то системы. Наконец он нащупал и нажал кнопку. Штора медленно опустилась, отрезая комнату от внешнего мира и от света уличных фонарей. Когда стало совсем темно, Касдан ощупью закрыл обе двери, ведущие в комнату, и вынул свой «сирчлайт», чтобы найти другую кнопку и включить свет в гостиной. Теперь он не боялся, что его увидят снаружи. Он зажег люстру. Гостиная обставлена грошовой мебелью. Продавленный диван. Книжный шкаф из фанеры. Разрозненные кресла. Гетц не слишком потратился на меблировку.

Ни одной картины на стенах. Ни единой безделушки на полках. Никакой личной ноты во всем этом убранстве. Все вместе напоминало комнату в дешевом пансионе. Касдан подошел к книжному шкафу. Партитуры, биографии композиторов, несколько книг на испанском. Касдан догадывался, что свое пристрастие к скрытности Гетц распространил на собственную квартиру: здесь ничего не найдешь.

Натянув хирургические перчатки, армянин взглянул на часы: почти полночь. Сколько бы времени это ни заняло, он прочешет квартиру частым гребнем.

Начал он с кухни. При свете уличных фонарей. В сушке рядом с раковиной – чистая посуда. В стенных шкафах расставлены тарелки и стаканы. Гетц обожал порядок. Холодильник почти пуст. Морозильник набит замороженными блюдами. Похоже, повар из органиста был никудышный. Внимание Касдана привлекла одна деталь: ни намека на пряности или какой-нибудь продукт чилийского производства. Гетц постарался изгнать любые напоминания о прошлом даже из своих кулинарных предпочтений. И ничто не выдавало, что здесь бывал малыш Насер. Гетц не держал дома хлопья для своего любовника.

Перейдя к спальне, он и там первым делом опустил шторы. Включил свет. Тщательно заправленная постель. Голые стены. В гардеробе – унылая поношенная одежда. Ничто не выдавало личности владельца, не считая двух книг из музыкальной серии издательства «Микрокосм». Одна о Бартоке, другая о Моцарте. И крест над кроватью. Все говорило о размеренной жизни лишенного причуд пенсионера. Жизни, хорошо знакомой ему самому…

Но Касдан угадывал здесь нечто другое. За этой сдержанностью, намеренной безликостью что-то кроется. Разумеется, Насер. И другие тайны – в этом Касдан готов был поклясться. Где же музыкант прятал свои секреты?

Ванная. Чисто прибранная, и только. Гетц сам наводил порядок и запретил Насеру приносить сюда косметику. Лекарств тоже не оказалось. Для своих лет Гетц обладал отменным здоровьем. Выйдя в коридор, Касдан обнаружил еще одну комнату. Музыкальный салон, в котором почетное место занимали пианино и огромная, отделанная под старину стереоустановка. Гетц обклеил потолок упаковками от яиц, очевидно затем, чтобы сделать комнату звуконепроницаемой. И снова штора. Свет. Бесчисленные выемки на потолке отбрасывали множество теней, достойных кисти Вазарели.

Изучая стены, Касдан осознал, что здесь он прикоснулся к личному пространству Гетца. В салоне все было проникнуто страстью органиста к музыке. Две стены уставлены дисками, но также виниловыми пластинками. Коллекционные экземпляры. Исторические записи опер, симфоний, концертов для фортепиано. И эта комната выдавала присущую старому холостяку чрезмерную педантичность. Несмотря на величие предмета – музыки, – на всем ощущался налет жалкой мелочности, словно припорошивший салон тонким слоем пыли.

Касдан подошел к пианино. Электрическая модель с подключенными стереонаушниками. Он долго рассматривал стереоустановку. Встроенные усилители от «Харман-Кардона». Две звуковые колонки. Сабвуфер. Профессиональные навороты. Все деньги органиста уходили на высокое качество звука.

На проигрывателе лежала коробочка от диска. Касдан посмотрел на этикетку. Запись хорала Грегорио Аллегри «Мизерере». Армянин с удивлением прочитал текст на обороте коробочки: дирижировал хором Вильгельм Гетц. Он извлек из футляра вкладыш и перелистал его. На развороте – групповая фотография. Окруженный одетыми в белое и черное детьми еще не старый Гетц, улыбаясь, смотрит в объектив. В его глазах был различим отблеск гордости, то сияние, которого Касдан никогда у него не замечал. Уже седовласый, он буквально лучился радостью среди своего хора, своей машины, производящей небесные звуки…

Касдан открыл дисковод и убедился, что там действительно стоит «Мизерере». Не снимая перчаток, он взял с пианино стереонаушники, подсоединил их к усилителю, нажал на «пуск», проверил, выключены ли колонки.

И тут же испытал потрясение.

Хоралы были ему не в диковинку. По воскресеньям в соборе Иоанна Крестителя исполнялись армянские песнопения а капелла. Но здесь звучали не мужские голоса, низкие и мужественные. По-видимому, партитура «Мизерере» предназначалась для детей. Многоголосье, в котором сплетались аккорды невероятной невинности и чистоты.

Хорал начинался длинными выдержанными нотами, словно застрявшими в записывающем устройстве. Казалось, что слышишь округлые и мелодичные звуки живого органа, трубами которому служили дети…

Касдан опустился на пол, не снимая наушников. Он слушал и проглядывал текст вкладыша. Очевидно, «Мизерере» считается шедевром вокальной музыки. Его записывали тысячи раз. Он был сочинен в первой половине семнадцатого века. Грегорио Аллегри служил в хоре Сикстинской капеллы. Более двух веков ежегодное исполнение его произведения составляло часть ритуала. Касдана поразила одна деталь: контраст между мрачным названием «Мизерере»[3] и именем композитора – Аллегри, – скорее напоминавшим, как и музыкальный термин «аллегро», о радости, празднике, ликовании.

Вдруг из наушников выплеснулся высокий голос. Голос удивительной нежности и полноты, разрушая все преграды, проникал прямо в душу, мгновенно заставляя горло сжиматься. Голос мальчика, рвущийся ввысь, неуловимый, уходящий за пределы аккордов, следуя очень высокой мелодической линии, словно взлетавшей над миром.

Касдан чувствовал, как глаза заволокло слезами. Боже милостивый, он вот-вот заплачет, здесь, в квартире мертвеца, в полночь, сидя на полу в наушниках и хирургических перчатках. Чтобы справиться с волнением, он сосредоточился на вкладыше. Текст был написан самим Вильгельмом Гетцем. Он рассказывал, как в восемьдесят девятом году, в дождливый день, неожиданно для себя самого он сделал эту едва ли не божественную запись. Всего десять минут назад маленькие певчие играли в футбол в садах церкви Святого Евстахия в Сен-Жермен-ан-Лэ, где проводилась звукозапись. А потом солист хора, мальчик по имени Режис Мазуайе, с еще испачканными в уличной грязи коленками, с первого раза пропел свою партию. И тогда в ледяной часовне свершилось чудо. Поразительный голос вознесся высоко под своды нефа…

От вновь навернувшихся слез расплывались строчки. Перед Касданом пронеслась череда воспоминаний. Нарине. Давид. Внезапно на него навалилась печаль, которую он всегда старался загнать внутрь, зная, что ему никогда от нее не отделаться. Такова была власть маленького хориста Режиса Мазуайе. Одним только звуком своего голоса ему удалось пробудить самую потаенную грусть, воскресить в памяти усопших. Тех, кто никогда не даст вам покоя.

Касдан остановил музыку. И прислушался к тишине, окружавшей его в этих покрытых дисками стенах, под потолком из коробок для яиц. И тогда он словно получил знак свыше. Озарение. Один из ключей к убийству заключен в этом волшебном голосе. Или в самом произведении – «Мизерере». Он встал, вынул диск, положил в коробочку и убрал в карман. Этот хор еще не раскрыл ему все свои тайны. Касдан погасил свет. Закрыл штору. Вышел.

Вернувшись в гостиную, он тщательно перерыл все ящики. Обнаружил личную бухгалтерию Гетца. Бланки социального обеспечения, банковские выписки, страховки, платежные квитанции от объединений и приходов, учрежденных по закону 1901 года. Армянин быстро просмотрел документы – ничего интересного. К тому же он не в том настроении, чтобы копаться в цифрах.

В памяти всплыли слова Насера: «Вилли чувствовал, что за ним следят». Возможно, квартиру прослушивали? Наверняка по старинке, при помощи жучка, вставленного в телефонную трубку. Армянин разобрал телефон. Что касается незаконной прослушки, тут у него изрядный опыт, приобретенный в антитеррористическом подразделении. Ясное дело, пусто. Ни следа микрофона.

Он сел в кресло. Подумал. У него уже сложилось определенное мнение о Гетце: не просто скрытный, но прямо-таки одержимый тайной. Если здесь вообще что-то можно найти, придется разобрать всю квартиру по кирпичику. На то у Касдана нет ни времени, ни полномочий. Его взгляд упал на компьютер, стоявший на письменном столе в углу гостиной. Здесь тоже делать нечего. Наверняка машина защищена паролем, и даже если в ней есть секретная информация, Гетц спрятал ее так же тщательно, как и все остальное.

Касдан дал волю воображению. Он обдумывал главное, что ему удалось узнать в этот вечер: Гетц был гомосексуалистом. Вырисовывалась возможная версия: преступление на почве страсти. Конечно, убил его не Насер, а другой любовник, с которым Гетц встречался тайком от маврикийца. Этот ненормальный чего-то не поделил с чилийцем и задумал убить его болью. Или просто возникла случайная связь, которая затем плохо обернулась. Как бы Касдан ни боролся со своими предрассудками, все гомосексуалисты представали в его глазах ненасытными извращенцами. Может, Гетц напоролся на психопата?

Его взгляд блуждал по комнате. Он осматривал каждую щель, каждый плинтус, сам не зная, чего ищет. И вдруг над карнизом с занавесками Касдан заметил кое-что необычное. Узкая полоска между дверью и потолком немного отличалась по цвету от остальной стены. Очевидно, ее недавно красили. Касдан ощупывал ее, пока пальцы не наткнулись на бугорок. Он несколько раз провел по нему рукой. Круглый, размером с монету в один евро.

Он принес из кухни нож и снова взгромоздился на свой насест. Осторожно поскреб краску вокруг выступа, подсунул под него лезвие. Резким движением отодрал краску и извлек предмет.

Мороз пробежал у него по коже.

На ладони лежал микрофон.

И не какой попало: одна из фирменных корейских моделей – точно такие в последние годы использовали в судебной полиции. Ему самому не раз случалось устанавливать их в квартирах подозреваемых. Жучок был снабжен звукоснимателем, который включал устройство при превышении определенного порога громкости, например, когда хлопала входная дверь.

По мере того как он собирался с мыслями, кровь в жилах леденела. За Вильгельмом Гетцем действительно следили, но не чилийская милиция и не южноамериканские тайные агенты. Его прослушивала судебная полиция! Если только это были не спецслужбы. В любом случае французишки. Они, родимые.

Касдан посмотрел на улику и перевел взгляд на городской телефон. То, что он не нашел микрофона в трубке, еще ничего не доказывает. В наше время полиция может прослушивать телефонные звонки через «Франстелеком» или операторов мобильной связи. Впрочем, это легко проверить, сделав несколько звонков.

Он положил жучок в карман и возобновил поиски. На этот раз он знал, что ищет. Меньше чем за полчаса он обнаружил еще три микрофона. Один в спальне. Один на кухне. Один в ванной. Пощадили только музыкальный салон. Касдан подбросил все четыре жучка на обтянутой перчаткой ладони. Почему легавые следили за чилийцем? Он действительно готов был дать показания на процессе о преступлении против человечности? И каким боком это касалось Конторы?

Касдан обошел квартиру, проверяя, не оставили ли его «изъятия» слишком заметных следов. Если Верну и его люди будут обыскивать квартиру поверхностно, они ничего не увидят. Армянин поставил мебель на место, выключил свет, поднял шторы и вышел из квартиры пятясь, тихонько прикрыв за собой дверь.

На сегодня с него довольно.

9

Крик раздирал его на части.

Вопил не он, Седрик Волокин, а его нутро. Неслыханная боль, выплеснувшаяся из самых его потрохов, в горле превратилась в огненную струю. Его вырвало. И снова вырвало. Это был уже сплошной поток, судорога, разрывающая все на своем пути, отдающаяся в каждом хряще, пронизывающая мозг, доводящая почти до обморока.

Стоя на коленях над унитазом, Волокин чувствовал, как пульсирует обожженная трахея. И уже дрожал от страха перед следующим приступом рвоты…

Далеко, очень далеко послышались шаги.

Сосед по общаге. Пришел поглазеть, жив он или уже подыхает.

– Ты как?

Он знаком велел ему убираться. Хотел домучиться до конца. В одиночестве. Коснуться самого дна и никогда больше не выныривать.

Сосед уходил, когда новая судорога отбросила его к краю толчка.

Он дрожал, склонившись над унитазом. Изо рта стекала струйка слюны, капая на желчь, уже скопившуюся в сливе. Волокин не шевелился. Малейшее движение или попытка сглотнуть могли разбудить зверя…

И все-таки он не желал сдаваться. Он не станет принимать никаких лекарств. Ни метадона, ни суботекса. Его послали сюда, в общежитие в Уазе, храм безмедикаментозного лечения. Вот он и будет до конца держаться за это решительное «без».

Примечания

1

Пьер Meндес-Франс (1907–1982) – премьер-министр Франции в 1954–1955 гг. и министр иностранных дел в 1954 г.

2

Всемирная кухня (англ.).

3

Miserere (лат.) – помилуй (меня, Боже), начало покаянного псалма.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.